Продолжение вчерашнего поста

Та, «старая», Германия начала уходить в прошлое лишь начиная с 1960-х гг., да и то, нехотя, тяжело, с грохотом и скандалами. Шестидесятые и семидесятые были отмечены студенческими бунтами «поколения 68-го», обоюдной радикализацией слева («РАФ» – «Фракция Красной Армии») и справа (электоральные успехи неонацистской НДПГ и правый терроризм), началом критической «проработки нацистского прошлого». Общество спорило, должен ли бундестаг принимать так называемые «чрезвычайные законы», расширявшие полномочия правительства в случае чрезвычайных ситуаций, вроде войны или стихийных бедствий. Всеобщее ощущение кризиса привело к тому, что стало модным проводить параллели между ситуацией в ФРГ шестидесятых годов и ситуацией в Веймарской республике в начале тридцатых.

Однако любой кризис рано или поздно заканчивается. В 1969 г. на выборах победила коалиция социал-демократов и либералов, в результате чего впервые за 40 лет канцлером Германии стал социал-демократ. Вилли Брандт нормализовал отношения с восточными соседями, подписав договоры о признании границ. Была проведена комплексная образовательная реформа, в результате чего высшее образование, бывшее до того прерогативой узкой снобистской интеллектуальной элиты, стало гораздо более доступным для широких слоёв населения. Был снижен порог совершеннолетия с 21 до 18 лет. Значительно либерализованы уголовное и семейное право. При этом именно левоцентристские правительства в течение семидесятых годов подавили леворадикальных террористов из РАФ. Часть активистов «поколения 68-го» в следующие десятилетия была интегрирована в политическую элиту страны (именно из них, например, вышла партия «Зелёных»).

Так вот, я к чему всё это. На мой взгляд, совершенно очевидно, что никакого «нового начала» в истории России, применительно к политической культуре, в 1991 г. не произошло, да и не могло произойти. Точно также, как в 1945 г. в Германии не могло произойти радикального отхода от всей предыдущей политической культуры, свойственной Германской империи, начиная с 1871 г. (просуществовавшей в различных формах, кстати, тоже почти 70 лет). Бывшие рейхсбюргеры в ранней ФРГ, точно также как и бывшие советские граждане в постсоветской России строили политические институты так, как умели, и с теми элитами, которые остались из прошлого. Да, это имело свои плюсы, равно как и свои минусы.

Трансформация политической культуры в более открытую началась только через несколько десятилетий, когда в активную жизнь вошли те поколения, которые либо застали прежние режимы «по касательной», либо не застали их вовсе.

Здесь, кстати, не стоит сбрасывать со счетов влияние глобализации и, если конкретнее, «американизации», потому что западногерманские подростки 1950-х гг., как и русские подростки 1990-х – 2000-х гг., были, пожалуй, первыми «американизированными» поколениями в своих странах. При этом немецкой «демократизации» политической культуры в значительной степени помогла американская военная оккупация и более тесная связь с США и с Западом в целом. Постсоветская Россия была от этого избавлена. От оккупации – однозначно к счастью, от более тесной интеграции – к сожалению, хотя основная вина в последнем случае, судя по всему, лежит именно на Западе. Если интеграция ФРГ в Западный блок была обусловлена противостоянием с СССР, то в случае с Россией аналогичного конкурента для Штатов ещё не было (Китай тогда только поднимался), а потому на более тесную интеграцию России в девяностые и нулевые «забили», как бы российская элита от Ельцина до раннего Путина к этой самой интеграции не стремилась. Так что набивать шишки на своём пути к свободе русское общество будет самостоятельно и дольше немцев, тут уж ничего не поделаешь.

Судя по витающему в воздухе ощущению кризиса, тот процесс перехода, который произошёл в ФРГ в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века, ждёт Россию в двадцатые-тридцатые годы века двадцать первого. Когда большая часть жителей республики, наконец, станет младше, а не старше этой самой республики.

Ну а хорошо это или плохо, пусть каждый решает сам.

29 сентября 1918 г. Верховное командование Германии окончательно осознало военное поражение Рейха в Великой войне

Соломинкой, сломавшей спину немецкому верблюду, стало известие о капитуляции Болгарии. Крах Салоникского фронта на Балканах открывал союзникам дорогу как на Константинополь, так и вглубь Сербии – в тыл Австро-Венгрии, а через неё – в тыл Германии. Ни у немцев, ни у их истощённых союзников после 4 лет войны не оставалось резервов, чтобы закрыть очередную брешь. Узнав о капитуляции болгар, генерал-квартирмейстер Эрих Людендорф, который с 1916 г. де-факто являлся военным диктатором Рейха, свалился на пол и забился в эпилептическом припадке.

