Судя по фото, Государственное издание РИА Новости хочет рассказать нам о гитлеровских зверствах не на Орловщине, а скорее на Верденщине и на Соммщине
P.S. На фото изображена атака шотландцев на немецкие позиции на Западном фронте в районе Арраса 24 марта 1917 года
P.P.S. Я убеждён, что устранение или хотя бы минимизация таких проколов, которые, прежде всего, влияют на репутацию изданий, которые их постят, зависит от того, с какой интенсивностью ответственных за такое будут тыкать носом в их непрофессионализм, как тычут несмышлёных котят в их проделки.
P.S. На фото изображена атака шотландцев на немецкие позиции на Западном фронте в районе Арраса 24 марта 1917 года
P.P.S. Я убеждён, что устранение или хотя бы минимизация таких проколов, которые, прежде всего, влияют на репутацию изданий, которые их постят, зависит от того, с какой интенсивностью ответственных за такое будут тыкать носом в их непрофессионализм, как тычут несмышлёных котят в их проделки.
Извините.
В 20-х числах ноября 1918 г. польские иррегулярные отряды, состоявшие в значительной степени из школьников и студентов (так называемых "Львовских орлят") окончательно вытеснили из Львова подразделения Западно-Украинской Народной республики, что стало одним из ключевых событий польско-украинской войны 1918/19 гг. Окружённый Львов продолжал находиться в украинской осаде до мая 1919 г., пока окончательно не был деблокирован польской армией.
В 20-х числах ноября 1918 г. польские иррегулярные отряды, состоявшие в значительной степени из школьников и студентов (так называемых "Львовских орлят") окончательно вытеснили из Львова подразделения Западно-Украинской Народной республики, что стало одним из ключевых событий польско-украинской войны 1918/19 гг. Окружённый Львов продолжал находиться в украинской осаде до мая 1919 г., пока окончательно не был деблокирован польской армией.
Число евреев в Российской империи
Если в 1800 г. доля евреев в Российской империи составляла 1,5% населения (и менее четверти мирового еврейства), к 1880 г. эта доля выросла до 5% (и более половины евреев всего мира). Согласно данным переписи населения 1897 г. в империи проживали 5,2 млн. евреев, что составило 4% населения. Массовая эмиграция с 1881 г., в результате которой Россию покинули до 2 млн. евреев, снизила удельный вес евреев в структуре населения к 1914 г. до 3%. До 80% всех эмигрантов направлялись в США.
В пределах черты оседлости проживали 93% российского еврейства. Те 7%, кто проживал за её пределами – более 300 тыс. человек к началу XX в., воспользовались предоставляемыми государством возможностями обойти ограничения. Все ограничительные меры автоматически снимались в случае крещения и отказа от иудаизма. В таком случае человек становился отверженным еврейским сообществом, и центральные власти могли быть уверенными, что в дальнейшей своей профессиональной деятельности он не будет руководствоваться корпоративными общинными интересами, а также не будет заниматься иудейским прозелитизмом, которого власти очень боялись.
Однако и верующие иудеи могли легально покинуть черту оседлости и селиться, где они хотят. Ограничения не распространялись на купцов 1-й гильдии, отслуживших солдат, обладателей высшего образования, врачей и медицинских работников – иными словами, на обладателей всех «полезных профессий», в которых остро нуждалась империя в период модернизации.
За пределами черты оседлости существовал ряд изолированных иудаистских сообществ, которые находились в более выгодном положении, нежели евреи Западного края. Речь идёт о горских евреях Северного Кавказа и бухарских евреях Туркестана, которые были приравнены в правах к остальному местному населению, а в случае бухарских евреев вовсе рассматривались как союзная и лояльная к империи привилегированная социальная группа.
Если в 1800 г. доля евреев в Российской империи составляла 1,5% населения (и менее четверти мирового еврейства), к 1880 г. эта доля выросла до 5% (и более половины евреев всего мира). Согласно данным переписи населения 1897 г. в империи проживали 5,2 млн. евреев, что составило 4% населения. Массовая эмиграция с 1881 г., в результате которой Россию покинули до 2 млн. евреев, снизила удельный вес евреев в структуре населения к 1914 г. до 3%. До 80% всех эмигрантов направлялись в США.
В пределах черты оседлости проживали 93% российского еврейства. Те 7%, кто проживал за её пределами – более 300 тыс. человек к началу XX в., воспользовались предоставляемыми государством возможностями обойти ограничения. Все ограничительные меры автоматически снимались в случае крещения и отказа от иудаизма. В таком случае человек становился отверженным еврейским сообществом, и центральные власти могли быть уверенными, что в дальнейшей своей профессиональной деятельности он не будет руководствоваться корпоративными общинными интересами, а также не будет заниматься иудейским прозелитизмом, которого власти очень боялись.
Однако и верующие иудеи могли легально покинуть черту оседлости и селиться, где они хотят. Ограничения не распространялись на купцов 1-й гильдии, отслуживших солдат, обладателей высшего образования, врачей и медицинских работников – иными словами, на обладателей всех «полезных профессий», в которых остро нуждалась империя в период модернизации.
За пределами черты оседлости существовал ряд изолированных иудаистских сообществ, которые находились в более выгодном положении, нежели евреи Западного края. Речь идёт о горских евреях Северного Кавказа и бухарских евреях Туркестана, которые были приравнены в правах к остальному местному населению, а в случае бухарских евреев вовсе рассматривались как союзная и лояльная к империи привилегированная социальная группа.
В рамках своих академических штудий увлёкся memory studies и сопутствующими им «политикой памяти» и «исторической политикой», в силу чего, как вы могли заметить, несколько подзабил на канал. Но ведь я веду его как раз для того, чтобы делиться всякими интересными фактами и измышлениями, которые встретились в процессе моего (само)образования, не так ли?
Насколько я могу судить, 2020 г. отметился двумя основополагающими книжными новинками на русском языке, посвящёнными политике памяти. Первая – академический сборник «Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы» под редакцией Алексея Миллера и Дмитрия Ефременко, выпущенный Издательством Европейского университета. Вторая – более публицистическая книга «Неудобное прошлое» Николая Эппле, изданная «Новым литературным обозрением». Первую я пока не читал, поэтому речь пойдёт о второй.
Книга посвящена тому, как в постсоветской России к тридцатому году её существования государство и общество вспоминают о коммунистическом терроре, какие проблемы в коммеморации этой трагедии существуют, и какие рецепты автор предлагает для преодоления этих проблем. Более трети книги посвящено обзору преодоления трудного прошлого в шести других странах: Аргентине, Испании, ЮАР, Польше, Германии и Японии. Компаративистика в этом случае важна хотя бы для демонстрации того, что и здесь у России нет никакого «Особого пути». Проблема взаимоотношений с тяжёлым прошлым абсолютно интернациональна, и легче назвать страну, которая перед ней стоит, чем не стоит. Что ещё критически важно отметить: процесс «проработки прошлого», однажды начавшись, своего окончания не имеет. Даже те примеры, которые вроде бы считаются «образцовыми», вроде ФРГ или ЮАР, на поверку оказываются полны недосказоннастями и новыми вызовами.
Проблема коммеморации коммунистического террора в РФ, по мнению автора, состоит в том, что эта тема в исторической политике путинской России находится где-то на задворках официального внимания. Более того, учитывая тот факт, что «мифом основания» РФ является Великая Отечественная война, тема советского террора становится неудобной для официальных властей, так как «бросает тень» на партийно-государственное руководство СССР того периода (отделять режим от общества пока не научились). Осуждение коммунистического террора на законодательном уровне в современной истории России произошло лишь однажды – это сделал Верховный Совет ещё в октябре 1991 г.
