4⃣ Вместе с тем, в 38-39 гг. количество депортаций сократилось до единичных значений, т.к. многие из арестованных немцев были либо осуждены и отправлены в лагеря (т.е. не могли подвергнутся высылке по юридическим основаниям), либо уже расстреляны.

Германское посольство в этот период самостоятельно формировало списки арестованных, т.к. никакой информации по находящимся в тюрьмах гражданам Рейха советская сторона не давала. Примерно представляя, что таких еще очень много, дипломаты продолжали настаивать на продолжении депортаций, но советская власть оставалась к этим требованиям равнодушной (хотя нескольких персонажей, осужденных за шпионаж в пользу Гестапо, в этот период все-таки отправили в Германию).

5⃣ После подписания советско-германского пакта, в сентябре 1939 произошел единственный официальный обмен между СССР и Третьим Рейхом: в ответ на возврат задержанных в Испании немцами матросов судна “Свидович”, СССР депортировал 7 арестованных граждан Рейха (5 немцев, 2 австрийца), причем никто из них не был коммунистом.

Благоприятной конъюнктурой снова решили воспользоваться германские дипломаты: теперь на стол был брошен козырь “дружественных отношений между странами”, которые якобы несовместимы с содержанием под стражей большого количества граждан Рейха. 

Глава германского МИДа фон Риббентроп даже направил телеграмму послу в СССР фон дер Шуленбургу, требуя усилить давление на советское правительство ради освобождения и депортации немцев, причем теперь МИД отклонился от своей прежней политики, препятствующей въезду в Германию евреев, коммунистов и натурализованных немцев. Отныне Третий Рейх был настроен вызволить из советских лагерей как можно больше граждан немецкого происхождения без различий и градаций.

Дипломатическое давление оказалось успешным и в декабре 1939 началась концентрация в Москве (в Бутырке) немецких заключенных, которым здесь же Верховный Суд СССР в индивидуальном и ускоренном порядке заменял тюремные приговоры на депортацию. В ходе нескольких таких рейсов, из Союза были высланы еще около 500 человек. В отличие от первого контингента 37-38 гг. здесь коммунистов и сочувствующих было гораздо больше (свыше половины): просто потому, что некоммунисты были уже высланы ранее.

Любопытно, что в период действия пакта ряд немецких эмигрантов-коммунистов, по которым террор ударил по касательной, сами предпочли добровольно вернуться в Германию, воспользовавшись либерализацией паспортной политики германского МИДа. Игнорируя даже мнение собственной партии, которая не приветствовала добровольную репатриацию.

Авторское резюме таково: нет никаких свидетельств участия немецкой стороны в формировании списков подлежащих депортации или координации составления таких списков с советской стороной для того, чтобы получить в свои руки опасных коммунистов.

Германские дипломаты не имели понятия, сколько реально содержится немцев в советских лагерях и каковы их политические взгляды, они просто стремились к освобождению любых своих граждан и лиц немецкого происхождения. Советская сторона такой отбор осуществляла, но критерии этого отбора непонятны и, видимо, заключались в бюрократической логике “возврата” Германии лиц (коммунистов и некоммунистов), осужденных за шпионаж в пользу немецких же спецслужб.

В любом случае, советский отбор так же не свидетельствует о целенаправленной высылке антифашистов. Хотя более половины депортируемых в 39-40 гг. действительно были членами КПГ или КП Австрии, гораздо больше их осталось в советских лагерях и никакой подготовки к их возможной депортации не проводилось.

Нет свидетельств того, что все депортированные коммунисты по прибытии в Германию подверглись репрессиям: автор пишет, что нацистская юстиция считала, что даже членство в коммунистических организациях в Советском Союзе не влекло автоматически обвинения в подготовке к государственной измене в случае если репатриант действовал по экономическим мотивам или его участие было ограниченным.

Известен ряд имен из числа депортированных в эпоху пакта, отправленных затем в немецкие концлагеря, но в то же время известны и имена тех, кто, будучи коммунистом, после депортации из СССР вообще никак не был наказан и быстро реинтегрировался в немецкое общество. Соответственно, тут открывается широкий простор для спекуляций.

Нет никаких свидетельств “ценности” высланных немецких и австрийских коммунистов для Гестапо (за единственным исключением некогда крупного функционера КПГ Рурской области, а затем рабочего завода в Н.Новгороде Арнольда Кляйна, осужденного в СССР за шпионаж в пользу Германии), поэтому аргумент о “свадебном подарке”, который Сталин якобы преподнес Гитлеру, по мнению автора, не выдерживает критики. Гестапо эти люди были неинтересны и никакой роли в разгроме коммунистического подполья в самом Рейхе они не сыграли.

