Вся эта унифицированная и централизованная система Оджалану не нравится; она якобы порочна, потому что превращает общество в управляемых, безликих и разобщенных рабов деперсонифицированного государства, спустившегося на землю бога. Можно создать “социалистическое государство”, но оно не приведет общество к социализму в том виде, в каком социализм воспринимался мечтателями из 19 века (т.е. самоуправляемой федерации производителей), т.к. культивирует в массах патернализм, беспомощность и зависимость от мистических, безликих и непонятных сил госбюрократии.

Вместе с тем, Оджалан признает анархизм с его идеями быстрой “отмены” государства абсолютной утопией. Предлагая, в противовес двигаться в направлении постепенной децентрализации, демократизации и конфедерализма, подрывая параллельно “этатистскую ментальность” и связанные с этой “ментальностью” идейные проявления (великодержавие, религиозная или национальная нетерпимость, шовинизм, “колониальное мышление”, сексизм, милитаризм, консьюмеризм и т.д.), разрушающие горизонтальные связи промеж людьми и создающие благоприятные условия для укрепления власти госаппарата. Воспринимающийся как бы априори враждебным народу, которым он управляет и гуманизация и демократизация которого может быть осуществлена только давлением снизу.

Про развитие венесуэльского “социализма 21 века” писал уже неоднократно (тэг #Венесуэла). Однако, как и всякий процесс, венесуэльский “социализм” имеет, - неожиданно, - и некоторые позитивные черты. Мало кто знает ©, но в стране все еще существует движение коммунаров, последнее дыхание романтического “мятежного чавизма”.

В 2010 году Уго Чавес, воодушевленный идеями преобразования Боливарианской республики в “коммунальное государство”, - некую общинную федерацию, - готовясь к будущим выборам обнародовал Ограниченный закон о коммунах, предполагая в течение 2013-19 гг. сформировать остов этого самого “нового государства” - с децентрализацией исполнительной власти и широким демократическим участием народа. Было создано специальное Министерство Коммун, которое в 2012-13 гг. зарегистрировало 3641 коммуну: 893 городских, 971 сельскую, 53 коренных (на основе общин коренных народов) и 1724 смешанных (пригородных).

Что такое “коммуна”? В случае Венесуэлы, это объединенные воедино 5-6 коммунальных советов (данную муниципальную систему самоуправления Чавес ввел еще в 2005), контролирующие совместно некие производственные единицы, функционирующие либо на кооперативных, либо на смешанных (государственно-кооперативных) началах. Сам Чавес уповал, что расширение сети коммун, ведающих не только экономическими субъектами, но и политическим воспитанием, постепенно трансформирует общество, по максимуму убрав из общественной жизни государственную бюрократию.

Благодаря широкой народной поддержке и наличию в обществе некоторых традиций общинности (особенно на селе и среди коренных народов) вся эта история в 12-13 гг. стартовала очень хорошо. Этому содействовала и политика государства, смотревшего сквозь пальцы на незаконные самозахваты латифундий селянами и часто выделявшее средства для преобразования ферм или небольших предприятий (в городах) в муниципальные кооперативы.

Параллельно некоторые особо передовые коммуны, - типа Эль-Майсаль или Коммуны имени Че Гевары, - соображая, что устойчивость движения коммунаров напрямую зависит от уровня политического развития своих членов и гражданского окружения, начали вводить специальные муниципальные программы обучения, подкрепляя, так сказать, коллективистскую идейную гегемонию. В других местах коллективистский дух поддерживался воссозданием погибающих под ударами капитализма традиционных форм бытия венесуэльского общества, типа “каяпы” (разовой коллективной работы на общее благо, типа субботника), “санкочо” (коллективной трапезы) или местных “фиест” (праздников с танцами и угощениями). Естественно, так не везде происходило; думаю, что во многих местах коммуны вообще носили формальный характер предприятий, пытавшихся сесть на государственную шею в плане бюджетных ассигнований, но тем не менее, курс коммун на дополнение экономической деятельности политическим обучением присутствовал кое-где.

Однако, смерть Чавеса, тяжелый политико-экономический кризис, в который страна начала погружаться в 2012 году и правовые коллизии закона о коммунах весьма плохо отразились на дальнейшем развитии движения. Например, не очень результативной была попытка государства в 2014 году выстроить “коммунальный блок”, т.е. свести имеющиеся коммуны в некую экономическую цепочку (т.к. по мысли Чавеса, только через преодоление изоляции коммун и создание некоей сети-федерации можно прийти к “коммунальному государству”).

Кроме того, сыграла негативную роль зависимость коммун не только от правовой, но и от финансовой поддержки государства, которое в условиях кризиса закономерно пошло на свертывание финансирования, перераспределяя средства в сторону подпитки крупных госпредприятий.

Падение цен на некоторые аграрные культуры и дефицит топлива, удобрений и семян очень сильно подорвали сельское движение коммунаров. Наконец, падение популярности мадуристского правительства отразилось и на падении интереса масс в целом ко всем аспектам “социализма 21 века”, который привел страну к катастрофе.