В путинскую эпоху власть сделала ставку на «историческое примирение», но «примирение» это весьма специфично. Примирение само по себе – хорошо, но хорошо только тогда, когда заинтересованные стороны получают возможность свободно и открыто проговорить проблемы травмирующего прошлого, а сторона, пусть и не персонально виновная, но как минимум ведущая свою идентичность от виновных в массовом насилии, осудит преступления и принесёт извинения. В реалиях РФ «примирение» выглядит как «давайте не ворошить прошлое, архивы мы не откроем, извиняться никто ни за что не будет, были «перегибы», но зато войну выиграли, да и вообще время было такое, закрыли тему». Хорошее «примирение», ничего не скажешь.
При этом очевидно, что концепт «коллективной вины» - это что-то из репертуара BLM, а в нормальном обществе вина может быть только индивидуальной. Это снимает вопрос о каком бы то ни было «Нюрнберге над Советами» (кого осуждать? мумии Ленина и Сталина? прах Ежова?), не говоря о том, что немецкий кейс вообще мало применим к России, так как нацистская диктатура в Германии была свергнута извне, а коммунистическая в России – изнутри. Зато вместо вины присутствует ответственность, которая вполне касается живущих ныне людей и существующих ныне институтов. Если само государство, его силовые структуры и вторая по представительству парламентская партия признают себя правопреемниками институтов, виновных в массовых преступлениях, они должны осознавать свою ответственность в поддержании памяти о жертвах и, самое главное, в создании таких условий, при которых прошлые трагедии не смогут повториться. Однако пока имеем то, что имеем.
Насколько я могу судить, 2020 г. отметился двумя основополагающими книжными новинками на русском языке, посвящёнными политике памяти. Первая – академический сборник «Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы» под редакцией Алексея Миллера и Дмитрия Ефременко, выпущенный Издательством Европейского университета. Вторая – более публицистическая книга «Неудобное прошлое» Николая Эппле, изданная «Новым литературным обозрением». Первую я пока не читал, поэтому речь пойдёт о второй.
Книга посвящена тому, как в постсоветской России к тридцатому году её существования государство и общество вспоминают о коммунистическом терроре, какие проблемы в коммеморации этой трагедии существуют, и какие рецепты автор предлагает для преодоления этих проблем. Более трети книги посвящено обзору преодоления трудного прошлого в шести других странах: Аргентине, Испании, ЮАР, Польше, Германии и Японии. Компаративистика в этом случае важна хотя бы для демонстрации того, что и здесь у России нет никакого «Особого пути». Проблема взаимоотношений с тяжёлым прошлым абсолютно интернациональна, и легче назвать страну, которая перед ней стоит, чем не стоит. Что ещё критически важно отметить: процесс «проработки прошлого», однажды начавшись, своего окончания не имеет. Даже те примеры, которые вроде бы считаются «образцовыми», вроде ФРГ или ЮАР, на поверку оказываются полны недосказоннастями и новыми вызовами.
Проблема коммеморации коммунистического террора в РФ, по мнению автора, состоит в том, что эта тема в исторической политике путинской России находится где-то на задворках официального внимания. Более того, учитывая тот факт, что «мифом основания» РФ является Великая Отечественная война, тема советского террора становится неудобной для официальных властей, так как «бросает тень» на партийно-государственное руководство СССР того периода (отделять режим от общества пока не научились). Осуждение коммунистического террора на законодательном уровне в современной истории России произошло лишь однажды – это сделал Верховный Совет ещё в октябре 1991 г.
В путинскую эпоху власть сделала ставку на «историческое примирение», но «примирение» это весьма специфично. Примирение само по себе – хорошо, но хорошо только тогда, когда заинтересованные стороны получают возможность свободно и открыто проговорить проблемы травмирующего прошлого, а сторона, пусть и не персонально виновная, но как минимум ведущая свою идентичность от виновных в массовом насилии, осудит преступления и принесёт извинения. В реалиях РФ «примирение» выглядит как «давайте не ворошить прошлое, архивы мы не откроем, извиняться никто ни за что не будет, были «перегибы», но зато войну выиграли, да и вообще время было такое, закрыли тему». Хорошее «примирение», ничего не скажешь.
При этом очевидно, что концепт «коллективной вины» - это что-то из репертуара BLM, а в нормальном обществе вина может быть только индивидуальной. Это снимает вопрос о каком бы то ни было «Нюрнберге над Советами» (кого осуждать? мумии Ленина и Сталина? прах Ежова?), не говоря о том, что немецкий кейс вообще мало применим к России, так как нацистская диктатура в Германии была свергнута извне, а коммунистическая в России – изнутри. Зато вместо вины присутствует ответственность, которая вполне касается живущих ныне людей и существующих ныне институтов. Если само государство, его силовые структуры и вторая по представительству парламентская партия признают себя правопреемниками институтов, виновных в массовых преступлениях, они должны осознавать свою ответственность в поддержании памяти о жертвах и, самое главное, в создании таких условий, при которых прошлые трагедии не смогут повториться. Однако пока имеем то, что имеем.
Вместе с тем тридцать лет после коммунизма не прошли даром. Кто бы что ни говорил, в России сложилось гражданское общество, и к 2010-м гг. оно начало активно интересоваться вопросами своего прошлого. Не только автор книги, но и прочие исследователи политики памяти констатируют, что в настоящее время в России происходит «бум памяти», когда люди по собственному почину массово проявляют интерес к прошлому своих семей и к прошлому своих мест проживания. Этот «локальный», «народный» интерес прорывается снизу через официальную оболочку «примирения» (а на самом деле забвения), и недалёк тот час, когда власть волей-неволей будет вынуждена идти навстречу общественной инициативе.
В качестве ключевого элемента «проработки прошлого» автор предполагает создание государственной или хотя бы полугосударственной «Комиссии по правде и примирению», которая бы поставила вопрос о максимально возможном рассекречивании архивов, посвящённых коммунистическим преступлениям, и привлекла к этому процессу широкое общественное внимание. Общество, которое уже давно готово к правде (как-никак, со времён террора прошли три-четыре «непуганых» поколения), могло бы подхватить инициативу, выработав инфраструктуру открытых дискуссий, в ходе которых могли бы кристаллизироваться точки зрения различных мнемонических и политических акторов (ведь мы всё-таки говорим пусть и об исторической, но политике). В конце концов, подобный честный разговор рано или поздно позволит выработать какой-то минимальный общий знаменатель, например о недопустимости убийств и пыток людей вкупе с недопустимостью нарушения закона под прикрытием «высоких государственных интересов», и именно это можно было бы назвать «примирением».
Нельзя не отметить и недостатки книги, по крайней мере, являющихся недостатками на мой взгляд. Речь, прежде всего, идёт о либеральной ангажированности. Почти ничего не говорится о необходимости коммеморации дореволюционного прошлого. Отдельные реплики автора позволяют сделать вывод, что он придерживается нарратива о том, что Российская империя являлась пусть и в меньшей степени, но таким же автократическим государством, как и Советский Союз. Прослеживается посыл к демилитаризации памяти, что опять же достаточно спорно: у нас долгая и славная военная история, о которой грех не вспоминать и грех не культивировать. Очень наивным кажется предположение, будто российская «проработка прошлого» окажет положительное влияние на отношения с Восточной и Центральной Европой. В 1990-х гг. официальное осуждение Россией советского режима не помешало прибалтам низвести русских до положения «граждан второго сорта», а путинский либерализм первых двух сроков не помешал полякам и украинцам начать с нами «холодные войны».