Нет никаких свидетельств о существовании договоренностей по обмену заключенными между СССР и Германией, как нет свидетельств взаимодействия в этом вопросе Гестапо и НКВД. Депортации 37-38 гг., как и депортации 39-41 гг. суть довольно мелкие (по масштабам) мероприятия, вполне укладывающиеся как в контекст международного права, так и в рамки репрессивной политики (депортации “нежелательных иностранцев”), практикуемой СССР с 20-х годов.

Наконец, нет никаких доказательств того, что экстрадиции 39-41 гг. были мотивированы как дружественный шаг СССР по отношению к партнеру по пакту, хотя германские дипломаты в рамках своего неустанного давления именно аргумент о новых отношениях между странами использовали чаще всего.

А вот, в тему демократизма и партийности довольно давно в vk паблике “Плановая экономика” репостили статью про т.н. “железный закон олигархии”, выдвинутый еще в начале 20 века социалистом Михельсом, который потом с горя примкнул к итальянским фашистам. Потому что те не играли в фальшивых демократиков, а честно, по-ницшеански, воспевали эффективную диктатуру благородных людей над толпою тупой черни.

Статья, - как и сам этот “железный закон”, - повествует об автоматической  неизбежности превращения любого политического руководства, - даже самого демократического, - в узкую и крайне устойчивую группу т.н. “политической олигархии” со всеми отсюда вытекающими последствиями. В заметке автор прослеживает путь от первоначальных английских аристократических партий, где “власть народа” не волновала вообще никого, до общенародных и пролетарских массовых партий социалистов, где устойчивость и неизменность высшего руководства обеспечивалась бесконечным количеством бюрократических этапов и правил, уловками с подбором голосующих делегатов, целенаправленной политикой воспитания лояльных кадров, маневрами с проведением съездов и т.п. приемами, которых не чурался ни Маркс, ни Ленин, ни Сталин, ни даже прóклятые богом американские демократы.

Можно конечно, как это любят, надув щеки важно вещать, будто Михельс так и не понял науки логики, не понял марксова учения о государстве и классах, не знал Ильича и вообще все на свете напутал, если бы проблема бюрократизации и обособления аппарата революционных партий от трудящихся масс постоянно не вылезала то тут, то там, волнуя умы многих марксистов, обеспокоенных борьбою с этой неистребимой и захватывающей все политическое поле заразой. Которая часто напрямую даже и именовалась “красной буржуазией”, что как бы демонстрирует восприятие глупыми низами той роли, которую бюрократия играла в социалистических государствах.

В революционную эпоху 1917-21 гг. такими пылкими антибюрократами были западноевропейские рэтекоммунисты (т.н. коммунисты рабочих советов) и их русский аналог в виде рыхлой и неоформленной “рабочей оппозиции”, фактически выступавшие против концепции “пролетарской партии ленинского типа”, высокие члены которой достаточно быстро превратились (в СССР) в узкое и часто даже привилегированное правящее меньшинство (собственно, Ленин в “Детской болезни левизны…” прямо признаёт факт трансформации верхушки партии в “самую настоящую олигархию”). Но тогда мудрый Ильич поставил на место “анархиствующих бар” и “мелкобуржуазных радикалов” железной логикой необходимости государственного строительства. С обещаниями прекрасного будущего демократизма, где не будет бюрократии потому что каждый станет бюрократом. 

Этого естественно не случилось, однако популистская тема “борьбы с бюрократизмом” превратилась в классическую дежурную статью т.н. самокритики РКПб/ВКПб/КПСС на долгие-долгие годы. Вплоть до крушения СССР (одной из тем Перестройки тоже была борьба с бюрократизмом и привилегиями советских элит).

Во второй половине 20 века самым известным марксистским антибюрократом стал Мао, поднявший своих юных и горячих сторонников на погром китайской же компартии, якобы выродившейся в сборище черных реакционеров, капутистов (сторонников капиталистического пути) и твердолобых бюрократов. Все это очень нравилось западным новым левым, “питающимся” исключительно официальным китайским агитпропом (даже ближайший союзник Мао албанец Энвер Ходжа не имел достоверной инфы о ходе “культурной революции”), однако, как только стало понятно, что Великий Кормчий, принципиально не меняя систему бюрократического управления, с помощью возбужденной нехитрыми лозунгами молодежи просто расправился со всеми своими политическими конкурентами, восстановив партию и загнав затем “бунтарей” и “красногвардейцев” с помощью армии обратно в стойло, очарование новым китайским способом борьбы с бюрократизмом сменилось у зарубежных интеллигентов жестоким разочарованием. 

