Ладно, вот тезис из доклада профессора Синиши Малешевича, вызвавший изрядный шум.

Малешевич (один из больших авторитетов в violence studies) рассказал: чем ДАЛЬШЕ человек от фронта/участия в боевых действиях, тем БОЛЬШУЮ враждебность он испытывает по отношению к противнику.
По этому поводу проводились многочисленные социологические исследования. Малешевич сослался на два: во время ВМВ среди американских солдат, сражавшиеся с японцами непосредственно, было меньше сторонников бомбардировок Японии, чем среди гражданских американцев, в глаза ни одного японца не видевших.
Второй: среди жителей британских городов, подвергшихся немецким бомбардировкам в ходе Блица, сторонников бомбардировок немецких городов было меньше, чем в тех городах, которых никто не бомбил.

(Замечу кстати, насколько порой выводы социальных наук противоречат интуитивному пониманию действительности)

(Продолжаем)

Была мощная ирландская секция.
Тут надо помнить вот что: Соглашение Страстной пятницы ("The Good Friday Agreement"), положившие конец конфликту в Северной Ирландии, считается образцом того, как успокаивать долгое, ожесточенное и кровавое противостояние.
Обычно национализм + исторические травмы + sectarian violence (ну нет перевода на русский; вольно – "противостояние не на уровне государств, а на уровне сообществ, подпитывается взаимной ненавистью и предрассудками, разгорается обычно в мультиэтнической/мультирелигиозной среде") – это неразвязываемый узел.
Но в Северной Ирландии почему-то получилось конфликт урегулировать, и теперь всем интересно, как именно получилось, и можно ли это применить где-нибудь еще.

Интересные тезисы из докладов:

○ С 1970-х британскому правительству пришлось контактировать с лидерами ИРА. И это при том, что британцы воспринимали ИРА как недоговороспособных террористов.
Оказалось, что если точка зрения ИРА не представлена, то на улучшения вообще расчитывать нельзя: поэтому, куда деваться, надо разговаривать и с теми, кто вообще не нравится. (И лидеров ИРА тайком на самолете возили в Лондон)

○ Лидеры ИРА использовали сложную стратегию, чтобы добиться своего: методы у них были радикальные (буквально теракты в т.ч.), но когда дело дошло до переговоров, они выдвинули довольно умеренные требования.
Британцы ждали, что ИРА потребует объединения С.Ирландии с самой Ирландией, но те запросили реформ, прав, свободного перемещения и вывода британских войск.
Увидев альтернативы – террор против умеренных требований – британское правительство в конце концов пошло на попятную.
(Тут, правда, есть убедительные доводы, что сработали еще примеры Израиля/Палестины и Боснии, наблюдаемые в режиме реального времени)

○ Соглашение подписали в 1998, однако еще несколько лет после ИРА не разоружалась. Мотивация была такая: "британцы наверняка попробуют соскочить, сольют свою часть соглашения, и как же мы будем тогда без оружия, ДУРАКОВ НЕТ"

○ Успех "Соглашения" объясняется еще и тем, что это не были какие-то условия, навязанные сверху. Ровно наоборот: их разрабатывали в тесном сотрудничестве с локальными сообществами, с людьми на местах – это был компромисс, руку к которому приложили буквально "простые люди".

(Почитала тут статьи коллег про военные преступления, и возникло желание пояснить)

В международном уголовном праве есть четыре ключевые категории, то, что называется "core crimes". Это:

1. Военные преступления;
2. Преступления против мира;
3. Преступления против человечности;
4. Геноцид.

Военные преступления это самая старая категория, геноцид – самая новая.
На Нюренбергском трибунале, например, судили за преступления против человечности, а не за геноцид, как часто думают.

Разрабатывали и кодифицировали МУП во второй половине XIX – первой половине ХХ в., тогда были подписаны знаменитые Женевские и Гаагские конвенции.
Женева – это гуманитарное право: про раненых, медицинский персонал, позже пленных, etc.
Гаага – про правила и обычаи войны: что можно делать на войне, как обращаться с военнопленными, кто такие комбатанты, etc.

