Сильно

https://edition.cnn.com/interactive/2021/09/us/9-11-photos-cnnphotos/

​​Власть

Закрывая тему 9/11, хочу посоветовать псевдобиографическую комедию «Vice» (в русском переводе «Власть») 2018 г. Она посвящена Дику Чейни – одному из мастодонтов Республиканской партии, который начал правительственную карьеру главой аппарата президента Форда, продолжил конгрессменом при Рейгане, затем был министром обороны при Буше-старшем и, наконец, сел в кресло вице-президента при Буше-младшем. В историю Чейни вошёл как кондовый неокон и экспансионист, плотно завязанный на коррупционных схемах крупных энергетических компаний, что в совокупности дало ему репутацию одного из самых могущественных вице-президентов в истории Америки и одновременно одного из самых нелюбимых обществом политиков.

Да, сразу следует оговорить, что фильм представляет собой антиреспубликанскую агитку, выпущенную на пике трамповской эпопеи, причём создатели даже не пытались провести различия между ненавидящими друг друга в реальности «истеблишментскими» неоконами, вроде Бушей и Чейни, и популистами-трампистами. Для авторов все республиканцы мазаны одной краской, в то время как о демократах в фильме почти не говорят.

Тем не менее, на мой взгляд, ключевая идея фильма, проходящая красной нитью через его сюжет, несмотря на все предубеждения авторов, в целом верна и справедлива. Теракт 11 сентября 2001 г. дал новую жизнь тому, что и в фильме и в конституционном праве именуется «теорией унитарной исполнительной власти» (Unitary executive theory). Согласно ей, президент (и, следовательно, приближённые к нему люди) обладает монополией на осуществление федеральной исполнительной власти, имея безусловный приоритет в этом отношении перед Конгрессом и судами.

На самом деле определённая «авторитарность» президентской власти имеет давнюю традицию в американской истории, чему посвящена книга историка Артура Шлезингера «Имперское президентство» (The Imperial Presidency), вышедшая ещё в 1973 г. Первым своеобразным «диктатором» был Линкольн, победивший в Гражданской войне во многом именно потому, что ввёл военное положение в стране на период боевых действий. В начале XX вв. бурную деятельность по усилению президентской власти развил Теодор Рузвельт, боровшийся с олигархами и монополиями. Но настоящий пик «имперского президентства» пришёлся на годы правления его тёзки. Франклин Рузвельт 12 лет де-факто правил страной в условиях перманентной чрезвычайщины на фоне Великой депрессии и Второй мировой войны. Раздутые полномочия были характерны и для последующих президентов, прежде всего в тех областях, что были связаны с отправкой войск заграницу и спецслужбами. Критический перелом произошёл лишь в связи с Уотергейтским скандалом и отставкой Никсона, когда институт президентства оказался скомпрометирован. Форд и Картер вошли в историю как «слабые» президенты в отличие от «сильного» Конгресса.

Восстановление прерогатив исполнительной власти началось при Рейгане, но решающий прорыв произошёл именно после 9/11. Общественный запрос на усиление безопасности привёл не только к череде заморских экспансий в рамках «Войны с терроризмом», но и к расширению полномочий исполнительной власти и спецслужб во внутренней политике. Patriot Act с его тотальными слежками и прослушками не даст соврать. Политическая поляризация, которая парализует конструктивную деятельность Конгресса, ведёт к ещё большему усилению исполнительной власти, что, например, позволило экспертам говорить уже об Обаме, как об одном из самых могущественных американских президентов. Сталкиваясь с сопротивлением республиканского Конгресса, тот просто находил легальные способы игнорировать его, и принимал решения единолично.

Справедливости ради, трамповская эпопея привела к определённому откату полномочий исполнительной власти, так как Трампу все 4 года со всех сторон ставили палки в колёса. Впрочем, Байден, судя по всему, своими активными мерами по демонтажу трамповского наследия, инфраструктурными проектами и обязательной вакцинацией от ковида возвращает президентской власти прежнюю силу.

P.S. Фильм на русском языке есть на ютубе, можете найти по названию и году выпуска.

Два брата

Эндре и Ласло Райки родились в многодетной семье трансильванского сапожника немецкого происхождения в начале XX в.

Согласно Трианонскому договору, Трансильвания отторгалась от Венгрии и переходила к Румынии. Райки, хоть и были этническими немцами, к тому моменту уже мадьяризировались, а потому часть семьи переехала в Будапешт, тогда как часть осталась в родных местах. Эмигрировавший Эндре в итоге добился успеха, став высокопоставленным служащим венгерского сельскохозяйственного кооператива. В середине 1920-х гг. он перевез к себе из Трансильвании младшего на 10 лет брата Ласло.

Учась в университете, Ласло стал коммунистом. В хортистской Венгрии Компартия была запрещена, а потому Ласло вскоре вылетел из университета. Это, впрочем, только усилило коммунистическую активность Райко-младшего, который принялся агитировать рабочих и подбивать тех на забастовки. В 1937 г. он отправился в качестве комиссара Интербригад воевать за испанских республиканцев. После разгрома последних Ласло бежал во Францию, а оттуда окольными путями вернулся в Венгрию, где стал членом подпольного ЦК Компартии.

Пока Ласло сражался за мировую революцию, его старший брат Эндре, напротив, увлёкся хунгаризмом – венгерской вариацией национал-социализма. Однако в хортистской Венгрии нацистские радикалы были запрещены наравне с радикалами коммунистическими. Лидер хунгаристов – Ференц Салаши, сидел в тюрьме.