Небезынтересен пример социалистической Югославии, чья идеология “самоуправляемого социализма” изначально строилась как антитеза бюрократическо-этатистской модели СССР. В целом юги даже претендовали на авторство “третьего типа идеологического мышления” (ах, этот третий тип), противоположного как “буржуазно-капиталистической частнособственнической мелкобуржуазной идеологии”, так и “административно-централистской государственно-собственнической идеологии” стран “реального социализма”. Опираясь прямо на марксовский “Манифест” и энгельсовский “Анти-Дюринг”, юги грозились показать всем настоящий социализм и приступить к ликвидации государства прямо сейчас, не дожидаясь светлого будущего победы коммунизма во всемирном масштабе.

Причем юги грамотно обозначили две наиболее тревожные “антиобщественные и антигуманные” тенденции, которые хорошо были видны на примере СССР: обособление от народа партийно-государственной бюрократии и обособление технической бюрократии. И если для ликвидации влияния технобюрократизма предусматривался переход предприятий в руки самих рабочих, то ради борьбы с партийно-государственной номенклатурой шли призывы…просто упразднить политику и политические отношения. 

Якобы, по Марксу-Энгельсу отмирание государства, права и политики является единым процессом и заключается в отмирании политических функций государства и партии, т.е. ликвидации партократии (системы партийного господства в государстве) с полным обобществлением политики. Иными словами, теоретически должен был быть взят курс на “политическую депрофессионализацию” (она же - всеобъемлющая политизация), ибо профессионализация политической работы неизбежно порождает “бюрократическую дегенерацию” и “дереволюционизирование политических структур”. Короче, в югославском идеале уничтожение “политического общества” должно было стать залогом успешного развития “самоуправляемого социализма”.

Апофеозом антибюрократической риторики стал легендарный VI съезд Компартии Югославии в ноябре 1952, на котором не только был провозглашен курс на “отмирание государства” и переход к “рабочему самоуправлению”, не только критиковалась антидемократическая и империалистическая политика СССР, но и была осуществлена партийная реформа: вместо монополизировавшей власть суперцентралистской ленинской партии нового типа, Союз Коммунистов Югославии (так теперь именовалась КПЮ, взяв пример с Союза Коммунистов Маркса) должен был стать децентрализованной и лишенной политической власти структурой, занимающейся исключительно идейным воспитанием населения.

Естественно, столь радикальные решения не могли преодолеть ранее заданную инерцию партийно-государственного функционирования. Поскольку воспитанные за долгие годы ленинского централизма низшие партийные бюрократы не торопились должным образом исполнять задачи VI съезда (а иногда просто не понимали, как их исполнять), погрузившись в апатию, переходившую кое-где просто в административный хаос. Более того, реформам по децентрализации партии и деполитизации общества оказывала сопротивление существенная часть самих высших партийных функционеров, опасавшихся полной утраты влияния коммунистов в югославском обществе.

Смерть Сталина в марте 1953 привела к укреплению этой фракции функционеров, поскольку исчезла внешняя причина, толкавшая югов к осуществлению столь смелых реформ, направленных на формирование альтернативы “сталинщине”. 

А немногим после этого один из самых ярких сторонников децентрализации и деполитизации, лучший друг и товарищ Тито Милован Джилас (метивший в его преемники) развил настолько бурную пропагандистскую деятельность в газете “Борба”, - где он критиковал однопартийное государство и произвол коррумпированных бюрократов, препятствующих всяким реформам, - что даже сам Тито (который Джиласа и сподвиг к смелой критике) понял, что продолжение несет явную угрозу политическому влиянию самого СКЮ.

Джилас был раскритикован и изгнан со всех постов, однако курс на “отмирание государства” не был пересмотрен - просто, по мнению партийно-государственной бюрократии (которую Джилас не постеснялся назвать “новым классом эксплуататоров”), темп этого процесса должен был быть замедлен. 

Замедлен настолько, что фактически никакой дебюрократизации так и не состоялось, хотя об этом много говорилось.

Иное дело - децентрализация, начавшаяся в 1951 году с ликвидации целого ряда министерств, чьи предприятия были переданы в управление местным советам. Однако эта же децентрализация породила и рост бюрократического аппарата на местах, и укрепление технократической бюрократии, твердо взявшей в свои руки власть в рабочих советах.