Тем не менее, ряд коммун сумели пройти этот тяжелый этап более-менее стойко, а в 2022 году 65 коммун в 14 штатах объединились в негосударственный автономный Союз Коммун (Unión Comunera), защищающий идею преобразования Венесуэлы в “коммунальное государство”. Любопытно то, что формально это новое движение не привязано к правящей партии: идейно-политическая линия каждой коммуны якобы определяется внутри общинных советов, поэтому, по заявлениям самих членов Союза Коммун, в движении присутствуют как более-менее лояльные общины, так и настроенные оппозиционно. В любом случае, это не создает препятствий для налаживания хозяйственно-экономических и организационных связей между коммунами и, вместе с тем, не мешает Союзу взаимодействовать с государством на той же хозяйственно-экономической и организационной почве (типа участия в государственной системе распределения произведенных коммунами продуктов в городах)

Перспективы этого движения в условиях экономической нестабильности и поворота весьма авторитарного правительства в сторону крупного бизнеса не совсем понятны, но уже одно то, что несмотря на все невзгоды и перипетии в рядах несчастного венесуэльского общества таки теплится дух коллективизма и даже развиваются мечты о какой-то антикапиталистической альтернативе, “коммунальном государстве” и “народной власти”, безусловно радует.

#Венесуэла

А вот в Чили как получилось. Есть там довольно крупная Коммунистическая Партия, входящая ныне в правительственную коалицию Габриеля Борича. Партия эта держится традиционно умеренной линии, что не оберегает ее от нападок правого сектора, повсюду выискивающего “коммунистический заговор”. 

И, значит, ныне одним из самых медийных персонажей КПЧ, пришедший на смену сдувшейся Камиле Вальехо (очень популярной в годы массовых студенческих мобилизаций начала 2010х, но теперь превратившейся в серого партийного бюрократа и пресс-секретаря правительства),  является мэр муниципалитета Реколета, расположенного на севере Сантьяго, Даниэль Хадуэ. Человек экстравагантный, очень задиристый и бойкий, постоянно попадающий на передовицы благодаря своим заявлениям, иногда идущих вразрез с умеренной партийной линией КПЧ.

И тут на неделе этот Хадуэ загремел за решетку.  Шьют ему коррупцию и ряд экономических преступлений, связанных с функционированием сети “народных аптек” (Achifarp). Эту замечательную систему распределения лекарств по ценам ниже рыночных, Хадуэ разработал в 2015 году для своего муниципалитета, а позже распространил и по всей стране. Таких аптек теперь 212 в 170 муниципалитетах, т.е. проект оказался более чем эффективным, что заставляет скрежетать зубками деловых людей в хороших костюмах, рулящих коммерческими аптечными сетками.

“Народная аптека” (по сути, национальная ассоциация потребительских аптечных кооперативов) это только вершина айсберга, конечно. Потому что для своей коммуны Хадуэ придумал массу всевозможных социальных программ: народная оптика, народная стоматология, открытый университет, несколько народных книжных магазинов, ряд муниципальных многоквартирных домов со сниженной арендной платой. Но, конечно, аптеки - самый эффектный проект, вышедший на национальный уровень.

Еще в 2021 году поставщик Best Quality пожаловался национальным властям, что взаимодействие с Achifarp поставило его на грань банкротства, т.к. аптечный кооператив не оплатил большой объем поставок. В дальнейшем, появились обвинения и в вымогательстве взятки: якобы, в обмен на пожертвования в кассу Компартии в Реколете, Хадуэ гарантировал что Best Quality победит в тендере на поставки продукции в сеть “народных супермаркетов”, которые задумало создать уже правительство Борича.

Долго ли коротко ли, разбирательство длилось и дошло наконец до той стадии, когда судьи решили в качестве меры пресечения применить предварительное заключение, т.к. пребывание мэра на свободе “несет опасность для общества”. Родная компартия конечно выразила уверенность, что суд во всем разберется, но сделала это как-то без огонька.

И как тут не вспомнить случившееся же на этой неделе задержание мэра турецкого города Хаккари от прокурдской левой Партии равенства и демократии народов (DEM) Мехмета Сыддыка Акиша, которому впаяли 19.5 лет тюрьмы за “руководство террористической организацией”; якобы, в период 2009-13 года Мехмет Сыддык принимал активное участие в строительстве гражданских сетей Рабочей Партии Курдистана и организации каких-то нападений. Сообщается, что это только начало, т.к. на карандаше у турецкой полиции еще около 30 руководителей муниципалитетов, мэров и глав районов от DEM, которым так же инкриминируют связи с РПК, сливание бюджетных средств на организацию аффилированных с РПК групп и подрывную деятельность против государства.

Не знаю, насколько все это является правдой (связи DEM с РПК), но турецкое правосудие регулярно использует удобное “террористическое” обвинение для запретов или арестов не только курдских политиков, но и собственно турецких левых (об одном таком случае из Стамбула я давно как-то писал). Сроки по таким резиновым обвинениям дают умопомрачительные, но турецко-курдская левая все никак не разбегается по темным углам, изыскивая новые способы деятельности.

Компартия Греции набрала на европейских выборах 9.3%, сохранив двух своих депутатов в Европарламенте. По сравнению с прошлыми европейскими выборами 2019 результат отличный (тогда греки набрали 5.3%), однако, - на мой взгляд, - подскакивать до потолка от радости, рассказывая о стремительном росте поддержки коммунистов все-таки рановато.

Потому что если взглянуть непосредственно на количество полученных голосов, то ситуация хоть и позитивная (почти 368 тысяч против 302 в 2019 году), но не экстраординарная: в целом, КПГ с момента реорганизации в 1993 году имеет устойчивую электоральную поддержку населения в 300-400 тысяч голосов (к примеру, на двойных парламентских выборах в прошлом году за партию оба раза проголосовало более 400 тысяч).