Осенью 1944 г. Хорти собирался последовать примеру Финляндии, Румынии и Болгарии, и сменить сторону в войне, повернув оружие против немцев в союзе с СССР. Однако немцы обогнали регента и в середине октября сами свергли его. На немецких штыках к власти пришёл Салаши и его партия «Скрещённых стрел». В нацистском правительстве Эндре Райк стал статс-секретарём, ответственным за продовольствие.

В декабре 1944 г. салашисты арестовали Ласло Райка. Казалось, что члена ЦК Компартии ждёт верная петля или пуля, но прямо на заседание трибунала явился Эндре, облачённый в униформу салашистского движения. Он заступился за младшего брата, и того вместо немедленной казни просто перевезли в немецкую тюрьму.

После освобождения Венгрии Красной армией Эндре Райк бежал в Австрию, где был арестован американцами и два года провёл в лагере для интернированных. Американцы выдали большинство сбежавших хунгаристских лидеров, включая Салаши, новым венгерским властям, которые их повесили. Но Эндре Райк избежал такой участи.

Его младший брат Ласло вернул должок. В послевоенной Венгрии он – герой Сопротивления, быстро стал министром внутренних дел и шефом госбезопасности. Ласло поспособствовал тому, чтобы имя его старшего брата вычеркнули из списков тех салашистов, чьей выдачи требовал новый режим. Впрочем, к другим своим политическим противникам Ласло никакого снисхождения не проявлял. На своём посту он сделал всё возможное, чтобы подавить любые партии и движения, хоть сколько-нибудь независимые от Компартии.

Однако через несколько лет Ласло Райк повторил судьбу многих других сталинских шефов госбезопасности. В 1949 г. его самого арестовали, обвинили в шпионаже и титоистском уклоне и после показательного процесса казнили. В отличие от видного брата-нациста на этот раз у Ласло не нашлось второго высокопоставленного брата-коммуниста.

В годы «оттепели» Ласло посмертно реабилитировали. Как и в самом СССР ограниченная десталинизация в Венгрии, проводимая перекрасившимися сталинистами, вела к тому, что на первый план выводились истории «невинно пострадавших настоящих большевиков-ленинцев» – де-факто таких же палачей и убийц, которым просто не повезло попасть под раздачу вслед за теми, кого они сами до того репрессировали. Впрочем, в Венгрии десталинизация всё-таки вышла из-под контроля, и похороны Райка стали провозвестником революции 1956 г.

Эндре Райк после освобождения из лагеря для интернированных поселился в Баварии, где прожил вплоть до своей смерти в 1960 г. Он до самого конца продолжал поддерживать Салаши и пытался доказывать, будто хунгаризм и нацизм принципиально чем-то отличаются и вообще «вы не понимаете, это другое».

Vive le Roi!

Сегодня в 18:00 по мск. рассказываю на стриме у Николая Росова про жизнь и принципы Генриха д,Артуа, герцога Бордоского и графа Шамбора, едва не ставшего французским королём Генрихом V

https://youtu.be/WRVRBRkdqHQ

О франко-немецкой «вражде»

Большая часть обывательских представлений об истории закладывается ещё в школе и восходит к национал-романтической пропаганде XIX – XX вв. Её авторы ставили перед собой конкретные цели обосновать государственные или национальные претензии в пику претензиям конкурировавших наций или государств. Зачастую историки и публицисты приходили к выводам о некоей «врождённой вражде» между теми или иными народами, которая должна была обосновывать актуальную политическую конъюнктуру. В современной РФ мы можем наблюдать нечто подобное в отношении, например, Польши, Англии или «коллективного Запада», когда выпячиваются примеры противостояний времён Царя Гороха и забываются не менее многочисленные примеры союзов и сотрудничества.

Однако никакого «Особого пути» у России здесь, как, впрочем, и во всём остальном, нет. Подобные искажения свойственны абсолютно всем нациям/государствам. Ярким примером являлась, например, Германия в первую сотню лет своего существования как единого государства. Германия, как известно, была объединена вокруг Пруссии во время франко-прусской войны 1870/71 гг. Эти обстоятельства привели к тому, что государственной пропаганде требовалось представить Пруссию в качестве «исконной» объединительницы Германии, желательно противопоставив её Франции, которая, якобы, всегда «гадила» немцам. Истоки франко-немецкой «наследственной вражды» принялись искать чуть ли не в Античности, противопоставляя древних германцев римлянам, считавшихся культурными предшественниками французов.

Естественно, вся эта туфта про «наследственную вражду» не имеет ничего общего с реальностью. И немцы, и французы, выйдя из Франкской империи Карла Великого, на протяжении веков в равной мере то воевали, то сотрудничали друг с другом. Та же самая Пруссия в XVII – XVIII вв. регулярно выступала союзницей Франции в войнах против других немцев – австрийских Габсбургов. Ситуация получается совсем уж пикантной, если учесть, что в тот период политическое единство «Германии» ассоциировалось, прежде всего, со Священной Римской империей, которую возглавляли как раз Габсбурги. А вот курфюршества, вроде Бранденбурга-Пруссии, наоборот, расшатывали внутреннее единство Империи, укрепляя собственный суверенитет. Таким образом, мало того, что Пруссия большую часть своей истории не являлась никакой «объединительницей», так она была скорее сепаратистской-разъединительницей, которая часто опиралась на помощь иностранцев.

Именно французы вскормили Бранденбург по результатам Вестфальского мира 1648 г., чтобы иметь противовес Габсбургам на востоке Империи. В 1740-х гг. Пруссия вновь стала союзницей Франции во время Войны за австрийское наследство. Фридрих II – король, которого немецкая пропаганда впоследствии возвеличила едва ли не как «первого объединителя Германии», в реальности писал, что «достаточно взять карту в руки, дабы убедиться, что естественные границы Франции простираются до Рейна, русло которого совершенно явно предназначено отделять Францию от Германии, чтобы служить границей этих стран».