Не удивительно, что призывы к борьбе с “красной буржуазией”, в которую окончательно превратились партийно-хозяйственные элиты, стал основным рефреном молодежных массовых протестов в Югославии 1968, на которые Тито отозвался в общем-то без особого негатива. Но и после 68-ого рост аппарата не думал замедляться, в результате чего за 10 лет (71-81) количество профессиональных работников общественно-политических, промышленных и государственных органов удвоилось.

Соответственно, согласно югославским же воззрениям 50-х, которые провозглашали несовместимость общественного самоуправления и т.н. “социалистической государственности” с её бюрократической профессионализацией и множеством иерархических ступеней, к 80-м годам Югославия стояла от поставленной в 52-ом цели еще дальше, чем в начале пути.

Закончились все эти эксперименты, как это ни странно, так же, как и в СССР. В 1988 году молодой и амбициозный партайгеноссе Слободан Милошевич, стремясь к концентрации власти в расползающейся стране в своих руках, выбросил призыв к т.н. “Антибюрократической революции”. В ходе которой под популистскими лозунгами борьбы с коррумпированными и разложившимися местными чиновниками Косово и Воеводина были лишены статуса автономий. Что положило начало уже конкретному развалу Югославии с мятежами региональных партийно-хозяйственных элит против Белграда.

В общем, югославская борьба с бюрократизмом и политико-хозяйственным профессионализмом ради отмирания государства завершилась уверенной победой бюрократии, которая, под лозунгами борьбы с “плохой” бюрократией действительно разломала государство. Но только ради того, чтобы на его руинах возвести сразу несколько новых государств.

Подобное же фиаско постигло, кстати, и несчастного Муаммара Каддафи, который, воодушевленный правда не марксизмом, а русским анархизмом (как говорят) и вольным бытом сахарских кочевников, задумал навязать изумленным ливийцам безгосударственное “государство народных масс” (джамахирию). С учетом довольно низкой политической, производительной и социальной культуры населения, совершенно не отвечавшей высоким намерениям Каддафи, “джамахирия” и все её органы народной власти стремительно разложились и забюрократизировались, превратившись в фасад, прикрывающий типичный для Третьего мира авторитарно-бюрократический деспотизм самого Каддафи.

Белорусы из КрасноBY сделали рецензию на книжку Бранденбергера про советский “национал-большевизм”. Я эту книжку читал и, в отличие, например, от книги “Враг есть везде”, в которой тот же автор прекрасно освещает историю развития социалистического движения в Азербайджане (корректируя  параллельно советские мифы о бакинских комиссарах или об организации большевиками во главе со Сталиным знаменитой стачки на нефтепромыслах 1904 года), эта мне не очень понравилась своей “вязкостью” и размытостью мысли.

Куда лучше (и конкретнее) по данной тематике написал некто Кожевников А.Ю., авторству которого принадлежит книга “Русский патриотизм и советский социализм”, очень давно выложенная на Рабкрине Александром Коммари, дай бог ему здоровья.

В отличие от американского негодяя, который так и норовит задеть чувства верующих коммунистов, наш отечественный специалист к советскому социализму относится с явной симпатией и на конкретных примерах (от Герцена до эпопеи с “челюскинцами” 1934 года, давшей старт для формирования советского патриотизма в том виде, какой мы его знаем, и на основе которого выстроена львиная доля российского патриотизма  - с защитниками земли русской Александром Невским и Суворовым, с Пушкиным “нашим всё”, с мессианством русских и т.д.) показывает развитие идеала государственного патриотизма внутри русского социалистического движения.  И, - что тоже важно, - не забывает и про противоположные тенденции внутри партийно-государственной бюрократии, часть которой, находясь под влиянием раннего и ставшего вредным для государственных интересов вульгарного пролетарского интернационализма, пыталась сопротивляться вполне логичному курсу на укрепление обороноспособности страны через постепенную реабилитацию патриотических элементов дореволюционной гос.пропаганды.

Книжка действительно хорошая и информативная, достаточно корректно написанная и, - еще раз повторюсь, - вполне демонстрирующая саму по себе логику формирования “советского патриотизма” в связи с интересами обороны государства и подготовки не очень лояльного коммунистическому идеалу населения (а эту слабую лояльность коммунисты воочию наблюдали во время “военных тревог” 1923, 1924 и 1927 гг.) к необходимости защиты коммунистического руководства от внешнего нападения.