И пока греческие коммунисты даже не доросли до того уровня влияния в обществе, каким они пользовались в эпоху затяжного кризиса конца 2000-х, когда за КПГ стабильно отдавали свои голоса свыше полумиллиона избирателей. Правда тогда и явка граждан была повыше, поэтому в процентном отношении планка поддержки КПГ крутилась вокруг тех же 7-8-9%.

Но в любом случае, в нашу эпоху последовательного сползания коммунистов в маргинальное поле, за счет своих принципиальных позиций и довольно-таки активной и умелой политической работы как на внешнем, так и на внутреннем фронте, КПГ совершает чудо, твердо удерживаясь которых год в своей политической нише, вполне успешно конкурируя с основными противниками слева, социал-демократами СИРИЗА и ПАСОК. Которые, - и в процентном, и в количественном выражении, - последовательно идут на дно с середины 2010-х. 

Тем не менее, я предполагаю, что 10-12% это максимум, на что могут рассчитывать коммунисты (не только греческие, любые) в рамках т.н. буржуазно-демократических выборов. Оглядываясь назад, в куда более политизированный 20-й век, можно увидеть, что именно таковы были средние показатели поддержки коммунистов в капиталистическом обществе, находящемся в условиях тяжелого кризиса. Сами по себе компартии (вне рыхлых коалиций) никогда не завоёвывали подавляющего большинства даже на самых честных выборах, даже в самые тяжелые для пролетариев времена, даже на самом пике развития “революционной ситуации”. Они уверенно побеждали только на тех выборах, которые сами же и проводили (Польша 1947, Болгария 1945, Венгрия 1949, Югославия 1945 и т.д.).

Феноменальные 30%, которых когда-то достигали компартии Италии и Франции (34% - это “исторический потолок”, в который в 1976 году уперлась Итальянская Коммунистическая Партия) были обеспечены весьма гибкой, миролюбивой и приспособленческой политикой (ортодоксальные марксисты-ленинцы именуют такую “гибкость” оппортунизмом и ревизионизмом), за счет которой коммунисты в моменте “уводили” часть электората у исторически более сильных социалистов. 

А сам же по себе коммунистический радикализм в более-менее чистом виде не находил слишком много сторонников никогда (хотя коммунисты всегда претендовали на то, что именно они выразители “коренных интересов трудящихся”, т.е. подавляющего большинства населения), поэтому Ленин, - видимо памятуя о неудаче РСДРП(б) на выборах в Учредительное собрание в ноябре 1917, - и не рассматривал вариант парламентского пути к социализму. Видя в легальной политической работе только трибуну для разоблачения самих же “парламентских иллюзий” и инструмент подготовки масс для революционного переворота в момент, когда для этого настанет благоприятный час.

После ВМВ, на фоне роста престижа и влияния СССР (а значит - и коммунистов), в западных компартиях произошло некоторое переосмысление тактики, связанной с легальной борьбой. Имея перед глазами опыт стран Восточной Европы и, прежде всего, Чехословакии, где местные героические коммунисты при некоторой (не такой уж и мощной) поддержке советской стороны в период 1945-48 пробрались законными способами в государственные органы и совершили в феврале 1948 бескровный переворот, появилась идея “ползучей” революции, с превращением парламента в “орган народного волеизъявления”, с проникновением коммунистов в силовые структуры и

министерства буржуазного государства, с формированием широких электоральных блоков под руководством коммунистов для легального выдавливания “буржуазных” партий из политической жизни и т.д. 

Трансформация тактики социалистической революции из лихого захвата вокзала/телефона/телеграфа романтичной партией профессиональных революционеров-подпольщиков в череду интриг и маневров циничных людей в серых костюмах, идущих во главе массовых партий, носила более приближенный к реальности середины 20 века характер. Но вместе с тем этот политический реализм открыл путь для закономерного укрепления “правых” настроений, апофеозом которых стал “еврокоммунизм”, с отказом даже от самой возможности захвата политической власти вне электоральных процедур.

Примерно в ту же сторону склонялась и КПГ в 70-80-е годы, но, благодаря процессу “реконструкции” 90-2000-х партия выправила свою теоретическую линию, вернувшись к классической ленинской схеме “выживания в ожидании революции”. Т.е. программно не отрицая классовой революции (насильственной по умолчанию), партия ставит своей целью “подготовку субъективного фактора” для действий в рамках революционной ситуации, которая неизвестно когда еще назреет (потому что это объективный и особо неподвластный никому фактор), но назреет обязательно.

Посему, отдавая должное успехам КПГ по удержанию электората, будем уповать на то, что революционная ситуация созреет раньше, чем эта достойная партия разложится (а такая опасность существует всегда) и мы увидим еще сверкающую пламенем революции Элладу.

Увидал у Димитриева рассуждения о патриотизме и отклик на эти рассуждения. В контексте темы о патриотизме, под которым каждый понимает что-то своё, можно отметить, что почти никогда в это заезженное пропагандой слово не вкладывается смысл, который оно изначально имело в 18-19 вв. 

Патриотизм той эпохи - эпохи американской, французской, латиноамериканских революций, - это антагонизм контрреволюционного лоялизма. Т.е. принципа верности государеву двору, препятствующему на тот момент всеми силами социально-экономическому развитию тех территорий, на которые простиралась власть “божьих помазанников” и их больших и малых вассалов.

Иными словами, патриот в исконном значении слова - это человек, стремящийся к обновлению своей родины и общества через радикальные реформы/революцию, не останавливающийся перед тем, чтобы ради этого обновления разрушить “священный мир” традиций и неприкосновенных общественных устоев, созданный контрреволюционными разлагающимися элитами и сословиями исключительно под себя. 