Кстати, в разработке "правил и обычаев войны" ключевую роль сыграли тогдашние юристы и дипломаты из Российской империи – вот о чем правильно было бы помнить (предлагаю даже считать, что скрепы блюдут лишь те, кто уважает международное уголовное право, деды-то писали!)

Несмотря на то, что Гаагские конвенции были подписаны еще до Первой мировой, никакого трибунала после войны устроить не удалось. Несколько десятков немцев пытались судить в Германии (и почти всех отпустили).
Суды Османской импери разбирали дела тех, кто устроил геноцид армян – очень любопытный, но тоже тупиковый эпизод.
То есть, Нюренберг, сорок с лишним лет после подписания Гаагских конвенций, был, по сути, первым нормальным международным уголовным судом.

А поскольку без прецедентов всегда тяжеленько, то юристы, покопавшись, достали из XV (ПЯТНАДЦАТОГО) века дело Петера фон Хагенбаха. Оно обладало всеми признаками нормального международного уголовного суда – и позволяло сделать красивую оговорку в том духе, что раз в XV веке понимали, то и нам в 1945 стыдно было бы не.

Бродила тут по Сремским Карловцам, сонному старинному городку, и случайно забрела на кладбище.
Карловцы находятся в Воеводине, а Воеводина – это такое типичное восточноевропейское пограничье со сложной судьбой. Когда-то военный фронтир между Османской империей и державой Габсбургов, потом просто у Габсбургов, потом часть Венгрии в составе Австро-Венгрии, после ПМВ отошла Югославскому королевству, в ВМВ нацисты отписали ее усташам, финально – в социалистической Югославии; теперь в Сербии.
На землях с такой бурной историей кладбища – это самый честный из памятников.

В католической части полно брошенных могил и старых, истершихся могильных камней. На многих из них, впрочем, по-прежнему можно угадать немецкие фамилии. 

И вот это единичная, но крайне показательная иллюстрация к тому, как изменилась демография Восточной Европы после двух мировых войн.
Из нее исчезли два больших сообщества, которые ее во многом и сформировали – строили города, жили в них, присутствовали везде и во всем.
Речь, конечно, о евреях – уничтоженных и, после, уехавших, и о немцах – изгнанных.
(тезис о том, что В.Европу до неузнаваемости изменило исчезновение немцев и евреев сейчас многие историки повторяют, но всегда сложно осознавать масштабы. А ведь речь идет буквально о многих миллионах)

В этом смысле Братислава мало чем отличается от Калининграда, а Гданьск от Тимишоары или Ясс – большинство нынешних жителей въехали совсем недавно, во второй половине ХХ, и приспособили под себя среду, созданную совсем не ими.
О тех, прежних жителях,  вспоминать особенно не принято – это травматично , сложно, да и попросту неудобно.
Но камни помнят, да.

В своих заметках нашла отличный пример того, как политические акторы могут одновременно совершать действия, по эффекту прямо противоположные друг другу.

Итак, 1918 год. Граф Гарри Кесслер, немецкий офицер, служит в Обер-Осте (командование Восточным фронтом), где помогает вести переговоры с большевиками.
Кесслер не кадровый дипломат и не какой-то особый специалист по России – он, как бы это сказать, интеллектуал и любитель искусства. На фронте, едва ли не под русскими пулями, читал "Войну и мир", а до войны приятельствовал с Дягилевым и Стравинским.
Видимо, логика Обер-Оста выглядела так: "лучше это, чем ничего".

Переговоры шли успешно. Вот-вот Восточный фронт, который отнимал у Германии так много сил, должен был изчезнуть – а это означало, что все ресурсы можно будет бросить на Западный, и победить наконец.

В общем, когда все было уже на мази, Кесслер узнал, что немецкие военные тайком поставляют оружие разным антибольшевистским силам. И не только каким-то национальным движениям (это еще можно было понять), а самым что ни на есть махровым белым.
Кесслер явился в Обер-Ост и устроил скандал.
Выгодно ли Германии закрыть Восточный фронт? Еще как, единственный шанс победить, по сути. Выгодно с большевиками союзничать и торговать потихоньку? Выгодно, Германия задыхается в британской блокаде.
А если большевики узнают, что немцы поставляют оружие белым, разве тогда весь план не рухнет? Рухнет.
Так и чего же вы, гады, творите, спрашивает Кесслер у генералов из Обер-Оста, вы же все понимаете, сами эти переговоры начали, и меня сюда сами перевели.