В тот же вечер морально сломленный генерал проинформировал кайзера и канцлера о безнадёжности положения и потребовал немедленно начать переговоры о мире. Главными причинами поражения Верховное командование указывало недостаток резервов и ресурсов в целом и отсутствие танков в частности.

Людедорф отверг предложения институционализировать диктатуру и разогнать оппозиционный рейхстаг. Напротив, он посоветовал привлечь парламент к разрешению кризиса, и сформировать новое правительство с участием оппозиционных партий. По идее, это должно было продемонстрировать Антанте, будто Германия демократизировалась, а потому к ней уже можно относиться помягче.

Через несколько дней лидеры парламентских фракций были поставлены перед фактом приближавшейся катастрофы. Стоит отметить, что до того момента Верховное командование держало общественность в полном неведении относительно того, как обстояли дела на фронте. Именно это обстоятельство стало ключевым фактором возникновения «Легенды об ударе ножом в спину» (Dolchstoßlegende). Немецкий обыватель 4 года был уверен, что дела на фронте идут замечательно, и осталось совсем чуть-чуть поднажать до победы, а тут случилась такая непредвиденная оказия, что руководство внезапно начало просить врагов о мире. Обывателю оказалось куда проще поверить, будто во всём виноваты демократические партии, вошедшие в правительство одновременно с началом переговоров о перемирии, чем в то, что войну проиграли старые консервативные элиты.

Иезуитское предложение Людендорфа намертво связало Веймарскую демократию с военным поражением, к которому демократические элиты не имели никакого отношения. Не прошло и нескольких месяцев, как тот же самый Людендорф вместе с Гинденбургом начали врать про «удар ножом в спину» и «предательство в тылу». Ни один из них не заикнулся об этом осенью 1918 г., но каждый «вспомнил» вскоре после того, когда война уже окончилась. Риторика о «предателях-демократах» стала важной составляющей борьбы старых элит либо за сохранение своей ослабшей власти, либо за возвращение к ней.

​​​​Как ирландская армия расстреляла здание парламента Верховного суда в Дублине

Практически сразу после окончания Великой войны, в Ирландии – вечно беспокойной части Британской империи, началась Война за независимость. В какой-то степени Великобритания в 1919/21 гг. столкнулась с тем же, через что позднее в XX в. пройдут Франция в Алжире, США в Южном Вьетнаме, СССР в Афганистане и РФ в Чечне. Иррегулярные подразделения ИРА были не в состоянии победить британскую армию в открытом сражении, но превращали жизнь военных, полицейских и чиновников в ад своей партизанщиной. Спираль насилия раскручивалась обоюдным террором в отношении гражданских лиц, заподозренных либо в «измене национальному делу» (со стороны ирландцев), либо в помощи «сепаратистам» (со стороны британцев). В конце концов, к середине 1921 г. Британия, финансово разорённая после Великой войны и морально надломленная постоянной внутренней и зарубежной критикой своих действий в Ирландии (особенно со стороны США, в которых проживала огромная и влиятельная ирландская диаспора), вступила в официальные переговоры с частью сепаратистов.

Англо-ирландский договор предполагал предоставление Южной Ирландии (Ирландскому Свободному государству) прав самоуправляющегося доминиона при сохранении формального подчинения британскому монарху. Северная Ирландия продолжала оставаться в составе Великобритании. Королевский флот сохранял базы в некоторых ирландских портах.

Договор расколол сепаратистов на две фракции: тех, кто был удовлетворён синицей доминиона, и тех, кто требовал журавля полной независимости. В январе 1922 г. парламент с перевесом в 7 голосов ратифицировал договор, а наиболее видный полевой командир и террорист ИРА Майкл Коллинз стал председателем лояльного Великобритании Временного правительства. Напротив, президент Имон де Валера выступил против договора и подал в отставку, заявив, что парламентарии предали дух республики.

До июня 1922 г. стороны воздерживались от насилия, стремясь заручиться поддержкой большинства населения на парламентских выборах. На них победили сторонники правительства: 40% против 20% у тех, кто выступал против договора (остальные оппозиционные партии – лейбористы и аграрии, поддержали договор). Имон де Валера заявил, что «большинство не имеет права поступать неправильно», после чего ситуация начала быстро скатываться к Гражданской войне.