Со временем, термин “патриотизм” мало-помалу утратил этот свой изначальный революционный посыл, превратившись в абстрактную “любовь” к абстрактной “родине”, под чем утвердившиеся на политическом олимпе новые буржуазные группы подразумевали преданность подконтрольному им же самим политическому центру. Который единственный только якобы и выражает лучше всего интересы народа/родины. А оппозиционность этому центру отныне воспринималась как “антипатриотизм”. В 19 веке именно в “антипатриотизме” чаще всего обвиняли радикальных социалистов, которые чего-то там себе фантазировали о разрушении буржуазного политического центра с передачей всей политической и экономической власти в руки трудового народа. Какая же это любовь к родине? 

Очевидно, к тому моменту под “родиной”, которую нужно “любить”, уже подразумевался не народ, не бескрайние просторы родной природы и не метафизический “отчий дом”, а прежде всего вполне конкретный госаппарат под управлением конкретных лиц, приказам которых надо подчиняться и на защиту которых от внутренних или внешних врагов надо вставать. Задавать неудобные вопросы этой “родине” по поводу справедливости её функционирования тоже не стоило - родина одна, ее не выбирают, уж какая есть.

Так конечно было не везде, но это только благодаря проклятым коммунистам, которые пытались вернуть понятию “патриотизм” хотя бы некоторую часть утраченного революционного импульса в противовес официальному “патриотизму” милитаристов, полицейщины, головорезов и великих вождей нации. “Патриотическим” было возглавляемое коммунистами антифашистское сопротивление в Европе, боровшееся с режимами, тоже как бы выстроенными на пламенной "любви к родине". “Патриотическими” же были многочисленные латиноамериканские организации вооруженной борьбы, выступавшие против местных горилл-каудильо, на каждом углу именовавших самих себя “патриотами” (самая известная из таких - созданный чилийской компартией для борьбы с "патриотической" диктатурой Пиночета "Патриотический фронт Мануэля Родригеса"). Однако, когда коммунисты “сдулись”, понятие патриотизма окончательно утратило свою демократическую и революционную направленность.

Нечто подобное произошло, кстати и с понятием “национализм”, которое изначально относилось к левому спектру политической мысли и имело откровенно революционное содержание. Но уже к концу 19 века, - с возникновением во Франции “Action français” и “фёлькиш” движения в Германии, - европейский национализм начал откочевывать вправо, приобретая все более консервативные черты и все больше концентрируясь на идеях абстрактного государственного величия/возрождения, которому якобы препятствуют орды затаившихся внутренних врагов (евреев-спекулянтов, масонов, иммигрантов, социалистов-”антипатриотов”, либералов, атеистов, моральных вырожденцев и т.д.).

В колониальных странах Третьего мира этот процесс формирования и последующего разложения национализма начался гораздо позже и шел побыстрее, но в любом случае - он так же в итоге утратил почти все ранние черты, которые в советском агитпропе именовались “прогрессивными” (некоторый демократизм, секуляризм, ориентацию на трудовые сектора общества).

На видео греческие коммунисты исполняют, как я понимаю, коллективный народный танец сиртаки (хотя он и придуман только в 60-х, сиртаки давно приобрел именно “народный” характер), распевая песню “Tria grammata” (Три буквы) на мотив нашей “Катюши”, которая в своё время являлась гимном Фронта национального освобождения (EAM); патриотического альянса различных организаций под руководством Коммунистической Партии Греции, который в годы ВМВ боролся против немецкой оккупации, попутно развивая борьбу за социальное освобождение народа от местных магнатов, что в 1944 привело к “малой гражданской войне”, столкновению вооруженного крыла EAM непосредственно с антифашистским “правительством национального единства”, состоявшим из прежних вороватых элит, опиравшихся на Великобританию. 

Часто точно такие же картины можно увидеть в Турции, где коммунисты/левые издавна используют народный коллективный танец халай на своих праздниках, демонстрациях и сборищах. Точно так же левые курды превратили гованд чуть ли не в “партийный” танец, исполняемый везде, где только можно - его танцуют и партизаны РПК в горах иракского Кандиля, и “освобожденные женщины Востока” в сирийской Рожаве, и активисты на улицах Бакура, турецкой части Курдистана. 

Это лишь несколько примеров того, как левые через использование “народной демократической культуры” (а, как мы помним из произведений Ленина, всякая национальная культура делится на идущую из верхов “реакционную” часть и идущую снизу часть “прогрессивную” и “демократическую”) продвигают свои идеи, связывая их с уже имеющимися в народе элементами, улучшая их восприятие тем самым народом, о благополучии которого левые пекутся всю жизнь.

О подобном же “народническом” подходе сингальских левых из Народно-освободительного фронта я как-то уже писал, но, повторюсь, тема эта неисчерпаема. “Раскрашивание” революционных идей в “народные цвета”, близкие общественным низам, везде и всегда было куда более эффективным методом расширения социальной базы, нежели ретрансляция сложных теорий в чистом виде, предусматривающих достаточно высокую степень политической сознательности (чем низы общества вообще не славятся). Однако апелляция к народной традиции, привнесение через знакомые самому народу инструменты и практики “подрывных” идей, очень часто воспринимались ортодоксальным марксизмом-ленинизмом как некий “националистический уклон”, что столь же часто приводило к “национальному нигилизму” коммунистов, усугублявшемуся длительной борьбой русского ленинизма с народничеством/неонародничеством. Которое как раз и опиралось в бóльшей степени на демократическую часть традиций народа, типа общинности/мира, кооперации, стремлении к децентрализации власти и т.д.