И тогда генералы, потупившись, объяснили: да, белые, Корнилов там, Деникин, и так далее – враги. И выступают против примирения с Германией. Но это какие-то понятные враги, привычные. Мы полжизни тут с ними то соседствуем, то воюем. Они такие же кадровые военные, как и мы.
А вот большевики, пускай их политика и выгодна Германии – это что-то непонятное, пугающее, чума и зараза, мечтают уничтожить старый мир и сжечь все привычное в пожаре мировой революции.
Ну вот и как нам не давать Корнилову ружей?

Так Кесслер и не смог никого не в чем убедить.
И это, как я и сказала уже, хорошая иллюстрация к тому, насколько критерии "логики" неуместны порой к реконструкции прошлого (да и настоящего тоже).
Мало ли, что нам со стороны кажется логичным; одни и те же люди могут хотеть одного, бояться другого, делать все и сразу во все стороны, и нашему видению не соответствовать никак.

А давайте я объясню, что такое позиционный тупик и откуда он берется.
(На примере ПМВ – а то опять начиталась я военной аналитики, и поняла, что начинать нужно с основ.)

Итак. Долгое время идеальной кульминацией войны считалось "генеральное сражение". Что это такое все хорошо представляют: Аустерлиц, Бородино, Седан, или, если залезать в классику, – Канны.
Описывая по-простому: есть поле (территория, ограниченная в пространстве и охватываемая взглядом); есть две армии. На этом поле они сшибаются, и бьются – полдня, день, два, три, пока одна не отступит.
Главная ударная сила в генеральном сражении это пехота. Кавалерия, артиллерия – это все прекрасно, но сугубо вспомогательно.
Пехота выясняет отношения в ближнем бою, стреляя из ружей / идя в штыковую.
Просто, изящно и – быстро.

XIX век был веком генеральных сражений, и когда началась Первая мировая, командующие со всех сторон были уверены, что и здесь все решится в очередной колоссальной битве.
Первые месяцы, в целом, их ожидания оправдывали: да, армии были побольше, чем при Наполеоне, да, географически сражения расползлись, да, во времени тоже... – но до поздней осени 1914 можно было делать вид, что это детали.
А потом пришлось посмотреть правде в глаза: генеральное сражение сделалось невозможным.

Это означало, что рушилась вся доктрина: все представления о том, как вести войну, и с помощью чего в войне побеждать.
Почему же так получилось?

Короткий ответ:
Из-за качественного скачка в развитии военных технологий.

Длинный ответ:
У немецкого писателя Эрнста Юнгера, ветерана ПМВ, есть знаменитая книга: In Stahlgewittern, "В стальных грозах"/ "В стальном шторме". Что такое этот самый "стальной шторм"?
А это чрезвычайно плотный и смертоносный огонь артиллерии и пулеметов. (Сравнение с бурей и штормом постоянно встречается в дневниках и мемуарах участников ПМВ. Это не Юнгер придумал – это буквально в воздухе витало.)

А что, спросите вы, раньше этого стального шторма не было? Именно что не было.
К 1914 году Индустриальная революция (столь прославленная) породила не только телефоны, камеры, метро и горячее водоснабжение; еще она породила пулеметы, выдавашие минимум по 600 выстрелов в минуту, и дальнобойную тяжелую артиллерию (стреляет издалека; каждый снаряд способен убить и покалечить несколько человек, особо в детали вдаваться не стану).

Итак: новые военные технологии, в первую очередь артиллерия и создавали на поле боя ситуацию "стального шторма".
В чем же проблема? А в том, что солдаты, попав под стальной шторм, просто не способны были выжить.
Больше того: они погибали до того, как успевали выполнить хоть сколько-то значимую военную задачу.
То было полное торжество индустриальных технологий над всем, что раньше так ценилось на войне: над смелостью, героизмом, человеческим подвигом. Шрапнели было все равно, как бить и по кому: по смелому, по трусу, по опытному, по новичку.

