Кто прочёл новый рассказ - как вы думаете, почему героиню зовут Юля? Друзья-карелы, ижоры, вожане и суомалайсет точно должны знать ответ :)))
Ответ на вчерашнюю загадку: почему героиню нового рассказа зовут Юля. Все дело в финских языках! На водском языке "тюлень" - ülle (звучит примерно как "юлле", только Ю там умляутная, без [й] ). На ижорском - hüle (хюле). На карельском и суоми - hylje (хюлье). Скорее всего, от этих слов происходит и русское "тюлень, тюля".
МАЯК, КОТОРЫЙ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ МОРЯ
На бывшей двери маяка, уже лет тридцать наглухо залитой цементом, красовалась корявая надпись углем:
КАФЕ-БАР «МАЯК»
КЛЮЧ ПОД КОВРИКОМ
Стрелка под надписью указывала вниз – на бетонную плиту, где в обрамлении полусгнивших листьев и жухлой травы чернела такая же корявая надпись:
КОВРИК
Бородатый охотник с копьем, в штанах и куртке из светлой оленьей замши, в мохнатой серебристой шапке и таких же унтах, выступил из ранних ноябрьских сумерек. Остановился перед маяком, в задумчивости поглядел на надпись. Прочел, почти беззвучно шевеля губами: «Ка-фе-бар…» Хмыкнул, наклонился над плитой, взялся за край двумя пальцами, чтоб не запачкаться о липкую грязь. Чуть отогнул в сторону, пошарил рукой – и достал большой ключ, тускло блеснувший, будто рыба на глубине.
Цементная дверь распахнулась, обнажив дубовое нутро. Маяк разинул рот от изумления.
Охотник шагнул внутрь, в пухлую многолетнюю пыль. Снял шапку, всю в мелких серебряных каплях дождя, поклонился:
- Здравствуй, хозяин. За гостеприимство спасибо. Где стол накрывать будем?
- Какой еще стол? – сердито заскрежетал маяк остатками ржавых конструкций. – Тут маяк, а не бар! Мало ли что понапишут.
- Написано – значит, не без причины, - пожал плечами охотник. – Гости сейчас придут, пировать будем. С Видявой прощаться. Ее туман-душа к зимнему сну готовится, а птица-душа на низ полетит. Только третья душа с нами зимовать останется. Встанет ведь скоро Волга-то.
Он огляделся вокруг, почесал в затылке, в русых густых кудрях – и вот уже вместо клубов пыли, ржавого металла и обрывков гнилых проводов пол и стены покрыли выделанные оленьи шкуры, а посередине встал длинный дубовый стол с лавками. В углу жарко запылал очаг, наполнив внутренности маяка медовым светом.
- Вот только не надо эти ваших волшебных штучек, - снова заворчал-заскрипел старый маяк. – В наш век науки верить в колдовство…
- Какое же здесь колдовство? - удивленно ответил охотник. – Я охотник – значит, ведун. Знающий то бишь. Каждый охотник знает… А колдовать не колдую. Просто нужен он мне, стол-то. Гостей рассадить.
Он аккуратно поставил в угол копье, отряхнул капли с мохнатых унтов – и тут же старая дверь обрадованно скрипнула вновь. На пороге стояла длиннолицая большеглазая женщина, в замшевом платье ниже колен, расшитом серебристым мехом и костяными бусинами. Из густых, черных ее волос торчали поросшие шерстью лосиные уши. Ноги ниже платья тоже были шерстистыми, лосиными, и закачивались широкими раздвоенными копытами – впору ходить по болоту.
Женщина приветливо фыркнула, переступила копытами по шкурам на полу.
- Здравствуй, хозяин гостеприимный! Все ли готово, брат? – обернулась она к охотнику.
- Готово, сестра, - кивнул Охотник. – Угощения только не хватает. Ну, да хозяин нас не оставит.
Маяк только возмущенно скрежетнул в ответ. Поделать с этим безобразием он ничего не мог. Даже старуха-дверь была на их стороне.
Женщина-лосиха подошла к столу, покачала головой.
- На хозяев надейся – да и сам не плошай!
На столе появилась большая деревянная миска с моченой брусникой, потом еще одна – с клюквой, и еще одна – с солеными грибами.
- Так-то лучше! – довольно фыркнула Лосиха.
- Здорово, хозяин! – весело заревел с порога огромный медведь, стоя на двух лапах, как человек. Шкура его отливала серебряной сединой. – И вы здравствуйте, сестра да брат! А я с лета медку припас!