Но, как некоторым известно, когда над первым в мире марксистско-ленинским государством нависла военная опасность…, во имя спасения оно само обратилось к традиции, правда уже не чисто народной, а, условно говоря, к  державно-централистской, последовательно пересматривая с середины 30-х годов взгляды на дореволюционную российскую государственность, которая поначалу (в кипучие 20-е) воспринималась исключительно в негативном свете. 

А в своём знаменитом докладе на VII Конгрессе Коминтерна в 1935 году Димитров, оценивая деятельность зарубежных коммунистов, уже и их призвал к отказу от “национального нигилизма”, поскольку, как стало понятно, национальная символика и национальная история оказались мощными факторами общественной мобилизации, и коммунисты, якобы, не должны отдавать такие высокоэффективные инструменты в руки фашистов. 

Ну а про речь Сталина на XIX съезде КПСС, где он прямо заявил, что коммунисты должны перехватить знамя национальной независимости из ослабевших рук продажной буржуазии знают многие. Таким образом, стала абсолютно ясна историческая роль коммунистических партий как строителей национальной государственности, державников и защитников национального суверенитета от атак империализма. Соответственно, была намечена национал-коммунистическая траектория, в рамках которой образовавшиеся после ВМВ социалистические страны крепили свою легитимность ссылками на преемственность историческим традициям государственности, а западные коммунистические партии взяли курс на борьбу за “национальную независимость от империализма”.

Какие результаты дал этот “национал-этатизм” известно: после смерти Сталина, “сильного человека”, жёстко подчинившего весь международный коммунистический лагерь целям Москвы (кто эти цели не разделял - превращались в “предателей марксизма-ленинизма” как Тито, чех Сланский или румынская группа “лево-право-сионистско-троцкистских заговорщиков” Паукер-Лука-Джорджеску), национально-государственная ориентация закономерно начала подрывать принципы “пролетарского интернационализма” (под которым, говоря откровенно, подразумевалось подчинение указаниям из Кремля, объявленного “центром мирового коммунистического движения”).

В Венгрии потворствование местных коммунистических властей государственно-националистической риторике (с помощью которой они пытались укрепить своё звание “национальной партии” среди нелояльного населения) сыграло определенную роль в провоцировании восстания 1956, в Польше усиливалась шовинистическая (и отчасти антисоветская) фракция “партизан”, Румыния твердо встала на путь “защиты суверенитета”, завершив свое развитие установлением национал-коммунистического антисоветского режима при Чаушеску, албанский лидер Энвер Ходжа, обозлившись на “великодержавное” поведение Хрущева, пошел на разрыв отношений с СССР, объявив что в Москве произошел “буржуазный переворот”, в Северной Корее великий лидер Ким Ир Сен вычистив остатки просоветских и прокитайских деятелей, вывел теорию специального корейского социализма с самим собою во главе, а Мао Цзедун, утомленный унизительной опекой упокоившегося Сталина, принялся третировать не столь авторитетного Хрущева, так же закончив дело разрывом с Советским Союзом. 

В общем, тактическая ориентация коммунистов на построение традиционной национальной государственности приобрела собственную инерцию развития, слегка противоречащую идеалам международного единства рабочих, во имя которых большевики брали власть в октябре 1917. Чем вся эта история завершилась мы знаем: “национальное государство” победило “социализм”, с построением которого оно не справилось. Причем, в случае с СССР и Югославией, именно высшие представители “титульных” народов, вокруг которых (и за счет которых) выстраивался многонациональный проект, - русских и сербов, - вбили последний гвоздь в крышку гроба социалистической утопии, желая восстановить собственный nation state, которого, якобы, они были лишены при социализме.

А вот, например, в Китае такого не произошло. Хотя КНР фактически также перешла к самому обыкновенному капитализму, тамошней компартии удалось сохранить идейное влияние в массах во многом благодаря стараниям таких талантливых идеологов как Ван Хунин, которые сумели расстворить марксизм-ленинизм в многовековых традициях и практиках китайской централизованной государственности, увековечив “социализм с китайской спецификой” как один из этапов развития (причем, не самый плохой) “вечной” Поднебесной империи. Подобную же картину мы можем наблюдать в КНДР и во Вьетнаме, где интернационалистский марксизм-ленинизм окончательно трансформировался в местный вариант государственного национализма, связанный с первоначальными идеями Маркса/Энгельса/Ленина лишь номинально.

К чему это все? К тому, что связь с традицией бывает разной. Одно дело - связь с демократическими формами жизни народа, опора на извечную тягу плебса к самостоятельности, справедливости и свободе; другое дело - игра на столь же древней традиции государственного величия, социального патернализма и борьбы с враждебным окружением.

И то и другое является по сути национализмом, но одна форма национализма проистекает из глубин народа, а другая - из недр государственной бюрократии, объявляющей себя выразителем воли народа. Даже кондовый советский марксистско-ленинский агитпроп со скрипом вынужден был признавать существование этих двух форм национализма, именуя первый (т.н. мелкобуржуазный национализм/революционную национальную демократию) “прогрессивным”, а второй - “реакционным”, выводя эту реакционность из того, что источником подобного национализма являются крупнейшие монополии и их ставленники в государственных верхах, заинтересованные в контроле за жизнью податного населения, росте милитаризма, увековечивании собственной власти и разрыве связей между трудящимися разной национальности.

В продолжении темы “народных традиций”.