А если солдат не может выживать на поле боя необходимое время, то и генерального сражения, как вы уже догадались, никакого не получается.
Вот вам и тупик.

Надо было воевать по-другому; но как – никто не понимал. Никакой другой ударной силы, кроме пехоты, тогда никто не мог придумать.

Первым ответным шагом было закопаться и окопаться – километры траншей защищали пехоту от "стального шторма" (зима 1914/1915).
Проблема в том, что для того, чтобы атаковать, по-прежнему надо было поднять солдат из окопов наверх, на территорию ничьей земли между своими позициями и вражескими.
И на открытой местности войска опять оказывались уязвимы для стального шторма, и гибли, и не добивались никаких весомых успехов.

Так артиллерия стала "богом войны" (и до сих пор им остается), а пехота оказалась привязана к земле: к окопам, траншеям, к тем неровностям рельефа, которые позволяли укрываться на ничьей земле.
С тех пор война – это территория "стального шторма"; а проблему позиционного тупика пытались разными способами – и с попеременным успехом – решить всю Первую мировую.
(И даже, в целом, решили. Но об этом как-нибудь в следующий раз.)

Популярный генерал, патриот и ястреб, разочарованный тем, как правительство и командование обращается с его солдатами, поднимает мятеж. Мятеж плохо продуман, план дикий, однако вся страна поставлена на уши...
Так вот.
Это всего лишь сюжет фильма The Rock 1996 года.

*В сторону*

Вспомнилось, что сказал президент Трумэн о генерале Маркартуре, когда они поссорились во время Корейской войны.
(Макартур был чрезвычайно популярный генерал, герой ВМВ. Но после нескольких поражений в Корее, по классике, принялся устраивать Пентагону истерики и сделался неуправляем):

"Я уволил Макартура за то, что он не признавал авторитет президентской власти, а не за то, что он был тупым сукиным сыном. Последнее для генералов не противозаконно – а то две трети из них уже сидели бы за решеткой."

Трумэн, кстати, в генералах бесспорно разбирался: во время ВМВ был вице-президентом, а позже при нем началась Холодная война.

По наводке читателей обнаружила пост А.Коха, где он называет знаменитый стоп-приказ Гитлера мая 1940 "необъяснимым".
Что ж, давайте немного порасколдовываем мир.

Май 1940, немецкая армия мчится через север Франции к побережью, фронт союзников прорван и смят.
(Это движение военные историки называют Sichelschnitt, "взмах серпом" – образ очень понятный).

21-го мая танковый корпус Гудериана добирается до Ла-Манша и поворачивает на север, к Дюнкерку, чтобы отрезать от него союзников. К тому моменту Дюнкерк был единственным подходящим портом на этом участке; соответственно, это был и единственный путь к спасению.
Если бы 24-го Гудериан занял Дюнкерк (а там речь шла о часах), то почти МИЛЛИОН британских, французских и бельгийских солдат оказались бы в ловушке.
И тут – правильно, и тут вмешивается Гитлер и все портит.
Он издает стоп-приказ, который – очевидно – предписывает Гудериану остановиться, где есть и не дергаться.

Что же произошло? Стоп-приказ был результатом внутренних конфликтов:
1. Борьбы между "консерваторами" и "новаторами" в командовании Вермахта.
2. Стремления Гитлера показать, что он здесь главный, ВООБЩЕ САМЫЙ ГЛАВНЫЙ, а не всякие там генералы.

Восстановим цепочку событий.
Итак, генерал Рундштедт, командующей группой армий Б (центральной), уже две недели в ужасе от того, что вытворяют его подчиненные.
(Заслуженный немецкий генерал был в шоке, когда узнал, что...)
Молниеносный бросок к побережью противоречил всем тогдашним представлениям о том, как надо воевать; коммуникации растягивались, фланги оголялись, и все это вполне могло закончится катастрофой.
Сейчас мы знаем, что это "блицкриг", что так надо и здорово – но Рундштедт помнил и битву на Марне, когда немцы тоже сперва шли очень бодро, а потом выдохлись, получили во фланг, и Париж не взяли.
В общем, Рундштедт просит своих подчиненных – того же Гудериана – быть помедленнее и поосторожнее.
Гудериан (знаменитый эпизод) эти призывы игнорирует. Логика у него, слона нашего, такая: он-то, создатель доктрины блицкрига, понимает, что делает, и понимает, что скорость в его случае – ключ к успеху.
Типичный, в целом, конфликт между консерватором военного дела и новатором – но Гудериана поддерживают Браухич (главком) и Гальдер (нач.генштаба), они разрешают ему воевать, как он считает нужным — т.е. Рундштедт оказывается обойден.
И так обижается, ну так обижается, что идет жаловаться Гитлеру.