На столе появился берестяной туес, доверху полный душистого цветочного меда.
Так они приходили один за другим, здоровались от порога: женщина-Лиса с длинным серебряным хвостом, в разноцветных одеждах, Волк, Ходящий как человек, с серебристо-седым мехом, Дева-Лебедь, одетая в туман, и Дева-Уточка в серебряном венке, Пастух с серебряным рожком за поясом…
И на столе с их приходом появлялись все новые миски и туески: с ягодами, грибами, лесными травами, орехами, птичьими яйцами и рыбьей икрой.
Маяк смотрел на них, на огонь, пылавший в очаге – и понемногу наполнялся теплом. Как давно никто не открывал его дверей. Как давно никто не бывал здесь, внутри – в самом его сердце…
На бывшей двери маяка, уже лет тридцать наглухо залитой цементом, красовалась корявая надпись углем:
КАФЕ-БАР «МАЯК»
КЛЮЧ ПОД КОВРИКОМ
Стрелка под надписью указывала вниз – на бетонную плиту, где в обрамлении полусгнивших листьев и жухлой травы чернела такая же корявая надпись:
КОВРИК
Бородатый охотник с копьем, в штанах и куртке из светлой оленьей замши, в мохнатой серебристой шапке и таких же унтах, выступил из ранних ноябрьских сумерек. Остановился перед маяком, в задумчивости поглядел на надпись. Прочел, почти беззвучно шевеля губами: «Ка-фе-бар…» Хмыкнул, наклонился над плитой, взялся за край двумя пальцами, чтоб не запачкаться о липкую грязь. Чуть отогнул в сторону, пошарил рукой – и достал большой ключ, тускло блеснувший, будто рыба на глубине.
Цементная дверь распахнулась, обнажив дубовое нутро. Маяк разинул рот от изумления.
Охотник шагнул внутрь, в пухлую многолетнюю пыль. Снял шапку, всю в мелких серебряных каплях дождя, поклонился:
- Здравствуй, хозяин. За гостеприимство спасибо. Где стол накрывать будем?
- Какой еще стол? – сердито заскрежетал маяк остатками ржавых конструкций. – Тут маяк, а не бар! Мало ли что понапишут.
- Написано – значит, не без причины, - пожал плечами охотник. – Гости сейчас придут, пировать будем. С Видявой прощаться. Ее туман-душа к зимнему сну готовится, а птица-душа на низ полетит. Только третья душа с нами зимовать останется. Встанет ведь скоро Волга-то.
Он огляделся вокруг, почесал в затылке, в русых густых кудрях – и вот уже вместо клубов пыли, ржавого металла и обрывков гнилых проводов пол и стены покрыли выделанные оленьи шкуры, а посередине встал длинный дубовый стол с лавками. В углу жарко запылал очаг, наполнив внутренности маяка медовым светом.
- Вот только не надо эти ваших волшебных штучек, - снова заворчал-заскрипел старый маяк. – В наш век науки верить в колдовство…
- Какое же здесь колдовство? - удивленно ответил охотник. – Я охотник – значит, ведун. Знающий то бишь. Каждый охотник знает… А колдовать не колдую. Просто нужен он мне, стол-то. Гостей рассадить.
Он аккуратно поставил в угол копье, отряхнул капли с мохнатых унтов – и тут же старая дверь обрадованно скрипнула вновь. На пороге стояла длиннолицая большеглазая женщина, в замшевом платье ниже колен, расшитом серебристым мехом и костяными бусинами. Из густых, черных ее волос торчали поросшие шерстью лосиные уши. Ноги ниже платья тоже были шерстистыми, лосиными, и закачивались широкими раздвоенными копытами – впору ходить по болоту.
Женщина приветливо фыркнула, переступила копытами по шкурам на полу.
- Здравствуй, хозяин гостеприимный! Все ли готово, брат? – обернулась она к охотнику.
- Готово, сестра, - кивнул Охотник. – Угощения только не хватает. Ну, да хозяин нас не оставит.
Маяк только возмущенно скрежетнул в ответ. Поделать с этим безобразием он ничего не мог. Даже старуха-дверь была на их стороне.
Женщина-лосиха подошла к столу, покачала головой.
- На хозяев надейся – да и сам не плошай!
На столе появилась большая деревянная миска с моченой брусникой, потом еще одна – с клюквой, и еще одна – с солеными грибами.