Ещё в апреле несколько сотен республиканцев захватили здание Четырёх судов в центре Дублина, надеясь спровоцировать британцев, ещё находившихся в ирландской столице, на вооружённый ответ. Это должно было привести к расторжению договора и возобновлению Войны за полную независимость. Четыре суда являлись комплексом зданий в неоклассическом стиле, в котором с конца XVIII в. располагались основные судебные учреждения британского управления в Ирландии. Тогда, в апреле, британцы не поддались на провокацию, и конфликт на пару месяцев оказался заморожен. Временное правительство Коллинза также колебалось, так как все действующие лица с ирландской стороны ещё полгода назад находились на одной стороне баррикад и вместе отстреливали англичан.

Однако 22 июня в Лондоне двое боевиков ИРА застрелили фельдмаршала Генри Уилсона – бывшего начальника британского Генштаба и правительственного советника по безопасности в Северной Ирландии. Убийство представителя высшей имперской военной элиты британцы уже стерпеть не могли. Министр по делам колоний Уинстон Черчилль приказал британским войскам в Дублине выбить республиканцев из Четырёх судов, используя артиллерию, танки и самолёты.

Однако в последний момент приказ Черчилля был отменён. Временному правительству Коллинза дали шанс самому расправиться с бывшими соратниками, угрожая в противном случае возобновить британскую оккупацию. Для расстрела Четырёх судов британцы любезно предоставили своим новоявленным союзникам снаряды и артиллерию.

Засевшим в здание республиканцам был выдвинут ультиматум с требованием покинуть комплекс, но не дожидаясь ответа, утром 28 июня 1922 г. в центре Дублина началась артиллерийская канонада.

Продолжение следует

Сегодня в 18:00 по мск поговорим с каналом «Гроза» про политику «преодоления прошлого» в послевоенной Германии

https://youtu.be/6kNX2A5E2qk

В рамках формирования негативного отношения к идеологии национал-социализма обсуждаем трудный путь послевоенной Германии на пути к осознанию ответственности за нацистские преступления

https://youtu.be/6kNX2A5E2qk

​​Как ирландская армия расстреляла здание Верховного суда в Дублине. Часть 2 (первая часть тут)

Утром 28 июня 1922 г. войска Временного правительства начали артиллерийский обстрел здания Четырёх судов в центре Дублина, занятого членами ИРА, не признавших англо-ирландского договора. Британцы предоставили осаждающим свои пушки, в то время как осаждённые могли довольствоваться лишь стрелковым оружием и одним броневиком, быстро выведенным из строя. Тем не менее гарнизон Четырёх судов сдался не сразу. 29 июня правительственные войска штурмом взяли восточное крыло комплекса. К тому моменту всё здание уже было охвачено пожаром. Утром 30 июня в западном крыле, где располагались архивы и которое республиканцы приспособили под склад боеприпасов, прогремел взрыв. В результате сгорели архивы, доходившие вплоть до нормандского завоевания острова в XII в. Кто был виноват во взрыве, так и осталось загадкой. Правительство обвинило республиканцев в том, что те намеренно заминировали и взорвали западное крыло перед решающим штурмом. Республиканцы отвечали, будто взрыв произошёл из-за пожара, вызванного артобстрелом и добравшегося до склада боеприпасов. К вечеру 30 июня гарнизон Четырёх судов, находясь в безвыходной ситуации, сложил оружие.

Однако это оказалось не концом, а только началом Гражданской войны. Бои в самом Дублине закончились лишь 5 июля победой правительственных сил. Но республиканцы, потеряв столицу, растеклись по всей стране.

ИРА раскололась примерно поровну с некоторым преимуществом в пользу противников договора (12 тыс. против 8 тыс.). Однако численное превосходство республиканцев нивелировалось их отставанием в вооружении. Противники договора обладали лишь стрелковым оружием и несколькими броневиками, в то время как британцы завалили своих союзников из Временного правительства артиллерией, бронетехникой и авиацией. Однако превосходства в вооружении ещё недостаточно для победы. Нужны также организация, командная структура и стратегия. И в этом Временное правительство тоже оказалось впереди своих противников. Оно сумело в кратчайшие сроки создать из полубанд прежней ИРА регулярную армию, численность которой, благодаря мобилизации, за год возросла с 8 до 55 тыс. человек. Ветераны прежней ИРА, а также мобилизованные ирландские ветераны Первой Мировой из британской армии, создали чёткую командную структуру. В свою очередь, республиканцы, не признавшие договор, так и остались верны старой партизанской тактике иррегулярных формирований. Они не пытались создать собственного альтернативного государства, а надеялись партизанской войной вынудить Временное правительство «одуматься» и разорвать договор с британцами.