“Демократические традиции народа” это конечно не потешный и давно забытый самим народом лубок (типа вышиванок, длиннющих бород или боевого гопака), который националисты некоторых стран выдают за “исконно-посконную” отличительную особенность, через которую якобы народ сохраняет свою “идентичность” в противостояниями с другими народами. 

“Демократическая традиция” она на то и “демократическая”, что содействует единению и коллективизму людей, а не разделяет и подчеркивает “инаковость” отдельных социальных групп, претендующих на то, чтобы именоваться “настоящим народом”, а не вот этим быдлом. В таком контексте и сама традиция может даже не иметь таких уж древних корней.

Вспомнился по этому поводу пример многострадального государства #Судан. Как-то я уже писал про самобытный и относительно молодой музыкальный стиль городских окраин, ставший саундом революционной пропаганды против режима аль-Башира (в 2010-х), а после его свержения - и против утвердившихся у власти генералов, не желающих менять ничего. Никакого отношения к “заветам дедов” это творчество не имеет, что не мешает рассматривать его именно как проявление демократической культурной традиции, вышедшей из глубины народа.

Другой интересный кейс связан со своеобразным суданским футболом, называющимся по-арабски “дафури”. К настоящему футболу этот “дафури” имеет очень отдаленное отношение, хотя он возник непосредственно под влиянием английской игры. 

По сути, “дафури” это просто культура дворового футбола, не имеющего никаких фиксированных правил, кроме тех, которые устанавливаются коллективно в рамках конкретной игры. Коллективный консенсус участников здесь важен для того, чтобы не превращать игру в банальное побоище или постоянный спор. Несмотря на совершенно непрофессиональный статус, издавна в городских кварталах молодежь формировала десятки таких вот “дафури”-команд с громкими названиями, участвующих в стихийном и нерегулируемом чемпионате “всех против всех”.

Соответственно, с началом т.н. “славной декабрьской революции” в 2018, опыт “дафури”-команд, их внутреннего функционирования и взаимодействия с другими командами и внешним миром, стал одним из источников, из которого выросли территориальные Комитеты Сопротивления.

Кстати говоря, обращение к дворовому футболу как элементу низовой народной культуры, способствующей политической организации, как-то уже использовалось в Бразилии, где футбол давным-давно считается “национальной болезнью”.

В 1963-64 гг., когда в стране росло напряжение, связанное с опасностью военного переворота против правительства Жуана Гуларта (богатея-президента, проводившего ориентированную на трудовые низы политику, за что он получил от противников ярлык “коммуниста”), бывший губернатор южного штата Риу-Гранди-ду-Сул Леонел Бризола, - руководитель ультралевого крыла Трабальистской Партии, - запустил кампанию по организации сети гражданского сопротивления военщине. А чтобы эта структура строилась веселее и понятней для простого люда, Бризола предложил использовать в качестве базовой единицы группу из 11 человек, классического количества, необходимого для футбольной команды. 

Объяснялось это тем, что, проводя аналогию с футболом, взвинченным опасностью переворота людям будет проще объяснить структуру сетевой пирамидальной организации (по типу запутанного чемпионата Бразилии) и необходимость распределения ролей внутри каждой команды сопротивления. В итоге, благодаря своей популярности и удачно подобранной организационной схеме, знакомой каждому бразильцу, к 1964 году Бризоле удалось сформировать более 5 тысяч “grupos dos onze” (групп одиннадцати), включавших в себя около 60 тысяч человек.

Однако, в бой эта могучая структура так и не вступила, поскольку к моменту военного переворота 1 апреля 1964, с одной стороны, она находилась еще в процессе становления и первичной организации, а с другой - сам свергнутый военными президент Гуларт, вопреки решительным призывам Бризолы к запуску массового сопротивления, не захотел ввергать страну в гражданскую войну и удалился в Уругвай. Тем не менее, многие из членов G-11 впоследствии присоединятся к вооруженной борьбе 1967-73 гг., известной в медийном поле благодаря одному из протагонистов этой борьбы, старому коммунисту из Сан-Паулу Карлусу Маригелле, заслужившему благодаря своему учебнику звание “отца городской герильи”.

Продолжая тему “народных традиций”.

Отечественный социальный исследователь Виктор Шнирельман, специализирующийся на истории современного национализма на постсоветском пространстве, в своей книжке “Русское родноверие”, касаясь его советских истоков, пишет об том, как в рамках антирелигиозной и антизападнической пропаганды 60-70-х советское государство потворствовало развитию неких “народных традиций”, призванных заместить христианские и исламские обряды, по-прежнему пользующиеся популярностью у простонародья несмотря на почти полувековой государственный курс атеистического просвещения.

Разработкой “безрелигиозных праздников” по поручению Идеологической комиссии КПСС занялись специально созданные Советы по пропаганде и внедрению новых социалистических обрядов, - Высшей профсоюзной школой был даже разработан специальный курс под названием “Народные праздники и обряды”, - которые преподносили дело так, будто дохристианские/доисламские народные праздники были связаны не с религией, а с хозяйственным циклом и бытовым календарем, так что в основе своей они имели якобы атеистическое содержание.

Таким образом, например, в 70-е было восстановлено празднование запрещенного большевиками еще в 30-х Навруза, имевшего зороастрийские корни, а на Кавказе пошла волна интереса к местным языческим обычаям под видом “возрождения обрядов, праздников и традиций, не связанных по своему происхождению с официальной религией”. С другой стороны, в 60-е была почему-то осуждена вполне языческая Масленица, но, как пишет Шнирельман, столкнувшись с негативной демографической тенденцией в русском селе в 60-70-е, советская власть попыталась учредить вместо Масленицы молодежный весенний праздник “Русской березки”, призванный побудить юношей и девушек к заключению браков и производству потомства.