- Так-то лучше! – довольно фыркнула Лосиха.
- Здорово, хозяин! – весело заревел с порога огромный медведь, стоя на двух лапах, как человек. Шкура его отливала серебряной сединой. – И вы здравствуйте, сестра да брат! А я с лета медку припас!
На столе появился берестяной туес, доверху полный душистого цветочного меда.
Так они приходили один за другим, здоровались от порога: женщина-Лиса с длинным серебряным хвостом, в разноцветных одеждах, Волк, Ходящий как человек, с серебристо-седым мехом, Дева-Лебедь, одетая в туман, и Дева-Уточка в серебряном венке, Пастух с серебряным рожком за поясом…
И на столе с их приходом появлялись все новые миски и туески: с ягодами, грибами, лесными травами, орехами, птичьими яйцами и рыбьей икрой.
Маяк смотрел на них, на огонь, пылавший в очаге – и понемногу наполнялся теплом. Как давно никто не открывал его дверей. Как давно никто не бывал здесь, внутри – в самом его сердце…
…Странно сложилась его судьба. Он был маяком – но никогда не видел моря, хотя и слышал крики чаек и теплоходные гудки. И волны не перекатывались через его крышу, хотя и бились о камни у берега. И своего смотрителя у него никогда не было. Он был младшим из двух братьев-маяков – единственных настоящих маяков на всей великой Волге.
Старший брат, Большой Волжский маяк, стоял на другом берегу Московского канала, у самого входа в Волгу. Он был и правда большим и высоким, старший брат. У него была своя линза, красивая, настоящая, нарочно для него выписанная откуда-то издалека. И смотритель свой был – хотя и жил не на маяке, а в городе, начинавшемся тут же, у его подножия. Но все-таки он был, смотритель. И комната своя на Большом маяке у него имелась.
Старший брат был знаменитостью. К нему приезжали фотографы и туристы. Про него писали в книгах и путеводителях. Капитаны теплоходов, катеров и барж, проходя мимо, здоровались именно с ним.
А младший брат, Малый маяк, оказался всеми забыт. Хотя и стоял тут же, неподалеку. И ему даже был виден город и высокий гранитный памятник на том берегу. На памятнике часто тренировались альпинисты – маяк любил наблюдать за ними. Других развлечений у него здесь почти не было.
Никто никогда не приезжал к Малому маяку – кроме смотрителя Большого маяка. Тот иногда приходил проверять освещение. Но что это было за освещение – разве сравнишь с великолепной братовой линзой! Так, вращающийся фонарь, не более. А потом и этого не стало: фонарь перестал работать, его долго не чинили – говорили, не было средств – и однажды какие-то люди, подъехав на лодке, сняли его и увезли неизвестно куда. Теперь у Малого маяка была только неоновая полоса на боку, светившаяся красным в темноте. А дверь вовнутрь заделали за ненадобностью, так же, как и бывшие фонарные окна. Маяк чувствовал себя ослепшим.
Про Малый маяк никто не знал, никто не снимал его на камеры, не показывал его друзьям и туристам. Его чаще всего даже не замечали – он ведь был невысок и стоял в таком месте, куда не каждый завернет. Только месяца два назад какие-то юнцы добрались сюда на пароме из города и озорства ради накарябали эту нелепую надпись угольком от рыбацкого костерка.
«Ни на что я больше не годен, старая развалина», горько размышлял маяк одинокими осенними вечерами. «Должно быть, скоро меня совсем снесут. А может, просто забудут, перестанет приходить даже братов смотритель, а там волжские ветра сделают свое дело… И так я умру в безвестности – маяк, который никогда не видел моря».
Может быть, все дело в происхождении? Он был построен руками замученных подневольных людей – тогда, в годы Великого Безумия, когда люди по всему миру, казалось, думали только об одном: как бы убить побольше своих соседей. И теперь Малый маяк навеки обречен нести в себе боль и отчаяние, и горькую судьбу своих невольных, давно погибших отцов.
Но ведь Большой маяк строили те же люди. Почему же его судьба сложилась иначе?
Может быть, потому, что он так высок? И оттуда, сверху – ему видно Московское море? Пусть это и не настоящее море, а только большое водохранилище – но все же, все же…
Малый маяк так мечтал увидеть море. Но он знал, что этой мечте не суждено сбыться. Маяки ведь не люди – им не дано выбирать свое место в мире.