Справедливости ради, Пруссия и Франция в XVII – XVIII вв. неоднократно оказывались и на противоположных сторонах баррикад, но обусловлено это было, конечно, не какими-то «национальным интересами», которых ещё не было, а банальным политическим расчётом бранденбургских правителей с целью укрепления собственного курфюршества.

Галломания определяла немецкую культуру на протяжении большей части XVII – XVIII вв., достаточно взглянуть на прусскую королевскую резиденцию в Потсдаме или дрезденский Цвингер. Берлин в конце XVII в. стал прибежищем для тысяч изгнанных французских гугенотов, в результате чего к 1700 г. до трети населения бранденбургской столицы являлись выходцами из Франции. В конце концов, именно тотальная «офранцуженность» немецкой аристократии породила протест университетских интеллектуалов, которые на волне романтизма противопоставили французской рационалистической «civilisation» немецкую идеалистическую «Kultur». С этого и началось национал-романтическое конструирование нарратива о «наследственной» франко-немецкой вражде.

​​«Великая Румыния» и её раздел в 1940 г.

28 июня 1940 г. после советского ультиматума к СССР отошли Бессарабия и Северная Буковина.

30 августа, согласно решению Второго Венского арбитража, к Венгрии отошла Северная Трансильвания.

7 сентября, согласно условиям Крайовского договора, к Болгарии отошла Южная Добруджа.

За два месяца Румыния без боя отдала 1/3 территории и 1/3 населения. По итогам Второй мировой войны из утраченных в 1940 г. территорий обратно в состав Румынии была возвращена лишь Северная Трансильвания.

«Отвечая на вопрос относительно причин политических бед, ссылаются на якобы неизменяющийся характер немцев. Говорят, что они, дескать, аполитичны, в политическом отношении глупы, не видят реального положения вещей, находятся во власти иллюзий и грёз, помешаны на теориях. Немцы якобы склонны к бездумному послушанию, великодушны и жестоки одновременно. Свободный мир считает (порой заявляя об этом публично), что немцы, поскольку они сами не способны к политической свободе, не подходят на роль надёжных союзников в сообществе свободных государств. Мир боится нас, так как он думает о возможности новой вспышки безумия, он испытывает страх перед Германией.

Немцы также ссылаются на свой неизменяющийся характер. Там, где это делается, теряется всякая надежда. Тут уж не помогут никакие объяснения, воспитание, теории и опыт. Отдельному человеку, который может сказать: «таков уж я есть» и тем самым оправдать себя и даже вызвать сочувствие со стороны себе подобных, уподобляются те немцы, которые говорят своему народу и, возможно, самим себе: «таковы уж мы, немцы». Удивительное в изображении характера народов проистекает из подтверждаемого фактами обобщения настроений. Но другие факты опровергают эти отдельные аспекты, которые никогда не бывают действительными для общего. Характер народа – это нечто непостижимое, не определяющее политическую судьбу.

Всё же следующее могло бы дать повод задуматься: Спиноза, чей великий политический ум стремился к свободе, видел различие народов. Он жил с голландцами, к которым причислял себя, и познал там успешную борьбу за свободу. Спиноза считал, что некоторые народы, например турки, неспособны к политической свободе. Мы не согласны с таким взглядом. То, что кажется раз и навсегда данным характером бытия народов, является, в зависимости от обстоятельств, временным результатом их исторического становления. Поэтому они не могут вдруг стать демократическими, политически свободными и либерально настроенными. Большинство людей на земле ещё не знает, что такое свобода. Глупо обращаться с ними так, словно они уже свободны.

У нас, немцев, общие с Западом традиции. Нельзя сказать, чтобы немцы не имели представления о свободе, поскольку они её так грубо предали. Мы не осуждены жить без свободы. Нам не нужно столько времени, как азиатским и африканским народам. Мы можем обрести свободу немедленно.

Сегодня нельзя отрицать, что в Федеративной республике ещё очень незначительна тенденция к активному участию в политической жизни, что нет желания приносить жертвы ради политики в виде участия, денег и риска, что зачастую отсутствует сознание того, что судьба всех зависит от политики.

На вопрос относительно нашего характера нельзя дать ответ с помощью знания истории и психологии. Ответ даёт сам народ Федеративной республики. Наша надежда заключается в том, что народ выдвинет политических деятелей, которым он сможет по праву доверять и которые разъяснят ему его волю. Если настоящие политические деятели не найдут последователей, если народ не прислушается к их доводам и не вберёт в себя их разум, он пойдёт по пути гибели.

Если кто-либо станет утверждать, что весь немецкий народ политически незрелый и не подготовлен к свободной парламентской демократии, то это ничем не подтверждаемый тезис. Если бы дело обстояло действительно так, чего нельзя доказать, то оставалось бы лишь безропотное смирение, а для тех немногих, кто достаточно самонадеян, чтобы считать, что они знали это, – это явилось бы поводом презирать дураков и обиженных Богом, определяющих политические пути, им осталось бы удалиться в свою узкую сферу, пока рок не уничтожит и их. Однако кто познаёт ответственность за свободу, тот не отступит, пока ему встречаются люди, не теряющие мужества на том же пути».

Карл Ясперс, «Куда движется ФРГ?», 1966 г.

​​Про преемственность режимов или зачем Моисею понадобилось 40 лет

Некоторое время назад я уже сравнивал путинскую эпоху с кайзеровским периодом Германской империи. Однако, на мой взгляд, есть ещё один отрезок немецкой истории, с которым допустимо сравнивать нынешнюю постсоветскую Россию. Речь идёт о ранней ФРГ 1950-х – 1960-х гг.