Пропагандисты “народных обрядов” апеллировали к идеализированному демократическому дохристианскому/доисламскому прошлому, стремясь внести в “национальную форму” традиций и обрядов “социалистическое содержание”; подчеркивали “прогрессивную” самобытность и свободомыслие народов, которые сопротивлялись силовому насаждению “реакционных” христианства и ислама, разрушивших традиционное равенство, деформировавших исконную народную культуру и разделивших общество на рабов и рабовладельцев; настаивали, что все это “бесценное культурное наследие” относится даже не к религии, а к этнической идентичности. Все эти выведенные советскими пропагандистами нарративы нам сегодня хорошо известны благодаря их изложению т.н. русскими “родноверами”; собственно, Шнирельман прямо и пишет о том, что расцветшее буйным цветом в Перестройку русское неоязычество базировалось на переосмыслении антикоммунистическими диссидентами-националистами тех постулатов, которые в 60-70-е рождал советский агитпроп, исполнявший задачу подрыва традиционных религий и насаждения антизападных, “почвеннических” настроений.

Утверждение смелое, хотя, на мой взгляд, речь может идти и не о заимствовании, а о схожей траектории теоретического развития, ибо на тех же самых основах, - романтическая идеализация дофеодального прошлого, некоторый демократизм и скепсис по адресу христианства, разрушившего этот идеальный мир народного равноправия и свободы, - покоилось и европейское неоязычество эпохи романтизма/неоромантизма второй половины 19 века.

Любопытно что Шнирельман намекает так же на то, что неприязнь к иудаизму и евреям в целом современные русские этно-националисты-родноверы тоже наследовали из советского агитпропа, в котором процветал т.н. “антисионизм”, доходивший до паранаидально-заговорщицких теорий, несколько напоминающих дореволюционные взгляды “Союза русского народа”. Якобы, распространенная советской государственной пропагандой ненависть к коварному и всепроникающему “сионизму” (ака “еврейскому фашизму”) вкупе с примитивным пониманием христианства как порождения иудаизма, через которое восточные славяне были закабалены феодалами и царями, вполне закономерно привело к самому обыкновенному антисемитизму, ставшему одной из надежных идейных опор русских “родноверов”.

Уже писал про белуджей в контексте Афганской войны. Вкратце, это многомиллионный народ, разделенный государственными границами Пакистана, Ирана и Афганистана, который с середины 20 века ведет борьбу за национальное самоопределение. Чем-то в этом смысле белуджи похожи на курдов, только в отличие от курдов белуджийская борьба не так раскручена в мировых медиа. Еще одним сходством с курдами является то, что вооруженная борьба в Белуджистане в 20 веке протекала под влиянием социализма и этот левый бэкграунд до сих пор оказывает своё воздействие. Правда, преимущественно в Восточном Белуджистане (пакистанской его части, где живет большинство белуджей).

В Западном Белуджистане (иранская провинция Систан и Белуджистан) идейную гегемонию давно удерживают исламисты. Связано это с тем, что в шиитском Иране белуджи-сунниты подвергаются не только национальному, но и религиозному угнетению, что создает максимально благодатную почву для развития изначально не характерного для белуджей исламского экстремизма, который щедро спонсируют геополитические противники Ирана - Саудовская Аравия, Катар, ОАЭ. 

В пакистанской части Белуджистана ситуация обратная. Т.к. основным идеологическим методом борьбы пакистанского государства с белуджийским движением является усиление исламизации (ислам, как известно, не признаёт национального разделения), “сармачары” (“повстанцы”, “партизаны” на белуджском языке) в качестве реакции сохраняют преимущественно светский характер своего движения сопротивления, доставшийся им еще с 20 века, когда белуджийский национализм был откровенно левым. В то время Пакистан рассматривался белуджами (впрочем, как и синдхами и пуштунами) как “бастион панджабско-мохаджирского империализма”, в котором ислам является идеологией, легитимизирующей политико-экономическое господство этих двух национальных групп - панджабцев и мухаджиров (мухаджиры - переселенцы-мусульмане из Индии).

Читать далее: https://telegra.ph/Sarmachary-Beludzhistana-06-21

Меж тем, помимо Курдистана и Белуджистана, современный исламский Восток даёт еще один интересный пример народно-освободительной борьбы, которую можно было бы трактовать как “прогрессивную”. Это Азавад, северная часть государства Мали, где в 2012 году местные туареги, приведенные в волнение “арабской весной” и оснащенные похищенным со складов развалившейся ливийской армии оружием, подняли очередной мятеж, который не утихает до сих пор.

Туареги  - это многочисленный кочевой народ берберской группы, рассеянный между Ливией, Алжиром, Мали, Нигером, Мавританией, Буркина-Фасо, Чадом и Ливией, который имеет длительную традицию борьбы за национальное самоопределение. Столь же традиционной чертой вообще всего берберского политического движения являются секуляризм и некоторый политический демократизм. Оба этих характерных признака берберское движение выработало в процессе противостояния с национальными государствами и их идеологиями, которые, с одной стороны, стремятся лишить берберов идентичности через исламизацию (т.к. берберы отчасти держатся своих доисламских обычаев, идущих вразрез с шариатом) и ассимиляцию/арабизацию, а с другой - желают экономически и политически подчинить непокорных туарегов, “свободных людей пустыни”, центральному правительству тех стран, в которых они проживают.