Уже к концу лета 1922 г. правительственные войска выбили республиканцев из всех крупных городов. Впрочем, вплоть до апреля 1923 г. продолжалась изнурительная контрпартизанская операция, которая удивительным образом напоминала то же самое, что происходило в 1919/21 гг., только теперь вместо британцев с ирландскими партизанами боролись сами ирландцы. Обе стороны использовали террор против своих противников, причём ирландцы перебили друг друга больше, чем британцы убили ирландцев в годы Войны за независимость за несколько лет до того. Жертвами казней стали в том числе и пленные лидеры гарнизона Четырёх судов.

К весне 1923 г. сопротивление республиканцев было сломлено, и Ирландское Свободное государство стало британским доминионом с ограниченным суверенитетом. Тем не менее Британия продолжала слабеть, и уже в 1932 г. Имон де Валера – политический лидер противников договора в годы Гражданской войны, стал премьер-министром (примечательно, что его главный противник и глава «победившей» стороны в Гражданской войне – Майкл Коллинз, той войны не пережил и был убит). В 1937 г. де Валера добился введения новой республиканской Конституции, которая окончательно сделала Ирландию независимым государством.

Впрочем, даже спустя сто лет после конца Гражданской войны, основные партии Ирландии продолжают возводить свою родословную либо к тем, кто поддержал англо-ирландский договор, либо к тем, кто выступил против него.

​​Чем кризис отличается от упадка

Возможно, этот пост будет полон банальностей, которые и так всем известны, но я задумался над ними только недавно.

На мой взгляд, термины «кризис» и «упадок» зачастую неправомерно смешивают, делая их едва ли не синонимами. В реальности же соотношение этих двух понятий куда более сложное. Кризис – это состояние перехода из одной формы действительности в другую. Есть известное заблуждение, будто у китайцев слово «кризис» состоит из двух иероглифов: «опасность» и «возможность». Википедия поправляет, что второй иероглиф более многозначен и в данном контексте означает скорее «change point» – «точку изменения». «Упадок» же означает ослабление и снижение активности. Таким образом, «кризис» представляет собой явление скорее активное, и, следовательно, более заметное, в то время как «упадок» – явление более пассивное и, видимо, менее заметное.

Разобравшись со значением слов, можно предположить, что «упадок» скорее предшествует «кризису», в то время как сам «кризис» может окончиться по-разному. Мне видится три архетипа окончания кризисов: 1) полный крах; 2) стабилизация, которая на время замораживает состояние «упадка», но неизбежно ведёт лишь к новому кризису (ещё более сильному) в будущем; 3) определённый синтез старых и новых институций в различных пропорциях. Последний вариант, судя по всему, является наиболее часто встречающимся примером в мировой истории.

Был, например, «Кризис третьего века» в Римской империи, который, наверняка, сопровождался сетованиями современников на упадок всех римских добродетелей. Но что в итоге? Полувековой кризис, во время которого некогда единая империя распалась на три независимых куска, завершился переходом от принципата к доминату, реформами Диоклетиана и Константина и возрождением единого политического пространства, центр которого сместился в сторону Востока. «Классическая» Античность сменилась «Поздней» Античностью, которая продлилась вплоть до VII в. (до следующего кризиса, как оно обычно и бывает).

Был «Кризис позднего Средневековья», пришедшийся на XIV – XV вв., который также сопровождался сетованиями на упадок сословного и религиозного сознания. Но из эпохи голода, эпидемий, народных восстаний и церковных расколов, обновлённая европейская цивилизация вышла напрямую к Ренессансу, Реформации и национальным государствам Нового времени. В свою очередь все эти явления тоже воспринимались в качестве кризисных и упаднических. Для реформаторов, вроде Лютера и Кальвина, Ренессанс с его интересом к развратной Античности являлся явным признаком упадка и разложения папского католицизма и всей современной культуры в целом.

Наконец, был так называемый «Общий кризис» XVII в., на который пришлись пик Малого Ледникового периода, конец революции цен, религиозные войны, распад множества держав. Вряд ли в какой-нибудь Германии 1640 г. кто-либо мог подумать, будто живёт не в эпоху всеобщего упадка. Но коллективная «Европа» снова вышла из того кризиса лишь сильней, чем была до того, и в течение следующих двух столетий распространила свою политическую, экономическую и культурную власть на весь земной шар, обогнав в этом невидимом противостоянии другие цивилизации, прежде всего Китай и Индию.

К чему я это всё. В современном мире очень много явлений, которые современники расценивают в качестве «кризисов» или «упадков». Было бы хорошо разобраться, в конце концов, что есть что. И, возможно, стать большими оптимистами.