На протяжении длительного времени краеугольным камнем послевоенной западногерманской идентичности являлся тезис о «Нулевом часе» (Stunde Null). Иными словами, представление, будто в мае 1945 г. немецкая история обнулилась, нацизм, а с ним и всё плохое, что привело к нему, ушли в прошлое, а радикально обновившаяся Германия – по крайней мере западная её часть – отныне строит свободное демократическое и плюралистическое общество.

Конечно, ничего подобного в действительности не было. Немцы, которые принялись восстанавливать Германию после мая 1945 г., не прилетели с Луны, а являлись в большинстве своём бывшими верноподданными кайзера, бывшими избирателями Веймарской республики и, наконец, многие из них ещё совсем недавно кидали зиги, всецело поддерживая гитлеровский режим. Все эти люди и закладывали политические, экономические и культурные основы Федеративной республики. Элиту «нового» государства составили люди, которые входили в неё ещё с веймарских, если даже не с кайзеровских, времён. Федеральным канцлером стал 73-летний дед Конрад Аденауэр, который мэрствовал в Кёльне ещё при кайзере, и которого уже в 1920-х гг. всевозможные тогдашние газетные «аналитики» (сейчас бы это были анонимные телеграм-каналы) прочили в рейхсканцлеры. Федеральным президентом стал дед чуть помоложе – 65-летний Теодор Хойс, который сидел в рейхстаге с 1924 г. и как либеральный депутат в марте 1933 г. под угрозой насилия проголосовал за предоставление Гитлеру чрезвычайных полномочий. Стоит ли напоминать, что и денацификация в ФРГ была свернута уже к началу 1950-х гг., в результате чего административные должности низшего и среднего звена заняли те же люди, что служили на них при Гитлере.

Мало того, что на протяжении 20 лет подряд правительственные коалиции неизменно возглавлялись одной и той же партией – консервативным блоком ХДС/ХСС, так на протяжении 14 лет канцлером оставался один и тот же человек – уже упоминавшийся выше Аденауэр. Это позволило говорить об особой немецкой «канцлерской демократии». Неприкрытая автократия времён кайзеров, рейхспрезидентов и фюреров, конечно, ушла в прошлое, но общество по-прежнему продолжало испытывать потребность в «сильной руке», которую ему и обеспечивал «гросфатер» Аденауэр. Девиз его правления был выражен во время избирательной кампании 1957 г. – «Никаких экспериментов!». Оппозиционной прессе по-прежнему пытались заткнуть рот, а когда журнал «Шпигель» в 1962 г. опубликовал статью о степени готовности бундесвера к Третьей мировой войне, его редакторов арестовали и обвинили в государственной измене. Впрочем, гражданское общество тогда отстояло журналистов. В конце концов, Аденауэр нехотя покинул свой пост в 1963 г. на 88-м году жизни, однако вплоть до самой смерти в 1967 г. оставался влиятельным закулисным игроком западногерманского deep state.

Внешняя политика ранней ФРГ, как я уже писал ранее, была пронизана ресентиментом по утраченным «восточным территориям». Всё это дополнялось никуда не девшимся с веймарских и нацистских времён государственным антикоммунизмом, крепко замешанным на такой же старой русофобии. Предвыборные плакаты и в 1950-х гг. продолжали пугать бюргеров красными варварами с монголоидными чертами лица, прущими с Востока, которых могут остановить только «гросфатер» Аденауэр и христианские демократы, стоявшие на страже западной цивилизации. Проявления публичного антисемитизма находились под запретом, но подспудно широко сохранялись на бытовом уровне, прорываясь в виде эксцессов, вроде событий зимой 1959/60 гг.

Таким образом, никакого радикального разрыва с предыдущей политической традицией и культурой в 1945 г. в Германии особо то и не произошло.

Продолжение следует, хотя аналогии и выводы, по-моему, напрашиваются уже и без продолжения.

Продолжение вчерашнего поста

Та, «старая», Германия начала уходить в прошлое лишь начиная с 1960-х гг., да и то, нехотя, тяжело, с грохотом и скандалами. Шестидесятые и семидесятые были отмечены студенческими бунтами «поколения 68-го», обоюдной радикализацией слева («РАФ» – «Фракция Красной Армии») и справа (электоральные успехи неонацистской НДПГ и правый терроризм), началом критической «проработки нацистского прошлого». Общество спорило, должен ли бундестаг принимать так называемые «чрезвычайные законы», расширявшие полномочия правительства в случае чрезвычайных ситуаций, вроде войны или стихийных бедствий. Всеобщее ощущение кризиса привело к тому, что стало модным проводить параллели между ситуацией в ФРГ шестидесятых годов и ситуацией в Веймарской республике в начале тридцатых.

Однако любой кризис рано или поздно заканчивается. В 1969 г. на выборах победила коалиция социал-демократов и либералов, в результате чего впервые за 40 лет канцлером Германии стал социал-демократ. Вилли Брандт нормализовал отношения с восточными соседями, подписав договоры о признании границ. Была проведена комплексная образовательная реформа, в результате чего высшее образование, бывшее до того прерогативой узкой снобистской интеллектуальной элиты, стало гораздо более доступным для широких слоёв населения. Был снижен порог совершеннолетия с 21 до 18 лет. Значительно либерализованы уголовное и семейное право. При этом именно левоцентристские правительства в течение семидесятых годов подавили леворадикальных террористов из РАФ. Часть активистов «поколения 68-го» в следующие десятилетия была интегрирована в политическую элиту страны (именно из них, например, вышла партия «Зелёных»).