Вообще у меня сложилось впечатление, что будь воля автора, он бы сделал именно коммунистический террор «мифом основания» новой России вместо Великой Отечественной, что, на мой взгляд, представляет собой довольно спорное намерение. Проблема с официальной коммеморацией ВОВ, как по мне, связана не с самим фактом придания ей первостатейного значения, а с теми смыслами, которые в неё вкладываются: изоляционистскими и направленными на оправдание авторитарной власти в ущерб индивидуальным интересам. Я бы не имел ничего против сохранения Великой Отечественной в качестве «мифа основания» РФ в случае придания ей иных смыслов: международной взаимовыручки (как никак воевали в союзе со всем миром) и защиты в том числе и индивидуальных свобод – права жить и работать на своей земле без внешнего принуждения. Память о коммунистическом терроре могла бы стать органической поддержкой этого антиавторитарного нарратива, призванного обеспечить наш русский don’t treadе on me без какого-либо конфликта между двумя несущими конструкциями. Но это сугубо моё мнение.
Ну а в конце скажу, что безусловным плюсом рассмотренного труда является обилие ссылок на всевозможные интернет-ресурсы и базы памяти, связанные с коммеморацией трагедий прошлого. Поэтому в ближайшее время начну выкладывать всякие интересности, связанные с этим.
В качестве ключевого элемента «проработки прошлого» автор предполагает создание государственной или хотя бы полугосударственной «Комиссии по правде и примирению», которая бы поставила вопрос о максимально возможном рассекречивании архивов, посвящённых коммунистическим преступлениям, и привлекла к этому процессу широкое общественное внимание. Общество, которое уже давно готово к правде (как-никак, со времён террора прошли три-четыре «непуганых» поколения), могло бы подхватить инициативу, выработав инфраструктуру открытых дискуссий, в ходе которых могли бы кристаллизироваться точки зрения различных мнемонических и политических акторов (ведь мы всё-таки говорим пусть и об исторической, но политике). В конце концов, подобный честный разговор рано или поздно позволит выработать какой-то минимальный общий знаменатель, например о недопустимости убийств и пыток людей вкупе с недопустимостью нарушения закона под прикрытием «высоких государственных интересов», и именно это можно было бы назвать «примирением».
Нельзя не отметить и недостатки книги, по крайней мере, являющихся недостатками на мой взгляд. Речь, прежде всего, идёт о либеральной ангажированности. Почти ничего не говорится о необходимости коммеморации дореволюционного прошлого. Отдельные реплики автора позволяют сделать вывод, что он придерживается нарратива о том, что Российская империя являлась пусть и в меньшей степени, но таким же автократическим государством, как и Советский Союз. Прослеживается посыл к демилитаризации памяти, что опять же достаточно спорно: у нас долгая и славная военная история, о которой грех не вспоминать и грех не культивировать. Очень наивным кажется предположение, будто российская «проработка прошлого» окажет положительное влияние на отношения с Восточной и Центральной Европой. В 1990-х гг. официальное осуждение Россией советского режима не помешало прибалтам низвести русских до положения «граждан второго сорта», а путинский либерализм первых двух сроков не помешал полякам и украинцам начать с нами «холодные войны».
Вообще у меня сложилось впечатление, что будь воля автора, он бы сделал именно коммунистический террор «мифом основания» новой России вместо Великой Отечественной, что, на мой взгляд, представляет собой довольно спорное намерение. Проблема с официальной коммеморацией ВОВ, как по мне, связана не с самим фактом придания ей первостатейного значения, а с теми смыслами, которые в неё вкладываются: изоляционистскими и направленными на оправдание авторитарной власти в ущерб индивидуальным интересам. Я бы не имел ничего против сохранения Великой Отечественной в качестве «мифа основания» РФ в случае придания ей иных смыслов: международной взаимовыручки (как никак воевали в союзе со всем миром) и защиты в том числе и индивидуальных свобод – права жить и работать на своей земле без внешнего принуждения. Память о коммунистическом терроре могла бы стать органической поддержкой этого антиавторитарного нарратива, призванного обеспечить наш русский don’t treadе on me без какого-либо конфликта между двумя несущими конструкциями. Но это сугубо моё мнение.
Ну а в конце скажу, что безусловным плюсом рассмотренного труда является обилие ссылок на всевозможные интернет-ресурсы и базы памяти, связанные с коммеморацией трагедий прошлого. Поэтому в ближайшее время начну выкладывать всякие интересности, связанные с этим.
«Боссы Сената». Карикатура из журнала Puck, 1889 г.
«Позолоченный век» (“The Gilded Age”), пришедшийся на 1870/80-е гг., если оперировать метафорами из отечественной истории, одновременно вобрал в себя и индустриализацию, и «лихие 90-е». Становление американской индустрии и превращение США в ведущую экономику мира сопровождалось колоссальным имущественным расслоением, обогащением олигархической верхушки, взявшей под контроль всю партийную политику, и обнищанием фермеров.
Над крошечными сенаторами возвышаются денежные мешки, символизирующие олигархов-монополистов или как их тогда называли «баронов-разбойников». Табличка сверху гласит, что это «Сенат монополистов, волей монополистов и для монополистов», тем самым пародируя заключительные слова Геттисбергской речи Линкольна, в которой тот когда-то говорил о «правительстве народа, волей народа и для народа».
«Позолоченный век» (“The Gilded Age”), пришедшийся на 1870/80-е гг., если оперировать метафорами из отечественной истории, одновременно вобрал в себя и индустриализацию, и «лихие 90-е». Становление американской индустрии и превращение США в ведущую экономику мира сопровождалось колоссальным имущественным расслоением, обогащением олигархической верхушки, взявшей под контроль всю партийную политику, и обнищанием фермеров.
Над крошечными сенаторами возвышаются денежные мешки, символизирующие олигархов-монополистов или как их тогда называли «баронов-разбойников». Табличка сверху гласит, что это «Сенат монополистов, волей монополистов и для монополистов», тем самым пародируя заключительные слова Геттисбергской речи Линкольна, в которой тот когда-то говорил о «правительстве народа, волей народа и для народа».
А вот и первый полезный ресурс, о котором я узнал из книги «Неудобное прошлое».
Электронный архив источников личного происхождения (прежде всего дневников, мемуаров и писем). Можно настроить поиск по фамилиям, как авторов, так и тех, кого они упоминают, по их полу и возрасту, по дате или по месту создания источника, по тому или иному историческому событию, что упоминается в источнике.
https://prozhito.org/about
Электронный архив источников личного происхождения (прежде всего дневников, мемуаров и писем). Можно настроить поиск по фамилиям, как авторов, так и тех, кого они упоминают, по их полу и возрасту, по дате или по месту создания источника, по тому или иному историческому событию, что упоминается в источнике.
https://prozhito.org/about
Ментальные карты русского национализма
Согласно определению Эрнеста Геллнера, национализм – это эмоциональный принцип, который требует, чтобы пространство культурного контроля совпадало с пространством политического контроля. Это определение сразу же взывает к жизни вопрос о том, каким образом определяются эти пространства? И если с пространством политического контроля вроде бы всё ясно (административные границы), то как быть с определением границ культурного пространства? На помощь приходит «поведенческая география», в рамках которой была сформирована концепция «воображаемых карт» (Mental mapping). В культурное пространство входят те территории, которые субъективно воспринимаются национальным сообществом как «свои».
Говоря о русском национализме в Российской империи, можно выделить несколько слоёв «воображаемых карт», которыми оперировали русские националисты. Прежде всего, существовали государственные границы империи. Большинство русских националистов признавало и гордилось ими, однако эти границы не совпадали с «воображаемой картой» «русской национальной территории», которая где-то была меньше государственных границ, а где-то, наоборот, выходила за их пределы. Нахождение «нерусских» Финляндии, Остзейского края, Грузии или Армении в составе империи русские националисты признавали и приветствовали, однако не рассматривали эти территории в качестве объектов русификации. В свою очередь Западный край, Малороссия, Новороссия, Поволжье, Сибирь и Дальний Восток, которые в «воображаемой карте» русского национализма тогда не воспринимались как однозначно «русские», должны были быть русифицированы и стать «национальными территориями».