»И это пройдёт».

​​«Упадок» Османов и срок жизни империй

Вдогонку ко вчерашнему посту захотелось написать про концепцию так называемого «упадка Османской империи». Сразу отмечу, что я не османист и не востоковед, а просто мимо-проходил.

На протяжении длительного времени в западной историографии господствовал тезис о многовековом «упадке» Османской империи, который якобы начался после смерти Сулеймана I в 1566 г. и продолжался вплоть до окончательного упразднения империи в 1923 г. Тезис начали пересматривать с 1970-х гг., и к нашему времени он уже считается несостоятельной лажей.

Отныне признаётся, что империя Османов, наряду с другими европейскими государствами (а империя позиционировалась именно как европейское государство), динамично трансформировалась, реформировалась и модернизировалась на протяжении всех последующих столетий, реагируя на вызовы Нового времени. Отмена или преобразование какого-нибудь института, свойственного «классической эпохе» османских завоеваний, связаны не с тем, что империя «скатилась» и «выродилась», а с тем, что институции феодального общества XV/XVI вв. уже не могли быть эффективными в централизованном бюрократическом государстве Нового времени XVII, XVIII и XIX вв., а потому объективно требовали замены.

Прекращение завоевательных походов и постепенное территориальное «сжатие» (растянутое на сотни лет) сами по себе ничего не говорят об «упадке». «Успех», особенно в эпоху Модерна, измеряется не только и не столько квадратными километрами завоёванных земель, сколько экономическими показателями, эффективностью управления и внутренней консолидацией подчинённых территорий, с чем у Османов бывало по-разному, но уж никак не хуже, чем у других европейцев вплоть до конца XVIII в. Пишут, что в военном отношении Османы ничуть не уступали своим европейским противникам вплоть до второй половины XVIII в.

Вообще представление, будто у какой-либо державы может быть «упадок» в течение 350 (!) лет, само по себе примечательно. Русское царство и Российская империя, например, существовали в сумме примерно столько же, сколько длился предполагаемый «упадок» Османов. Неплохой такой «упадок», да?

Ещё у многих людей выработалось в корне неверное несправедливое представление о Византии или Священной Римской империи. Мол, они были слабые, неэффективные, вот и развалились. Сразу же вспоминается аксиома республиканского мировоззрения, согласно которой всё живое по природе своей движется к разложению и смерти, и мы можем лишь отсрочить неизбежное. Согласно этой логике, обе империи, существовавшие почти ТЫСЯЧУ (!) лет, являлись на самом деле СВЕРХЭФФЕКТИВНЫМИ, иначе не продержались бы настолько долго. Ни одно европейское национальное государство, например, ещё не превзошло их по сроку существования.

Рассуждения о продолжительности жизни империй дают повод отметить, насколько отличны друг от друга темпоральные режимы Премодерна и Модерна. В Модерне время буквально летит в сравнении с тем, что было до него. Сколько веков существовали «традиционные» империи византийцев, Османов, Габсбургов? И насколько скоротечными в сравнении с ними зачастую оказывались империи Модерна? Уинстон Черчилль родился в 1874 г., когда большая часть Африки была ещё белым пятном на карте, а королева Виктория даже не приняла титула «императрицы Индии». Черчилль умер в 1965 г., когда британцы уже покинули большую часть своих колоний. Итого достижение пика и распад Британской империи уложились в срок всего одной человеческой жизни.

Один из двух исторических апофеозов модернистского проекта – СССР, просуществовал в итоге каких-то 70 лет. Я совсем не уверен, что второй апофеоз Модерна – США, дотянут по времени своего существования до таких мастодонтов, какими были Византия, империи Габсбургов и Османов, Генуэзская или Венецианская республики.

Картография «Германии» в ФРГ во время «Холодной войны»

Я уже писал, что ФРГ на протяжении длительного времени не признавала территориальных изменений по итогам Второй мировой войны. С точки зрения западногерманского руководства, территория «нелегитимной» ГДР, а также «восточные территории», отошедшие к Польше и СССР, юридически продолжали находиться в составе единого германского государства в границах 1937 г.

На картах 1950-х гг. границы 1937 г. выделены жирной линией, а Германия представляет собой единое политическое пространство, которое делится либо на федеральные земли, либо на довоенные провинции, если речь идёт о «восточных территориях», как будто никакого раскола страны и не было. Никакой «ГДР» на картах нет, и нужно хорошо присмотреться, чтобы разглядеть подписи «под польской/советской администрацией», нанесённые на «восточные территории». Вольный город Данциг включается в единое немецкое политическое пространство.