Между тем, не один только СССР в условиях нарастания военной опасности и нелояльности населения коммунистическим доктринам корректировал свою идейно-пропагандистскую линию в сторону усиления национализма и нивелирования концепта о “пролетарском интернационализме”.

Венгерский пример тоже довольно характерен. Про стихийное обращение первой Венгерской Советской Республики к оборонительному национализму я уже писал, а вот как обстояло дело в конце Второй Мировой, когда венгерские коммунисты вернулись в страну на штыках Красной Армии.

Впервые задача развертывания “пропаганды на национальной основе” была поставлена венгерскими коммунистами в 1944 году, во время наступления 4 Украинского фронта, политотдел которого забрасывал через линию боевого соприкосновения миллионы листовок с призывом сложить оружие. 

Имея непосредственный контакт с венгерскими военнопленными, работавшие в качестве советников при политотделе фронта немногочисленные венгерские коммунисты воочию убедились в колоссальном влиянии антибольшевистских и антирусских взглядов в народной среде. В связи с этим печальным фактом Эрнё Герё (руководитель базировавшегося в Москве заграничного бюро ЦК Компартии Венгрии), руководивший пропагандистской работой на венгерском фронте, вынужден был признать правоту Золтана Санто, - одного из ведущих пропагандистов и редактора московского “Радио Кошут”, - в том, что для завоевания умов венгерского населения нужно использовать не чуждые ему “классовые” лозунги, а национализм. Интересно, что ранее сам же Герё рассматривал позицию Санто как “антисоветскую” и критиковал “национальный образ” пропаганды, но столкновение с реальными венгерскими солдатами и интересы наступающей Красной Армии (требовавшей сломить идейный дух сопротивления) развеяли “коммунистическую ортодоксию” с её классовым анализом и беспредметными призывами к мировому социализму.

Сменивший в июле 1944 года Герё на фронте Михай Фаркаш (в будущем - один из столпов коммунистического режима, своеобразный “венгерский Берия”), взявшись за дело, был еще более откровенен: “Мы должны вести нашу пропаганду в красно-бело-зеленых тонах…Мы должны объяснить венгерской армии, что борьба за свободу нации потерпит неудачу, если мы не создадим боевого единства между армией и нацией против немецкого угнетения”.

В том же националистическом и антинемецком духе в сентябре 1944 была изготовлена и первая программа реформ Компартии Венгрии. С нею связан любопытный казус: Георгий Димитров без объяснения причин потребовал от венгров вычеркнуть из программы все нападки на Миклоша Хорти. Вероятно, сделано это было потому, что в тот же самый момент Молотов вел переговоры с эмиссарами Хорти о возможном прекращении огня (этот факт скрывался от венгерской партийной верхушки) и зазря злить регента СССР не хотел.

Опять же, в рамках “национального дискурса” в середине октября 1944 Компартия Венгрии (KMP) сменила название на более “национальное”, став Венгерской Компартией (MKP; в контексте - партия венгров, а не партия территории под названием Венгрия), и заявила, - устами Фаркаша и Имре Надя на митинге в освобожденном Сегеде в ноябре 1944, - что партия не стремится к монополии на власть, т.к. в одиночку она не сможет добиться реализации “национальных задач”. Цель венгерских коммунистов - достижение национального единства, ибо чем шире будет такое единение - тем быстрее страна встанет на ноги.

Таким образом, даже имея за спиной поддержку Красной Армии, венгерские коммунисты в условиях войны и массового недоверия населения, ни слова не говорили ни о социализме, ни о диктатуре пролетариата, ни, тем более, о двух классах. Лозунги национального мультиклассового единства в борьбе с “немецким варварством”, отсылки к великой истории венгерской нации и очень умеренные социальные требования (свобода собраний, переход к демократической системе, земельная реформа без экспроприаций крупных землевладельцев, роспуск силовых структур, связанных с “национальными предателями”) отражали не только прагматичный и трезвый подход венгерских коммунистов к собственному населению (которое вообще не горело желанием идти к

социализму), но и выражали позицию самого СССР (от которого Венгерская Компартия зависила полностью), который, по условиям знаменитой кулуарной “процентной сделки” между Сталиным и Черчиллем, поначалу фактический отказался от большевизации Венгрии. Из-за этого в новом Временном правительстве, учрежденном под эгидой Красной Армии, было только 2 коммуниста и те занимали очень скромные посты министра сельского хозяйства (Имре Надь) и министра торговли (Йожеф Габор).