И Гитлер вдруг Рундштедта поддерживает. С чего бы? Ведь действия Гудериана успешны, они приносят победу за победой.
Но в 20-х числах мая Гитлер уверен, что англичане И ТАК никуда не денутся. Куда больше его задевает, что Браухич и Гальдер отбились от рук, делают, что хотят, его в известность не ставят.
Более того: военные ПОСМЕЛИ не принять во внимание его экспертизу (Гитлер вспоминал битву на Марне, и целиком поддерживал опасения Рундштедта). Видите ли, они лучше знают. Видите ли, Гудериану на месте понятнее.

В общем, Гитлер отдает стоп-приказ, а дальше – оцените красоту игры – ставит Рундштедта решать, когда его отменять:)
Двум старшим генералам, Браухичу и Гальдеру, приходится, вопреки иерархии (!!), бегать за обиженным Рундштедтом и уговаривать его.
Через два дня тот соглашается, но — уже слишком поздно.

Союзники не теряли времени. Они отошли в Дюнкерк, построили оборону по каналам по периметру плацдарма, и, как мы помним, все-таки сумели провести успешную эвакуацию.

Так Гитлер совершил непоправимую ошибку: упустил британскую армию, не добил союзников именно тогда, когда это можно было сделать наиболее легко.
Вот только загадки никакой тут нет: "стоп-приказ" под Дюнкерком это прекрасный пример того, что для диктаторов вопрос власти и контроля намного важнее, чем успех, будь то на поле боя или во внутренней политике.

Лучше ошибка, но по воле Гитлера, чем блестящая победа, но достигнутая самостоятельными акторами вне его контроля – вот поэтому у диктаторов оно все и бывает, как бывает.

Попался пост, мол как хорошо, что в Первую мировую не было твиттера и телеграмма, а то там такое бы развели (и дальше шутки).

На самом деле, отсутствие твиттера мало что меняло: люди так же ничего не понимали, так же обменивались слухами один неправдоподобнее другого, и так же неистово верили во всякую чушь.

Да и профессор Соловей образца 1916 без работы не оставался ☻️

(Перевод выделенного зеленым: "Новости о смерти или самоубийстве кайзера появлялись постоянно".

Davies O. A Supernatural War. OUP, 2018. P. 3.)

Зачем солдаты сражаются?
На первый взгляд это слишком уж глобальный вопрос. Когда как: иногда людьми руководят прагматичные соображения, иногда – те или иные идеологии, патриотизм; чаще же всего человеческая мотивация сложна, многосоставна, и там без труда можно найти всего понемногу.

Однако выйти на уровень обобщений все-таки можно: один мотив встречается во всех войнах и у всех солдат (а так же у членов революционных движений, бойцов террористических организаций и т.п.).
Исследовать, зачем комбатанты сражаются, социологи стали еще во время ВМВ; те же результаты получили в других конфликтах ХХ века.
Более того: внимательное изучение источников показывает, что и в войнах прошлого было то же самое.

Этот мотив – "сражаюсь ради своих товарищей".
Иногда исследователи называют это "микросолидарность" (microsolidarity), или "солидарность малой группы" (small-group solidarity).
Смысл такой: базовая боевая единица это небольшая группа, отряд, в котором люди постоянно находятся рядом, действуют как единый организм, и вместе претерпевают все горести и радости.
Эмоциональная привязанность к членам этой малой группы становится невероятно крепкой и, более того, выходит на передний план, затмевая все остальное. Солдат может податься на фронт из патриотических соображений или желая сражаться за идею, – но скоро его мотивация поменяется, и лояльность малой группе сделается ведущей.