Так вот, я к чему всё это. На мой взгляд, совершенно очевидно, что никакого «нового начала» в истории России, применительно к политической культуре, в 1991 г. не произошло, да и не могло произойти. Точно также, как в 1945 г. в Германии не могло произойти радикального отхода от всей предыдущей политической культуры, свойственной Германской империи, начиная с 1871 г. (просуществовавшей в различных формах, кстати, тоже почти 70 лет). Бывшие рейхсбюргеры в ранней ФРГ, точно также как и бывшие советские граждане в постсоветской России строили политические институты так, как умели, и с теми элитами, которые остались из прошлого. Да, это имело свои плюсы, равно как и свои минусы.

Трансформация политической культуры в более открытую началась только через несколько десятилетий, когда в активную жизнь вошли те поколения, которые либо застали прежние режимы «по касательной», либо не застали их вовсе.

Здесь, кстати, не стоит сбрасывать со счетов влияние глобализации и, если конкретнее, «американизации», потому что западногерманские подростки 1950-х гг., как и русские подростки 1990-х – 2000-х гг., были, пожалуй, первыми «американизированными» поколениями в своих странах. При этом немецкой «демократизации» политической культуры в значительной степени помогла американская военная оккупация и более тесная связь с США и с Западом в целом. Постсоветская Россия была от этого избавлена. От оккупации – однозначно к счастью, от более тесной интеграции – к сожалению, хотя основная вина в последнем случае, судя по всему, лежит именно на Западе. Если интеграция ФРГ в Западный блок была обусловлена противостоянием с СССР, то в случае с Россией аналогичного конкурента для Штатов ещё не было (Китай тогда только поднимался), а потому на более тесную интеграцию России в девяностые и нулевые «забили», как бы российская элита от Ельцина до раннего Путина к этой самой интеграции не стремилась. Так что набивать шишки на своём пути к свободе русское общество будет самостоятельно и дольше немцев, тут уж ничего не поделаешь.

Судя по витающему в воздухе ощущению кризиса, тот процесс перехода, который произошёл в ФРГ в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века, ждёт Россию в двадцатые-тридцатые годы века двадцать первого. Когда большая часть жителей республики, наконец, станет младше, а не старше этой самой республики.

Ну а хорошо это или плохо, пусть каждый решает сам.

29 сентября 1918 г. Верховное командование Германии окончательно осознало военное поражение Рейха в Великой войне

Соломинкой, сломавшей спину немецкому верблюду, стало известие о капитуляции Болгарии. Крах Салоникского фронта на Балканах открывал союзникам дорогу как на Константинополь, так и вглубь Сербии – в тыл Австро-Венгрии, а через неё – в тыл Германии. Ни у немцев, ни у их истощённых союзников после 4 лет войны не оставалось резервов, чтобы закрыть очередную брешь. Узнав о капитуляции болгар, генерал-квартирмейстер Эрих Людендорф, который с 1916 г. де-факто являлся военным диктатором Рейха, свалился на пол и забился в эпилептическом припадке.

В тот же вечер морально сломленный генерал проинформировал кайзера и канцлера о безнадёжности положения и потребовал немедленно начать переговоры о мире. Главными причинами поражения Верховное командование указывало недостаток резервов и ресурсов в целом и отсутствие танков в частности.

Людедорф отверг предложения институционализировать диктатуру и разогнать оппозиционный рейхстаг. Напротив, он посоветовал привлечь парламент к разрешению кризиса, и сформировать новое правительство с участием оппозиционных партий. По идее, это должно было продемонстрировать Антанте, будто Германия демократизировалась, а потому к ней уже можно относиться помягче.

Через несколько дней лидеры парламентских фракций были поставлены перед фактом приближавшейся катастрофы. Стоит отметить, что до того момента Верховное командование держало общественность в полном неведении относительно того, как обстояли дела на фронте. Именно это обстоятельство стало ключевым фактором возникновения «Легенды об ударе ножом в спину» (Dolchstoßlegende). Немецкий обыватель 4 года был уверен, что дела на фронте идут замечательно, и осталось совсем чуть-чуть поднажать до победы, а тут случилась такая непредвиденная оказия, что руководство внезапно начало просить врагов о мире. Обывателю оказалось куда проще поверить, будто во всём виноваты демократические партии, вошедшие в правительство одновременно с началом переговоров о перемирии, чем в то, что войну проиграли старые консервативные элиты.

Иезуитское предложение Людендорфа намертво связало Веймарскую демократию с военным поражением, к которому демократические элиты не имели никакого отношения. Не прошло и нескольких месяцев, как тот же самый Людендорф вместе с Гинденбургом начали врать про «удар ножом в спину» и «предательство в тылу». Ни один из них не заикнулся об этом осенью 1918 г., но каждый «вспомнил» вскоре после того, когда война уже окончилась. Риторика о «предателях-демократах» стала важной составляющей борьбы старых элит либо за сохранение своей ослабшей власти, либо за возвращение к ней.

​​​​Как ирландская армия расстреляла здание парламента Верховного суда в Дублине

Практически сразу после окончания Великой войны, в Ирландии – вечно беспокойной части Британской империи, началась Война за независимость. В какой-то степени Великобритания в 1919/21 гг. столкнулась с тем же, через что позднее в XX в. пройдут Франция в Алжире, США в Южном Вьетнаме, СССР в Афганистане и РФ в Чечне. Иррегулярные подразделения ИРА были не в состоянии победить британскую армию в открытом сражении, но превращали жизнь военных, полицейских и чиновников в ад своей партизанщиной. Спираль насилия раскручивалась обоюдным террором в отношении гражданских лиц, заподозренных либо в «измене национальному делу» (со стороны ирландцев), либо в помощи «сепаратистам» (со стороны британцев). В конце концов, к середине 1921 г. Британия, финансово разорённая после Великой войны и морально надломленная постоянной внутренней и зарубежной критикой своих действий в Ирландии (особенно со стороны США, в которых проживала огромная и влиятельная ирландская диаспора), вступила в официальные переговоры с частью сепаратистов.