Впоследствии, из-за начала Холодной войны концепция чуть изменилась, но то было впоследствии. А на этапе 44-46 гг. позиция Венгерской Компартии зиждилась на требованиях демократии, национального единства и борьбы с “пронемецкими предателями”. 

👆Кстати говоря, главным препятствием для деятельности венгерских коммунистов на освобожденных территориях в 44-46 гг. были отнюдь не фашисты, и не буржуазия, а Седьмое управление Главпура РККА. 

Традиционно, венгры не любили русских: это было связано как с вековой боязнью “славянской экспансии” и религиозным противостоянием католиков и православных, так и с исторической памятью о подавлении русским царизмом Венгерской революции 1848-49 гг. Разумеется, неприязнь к русским переходила и в неприязнь к венгерским коммунистам как "марионеткам Москвы" (что было близко к реальности). С этими устоявшимся взглядами населения Венгерская Компартия и должна была бороться с помощью националистической демагогии, выставляя себя защитницей венгерской нации в целом.

Но на этом пути перманентно возникали конфликты с Седьмым управлением (фактически - оккупационной администрацией), которое мало считалось с интересами венгерских коммунистов и руководствовалось собственными инструкциями. Запрет красно-бело-зеленого национального флага как “символа фашизма”, запрет коммунистических газет, якобы содержащих “политические ошибки националистического толка”, насильственная трудовая мобилизация населения с насильственным же навязыванием уважения к победоносной РККА, произвольные расстрелы и аресты людей (даже самих венгерских коммунистов, о чем Ракоши в марте 1945 жаловался Димитрову), депортации людей с немецкими фамилиями (в том числе и коммунистов), грабежи и спекуляция со стороны рядовых красноармейцев, реквизиции со стороны командования: все это рушило на корню усилия по пропаганде “национального единства” и еще больше настраивало население против “русского коммунизма” и его местных агентов.

Венгры в отчаянии забрасывали Димитрова письмами с жалобами на произвол и тупость оккупационной администрации. Коммунист Золтан Ваш, сопровождавший Красную Армию в качестве политработника Седьмого управления, просто впал в панику, наблюдая за тем, в какую катастрофу для самих венгров превращается освобождение Венгрии, и сигнализировал Ракоши, что только вмешательство Сталина способно остановить массовый беспредел, из-за которого и так не очень хороший имидж Венгерской Компартии падает на самое дно. Ракоши, в свою очередь, доносил Димитрову что “все эксцессы Красной Армии падают тяжелым грузом на имя партии…Наше влияние в обществе снижается до такой степени, что мы готовы обратиться к товарищу Сталину с просьбой о решении этой проблемы”. В июне 1945 Ракоши лично повторил свои жалобы на встрече с Димитровым в Москве. А в 23 августа 1945 на заседании венгерского ЦК был официально поставлен вопрос об ущербе, который наносит имиджу партии поведение советских солдат.

Массовые жалобы со стороны венгерских коммунистов в Москву, сопровождавшиеся предупреждениями о возможном электоральном провале коммунистов, к концу лета 1945 наконец дали хоть какие-то результаты: командование РККА не только занялось укреплением дисциплины, но и приступило к “позитивной деятельности”: красноармейцев мобилизовывали на важные общественные работы, организовывались концерты, раздавались “пропагандистские пайки” для голодающих, был проведен даже большой советско-венгерский спортивный фестиваль при поддержке местных политических партий.

В дополнении к этой деятельности венгерские коммунисты в рамках небольших собраний и встреч с населением сами поднимали вопрос о бесчинствах красноармейцев (полностью игнорировать этот вопрос, как это делало советское командование, стало невозможным без опасности прослыть “нечестными людьми”, что в преддверии выборов было бы вредно), стремясь сместить акцент на “злодеяния отдельных хулиганов”, на преувеличении масштаба преступлений красноармейцев немцами и фашистами и на неизбежность подобных эксцессов во время войны (делалось сравнение с пребыванием американцев в Париже, где так же фиксировались грабежи и изнасилования). Наконец, на юге Венгрии местные коммунисты вовсе додумались запугивать людей тем, что в случае победы на выборах “реакционных партий” Красная Армия останется в стране как оккупант и население продолжит страдать.

Голосуйте за коммунистов, если хотите чтобы советские войска ушли - таков был незамысловатый посыл.