Он уже почти смирился со своим обветшалым одиночеством…
И вот теперь пришли эти – Серебряные. Чем-то похожие на морскую пену – там, на гребнях никогда не виданных им изумрудных волн.
Они сидели за столом, весело переговариваясь. Пастух негромко играл на рожке, Лосиха притоптывала в такт копытом, Лебедь и Уточка всплескивали крылами, принесенные Охотником шкуры мягко окутывали ветхие стылые стены – и маяк понял, что тоже хочет что-нибудь сделать для них.
- Стол-то какой у нас! – радостно взмахнула разноцветными рукавами Лиса. – Расстарались, братцы!
- Только выпить нечего, - грустно рыкнул Медведь. – Не позаботились.
- Может, у хозяина найдется? – сказал Охотник.
Старший брат, Большой Волжский маяк, стоял на другом берегу Московского канала, у самого входа в Волгу. Он был и правда большим и высоким, старший брат. У него была своя линза, красивая, настоящая, нарочно для него выписанная откуда-то издалека. И смотритель свой был – хотя и жил не на маяке, а в городе, начинавшемся тут же, у его подножия. Но все-таки он был, смотритель. И комната своя на Большом маяке у него имелась.
Старший брат был знаменитостью. К нему приезжали фотографы и туристы. Про него писали в книгах и путеводителях. Капитаны теплоходов, катеров и барж, проходя мимо, здоровались именно с ним.
А младший брат, Малый маяк, оказался всеми забыт. Хотя и стоял тут же, неподалеку. И ему даже был виден город и высокий гранитный памятник на том берегу. На памятнике часто тренировались альпинисты – маяк любил наблюдать за ними. Других развлечений у него здесь почти не было.
Никто никогда не приезжал к Малому маяку – кроме смотрителя Большого маяка. Тот иногда приходил проверять освещение. Но что это было за освещение – разве сравнишь с великолепной братовой линзой! Так, вращающийся фонарь, не более. А потом и этого не стало: фонарь перестал работать, его долго не чинили – говорили, не было средств – и однажды какие-то люди, подъехав на лодке, сняли его и увезли неизвестно куда. Теперь у Малого маяка была только неоновая полоса на боку, светившаяся красным в темноте. А дверь вовнутрь заделали за ненадобностью, так же, как и бывшие фонарные окна. Маяк чувствовал себя ослепшим.
Про Малый маяк никто не знал, никто не снимал его на камеры, не показывал его друзьям и туристам. Его чаще всего даже не замечали – он ведь был невысок и стоял в таком месте, куда не каждый завернет. Только месяца два назад какие-то юнцы добрались сюда на пароме из города и озорства ради накарябали эту нелепую надпись угольком от рыбацкого костерка.
«Ни на что я больше не годен, старая развалина», горько размышлял маяк одинокими осенними вечерами. «Должно быть, скоро меня совсем снесут. А может, просто забудут, перестанет приходить даже братов смотритель, а там волжские ветра сделают свое дело… И так я умру в безвестности – маяк, который никогда не видел моря».
Может быть, все дело в происхождении? Он был построен руками замученных подневольных людей – тогда, в годы Великого Безумия, когда люди по всему миру, казалось, думали только об одном: как бы убить побольше своих соседей. И теперь Малый маяк навеки обречен нести в себе боль и отчаяние, и горькую судьбу своих невольных, давно погибших отцов.
Но ведь Большой маяк строили те же люди. Почему же его судьба сложилась иначе?
Может быть, потому, что он так высок? И оттуда, сверху – ему видно Московское море? Пусть это и не настоящее море, а только большое водохранилище – но все же, все же…
Малый маяк так мечтал увидеть море. Но он знал, что этой мечте не суждено сбыться. Маяки ведь не люди – им не дано выбирать свое место в мире.
Он уже почти смирился со своим обветшалым одиночеством…
И вот теперь пришли эти – Серебряные. Чем-то похожие на морскую пену – там, на гребнях никогда не виданных им изумрудных волн.
Они сидели за столом, весело переговариваясь. Пастух негромко играл на рожке, Лосиха притоптывала в такт копытом, Лебедь и Уточка всплескивали крылами, принесенные Охотником шкуры мягко окутывали ветхие стылые стены – и маяк понял, что тоже хочет что-нибудь сделать для них.
- Стол-то какой у нас! – радостно взмахнула разноцветными рукавами Лиса. – Расстарались, братцы!
- Только выпить нечего, - грустно рыкнул Медведь. – Не позаботились.