Наиболее острая борьба шла именно за Западный край, где проект русского национализма столкнулся с мощным польским конкурентом, а позднее с «буферными» проектами украинского и белорусского национализмов. В этой связи интересны взгляды русских националистов на будущность Польши. Со времён Каткова в русском националистическом дискурсе циркулировали предложения о том, чтобы сохранив некий внешнеполитический контроль над Польшей, дать той в границах Царства Польского самостоятельность во внутренних делах. Сделка должна была быть двусторонней: предоставление автономии, если не независимости, увязывалось с отказом поляков от претензий на границы 1772 г. и капитуляцию польского проекта в Западном крае. Своего рода гарантия синицы в руках за отказ от мечтаний о журавле в небе.
Однако был регион, который включался русскими националистами в «воображаемую карту» «русской национальной территории», но находился за пределами границ империи. Речь идёт о Галиции – последней территории, некогда бывшей в составе Древнерусского государства и населённой восточнославянским населением, находившейся за пределами Российской империи. Основные цели России в Великой войне, сформулированные Петром Струве, как раз исходили из этой националистической парадигмы: исправление «ошибки Екатерины» и присоединение Галиции, а также восстановление независимого союзного Польского государства за счёт австрийских и немецких земель, с которым можно было бы заключить джентельменское соглашение по поводу Западного края.
Согласно определению Эрнеста Геллнера, национализм – это эмоциональный принцип, который требует, чтобы пространство культурного контроля совпадало с пространством политического контроля. Это определение сразу же взывает к жизни вопрос о том, каким образом определяются эти пространства? И если с пространством политического контроля вроде бы всё ясно (административные границы), то как быть с определением границ культурного пространства? На помощь приходит «поведенческая география», в рамках которой была сформирована концепция «воображаемых карт» (Mental mapping). В культурное пространство входят те территории, которые субъективно воспринимаются национальным сообществом как «свои».
Говоря о русском национализме в Российской империи, можно выделить несколько слоёв «воображаемых карт», которыми оперировали русские националисты. Прежде всего, существовали государственные границы империи. Большинство русских националистов признавало и гордилось ими, однако эти границы не совпадали с «воображаемой картой» «русской национальной территории», которая где-то была меньше государственных границ, а где-то, наоборот, выходила за их пределы. Нахождение «нерусских» Финляндии, Остзейского края, Грузии или Армении в составе империи русские националисты признавали и приветствовали, однако не рассматривали эти территории в качестве объектов русификации. В свою очередь Западный край, Малороссия, Новороссия, Поволжье, Сибирь и Дальний Восток, которые в «воображаемой карте» русского национализма тогда не воспринимались как однозначно «русские», должны были быть русифицированы и стать «национальными территориями».
Наиболее острая борьба шла именно за Западный край, где проект русского национализма столкнулся с мощным польским конкурентом, а позднее с «буферными» проектами украинского и белорусского национализмов. В этой связи интересны взгляды русских националистов на будущность Польши. Со времён Каткова в русском националистическом дискурсе циркулировали предложения о том, чтобы сохранив некий внешнеполитический контроль над Польшей, дать той в границах Царства Польского самостоятельность во внутренних делах. Сделка должна была быть двусторонней: предоставление автономии, если не независимости, увязывалось с отказом поляков от претензий на границы 1772 г. и капитуляцию польского проекта в Западном крае. Своего рода гарантия синицы в руках за отказ от мечтаний о журавле в небе.
Однако был регион, который включался русскими националистами в «воображаемую карту» «русской национальной территории», но находился за пределами границ империи. Речь идёт о Галиции – последней территории, некогда бывшей в составе Древнерусского государства и населённой восточнославянским населением, находившейся за пределами Российской империи. Основные цели России в Великой войне, сформулированные Петром Струве, как раз исходили из этой националистической парадигмы: исправление «ошибки Екатерины» и присоединение Галиции, а также восстановление независимого союзного Польского государства за счёт австрийских и немецких земель, с которым можно было бы заключить джентельменское соглашение по поводу Западного края.
Остзейские губернии
Как известно, Российская империя не была никаким РНГ, да и не могла им быть в силу своей домодерновой природы. Присоединяя новые территории, Романовы исходили из традиционалистской феодально-имперской логики, согласно которой лояльность местных элит была важнее культурно-правовой унификации. Наиболее яркими примерами такой логики являлось существование автономных Царства Польского, Великого княжества Финляндского и трёх Остзейский губерний: Эстляндской, Лифляндской и Курляндской.
На указанных территориях с момента их приобретения у Швеции в 1721 г. действовало собственное гражданское право, отдельное от российского, с широкими правами дворянского самоуправления, с которым был вынужден согласовывать свои действия каждый назначенный из центра губернатор (зачастую, впрочем, сам являвшийся представителем местного дворянства). При Николае I это право было кодифицировано в «Свод местных узаконений губерний остзейских». Русификация в плане приведения местного права в соответствие с общеимперским началась лишь при Александре III в 1880-х гг.
В этническом отношении привилегированные классы состояли из немцев – потомков крестоносцев XIII в., и переселенцев из прочих европейских государств, в то время как зависимые группы были представлены местными прибалтийскими народами, преимущественно эстонцами и латышами. Несмотря на то, что немецкое население в регионе никогда не превышало 10%, к моменту образования национальных прибалтийских государств они владели 60% земли в Эстонии и 50% в Латвии. Ещё в 1860-х гг. более 40% населения Риги составляли немцы.
Имперские власти в Петербурге до 1870-х гг. рассматривали именно немецкое дворянство в качестве наиболее лояльной сословной группы во всей империи. Однако создание немецкого национального государства в 1871 г. привело к тому, что доверие к немцам оказалось подорвано, после чего Петербург принялся активно развивать национальные идентичности у эстонцев и латышей в качестве противовеса потенциально нелояльным остзейцам. При том же Александре III численность чиновников-эстонцев в Ревеле (ныне Таллин) выросла с 2% до 50%.
В 1881 г. в Остзейских губерниях проживало 180 тыс. немцев, к 1914 г. их количество сократилось до 160 тыс. В 1918/19 гг. остзейцы при помощи кайзеровской армии и фрайкоров пытались построить собственное государство в виде «Балтийского герцогства». Однако при помощи англичан эстонцам и латышам удалось отстоять свою независимость.
К середине 1930-х гг. катаклизмы времён революции и гражданских войн сократили число остзейских немцев до 80 тыс. Прибалтийские диктатуры начали процесс национальной гомогенизации, выдавливая и дискриминируя немцев (а вместе с ними и русских с евреями). В Латвии, например, был провозглашён официальный лозунг: «Латвия для латышей». Конец 700-летней истории остзейской общины наступил в 1939 – 1941 гг., когда Третий Рейх, заключив договоры сначала с прибалтийскими государствами, а затем и с СССР, в рамках программы «Heim ins Reich» вывез оставшихся остзейцев для колонизации оккупированных районов Польши.
Как известно, Российская империя не была никаким РНГ, да и не могла им быть в силу своей домодерновой природы. Присоединяя новые территории, Романовы исходили из традиционалистской феодально-имперской логики, согласно которой лояльность местных элит была важнее культурно-правовой унификации. Наиболее яркими примерами такой логики являлось существование автономных Царства Польского, Великого княжества Финляндского и трёх Остзейский губерний: Эстляндской, Лифляндской и Курляндской.