Начиная с 1960-х гг., Восток уже выделяют в отдельное пространство, пусть подписи указывают ещё не на «ГДР», а на «Советскую оккупационную зону». Деление «восточных территорий» на довоенные провинции становится всё менее выраженным, хотя эти земли по-прежнему очерчивают жирными границами 1937 г. Данциг продолжают указывать как часть общенемецкого политического пространства.

Канцлер Вилли Брандт в начале 1970-х гг. в рамках своей «Новой восточной политики» заключил ряд договоров со странами Восточного блока, нормализовав отношения ФРГ с ними. Де-факто это означало признание новых границ. Однако де-юре даже после подписания всех этих договоров конституционное право ФРГ исходило из того, что рано или поздно Германия должна быть воссоединена (этот тезис сохранялся в преамбуле Основного закона), а окончательное определение границ на Востоке состоится лишь после объединения.

Таким образом, в 1970/80-х гг. на картах ФРГ уже присутствовала «Германская Демократическая республика». Тем не менее Германия продолжала сохранять «общую» жирную границу по Одеру-Нейсе, а внутригерманская граница по-прежнему обозначалась «временной» пунктирной линией. Что касается «восточных территорий» и Данцига, то они уже находились за пределами общенемецкого политического пространства. Однако «восточные территории» продолжали очерчивать тонким пунктиром, пусть и в пределах границ Польши и СССР, что должно было подчеркнуть: окончательного решения о восточных границах пока нет.

Вся эта картографическая история закончилась в 1990 г. после объединения ФРГ и ГДР (если быть уж совсем точным, аннексии Западом Востока). ГДР вошла в состав ФРГ и была разделена на шесть новых федеральных земель. Договор об окончательном урегулировании в отношении Германии, подписанный незадолго до объединения представителями обоих немецких государств с одной стороны и представителями четырёх держав-победительниц с другой, окончательно устанавливал немецкую восточную границу по линии Одер-Нейсе, а ФРГ окончательно отказывалась от любых претензий на все территории восточнее этой линии.

В недавнем посте упоминал об «Общем кризисе» XVII в. Расскажу о нём поподробнее.

Концепция возникла в 1950-х гг. в Великобритании. Сначала Эрик Хобсбаум предположил, что к XVII в. прежняя феодальная экономика Европы, на которой ранний капитализм до того скорее паразитировал, исчерпала себя, и именно в этом столетии началось масштабное инвестирование награбленного в предыдущие века первоначального капитала в промышленность и колониальную экспансию. Самые прибыльные торговые маршруты окончательно перетекли из Средиземноморья в Атлантику, после чего Италия – драйвер европейского экономического развития предыдущих столетий, быстро скатилась до уровня отсталой аграрной провинции. «В проигрыше» также оказались Испания, Португалия, германские земли и Османская империя, в то время как Франция, Нидерланды и Англия, наоборот, возвысились. Элиты Центральной и Восточной Европы утвердились в намерении стать основными экспортёрами продовольствия в другие европейские регионы, что означало здесь триумф крепостнической системы.

Другой британский историк – Хью Тревор-Ропер, расширил концепцию Хобсбаума, предположив, что «Общий кризис» происходил не только в социально-экономических, но и в политических отношениях. Ключевым элементом кризиса Тревор-Ропер считал конфликт между «Court» – «двором», иными словами, централизованной бюрократизированной абсолютистской монархией, и «Country» – «страной», традиционными сельскими аристократическими элитами.

Наконец, уже в наше время британец Джеффри Паркер высказал гипотезу, согласно которой первопричиной кризисных явлений, причём не только в Европе, но и во всём мире, стал пик Малого Ледникового периода. Он вызвал снижение урожайности, и, следовательно, резкое сокращение населения, а значит обвал ресурсообеспеченности в аграрных экономиках.

Наверное, самым наглядным проявлением «Общего кризиса» является то, что в 1640-х и 1650-х гг. в результате военных конфликтов почти одновременно распались или были поставлены на грань распада необычайно большое количество прежних великих держав. Нечто подобное повторится лишь в 1910-х гг. c почти единовременным крахом пяти империй и последующим революционным кризисом во всём мире.