Мятеж туарегов в Малийском Азаваде отчасти продолжает эту исконную традицию. Борьба за независимость, федерализацию или широкую автономию северного Мали, где помимо туарегов обитает также арабское этническое меньшинство (частично лояльное повстанцам), вкупе с защитой собственных народных традиций и обычаев, привело к конфронтации восставших туарегов как с местными джихадистами, сражающимися за установление экстремальной теократии на основе “чистого ислама” на землях Сахеля, так и с правительством в Бамако, твердо придерживающегося целей жесткой централизации страны.

Любопытно и то, что туареги негативно восприняли также иностранное вмешательство в малийский конфликт, последовательно выступая как против французского контингента, помогавшего центральному правительству в наведении порядка с 2013 по 2022 гг. (столь же традиционно, с колониальных времен, туареги не питают симпатий к французским “цивилизаторам”), так и против сменившей французов в 2022 российской “группы Вагнера”, при участии которой в ноябре 2023 года был взят Кидаль, столица Малийского Азавада.

Короче говоря, борьба далеких туарегов кажется небезынтересной, поэтому рекомендую заинтересованным подписаться на замечательный канал африканистски Марии Залатар “В стране туарегов”, который собственно и посвящен освещению ситуации в Азаваде. Пишет она не часто, но лучше в русскоязычном сегменте про туарегов не пишет наверное никто.

Ну и как бы бонусом для экскурса в общий контекст событий прикрепляю относительно недавнее видео, в котором собственно Мария даёт свои комментарии насчет военно-политического движения Малийского Азавада.

В наши дни королевство Саудовская Аравия, несмотря на либерализацию последних лет, все ещё имеет имидж гиперконсервативной религиозной страны, население которой строго и беспрекословно держится исламских традиций и обычаев, особенно даже и не участвуя в политической жизни. Политика в СА - удел почти исключительно высших придворных элит; там, наверху, кипит скрытая борьба интересов, к которой массы саудовского народа не имеют ни малейшего отношения. Никакой “публичной политики” европейского стиля, выходящей за рамки Дома Саудов, просто не существует. А если кто из простолюдинов и задумает заняться политикой, сколотив какую партию или организацию, не подчиненную непосредственно королевскому двору (а не дай бог - вообще выступающему против него), участь такого энтузиаста предрешена и незавидна.

И уж конечно СА из всех стран арабского Востока менее всего ассоциируется с какими-либо левыми идеями. В таком сытом, религиозном и ультраконсервативном обществе левые идеи вырасти просто не могут.

Все это так лишь отчасти, потому что СА не всегда была такой, какой мы её знаем сегодня. До 80-х годов королевство последовательно двигалось в сторону либерализации общественной жизни, усиливался секуляризм и антимонархические настроения, короче все шло типичным для той эпохи чередом. И естественно, в соответствии с веяниями времени, в Саудовской Аравии были и свои левые организации. Причем довольно воинственного толка, что было связано с идейной гегемонией на Аравийском полуострове (не только в СА, но и в Омане, Бахрейне, ОАЭ, Катаре) южно-аравийских леворадикалов, которые впоследствии встанут у руля Южного Йемена - единственной страны арабского Востока, избравшей в качестве ориентира марксизм-ленинизм.

Однако после 1979 года СА резко развернула направление своего движения, превратившись в итоге в то, чем она является и поныне. Саудовская левая естественно погибла, причем погибла она не столько под ударами репрессивных органов самого государства, сколько благодаря действительно эффективной социальной политике королевского двора, буквально выбившего почву из-под ног саудовских левых, предотвратив даже возможность их возрождения. 

Читать далее: https://telegra.ph/Smert-saudovskoj-levoj-06-30

Панславизм, - идея культурного и языкового братства славянских народов, - зародился еще в середине 19 века на волне общеевропейского романтизма с его “возвратом к корням”. И, понятное дело, несмотря на вроде бы очевидный посыл, - стремление к объединению, - этот панславизм почти сразу же раскололся на ряд политических тенденций, обоснованных различиями во взглядах последователей общеславянской идеи на роль “собственного” народа. Уже на первом славянском конгрессе в Праге в июне 1848 года чехи требовали создания для себя автономии в составе Австро-Венгрии, поляки вещали о собственном национальном мессианизме, русские голосили о главенстве великороссов в общем движении, слабо представленные южные славяне, требуя освобождения от турецкого гнета, выдвигали проект учреждения некоего “южно-славянского королевства”. Светом в оконце был только наш соотечественник Миша Бакунин, - тогда еще не вполне анархист, - предлагавший создать революционно-демократическую самостоятельную и равноправную славянскую федерацию. Короче, уже на ранних этапах панславизм скрипел и качался, раздираемый дискуссиями о моделях славянского содружества.

А после Крымской войны (1853-56), когда панславянские идеи были взяты на вооружение Российской Империей в качестве обоснования своего экспансионизма, былой революционный дух совсем улетучился. Т.о., второй славянский конгресс в Москве в 1867 прошел под лозунгом объединения всех славян вокруг российского ядра, которое конечно же только и думает о том, как бы сделать жизнь родных братушек лучше и краше. Идиотизм ситуации в том заключался, что в этот же самый момент, в качестве ответа на польское восстание 1863 года, российская пропаганда была полна антипольской риторики, в корне противоречащей тому, о чем в Москве рассказывали русские делегаты, расписывающие светлое будущее великой славянской империи со столицей в Константинополе, управляемой железными рукавами доброго русского царя. 

Читать далее: https://telegra.ph/Sovetskij-panslavizm-07-11