На указанных территориях с момента их приобретения у Швеции в 1721 г. действовало собственное гражданское право, отдельное от российского, с широкими правами дворянского самоуправления, с которым был вынужден согласовывать свои действия каждый назначенный из центра губернатор (зачастую, впрочем, сам являвшийся представителем местного дворянства). При Николае I это право было кодифицировано в «Свод местных узаконений губерний остзейских». Русификация в плане приведения местного права в соответствие с общеимперским началась лишь при Александре III в 1880-х гг.
В этническом отношении привилегированные классы состояли из немцев – потомков крестоносцев XIII в., и переселенцев из прочих европейских государств, в то время как зависимые группы были представлены местными прибалтийскими народами, преимущественно эстонцами и латышами. Несмотря на то, что немецкое население в регионе никогда не превышало 10%, к моменту образования национальных прибалтийских государств они владели 60% земли в Эстонии и 50% в Латвии. Ещё в 1860-х гг. более 40% населения Риги составляли немцы.
Имперские власти в Петербурге до 1870-х гг. рассматривали именно немецкое дворянство в качестве наиболее лояльной сословной группы во всей империи. Однако создание немецкого национального государства в 1871 г. привело к тому, что доверие к немцам оказалось подорвано, после чего Петербург принялся активно развивать национальные идентичности у эстонцев и латышей в качестве противовеса потенциально нелояльным остзейцам. При том же Александре III численность чиновников-эстонцев в Ревеле (ныне Таллин) выросла с 2% до 50%.
В 1881 г. в Остзейских губерниях проживало 180 тыс. немцев, к 1914 г. их количество сократилось до 160 тыс. В 1918/19 гг. остзейцы при помощи кайзеровской армии и фрайкоров пытались построить собственное государство в виде «Балтийского герцогства». Однако при помощи англичан эстонцам и латышам удалось отстоять свою независимость.
К середине 1930-х гг. катаклизмы времён революции и гражданских войн сократили число остзейских немцев до 80 тыс. Прибалтийские диктатуры начали процесс национальной гомогенизации, выдавливая и дискриминируя немцев (а вместе с ними и русских с евреями). В Латвии, например, был провозглашён официальный лозунг: «Латвия для латышей». Конец 700-летней истории остзейской общины наступил в 1939 – 1941 гг., когда Третий Рейх, заключив договоры сначала с прибалтийскими государствами, а затем и с СССР, в рамках программы «Heim ins Reich» вывез оставшихся остзейцев для колонизации оккупированных районов Польши.
От Зимней войны – к Гражданской
В отличие от русского коллаборационизма во Второй мировой войне тема аналогичного коллаборационизма в Зимней войне 1939/40 гг. с Финляндией остаётся малоизвестной.
Инициатором создания Русской народной армии (РНА) из военнопленных, которая бы сражалась на стороне Финляндии и призывала красноармейцев переходить на свою сторону, являлся Б.Г. Бажанов – технический секретарь Политбюро и помощник Сталина в 1923/25 гг., сбежавший из СССР в 1928 г. Поддержку своей инициативы он нашёл у руководства белоэмигрантского Русского Обще-Воинского союза (РОВС), который в 1920/30-гг. продолжал вести диверсионную войну против СССР. Председатель РОВС генерал-лейтенант А.П. Архангельский переподчинил Бажанову офицерские кадры Финляндского отдела РОВС.
Переговоры с Маннергеймом велись с декабря, но одобрение на создание РНА поступило лишь в конце января. По мнению эмигрантов это было связано с тем, что финны строили свою пропаганду на националистических мотивах «противостояния с русскими», а появление «белых русских» вводило нежелательные мотивы классовой идеологической войны, ведь сама Финляндия всего за двадцать лет до того пережила собственную Гражданскую войну белых с красными.
По итогам пропагандистской работы в лагерях военнопленных в феврале 1940 г. в РНА записались до 550 человек, Бажанов отобрал из них 250 – 300, после чего 150 наиболее «идейных» были направлены в пять передовых отрядов, с которыми предполагалось провести первые пропагандистско-боевые вылазки. Примечательно, что если рядовой состав комплектовался за счёт пленных красноармейцев, то офицерский – из белоэмигрантов. Дореволюционное обращение «господин» и революционное «товарищ» были заменены на нейтральное «гражданин». В перспективе планировалось распропагандировать достаточное количество красноармейцев, чтобы начать наступление на фронте севернее Ладожского озера, перерезать железную дорогу Мурманск – Ленинград, освободить заключённых Беломорско-Балтийских лагерей и, таким образом, превратить Зимнюю войну во Вторую Гражданскую.
В реальности силы РНА в количестве одного отряда в 35 – 40 человек успели провести лишь одну вылазку севернее Ладожского озера в первых числах марта. Согласно отчётам, возможно преувеличенным, РНА выполнила поставленную задачу и привела с собой до 200 перебежчиков (в такое количество, правда, верится с трудом). На этом её боевой путь и закончился, ибо 12 марта СССР и Финляндия подписали мирный договор. Бажанов покинул Суоми, белогвардейские офицеры не подлежали выдаче как граждане Финляндии, а вот военнопленных репатриировали. По той или иной причине выдачи СССР избежали от 78 до 200 советских граждан.
Из 5468 репатриантов 4768 (87%) были репрессированы. К расстрелу приговорили 232 человека, а большую часть побывавших в плену – 4354 бойца и командира (80% от всех вернувшихся), по предложению Берии «профилактически» осудили на сроки от 5 до 8 лет лагерей просто за сам факт нахождения в плену.
В отличие от русского коллаборационизма во Второй мировой войне тема аналогичного коллаборационизма в Зимней войне 1939/40 гг. с Финляндией остаётся малоизвестной.
Инициатором создания Русской народной армии (РНА) из военнопленных, которая бы сражалась на стороне Финляндии и призывала красноармейцев переходить на свою сторону, являлся Б.Г. Бажанов – технический секретарь Политбюро и помощник Сталина в 1923/25 гг., сбежавший из СССР в 1928 г. Поддержку своей инициативы он нашёл у руководства белоэмигрантского Русского Обще-Воинского союза (РОВС), который в 1920/30-гг. продолжал вести диверсионную войну против СССР. Председатель РОВС генерал-лейтенант А.П. Архангельский переподчинил Бажанову офицерские кадры Финляндского отдела РОВС.
Переговоры с Маннергеймом велись с декабря, но одобрение на создание РНА поступило лишь в конце января. По мнению эмигрантов это было связано с тем, что финны строили свою пропаганду на националистических мотивах «противостояния с русскими», а появление «белых русских» вводило нежелательные мотивы классовой идеологической войны, ведь сама Финляндия всего за двадцать лет до того пережила собственную Гражданскую войну белых с красными.
По итогам пропагандистской работы в лагерях военнопленных в феврале 1940 г. в РНА записались до 550 человек, Бажанов отобрал из них 250 – 300, после чего 150 наиболее «идейных» были направлены в пять передовых отрядов, с которыми предполагалось провести первые пропагандистско-боевые вылазки. Примечательно, что если рядовой состав комплектовался за счёт пленных красноармейцев, то офицерский – из белоэмигрантов. Дореволюционное обращение «господин» и революционное «товарищ» были заменены на нейтральное «гражданин». В перспективе планировалось распропагандировать достаточное количество красноармейцев, чтобы начать наступление на фронте севернее Ладожского озера, перерезать железную дорогу Мурманск – Ленинград, освободить заключённых Беломорско-Балтийских лагерей и, таким образом, превратить Зимнюю войну во Вторую Гражданскую.
В реальности силы РНА в количестве одного отряда в 35 – 40 человек успели провести лишь одну вылазку севернее Ладожского озера в первых числах марта. Согласно отчётам, возможно преувеличенным, РНА выполнила поставленную задачу и привела с собой до 200 перебежчиков (в такое количество, правда, верится с трудом). На этом её боевой путь и закончился, ибо 12 марта СССР и Финляндия подписали мирный договор. Бажанов покинул Суоми, белогвардейские офицеры не подлежали выдаче как граждане Финляндии, а вот военнопленных репатриировали. По той или иной причине выдачи СССР избежали от 78 до 200 советских граждан.