Так или иначе, несмотря на то, что отдельные бесчинства советских солдат продолжались вплоть до весны 1946 года (причем действительно - каждый такой инцидент раздувался многочисленными противниками русских), венгерским коммунистам при содействии командования РККА кое-как удалось немного снизить неприязнь населения, одним из результатов чего стало в общем-то неплохое выступление Венгерской Компартии на парламентских выборах в ноябре 1945, где ВКП завоевала почетное третье место, забрав почти 17% голосов избирателей. 

Что позволило венграм, - при гласной и негласной поддержке СССР, - окопавшись в министерстве внутренних дел начать череду политических маневров и кампаний по постепенному захвату политической власти и дискредитации противников (та самая иезуитская “тактика салями” Ракоши), увенчав все это дело тотальной победой (95.6% голосов) на выборах 1949 года находившегося под контролем коммунистов Национального фронта независимости.

Продолжая увлекательнейшую тему использования национализма коммунистическими движениями, повернемся к братской Болгарии.

Тут ситуация в ходе Второй Мировой была следующая.

Беспартийное (т.е. идеологически нейтральное) правительство царя Бориса без крупных боевых действий фактически реализовало вековую мечту всех местных патриотов - создало “целокупную” Великую Болгарию, оккупировав с согласия немцев Южную Добруджу, Фракию и Македонию. Несмотря на то, что геополитическое возвышение страны было обеспечено ценой присоединения к странам Оси, само болгарское население это мало интересовало. Великодержавную эйфорию поддерживало не только незначительное присутствие немцев на болгарской земле (т.е. речь не шла об оккупации) и полное отсутствие болгарских солдат на Восточном фронте, но и значительный экономический подъем 1941-43 гг. В общем, болгарский народ пребывал в состоянии острого великодержавного угара и на коммунистическую агитацию (впрочем, как и на агитацию других оппозиционных царю сил, ибо в период ВМВ в Болгарии царила широкая деполитизация) реагировал очень слабо.

К 1943 году в стране действовали и Боевые Группы Болгарской Компартии (в городах), и прокоммунистическая Народно-освободительная повстанческая армия (на селе), но численность партизан была невелика (по сравнению с соседними Грецией и Югославией), и перспектив расширения влияния было не сказать, чтобы очень много. 

В этих условиях полного господства царского национализма и великодержавия, БКП не имела иного пути, кроме развертывания пропаганды на базе националистического дискурса.

Как и в случае с венграми, основной упор был сделан на необходимости достижения “истинного национального единства” во имя спасения нации, которая якобы попала в полное подчинение “германскому наци-империализму”. 

Для усиления эффекта Димитров и Червенков, - основные идеологи БКП, - проводили явные аналогии с эпохой османского владычества (наиболее черный период в национальной мифологии болгар), выводя “тевтонскую угрозу” в качестве нового способа ассимиляции и уничтожения славян. “Османский кейс” так же был полезен и для укрепления просоветских/русофильских настроений, т.к. часто указывалось, что в своей борьбе против “тевтонского ярма” болгарский народ может точно так же как и в 1877-78 гг. рассчитывать на помощь великого русского народа, который один раз силой оружия уже содействовал торжеству болгарской свободы.

Играя на низовом этническом национализме, БКП представляла правящие элиты как ментально и этнически чуждые элементы, описывая болгарскую буржуазию либо как наследницу османских (иногда даже “гунских”) традиций рабского деспотизма, чуждого свободолюбивым славянам, либо вообще как внутреннюю “немецкую агентуру”, которая своим германофильством уже привела Болгарию к катастрофе во время Первой Мировой и ведет страну туда же теперь. Особенно на неболгарское происхождение коммунисты наседали, описывая монархическую династию во главе с царем Борисом, которая якобы поставила интересы своих германских сородичей выше национальных интересов болгар.

В целом, пропаганда БКП эпохи Второй Мировой испытывала крайне мощное влияние славянофильства и болгарского национализма, но национализма конечно особого рода.

Ибо партия открыто проводила четкую границу между своим миролюбивым и демократическим национализмом (“патриотизмом” в риторике БКП) и национализмом буржуазных элит. Линией разлома выступал преступный экспансионизм и милитаризм правящих классов, который уже два раза (Вторая Балканская война и Первая Мировая) приводил страну не к гегемонии на Балканах (как было задумано), а к тяжелым бедствиям для народа. И этот царистский национализм неизбежно приведет и к третьей национальной катастрофе. 

Однако же, при высоком уровне антигосударственной демагогии, геополитические успехи царской Болгарии (упомянутое присоединение Южной Добруджи, Македонии и Фракии) коммунисты не могли игнорировать. И так как для самого болгарского народа эти победы были крайне ценными, ни Димитров, ни Червенков, ни Леви, ни какие-либо другие идеологи БКП не смели возражать против “воссоединения болгар”.