Англо-ирландский договор предполагал предоставление Южной Ирландии (Ирландскому Свободному государству) прав самоуправляющегося доминиона при сохранении формального подчинения британскому монарху. Северная Ирландия продолжала оставаться в составе Великобритании. Королевский флот сохранял базы в некоторых ирландских портах.

Договор расколол сепаратистов на две фракции: тех, кто был удовлетворён синицей доминиона, и тех, кто требовал журавля полной независимости. В январе 1922 г. парламент с перевесом в 7 голосов ратифицировал договор, а наиболее видный полевой командир и террорист ИРА Майкл Коллинз стал председателем лояльного Великобритании Временного правительства. Напротив, президент Имон де Валера выступил против договора и подал в отставку, заявив, что парламентарии предали дух республики.

До июня 1922 г. стороны воздерживались от насилия, стремясь заручиться поддержкой большинства населения на парламентских выборах. На них победили сторонники правительства: 40% против 20% у тех, кто выступал против договора (остальные оппозиционные партии – лейбористы и аграрии, поддержали договор). Имон де Валера заявил, что «большинство не имеет права поступать неправильно», после чего ситуация начала быстро скатываться к Гражданской войне.

Ещё в апреле несколько сотен республиканцев захватили здание Четырёх судов в центре Дублина, надеясь спровоцировать британцев, ещё находившихся в ирландской столице, на вооружённый ответ. Это должно было привести к расторжению договора и возобновлению Войны за полную независимость. Четыре суда являлись комплексом зданий в неоклассическом стиле, в котором с конца XVIII в. располагались основные судебные учреждения британского управления в Ирландии. Тогда, в апреле, британцы не поддались на провокацию, и конфликт на пару месяцев оказался заморожен. Временное правительство Коллинза также колебалось, так как все действующие лица с ирландской стороны ещё полгода назад находились на одной стороне баррикад и вместе отстреливали англичан.

Однако 22 июня в Лондоне двое боевиков ИРА застрелили фельдмаршала Генри Уилсона – бывшего начальника британского Генштаба и правительственного советника по безопасности в Северной Ирландии. Убийство представителя высшей имперской военной элиты британцы уже стерпеть не могли. Министр по делам колоний Уинстон Черчилль приказал британским войскам в Дублине выбить республиканцев из Четырёх судов, используя артиллерию, танки и самолёты.

Однако в последний момент приказ Черчилля был отменён. Временному правительству Коллинза дали шанс самому расправиться с бывшими соратниками, угрожая в противном случае возобновить британскую оккупацию. Для расстрела Четырёх судов британцы любезно предоставили своим новоявленным союзникам снаряды и артиллерию.

Засевшим в здание республиканцам был выдвинут ультиматум с требованием покинуть комплекс, но не дожидаясь ответа, утром 28 июня 1922 г. в центре Дублина началась артиллерийская канонада.

Продолжение следует

Сегодня в 18:00 по мск поговорим с каналом «Гроза» про политику «преодоления прошлого» в послевоенной Германии

https://youtu.be/6kNX2A5E2qk

В рамках формирования негативного отношения к идеологии национал-социализма обсуждаем трудный путь послевоенной Германии на пути к осознанию ответственности за нацистские преступления

https://youtu.be/6kNX2A5E2qk

​​Как ирландская армия расстреляла здание Верховного суда в Дублине. Часть 2 (первая часть тут)

Утром 28 июня 1922 г. войска Временного правительства начали артиллерийский обстрел здания Четырёх судов в центре Дублина, занятого членами ИРА, не признавших англо-ирландского договора. Британцы предоставили осаждающим свои пушки, в то время как осаждённые могли довольствоваться лишь стрелковым оружием и одним броневиком, быстро выведенным из строя. Тем не менее гарнизон Четырёх судов сдался не сразу. 29 июня правительственные войска штурмом взяли восточное крыло комплекса. К тому моменту всё здание уже было охвачено пожаром. Утром 30 июня в западном крыле, где располагались архивы и которое республиканцы приспособили под склад боеприпасов, прогремел взрыв. В результате сгорели архивы, доходившие вплоть до нормандского завоевания острова в XII в. Кто был виноват во взрыве, так и осталось загадкой. Правительство обвинило республиканцев в том, что те намеренно заминировали и взорвали западное крыло перед решающим штурмом. Республиканцы отвечали, будто взрыв произошёл из-за пожара, вызванного артобстрелом и добравшегося до склада боеприпасов. К вечеру 30 июня гарнизон Четырёх судов, находясь в безвыходной ситуации, сложил оружие.

Однако это оказалось не концом, а только началом Гражданской войны. Бои в самом Дублине закончились лишь 5 июля победой правительственных сил. Но республиканцы, потеряв столицу, растеклись по всей стране.

ИРА раскололась примерно поровну с некоторым преимуществом в пользу противников договора (12 тыс. против 8 тыс.). Однако численное превосходство республиканцев нивелировалось их отставанием в вооружении. Противники договора обладали лишь стрелковым оружием и несколькими броневиками, в то время как британцы завалили своих союзников из Временного правительства артиллерией, бронетехникой и авиацией. Однако превосходства в вооружении ещё недостаточно для победы. Нужны также организация, командная структура и стратегия. И в этом Временное правительство тоже оказалось впереди своих противников. Оно сумело в кратчайшие сроки создать из полубанд прежней ИРА регулярную армию, численность которой, благодаря мобилизации, за год возросла с 8 до 55 тыс. человек. Ветераны прежней ИРА, а также мобилизованные ирландские ветераны Первой Мировой из британской армии, создали чёткую командную структуру. В свою очередь, республиканцы, не признавшие договор, так и остались верны старой партизанской тактике иррегулярных формирований. Они не пытались создать собственного альтернативного государства, а надеялись партизанской войной вынудить Временное правительство «одуматься» и разорвать договор с британцами.