Из 5468 репатриантов 4768 (87%) были репрессированы. К расстрелу приговорили 232 человека, а большую часть побывавших в плену – 4354 бойца и командира (80% от всех вернувшихся), по предложению Берии «профилактически» осудили на сроки от 5 до 8 лет лагерей просто за сам факт нахождения в плену.
В России очень любят смеяться над тем, как на Украине в рамках исторического нацбилдинга теряют чувство всякой меры и начинают заливать совсем уж завиральный бред. И знаете что? ПРАВИЛЬНО В РОССИИ ДЕЛАЮТ.
Ниже по ссылке разбор фееричного текста украинских «историков» о том, как справжние хлопцы в Зимнюю войну спасали Скандинавию от большевизма, и атаковали клятих москалiв «конной лавой по методу запорожского казачества» в снегах и лесах Карельского перешейка.
https://slon-76.livejournal.com/132146.html
Ниже по ссылке разбор фееричного текста украинских «историков» о том, как справжние хлопцы в Зимнюю войну спасали Скандинавию от большевизма, и атаковали клятих москалiв «конной лавой по методу запорожского казачества» в снегах и лесах Карельского перешейка.
https://slon-76.livejournal.com/132146.html
Livejournal
Неправомерно забытая страница истории Зимней Войны...
Дякую! Дуже потрібна і корисна стаття! Слава Україні! (с) какой-то олень из комментариев Сегодня у poltora_bobra наткнулся на ссылку на просто прекрасное от наших дорогих небратьев. Украинцы на защите Финляндии (перевод, оригинал тут ) Два гарных хлопца,…
Интересный проект 2018 г. от издания "Секрет фирмы" и общества "Мемориал". Они опросили восемь предпринимателей со всей России, которые дали своим бизнесам названия, отсылающие либо к советским вождям, либо напрямую к системе коммунистического террора.
Наиболее ярко выступающие нарративы: "Мы хайпуем, клиентам нравится, историей не интересуюсь, про места расстрелов у себя в регионе не слышал". С другой стороны, обнадёживает консенсус, что "такого лучше больше не повторять". Ну и в послесловии высказывается любопытная мысль, что чем больше советские символы брендируются, тем сильнее выхолащивается их изначальный политический и тоталитарный смысл. Впрочем, хорошо ли это, дискуссионный вопрос.
https://stalin.secretmag.ru/
Наиболее ярко выступающие нарративы: "Мы хайпуем, клиентам нравится, историей не интересуюсь, про места расстрелов у себя в регионе не слышал". С другой стороны, обнадёживает консенсус, что "такого лучше больше не повторять". Ну и в послесловии высказывается любопытная мысль, что чем больше советские символы брендируются, тем сильнее выхолащивается их изначальный политический и тоталитарный смысл. Впрочем, хорошо ли это, дискуссионный вопрос.
https://stalin.secretmag.ru/
stalin.secretmag.ru
Сталин продаёт. Как бизнес заигрывает с образами советского террора
Исследование «Секрета фирмы»
По неподтверждённой версии 2 декабря 1941 г. моторизованный патруль 62-го панцер-пионерного батальона 2-й танковой дивизии 40-го моторизованного корпуса 4-й танковой группы Вермахта на несколько часов занял ж/д станцию Химки. Это стало high water mark немецкой армии под Москвой – до Кремля оставалось каких-то 20 км. К счастью, к тому моменту Вермахт был уже настолько измотан, что у него не нашлось резервов, чтобы бросить их в открывшийся прорыв. Через три дня, 5 декабря, началось русское контрнаступление.
FDR (не Рузвельт).jpg
431.5 KB
2 декабря 1939 г. СССР заключил «Договор о взаимопомощи и дружбе» с «Финляндской Демократической Республикой» – марионеточным просоветским правительством, созданным за день до этого на оккупированных финских территориях.
Согласно условиям договора, СССР дарил Финляндии 70 тыс. квадратных километров карельской тайги в обмен на 4 тыс. квадратных километров на Карельском перешейке, примыкавших к Ленинграду. Шесть островов в Финском заливе и два полуострова на побережье Северного Ледовитого океана Советы покупали, полуостров Ханко западнее Хельсинки брали в аренду для строительства военной базы. На этом какая-то осмысленная деятельность ФДР закончилась. В марте 1940 г. СССР, получив ещё больше территорий (ценой жизней 126 тыс. своих солдат и офицеров), распустил марионеточное правительство за ненадобностью.
Смотреть карту в высоком разрешении: https://blogs.helsinki.fi/chartarum-amici/files/2016/12/uitto1.jpg
Согласно условиям договора, СССР дарил Финляндии 70 тыс. квадратных километров карельской тайги в обмен на 4 тыс. квадратных километров на Карельском перешейке, примыкавших к Ленинграду. Шесть островов в Финском заливе и два полуострова на побережье Северного Ледовитого океана Советы покупали, полуостров Ханко западнее Хельсинки брали в аренду для строительства военной базы. На этом какая-то осмысленная деятельность ФДР закончилась. В марте 1940 г. СССР, получив ещё больше территорий (ценой жизней 126 тыс. своих солдат и офицеров), распустил марионеточное правительство за ненадобностью.
Смотреть карту в высоком разрешении: https://blogs.helsinki.fi/chartarum-amici/files/2016/12/uitto1.jpg
Евреи в Российской империи
Политику Романовых по отношению к евреям нельзя сводить исключительно к гонениям и дискриминации. С конца XVIII по начало XX вв. имперские элиты совершили несколько разворотов в «еврейской политике».
Начнём с того, что в промежуток с Первого раздела Польши в 1772 г. и до последующих разделов в 1790-х гг., когда в состав империи впервые вошло крупное еврейское сообщество (до 50 тыс. человек), положение евреев в России напротив было наиболее привилегированным в Европе. В поздней Речи Посполитой еврейское самоуправление ограничивалось, в то время как Екатерина II, напротив, восстановила широкие полномочия кагалов. Евреи получили право избираться и быть избранными в органы городского самоуправления. Закон 1780 г. предписывал евреям записаться либо в купеческое, либо в мещанское сословие и означал полную эмансипацию, причём еврейские купцы получали эксклюзивное право переезда между городами, чего были лишены купцы других национальностей. Фактически, 1780-е гг. были «золотым веком» новоявленного российского еврейства.
Возможно, ассимиляция евреев в России прошли бы куда быстрее и менее драматично, если бы Первый раздел Речи Посполитой так и остался первым и последним. Однако по результатам двух последующих разделов в состав России вошли ещё до 700 тыс. новых еврейских поданных, и эту массу уже невозможно было интегрировать в один присест. Черта оседлости, за пределы которой евреям не разрешалось выезжать, была установлена в 1804 г., но, справедливости ради, она на первых порах даже расширила территорию, доступную для проживания евреев: к бывшим землям Речи Посполитой добавились Малороссия, Новороссия и до 1830-х гг. Астрахань. Лишив евреев избирательных прав в городах, власти тем не менее не стали посягать на общинное самоуправление кагалов. В целом, при Александре I за исключением стимулирования ограниченной еврейской сельскохозяйственной колонизации Новороссии центр не пытался влезать в еврейские дела.