Многочисленные исследования показывают, что комбатанты охотнее пожертвуют собой не ради "Родины", а ради "парней"; не дезертируют, потому что "а как парни без меня", идут в бой, потому что "вместе с парнями", и "как я могу показаться перед ними трусом".
Вот так вот.

Во многих современных армиях, кстати, базовая подготовка предполагает, что "малая группа" должна сложиться и сработаться еще до попадания на фронт. Это загодя создает условия, чтобы у солдата сформировалась самая верная и самая рабочая мотивация сражаться.

Из-за "Оппенгеймера" в англоязычном интернете теперь спорят, надо ли было сбрасывать ядерные бомбы на Хиросиму и Нагасаки.

Убежденность людей, которые а) посмотрели трехчасовой фильм б) послушали своего деда не может не восхищать, – но дискуссия эта на самом деле стародавняя и непростая.

Есть позиция "за" атомную бомбу.
Мол, иначе было никак: Япония не сдавалась, и альтернативой бомбардировке было вторжение на японские острова – с высадкой десанта, боями за каждый город и чудовищными жертвами.
Здесь атомную бомбу рассматривают как меньшее зло; зло, которое сохранило сотни тысяч жизней американских солдат (да и японских тоже).
В качестве козыря предъявляют еще душераздирающую историю о том, что у американской армии по сию пору имеется запас из 120 000 purple hearts – в преддверии вторжения в Японию медалей отлили столько, что хватило на Корею, Вьетнам, Ирак, Афганистан, еще и осталось.

Есть позиция "против" бомбы.
Японское правительство уже готово было сдаться, и по дипломатическим каналам запрашивало мирные переговоры. Конвенциональных методов – морской блокады, обычных бомбардировок, а еще победы советских войск над Квантунской армией – вполне хватило.
Вариант этой позиции: Япония сдалась в любом случае не только из-за атомной бомбы, а из-за того, что СССР вступил в войну (об этом пишут многие авторитетные японские историки).
Мол, сами по себе бомбы не особо пугали на фоне того, что сделала с Токио бомбардировка конвенциональная, не-ядерная, а вот вторжение Красной армии в Маньчжурию и Южный Сахалин показывало, что всё, нет никаких надежд на переговоры, только сдаваться.
В любом случае: атомная бомбардировка здесь видится как бесмысленная, неоправданная, излишняя жестокость, а значит, как военное преступление или преступление против человечности.

Однако самое любопытное тут даже не аргументы сторон, а кое-что другое:
Первая позиция полностью повторяет рассуждения президента Трумэна, генерала Лемея и остальных, авторизовавших атомные бомбардировки Японии.
Если присмотреться, то эта позиция очень интересным образом 1) отсекает альтернативы 2) представляет вопрос в виде дилеммы.

С первым пунктом понятно. Люди, принимающие решения, их советники, аналитики всех уровней в упор не видят других вариантов.
Только атомная бомба может помочь – хотя в арсенале союзников имелось полным-полно разных других методов, от военных до дипломатических.

Со вторым пунктом сложнее, но он здесь самый важный. Страшное решение – сам Трумэн так его называл – оправдывается тем, что это меньшее зло внутри дилеммы.
Либо сотни тысяч американцев погибают во время вторжения в Японию, либо атомная бомба, да, куда деваться-то. Вы же не хотите, чтобы столько людей полегло? Ну вот и не нойте.
Такого рода решения работают, как выключатель: свет либо есть, либо нету, или грудь в крестах, или голова в кустах, или бомба, или бойня.
На самом деле, очень редко бывает, что у проблемы только два решения. Их всегда больше; их было больше и применительно к Японии летом 1945.

Иными словами, мы имеем дело с опасной и вредоносной логикой. Она отсекает всё множество вариантов, и оставляет один – частенько самый плохой и людоедский.
Проблема еще и в том, что такая логика зачастую формируется как раз в вопросах безопасности: в войнах, или в отношениях между государствами.
Сколько угодно страшное решение можно принять – и продать – если альтернатива ему, вторая часть дилеммы, это полная катастрофа, погибель и конец всего.