БКП лишь деликатно уточняла, что “подлинное воссоединение” может быть результатом добровольных соглашений с самоопределившимися балканскими народами (сербами, румынами и греками) и только после создания независимой, свободной и демократической Болгарии. К слову, этот националистический курс сыграл роль в столкновении болгарских и югославских коммунистов в Македонии.

А что касается свободной и демократической Болгарии, то её, - согласно пропагандистским лозунгам БКП, - должны были создать все честные патриоты, объединенные без различия их политической ориентации (за исключением “национальных предателей и агентов иностранных оккупантов”) в мультиклассовый Отечественный фронт. Куда, - к ужасу традиционно сильного в БКП ультралевого крыла, - в 1943 вошли даже представители фашистского (но при этом антинемецкого) движения “Звено”. 

Парадокс болгарской ситуации заключается в том, что “коммунистический переворот” 9 сентября 1944 года, - с которого позднейший официоз начинал отсчет эпохи становления народной республики, - вместе с коммунистами готовили и осуществляли местные фашисты. А лидер “Звена” Кимон Георгиев и вовсе возглавил временное правительство (в котором еще три поста занимали его товарищи по организации). 

Впоследствии это ультраправая организация, слегка смягчив свою риторику, вполне легально действовала в “переходный период” 1944-46 гг., постоянно правда подвергаясь атакам со стороны буйных ультралевых (которых БКП еще не могла обуздать). И даже формирование однопартийного коммунистического режима в 1948 году не положило конец легальной деятельности “Звена”. Лишь в феврале 1949 года движение приняло решение о самороспуске…для того, чтобы полностью раствориться в Отечественном Фронте.

Вот такой вот исторический казус. Слегка напоминающий историю “реально-политического” взаимодействия в борьбе за укрепление власти малочисленных румынских коммунистов с фашистами из “Легиона Михаила Архангела”.

А вот еще про болгар и национальную специфику. Хотя официальная Болгарская Православная Церковь к началу ВМВ стремительно маргинализировалась, в среде простых болгар по-прежнему господствовало “народное православие”, связанное скорее с ритуалами, нежели со стойким и систематизированным теологическим мировоззрением.

Одним из наиболее крупных праздников болгарского православия считался день святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (24 мая), связанный еще с 19 века с процессом “болгарского возрождения” (борьбы против османского владычества и пробуждения национального духа) и поэтому находивший широкий отклик в народной среде.

Начав вооруженную борьбу против властей и немецких оккупантов (скорее - против властей, т.к. немецкий контингент в Болгарии был не очень велик), коммунисты искали пути завоевания умов народа. И одним из этапов этого пути стало “изъятие” в свою пользу старого церковно-народного торжества.

В 1942 году БКП выпустила ряд прокламаций в честь 24 мая, именуя приближающуюся дату “днем славянской культуры и солидарности”.

В этих, а так же и последующих воззваниях, святых братьев-миссионеров, подаривших славянам письменность, не только именовали болгарами (хотя они родились на территории проживания греков), но и представляли в качестве основателей болгарской культуры, “вооруживших Паисия, Левски и Ботева (героев борьбы против османов) пером и мечом для достижения болгарского возрождения и освобождения”. 

Коммунисты не преминули метнуть пару ножей в сторону правительства, которое всю войну воздерживалось от публичных мероприятий 24 мая, поскольку, якобы, целью царя-инородца и его соратников являлась германизация болгар и ассимиляция славян вообще. В противовес этому БКП призывало народ к массовым торжествам по случаю дня святых братьев для того, чтобы продемонстрировать свободолюбие славян перед лицом “тевтонского ига”.

Подобная интерпретация, которая после окончания ВМВ не только сохранилась в официальной пропаганде БКП, но и преобразовалась в основу идеи о “цивилизационной миссии болгар” (снабдивших славянский мир азбукой, на которой свои великие труды писали даже великие Ленин и Сталин), была в корне противоположной взгляду партии 20-30-х годов на торжества в честь Кирилла и Мефодия как на “шовинистический праздник”, посредством которого “великоболгарский гегемонизм” укрепляет свои идеи в массах народа.

Между тем, если в первый период Народной Республики, когда имели место быть гонения против церкви, праздник Кирилла и Мефодия носил неофициальный характер, то в 1957 году он был официально утвержден коммунистическими властями как “день славянской культуры”.