Состоялся последний акт Тридцатилетней войны, которая окончательно свела на нет попытки централизации Германии под императорской властью. Британские острова погрузились в революционный хаос Войн трёх королевств (известных у нас по ограниченному марксисткому термину «Английская революция»). Распалась испано-португальская Иберийская уния. Испания также была вынуждена признать независимость отколовшихся нидерландских провинций, и еле-еле удержала контроль над восставшими Каталонией и Неаполем. Французская Фронда стала последней попыткой аристократии бросить вызов централизаторскому королевскому абсолютизму. Речь Посполитая на какой-то момент вовсе исчезла с политической карты Европы, будучи разодранной между шведами и московитами в ходе Потопа. В Индостане окончательно рухнула Виджаянагарская империя, которая на протяжении столетий объединяла юг полуострова. Ойраты завоевали Тибет, свергли прежнюю династию Цангпа и передали власть Далай-Ламе. Наконец, в Восточной Азии произошла одна их самых кровавых катастроф в китайской истории: династия Мин была уничтожена совокупностью природных катастроф, внутренних восстаний и, наконец, вторжением маньчжур. Последние установили новую династию – Цин.

В конце концов, любые кризисы рано или поздно проходят. Прошёл и «Общий кризис» XVII в. Кто-то его не пережил вовсе, кто-то пережил, но с потерями, а кто-то пережил и стал ещё сильнее. В общем, как оно обычно и бывает с этими кризисами.

11 октября 1931 г. в брауншвейгском Бад-Гарцбурге состоялась попытка объединения правых радикалов, выступавших против Веймарской республики.

В Германии свирепствовала Великая депрессия. Правоцентристский канцлер Генрих Брюнинг проводил непопулярную политику сокращения госрасходов, что вело к снижению зарплат и массовым увольнениям. В этих условиях немецкие крайние правые увидели возможность прорваться к власти и, наконец, демонтировать ненавистную им республику. Однако правый лагерь был расколот. Осенью 1931 г. правые антиреспубликанцы попытались собраться вместе, чтобы создать «единый фронт» для координации действий.

Инициатором встречи был лидер главной правоконсервативной монархической силы – Немецкой национальной народной партии, медиамагнат Альфред Гугенберг. В своё время он сделал всё возможное, чтобы сорвать «примирение» консерваторов с республикой и зацементировать курс партии на бескомпромиссную борьбу против Веймара. Олигарх планировал с помощью «фронта» укрепить свои позиции общепризнанного правого лидера.

В Бад-Гарцбург съехалось всё руководство «Стального шлема». В первые годы республики он представлял собой правую политизированную ассоциацию фронтовиков, но без конкретной программы или партийной принадлежности. Однако к концу 1920-х гг. «Стальной шлем» радикализировался, а его лидеры начали рассматривать себя в качестве «немецких фашистов», ориентирующихся на опыт Муссолини.

Прибыли представители от главной лоббистской организации прусских лендлордов – «Ландбунда». Были делегаты от других более мелких правых структур. Присутствовали два сына изгнанного кайзера и около десятка отставных генералов и адмиралов, включая создателя рейхсвера Ханса фон Секта. Сенсацией стало прибытие бывшего президента Рейхсбанка Ялмара Шахта, который только начинал входить в правую тусовку и ещё не принадлежал ни к какой партии. А вот от крупной промышленности на фан-встречу почти никто не приехал. Промышленники, сидевшие на господрядах, пока сохраняли лояльность веймарскому режиму. Помимо упомянутого Гугенберга, мероприятие посетили лишь несколько бизнесменов средней руки.

Наконец, организаторы позвали присоединиться к «приличному обществу» и одну молодую, пусть и плебейскую, но динамично развивавшуюся партию во главе с её фюрером – австрийским иммигрантом без немецкого гражданства. На выборах в рейхстаг 1930 г. НСДАП неожиданно добилась оглушительного успеха, став второй по популярности партией в стране. В ряде земель нацисты уже входили в состав региональных правительств. Консерваторы и фашисты были не против таких популярных у «плебса» младших союзников.

Только вот Гитлер не желал быть «на подхвате» и сразу же начал выделываться. Прибыв на встречу позже всех, фюрер НСДАП отсалютовал только своим штурмовикам, после чего демонстративно покинул общий парад, отказавшись приветствовать другие военизированные группировки. На совместном заседании руководителей «фронта» Гитлер сразу же со всеми разругался и в дальнейших переговорах участвовать отказался. Он выступил с короткой публичной речью лишь в конце съезда, когда каждый из ключевых участников встречи произносил какое-то итоговое слово.

В итоге Гитлер сорвал триумф Гугенберга. Тот так и не стал «главным немецким правым». Уже в начале 1932 г. «Гарцбургский фронт» развалился, так как правые радикалы разругались из-за единой кандидатуры на предстоящих президентских выборах. Гитлер предложил себя, в то время как консерваторы и фашисты поддержали одного из лидеров «Стального шлема» Теодора Дюстерберга. Нацисты в ответ начали раскручивать тему еврейских корней Дюстерберга. В течение следующего года «реакционеры» рассматривались нацистами в качестве таких же противников, что и «марксисты».