Уже к концу лета 1922 г. правительственные войска выбили республиканцев из всех крупных городов. Впрочем, вплоть до апреля 1923 г. продолжалась изнурительная контрпартизанская операция, которая удивительным образом напоминала то же самое, что происходило в 1919/21 гг., только теперь вместо британцев с ирландскими партизанами боролись сами ирландцы. Обе стороны использовали террор против своих противников, причём ирландцы перебили друг друга больше, чем британцы убили ирландцев в годы Войны за независимость за несколько лет до того. Жертвами казней стали в том числе и пленные лидеры гарнизона Четырёх судов.

К весне 1923 г. сопротивление республиканцев было сломлено, и Ирландское Свободное государство стало британским доминионом с ограниченным суверенитетом. Тем не менее Британия продолжала слабеть, и уже в 1932 г. Имон де Валера – политический лидер противников договора в годы Гражданской войны, стал премьер-министром (примечательно, что его главный противник и глава «победившей» стороны в Гражданской войне – Майкл Коллинз, той войны не пережил и был убит). В 1937 г. де Валера добился введения новой республиканской Конституции, которая окончательно сделала Ирландию независимым государством.

Впрочем, даже спустя сто лет после конца Гражданской войны, основные партии Ирландии продолжают возводить свою родословную либо к тем, кто поддержал англо-ирландский договор, либо к тем, кто выступил против него.

​​Чем кризис отличается от упадка

Возможно, этот пост будет полон банальностей, которые и так всем известны, но я задумался над ними только недавно.

На мой взгляд, термины «кризис» и «упадок» зачастую неправомерно смешивают, делая их едва ли не синонимами. В реальности же соотношение этих двух понятий куда более сложное. Кризис – это состояние перехода из одной формы действительности в другую. Есть известное заблуждение, будто у китайцев слово «кризис» состоит из двух иероглифов: «опасность» и «возможность». Википедия поправляет, что второй иероглиф более многозначен и в данном контексте означает скорее «change point» – «точку изменения». «Упадок» же означает ослабление и снижение активности. Таким образом, «кризис» представляет собой явление скорее активное, и, следовательно, более заметное, в то время как «упадок» – явление более пассивное и, видимо, менее заметное.

Разобравшись со значением слов, можно предположить, что «упадок» скорее предшествует «кризису», в то время как сам «кризис» может окончиться по-разному. Мне видится три архетипа окончания кризисов: 1) полный крах; 2) стабилизация, которая на время замораживает состояние «упадка», но неизбежно ведёт лишь к новому кризису (ещё более сильному) в будущем; 3) определённый синтез старых и новых институций в различных пропорциях. Последний вариант, судя по всему, является наиболее часто встречающимся примером в мировой истории.

Был, например, «Кризис третьего века» в Римской империи, который, наверняка, сопровождался сетованиями современников на упадок всех римских добродетелей. Но что в итоге? Полувековой кризис, во время которого некогда единая империя распалась на три независимых куска, завершился переходом от принципата к доминату, реформами Диоклетиана и Константина и возрождением единого политического пространства, центр которого сместился в сторону Востока. «Классическая» Античность сменилась «Поздней» Античностью, которая продлилась вплоть до VII в. (до следующего кризиса, как оно обычно и бывает).

Был «Кризис позднего Средневековья», пришедшийся на XIV – XV вв., который также сопровождался сетованиями на упадок сословного и религиозного сознания. Но из эпохи голода, эпидемий, народных восстаний и церковных расколов, обновлённая европейская цивилизация вышла напрямую к Ренессансу, Реформации и национальным государствам Нового времени. В свою очередь все эти явления тоже воспринимались в качестве кризисных и упаднических. Для реформаторов, вроде Лютера и Кальвина, Ренессанс с его интересом к развратной Античности являлся явным признаком упадка и разложения папского католицизма и всей современной культуры в целом.

Наконец, был так называемый «Общий кризис» XVII в., на который пришлись пик Малого Ледникового периода, конец революции цен, религиозные войны, распад множества держав. Вряд ли в какой-нибудь Германии 1640 г. кто-либо мог подумать, будто живёт не в эпоху всеобщего упадка. Но коллективная «Европа» снова вышла из того кризиса лишь сильней, чем была до того, и в течение следующих двух столетий распространила свою политическую, экономическую и культурную власть на весь земной шар, обогнав в этом невидимом противостоянии другие цивилизации, прежде всего Китай и Индию.

К чему я это всё. В современном мире очень много явлений, которые современники расценивают в качестве «кризисов» или «упадков». Было бы хорошо разобраться, в конце концов, что есть что. И, возможно, стать большими оптимистами.

»И это пройдёт».

​​«Упадок» Османов и срок жизни империй

Вдогонку ко вчерашнему посту захотелось написать про концепцию так называемого «упадка Османской империи». Сразу отмечу, что я не османист и не востоковед, а просто мимо-проходил.

На протяжении длительного времени в западной историографии господствовал тезис о многовековом «упадке» Османской империи, который якобы начался после смерти Сулеймана I в 1566 г. и продолжался вплоть до окончательного упразднения империи в 1923 г. Тезис начали пересматривать с 1970-х гг., и к нашему времени он уже считается несостоятельной лажей.