Разворот произошёл при Николае I, который силой попытался эмансипировать евреев и интегрировать их в имперскую систему: на евреев была распространена рекрутская повинность, отменены кагалы и создана новая система школьного светского образования. Всё это естественно встретило бешенное сопротивление со стороны закрытого традиционалистского еврейского сообщества. Эмансипация (правда, более мягкая) продолжилась и усилилась при Александре II, начиная с которого любой иудей – обладатель «полезных» с точки зрения государства профессий (купец 1-й гильдии, обладатель высшего образования, врач и т.д.), получил право легально жить, где захочет. В 1860/70-х гг. Россия была наиболее близка к тому, чтобы вслед за Габсбургской монархией отменить все ограничения для евреев и начать их массовую эмансипацию, к чему призывали наиболее влиятельные русские националисты, вроде Каткова. Не произошло этого по комплексным причинам, которые нельзя свести сугубо к «еврейскому вопросу»: для эмансипации ход и размах либеральных реформ во всей империи должны были быть куда более глубокими, чем это было на самом деле (Алексей Миллер считает, что логика реформ во многом была деформирована Польским восстанием 1863 г.).
Перелом произошёл при Александре III., когда имперские элиты развернули политику эмансипации на 180 градусов. Образ успешного безжалостного предприимчивого еврея-капиталиста, который грозил уничтожить ещё неоперившееся слабое русское предпринимательство (в расчёт брались чрезвычайные успехи евреев на ниве капитализма в Германии и Австро-Венгрии), настолько испугал общество, что эмансипации евреев наоборот начали ставить палки в колёса. В течение 1880-х гг. евреям запретили селиться в сельской местности, ограничили их торговлю, ввели процентную норму в учебных заведениях. Это убило зачатки лояльности к власти со стороны уже ассимилированных евреев и привело к наплыву еврейской молодёжи в революционные организации. Если в начале 1870-х гг. евреи составляли до 5% революционеров, что соответствовало их доле в населении, то уже к концу 1880-х гг. евреями являлись до 40% революционеров.
Политику Романовых по отношению к евреям нельзя сводить исключительно к гонениям и дискриминации. С конца XVIII по начало XX вв. имперские элиты совершили несколько разворотов в «еврейской политике».
Начнём с того, что в промежуток с Первого раздела Польши в 1772 г. и до последующих разделов в 1790-х гг., когда в состав империи впервые вошло крупное еврейское сообщество (до 50 тыс. человек), положение евреев в России напротив было наиболее привилегированным в Европе. В поздней Речи Посполитой еврейское самоуправление ограничивалось, в то время как Екатерина II, напротив, восстановила широкие полномочия кагалов. Евреи получили право избираться и быть избранными в органы городского самоуправления. Закон 1780 г. предписывал евреям записаться либо в купеческое, либо в мещанское сословие и означал полную эмансипацию, причём еврейские купцы получали эксклюзивное право переезда между городами, чего были лишены купцы других национальностей. Фактически, 1780-е гг. были «золотым веком» новоявленного российского еврейства.
Возможно, ассимиляция евреев в России прошли бы куда быстрее и менее драматично, если бы Первый раздел Речи Посполитой так и остался первым и последним. Однако по результатам двух последующих разделов в состав России вошли ещё до 700 тыс. новых еврейских поданных, и эту массу уже невозможно было интегрировать в один присест. Черта оседлости, за пределы которой евреям не разрешалось выезжать, была установлена в 1804 г., но, справедливости ради, она на первых порах даже расширила территорию, доступную для проживания евреев: к бывшим землям Речи Посполитой добавились Малороссия, Новороссия и до 1830-х гг. Астрахань. Лишив евреев избирательных прав в городах, власти тем не менее не стали посягать на общинное самоуправление кагалов. В целом, при Александре I за исключением стимулирования ограниченной еврейской сельскохозяйственной колонизации Новороссии центр не пытался влезать в еврейские дела.
Разворот произошёл при Николае I, который силой попытался эмансипировать евреев и интегрировать их в имперскую систему: на евреев была распространена рекрутская повинность, отменены кагалы и создана новая система школьного светского образования. Всё это естественно встретило бешенное сопротивление со стороны закрытого традиционалистского еврейского сообщества. Эмансипация (правда, более мягкая) продолжилась и усилилась при Александре II, начиная с которого любой иудей – обладатель «полезных» с точки зрения государства профессий (купец 1-й гильдии, обладатель высшего образования, врач и т.д.), получил право легально жить, где захочет. В 1860/70-х гг. Россия была наиболее близка к тому, чтобы вслед за Габсбургской монархией отменить все ограничения для евреев и начать их массовую эмансипацию, к чему призывали наиболее влиятельные русские националисты, вроде Каткова. Не произошло этого по комплексным причинам, которые нельзя свести сугубо к «еврейскому вопросу»: для эмансипации ход и размах либеральных реформ во всей империи должны были быть куда более глубокими, чем это было на самом деле (Алексей Миллер считает, что логика реформ во многом была деформирована Польским восстанием 1863 г.).
Перелом произошёл при Александре III., когда имперские элиты развернули политику эмансипации на 180 градусов. Образ успешного безжалостного предприимчивого еврея-капиталиста, который грозил уничтожить ещё неоперившееся слабое русское предпринимательство (в расчёт брались чрезвычайные успехи евреев на ниве капитализма в Германии и Австро-Венгрии), настолько испугал общество, что эмансипации евреев наоборот начали ставить палки в колёса. В течение 1880-х гг. евреям запретили селиться в сельской местности, ограничили их торговлю, ввели процентную норму в учебных заведениях. Это убило зачатки лояльности к власти со стороны уже ассимилированных евреев и привело к наплыву еврейской молодёжи в революционные организации. Если в начале 1870-х гг. евреи составляли до 5% революционеров, что соответствовало их доле в населении, то уже к концу 1880-х гг. евреями являлись до 40% революционеров.
Время как социальный конструкт
Прочитал работу Алейды Ассман «Распалась связь времён? Взлёт и падение темпорального режима Модерна», изданную в оригинале в 2013 г. и переведённую на русский язык в издательстве «Новое литературное обозрение» в 2017 г. Книга теоретизирует подход к рассмотрению времени и его составных частей – прошлого, настоящего и будущего, как ещё одних социальных конструктов, изобретаемых и переизобретаемых человечеством на протяжении всей своей истории.
Человек Древности, Античности или Средневековья, как бы это не показалось нам странным, чувствовал время и воспринимал себя в нём совсем не так, как мы. В реалиях традиционного общества фактически отсутствовало разделение на привычные нам три временные стадии: какой смысл в прошлом, настоящем или будущем, если время циклично и всё, что было в прошлом, либо повторяется в настоящем, либо повторится в будущем? Легитимацию своих действий, если это вдруг почему-то оказывалось нужным, люди преимущественно находили в прошлом, и именно ссылками на него обосновывали свои претензии. О какой-либо исторической науке или систематизированном музейном деле говорить не приходилось в том числе и потому, что прошлого как такого не было: то, что было, и так должно было вернуться, а потому не требовало критической рефлексии или целенаправленного сохранения.
Этот традиционный темпоральный режим разъедался постепенно. Сначала иудеи вместо многих богов обрели одного Бога, поселившегося на Небе, а потому оставившего природу на откуп людям. Затем христианство принесло идею о линейном и, следовательно, конечном времени. Изобретение механических часов к XIV в. привело к распространению идеи об универсальном времени, общем для всех. Порождённый Реформацией пуританский культ впервые стал рассматривать время земной жизни как самостоятельную ценность, а не как преддверие перед чем-то большим.