Продолжая разговор об учебнике Мединского (назовем это "досужие отпускные мысли").

Полистала я слитую в интернет часть, с 1945 по настоящее время, и выглядит она так, будто ее вытащили откуда-то прямиком из 1952.
Стиль, слова, уровень риторики – все это, ей-ей, даже не "совок", а прямо ждановщина.
Яркий пример тому: в учебнике есть неприязненный пассаж про Тито ("собака Тито"!), который "не прислушивался к предостережниям" из Москвы, и из-за этого Сталину, бедняге, пришлось с Югославией разорвать.

Во-первых, про то, что там в Москве югославы слушали, можно почитать у Милована Джиласа, одного из лидеров партизан, в "Беседах со Сталиным".
Мой любимый эпизод: в первый приезд Джилас конструктивно, как союзник и коммунист, жалуется Сталину на поведение некоторых частей КА, которые мародерствуют и насилуют (Джилас привел 111 случаев сексуального насилия, 1204 случая мародерства, что немало, особенно учитывая контекст)

Вместо того, чтобы нормально выслушать и принять меры – тема-то понятная для любой армии в такой войне – Сталин сердится, ноет, что Джилас оскорбил КА, и что "Разве он не может понять бойца, прошедшего тысячи километров сквозь огонь и боль и смерть, если тот пошалит с женщиной или заберет себе какой-то пустяк?"
(Представьте, сказать что-то такое человеку с Балкан 🤡)

В общем, Джилас подобрал челюсть со стола, и понял, что коммуникация как-то НЕ ВЫСТРАИВАЕТСЯ.

Во-вторых, пассаж про Тито попросту сложно представить и при Хрущеве, и при Брежневе, и уж тем более в Перестройку, т.е. это правда 1952.

Все-таки в РВИО вскрыли какую-то временную аномалию, которая сразу в послевоенный сталинизм выбрасывает, иначе я это все объяснить не могу.

Но тут всплывает и более важный вопрос:
А нужны ли нам в принципе учебники истории?

Я раньше преподавала у старшеклассников в лицее, и учебник не использовала. Ну, а зачем? Дать нарратив? (= "цельный рассказ о прошлом")
Я его на уроках даю так-то.

Работать с учебником на уроках? Пфф, да с чем там работать-то.
Историческая наука нынче уже давным-давно не претендует на то, чтобы выстроить картину прошлого "каким оно было на самом деле".
Но учебник за каким-то чертом (понятно каким) делает вид, что такая картинка есть, сейчас вот тут на 666 страницах напишем, как оно правда все происходило.

Иными словами: плохо даже не то, что учебник предлагает какой-то неправильный, нехороший нарратив и делает вид, что это истина. Плохо то, что в школе в принципе историю преподают как "совершенно правдивый и, последовательный и логичный рассказ о прошлом".

А ведь история как предмет могла бы дать много по-настоящему полезного и интересного. Полезно и интересно: работать с источниками (разбирать тексты, или картинки, или видео, или фильмы) – но тут вам учебник не поможет.

Полезно работать с разными взглядами на прошлое, с концепциями и противоборствующими нарративами – тут учебник мешает.

Полезно научиться подключать контекст, видеть, что любое событие и любая идея им окружены – и тут от учебника нет толку.

Полезно заниматься "критикой источника", видеть, почему и зачем люди пишут то или иное; и здесь, опять же, учебник не нужен.

Да и – финально – учебники скучно, уныло написаны пресным казенным языком, их и взрослому читать невыносимо, а уж детей таким мучить грешно.

Поэтому я в бытность учителем просто делала подборку материалов для урока / домашней работы, и все. Времени такая подготовка занимала изрядно, но было интересно, и, я надеюсь, не без пользы.
(Но и материшься ты, в час ночи вырезая из переписки Аксакова его мнение о Петре I, дай Бог)

Вообще я тогда считала, что если учитель истории использует учебник, то он недорабатывает.
Теперь я мягче и терпимее (работаю над этим!), но по-прежнему считаю, что учебник не нужен.

(В общем, текст о Помпеях вышел какой-то чересчур серьезный и пафосный, поэтому я решила его не выкладывать, а решила поругаться по случаю)