Отныне признаётся, что империя Османов, наряду с другими европейскими государствами (а империя позиционировалась именно как европейское государство), динамично трансформировалась, реформировалась и модернизировалась на протяжении всех последующих столетий, реагируя на вызовы Нового времени. Отмена или преобразование какого-нибудь института, свойственного «классической эпохе» османских завоеваний, связаны не с тем, что империя «скатилась» и «выродилась», а с тем, что институции феодального общества XV/XVI вв. уже не могли быть эффективными в централизованном бюрократическом государстве Нового времени XVII, XVIII и XIX вв., а потому объективно требовали замены.

Прекращение завоевательных походов и постепенное территориальное «сжатие» (растянутое на сотни лет) сами по себе ничего не говорят об «упадке». «Успех», особенно в эпоху Модерна, измеряется не только и не столько квадратными километрами завоёванных земель, сколько экономическими показателями, эффективностью управления и внутренней консолидацией подчинённых территорий, с чем у Османов бывало по-разному, но уж никак не хуже, чем у других европейцев вплоть до конца XVIII в. Пишут, что в военном отношении Османы ничуть не уступали своим европейским противникам вплоть до второй половины XVIII в.

Вообще представление, будто у какой-либо державы может быть «упадок» в течение 350 (!) лет, само по себе примечательно. Русское царство и Российская империя, например, существовали в сумме примерно столько же, сколько длился предполагаемый «упадок» Османов. Неплохой такой «упадок», да?

Ещё у многих людей выработалось в корне неверное несправедливое представление о Византии или Священной Римской империи. Мол, они были слабые, неэффективные, вот и развалились. Сразу же вспоминается аксиома республиканского мировоззрения, согласно которой всё живое по природе своей движется к разложению и смерти, и мы можем лишь отсрочить неизбежное. Согласно этой логике, обе империи, существовавшие почти ТЫСЯЧУ (!) лет, являлись на самом деле СВЕРХЭФФЕКТИВНЫМИ, иначе не продержались бы настолько долго. Ни одно европейское национальное государство, например, ещё не превзошло их по сроку существования.

Рассуждения о продолжительности жизни империй дают повод отметить, насколько отличны друг от друга темпоральные режимы Премодерна и Модерна. В Модерне время буквально летит в сравнении с тем, что было до него. Сколько веков существовали «традиционные» империи византийцев, Османов, Габсбургов? И насколько скоротечными в сравнении с ними зачастую оказывались империи Модерна? Уинстон Черчилль родился в 1874 г., когда большая часть Африки была ещё белым пятном на карте, а королева Виктория даже не приняла титула «императрицы Индии». Черчилль умер в 1965 г., когда британцы уже покинули большую часть своих колоний. Итого достижение пика и распад Британской империи уложились в срок всего одной человеческой жизни.

Один из двух исторических апофеозов модернистского проекта – СССР, просуществовал в итоге каких-то 70 лет. Я совсем не уверен, что второй апофеоз Модерна – США, дотянут по времени своего существования до таких мастодонтов, какими были Византия, империи Габсбургов и Османов, Генуэзская или Венецианская республики.

Картография «Германии» в ФРГ во время «Холодной войны»

Я уже писал, что ФРГ на протяжении длительного времени не признавала территориальных изменений по итогам Второй мировой войны. С точки зрения западногерманского руководства, территория «нелегитимной» ГДР, а также «восточные территории», отошедшие к Польше и СССР, юридически продолжали находиться в составе единого германского государства в границах 1937 г.

На картах 1950-х гг. границы 1937 г. выделены жирной линией, а Германия представляет собой единое политическое пространство, которое делится либо на федеральные земли, либо на довоенные провинции, если речь идёт о «восточных территориях», как будто никакого раскола страны и не было. Никакой «ГДР» на картах нет, и нужно хорошо присмотреться, чтобы разглядеть подписи «под польской/советской администрацией», нанесённые на «восточные территории». Вольный город Данциг включается в единое немецкое политическое пространство.

Начиная с 1960-х гг., Восток уже выделяют в отдельное пространство, пусть подписи указывают ещё не на «ГДР», а на «Советскую оккупационную зону». Деление «восточных территорий» на довоенные провинции становится всё менее выраженным, хотя эти земли по-прежнему очерчивают жирными границами 1937 г. Данциг продолжают указывать как часть общенемецкого политического пространства.

Канцлер Вилли Брандт в начале 1970-х гг. в рамках своей «Новой восточной политики» заключил ряд договоров со странами Восточного блока, нормализовав отношения ФРГ с ними. Де-факто это означало признание новых границ. Однако де-юре даже после подписания всех этих договоров конституционное право ФРГ исходило из того, что рано или поздно Германия должна быть воссоединена (этот тезис сохранялся в преамбуле Основного закона), а окончательное определение границ на Востоке состоится лишь после объединения.

Таким образом, в 1970/80-х гг. на картах ФРГ уже присутствовала «Германская Демократическая республика». Тем не менее Германия продолжала сохранять «общую» жирную границу по Одеру-Нейсе, а внутригерманская граница по-прежнему обозначалась «временной» пунктирной линией. Что касается «восточных территорий» и Данцига, то они уже находились за пределами общенемецкого политического пространства. Однако «восточные территории» продолжали очерчивать тонким пунктиром, пусть и в пределах границ Польши и СССР, что должно было подчеркнуть: окончательного решения о восточных границах пока нет.

Вся эта картографическая история закончилась в 1990 г. после объединения ФРГ и ГДР (если быть уж совсем точным, аннексии Западом Востока). ГДР вошла в состав ФРГ и была разделена на шесть новых федеральных земель. Договор об окончательном урегулировании в отношении Германии, подписанный незадолго до объединения представителями обоих немецких государств с одной стороны и представителями четырёх держав-победительниц с другой, окончательно устанавливал немецкую восточную границу по линии Одер-Нейсе, а ФРГ окончательно отказывалась от любых претензий на все территории восточнее этой линии.