По мнению Рейнхарда Козеллека, на которого ссылается автор, ключевое пограничье в восприятии времени произошло приблизительно в 1770 г. Этот перелом исследователь окрестил «седловинным временем». Количественная совокупность интеллектуальных и научно-технических достижений, накопленных европейцами к Эпохе Просвещения, привели к качественной трансформации восприятия времени. «Истории» – набор локальных поучительных баек превратился в единую «Историю», лежащую на общей для всех хронологической линии. Тоже самое произошло с «искусствами», превратившимися в «Искусство», а также с «народами», каждый из которых стал конкретным «Народом». Время и действующие в нём акторы получили субъектность, а значит и уникальность. Эта уникальность разрушила представления о циклическом времени и обусловила отказ от поиска легитимации в прошлом, устремив взоры к будущему. На следующие два столетия темпоральный режим Модерна стал определяться утопиями прогресса. Прошлое было сепарировано от настоящего и будущего, и без особых сожалений отдано историкам и музейным работникам.
Новый перелом произошёл где-то в районе 1980-х гг., и стал достоверно ощущаться, начиная с двухтысячных. Как и в случае с «седловинным временем» новый качественный переход не был связан с каким-то конкретным событием. Скорее сошлись несколько факторов: нефтяной кризис 1970-х гг, конец «Холодной войны», страх глобального потепления, издержки глобализации, всеобщая компьютеризация, новая мемориальная культура об ужасах прошлого и много чего ещё. Одним словом, идея прогресса потеряла свою привлекательность, а оптимизм по поводу будущего на Западе вовсе сошёл на нет. Часть коллег Ассман видит в этом трагедию и культурную патологию. Сама же Ассман полагает, что нынешняя ситуация является не более чем корректировкой изначально патологического темпорального режима Модерна, нацеленного исключительно на прогресс любой ценой, не считаясь ни с какими издержками и жертвами. Современное состояние темпоральной неопределённости Ассман предлагает использовать для рефлексии над прошлым и выработки на её основе рецептов более поступательного и ответственного движения вперёд без издержек предыдущей темпоральной эпохи.
Прочитал работу Алейды Ассман «Распалась связь времён? Взлёт и падение темпорального режима Модерна», изданную в оригинале в 2013 г. и переведённую на русский язык в издательстве «Новое литературное обозрение» в 2017 г. Книга теоретизирует подход к рассмотрению времени и его составных частей – прошлого, настоящего и будущего, как ещё одних социальных конструктов, изобретаемых и переизобретаемых человечеством на протяжении всей своей истории.
Человек Древности, Античности или Средневековья, как бы это не показалось нам странным, чувствовал время и воспринимал себя в нём совсем не так, как мы. В реалиях традиционного общества фактически отсутствовало разделение на привычные нам три временные стадии: какой смысл в прошлом, настоящем или будущем, если время циклично и всё, что было в прошлом, либо повторяется в настоящем, либо повторится в будущем? Легитимацию своих действий, если это вдруг почему-то оказывалось нужным, люди преимущественно находили в прошлом, и именно ссылками на него обосновывали свои претензии. О какой-либо исторической науке или систематизированном музейном деле говорить не приходилось в том числе и потому, что прошлого как такого не было: то, что было, и так должно было вернуться, а потому не требовало критической рефлексии или целенаправленного сохранения.
Этот традиционный темпоральный режим разъедался постепенно. Сначала иудеи вместо многих богов обрели одного Бога, поселившегося на Небе, а потому оставившего природу на откуп людям. Затем христианство принесло идею о линейном и, следовательно, конечном времени. Изобретение механических часов к XIV в. привело к распространению идеи об универсальном времени, общем для всех. Порождённый Реформацией пуританский культ впервые стал рассматривать время земной жизни как самостоятельную ценность, а не как преддверие перед чем-то большим.
По мнению Рейнхарда Козеллека, на которого ссылается автор, ключевое пограничье в восприятии времени произошло приблизительно в 1770 г. Этот перелом исследователь окрестил «седловинным временем». Количественная совокупность интеллектуальных и научно-технических достижений, накопленных европейцами к Эпохе Просвещения, привели к качественной трансформации восприятия времени. «Истории» – набор локальных поучительных баек превратился в единую «Историю», лежащую на общей для всех хронологической линии. Тоже самое произошло с «искусствами», превратившимися в «Искусство», а также с «народами», каждый из которых стал конкретным «Народом». Время и действующие в нём акторы получили субъектность, а значит и уникальность. Эта уникальность разрушила представления о циклическом времени и обусловила отказ от поиска легитимации в прошлом, устремив взоры к будущему. На следующие два столетия темпоральный режим Модерна стал определяться утопиями прогресса. Прошлое было сепарировано от настоящего и будущего, и без особых сожалений отдано историкам и музейным работникам.
Новый перелом произошёл где-то в районе 1980-х гг., и стал достоверно ощущаться, начиная с двухтысячных. Как и в случае с «седловинным временем» новый качественный переход не был связан с каким-то конкретным событием. Скорее сошлись несколько факторов: нефтяной кризис 1970-х гг, конец «Холодной войны», страх глобального потепления, издержки глобализации, всеобщая компьютеризация, новая мемориальная культура об ужасах прошлого и много чего ещё. Одним словом, идея прогресса потеряла свою привлекательность, а оптимизм по поводу будущего на Западе вовсе сошёл на нет. Часть коллег Ассман видит в этом трагедию и культурную патологию. Сама же Ассман полагает, что нынешняя ситуация является не более чем корректировкой изначально патологического темпорального режима Модерна, нацеленного исключительно на прогресс любой ценой, не считаясь ни с какими издержками и жертвами. Современное состояние темпоральной неопределённости Ассман предлагает использовать для рефлексии над прошлым и выработки на её основе рецептов более поступательного и ответственного движения вперёд без издержек предыдущей темпоральной эпохи.
Карта союзной оккупации Рейнской области после Первой мировой войны
В оккупации принимали участие французские, британские, бельгийские и до 1923 г. американские войска. Оккупация должна была длиться 15 лет с постепенным выводом союзных войск каждые 5 лет в зависимости от «сговорчивости» немцев в вопросе о выплате репараций. Судьба Саарской области, находившейся под управлением Лиги Наций, должна была решиться также в 1935 г. на референдуме.
Во второй половине 1920-х гг. министр иностранных дел Германии Густав Штреземан сумел настолько улучшить отношения с бывшими противниками, что оккупационные войска были полностью выведены уже в 1930 г. Впрочем, к тому моменту Штреземан уже умер, поэтому празднования «освобождения Рейна» проходили под нарративом, который условно можно охарактеризовать как «1914 – 1918: можем повторить». Однако празднования оказались смазаны тем обстоятельством, что в Кобленце под тяжестью празднующей толпы обвалился мост, и четыре десятка человек утонули.
В оккупации принимали участие французские, британские, бельгийские и до 1923 г. американские войска. Оккупация должна была длиться 15 лет с постепенным выводом союзных войск каждые 5 лет в зависимости от «сговорчивости» немцев в вопросе о выплате репараций. Судьба Саарской области, находившейся под управлением Лиги Наций, должна была решиться также в 1935 г. на референдуме.
Во второй половине 1920-х гг. министр иностранных дел Германии Густав Штреземан сумел настолько улучшить отношения с бывшими противниками, что оккупационные войска были полностью выведены уже в 1930 г. Впрочем, к тому моменту Штреземан уже умер, поэтому празднования «освобождения Рейна» проходили под нарративом, который условно можно охарактеризовать как «1914 – 1918: можем повторить». Однако празднования оказались смазаны тем обстоятельством, что в Кобленце под тяжестью празднующей толпы обвалился мост, и четыре десятка человек утонули.
На стриме у «Грозы» рассказываю про Венгерскую Советскую республику, Белу Куна и Миклоша Хорти
https://youtu.be/nHjQYdiW58A
https://youtu.be/nHjQYdiW58A
YouTube
Венгерская Социалистическая республика
Гость стрима - дорогая редакция культурно-просветительского сообщества "Стальной шлем". Вместе с ним поговорим о Венгерской республике Бела Куна и ответим на...