Большинство историков относят «Гарцбургский фронт» к числу малозначимых эпизодов, не оказавших влияния на последующие события. Тем не менее некоторые из них полагают, что сам факт переговоров «статусных» консерваторов с нацистами психологически разжижал почву для того, чтобы в январе 1933 г. «реакционеры» и нацисты, отложив разногласия в сторону, всё-таки составили общее правительство.

​​Три стрелы «Железного фронта» и русский след

Крайне правый «Гарцбургский фронт», созданный в октябре 1931 г., оказался мертворождённой инициативой. Однако этот факт известен с высоты нашего послезнания. Современники воспринимали новость об объединении крайне правых с куда большей озабоченностью. Получив известия из Бад-Гарцбурга, левые сторонники Веймарской республики также решили объединиться.

В декабре 1931 г. на базе нескольких движений возник «Железный фронт». Социал-демократическая партия, судя по результатам парламентских выборов 1930 г., оставалась самой популярной партией в стране. Она позиционировала себя в качестве марксисткой партии, готовой добиваться построения социалистического общества мирным путём через демократические парламентские институты, реформы и сотрудничество с буржуазией. Всеобщая федерация немецких профсоюзов являлась самой массовой профсоюзной организацией в Германии, тесно связанной с социал-демократами. «Рейхсбаннер» был военизированной организацией, которая силой защищала демократию в уличных схватках против других военизированных группировок, менее лояльных к республике. Изначально в «Рейхсбаннер» входили представители от социал-демократов, центристов и левых либералов. Однако к началу 1930-х гг. центристы и либералы (даже левые) сдвинулись «вправо», так что в «Рейхсбаннере» остались только социал-демократы. Наконец, к «Железному фронту» присоединилась Федерация рабочей гимнастики и спорта, которая ещё с кайзеровских времён занималась популяризацией спорта среди рабочих.

Символом «Железного фронта» стали три стрелы, дизайн которых разработал наш соотечественник – Сергей Чахотин, человек с «праздничной биографией». Он родился в Константинополе в семье российского дипломата, который до того служил секретарём у Тургенева. Окончив гимназию в Одессе, Чахотин поступил на медицинский факультет Московского университета, откуда вылетел за участие в студенческих протестах. Он продолжил образование в Германии, став зоологом. После работы в Европе вернулся в Россию, где стал ассистентом у Ивана Павлова. В годы Великой войны Чахотин как меньшевик-оборонец занимался патриотической пропагандой, продолжив заниматься тем же самым во время Гражданской войны у Деникина. Однако в эмиграции он быстро стал «сменовеховцем», отстаивавшим тезис о «внутреннем перерождении большевистского режима», продолжая параллельно заниматься биологией. Не совсем понятно, какие у него были отношения с большевиками к началу 1930-х гг., потому что «Железный фронт», на который согласился работать Чахотин, одинаково рассматривал Сталина и Гитлера в качестве своих врагов.

Логотип с тремя стрелами, разработанный Чахотиным, имел несколько смыслов. Во-первых, стрелы символизировали три силы рабочего класса: политическую (социал-демократы), экономическую (профсоюзы) и физическую («Рейхсбаннер» и спортсмены). Во-вторых, стрелы поражали трёх главных противников «Фронта»: реакционеров-монархистов, нацистов и коммунистов. В-третьих, триада напоминала французскую революционную формулу «liberté, égalité, fraternité».

«Железному фронту» по целому ряду причин не удалось остановить коллапс Веймарской республики, и после прихода нацистов к власти все организации его составившие были запрещены. Однако три стрелы, которыми оказалось удобно зарисовывать свастики, стали популярным символом у социал-демократов в других странах, особенно в Австрии, Франции и Португалии. В современных США тремя стрелами активно пользуются антифа, что достаточно иронично, так как изначально «антифой» в Веймарской республике называли себя коммунисты, против которых «Железный фронт» также боролся.

Сергей Чахотин после прихода нацистов к власти в Германии переехал во Францию, где одновременно занимался наукой и социалистической пропагандой. После оккупации Франции оказался в концлагере, но вышел оттуда после ходатайства немецких коллег. После войны жил во Франции и в Италии. Наконец, в 1958 г. Чахотин вернулся в СССР, где продолжал заниматься наукой вплоть до своей смерти в 90-летнем возрасте в 1973 г.