- Может, у хозяина найдется? – сказал Охотник.
Выпить… Маяк задумался. Ему вспомнились замученные люди – и те, кто их сторожил. Те, другие, пили что-то мутное, горькое – и становились от этого только злее.
Нет, таким напитком он не может потчевать гостей. Ему хотелось угостить их чем-то самым лучшим…
Маяк не успел еще даже решить, что это – «самое лучшее», не успел и подумать о том, откуда и как он это возьмет. А на столе уже появились берестяные кружки и огромный глиняный кувшин. Гости весело потянулись к нему.
- Глядите-ка – вода волжская! Чистейшая, из верховий!
- Из самого родника!
- На травах водных настояна!
- На цветах!
- На хвое и талых снегах!
- На следах волчьих и заячьих!
- На соловьиных песнях!
- Вот уж расстарался наш хозяин гостеприимный!
- Вот уж спасибо ему, так спасибо!
Маяк слушал их – и впервые за много лет в нем будто снова загорался давно позабытый фонарь…
Дверь распахнулась – и Серебряные сдвинули кружки, радостными возгласами встречая вошедшую. Она стояла, облаченная в белый искристый туман ли, первый ли снег – а может быть, в морозное дыхание? Волосы ее рассыпались по плечам, стекали на пол, на оленьи шкуры живым золотом. В них мерцали рыбьи чешуйки и льдинки, жилками малахита переплетались донные водоросли. А глаза ее были так прозрачно сини, что старый маяк сразу узнал ее. Недаром же он стоял на ее берегах всю свою жизнь.
- Видява! – радовались Серебряные. – Белая Матушка Вод! Вот, собрались мы тебя проводить! Отражаться в водах твоих ведь теперь до весны не придется…
Мать Вод вскинула белые руки, засмеялась – будто лесной родник зажурчал. Шагнула к столу – будто волны перекатились по шкурам.
- Здравствуйте, здравствуйте, сестры и братья! Спасибо вам, звездные странники! С весны до осени вместе были – пора и мне отдохнуть. И тебе спасибо, хозяин гостеприимный!
Она подняла свой синий, как сентябрьские воды, взор – и маяк почувствовал, что Видява смотрит ему прямо в глаза. В глаза, которые он считал давно ослепшими.
- Вижу, как ты невесел. Думаешь, навечно обречен боль людскую в себе носить? А ведь ты не из боли одной родился…
Она достала из рукава гладкую каменную стрелку – «чертов палец», древний белемнит – поскребла его острым каменным ножичком. Невесомая пыль осыпалась ей на ладонь. Видява осторожно сдунула ее – пыль бесчисленных веков взметнулась, заискрилась в свете очага…
Маяк увидел. Увидел эти берега – когда здесь не было еще ни города, ни гранитного памятника. Увидел людей – охотников, рыболовов, искусных мастериц. Они вырезали из кости и дерева, лили из меди и бронзы звенящие украшения – утиные и лягушачьи лапки, лосиные и волчьи головы, древесные ветви и стволы, завитки речных волн и облаков, саму Мать Вод, хранящую все живое. Маяк услышал их песни – и понял, что это на их языке Мать Вод зовется Видявой. И Волга – тоже. Белая река. Священная река. Река их жизни.
И имена звездным странникам тоже давали они.
Если Мать Вод сохранила в веках подаренное имя – значит, это были хорошие люди. И жизнь их была хороша.
- Ты вырос из этой земли. Ты – их наследник. Ты помогаешь их потомкам найти свой путь по темным водам.
- А море? – стены старого маяка загудели давнишней болью. – Я маяк – но никогда не видел моря. И никогда не увижу…
- Море? – улыбнулась, будто удивилась, Видява.
Она вновь поскребла белемнит, сдула с ладони искристую каменную пыль…
Море заплескалось, зашумело вокруг – древнее море. То, что было здесь прежде города, прежде людей, прежде самой Волги. Когда сама Видява еще не была Видявой.
Теплые изумрудные волны бились о подножие маяка, а когда поднимался ветер покрепче – перехлестывали через крышу, наполняя маяк веселым ужасом и восторгом. Странные зубатые чайки носились вокруг, хрипло крича, хватали из воды такую же странную рыбешку. А там, в воде, в прозрачных валах темными тучами двигались ихтиозавры, выскакивали из искрящейся пены, длиннорылые и зубатые, как дельфины. Плезиозавры поднимали черепашьи головки на длинных тонких шеях, ныряли за белемнитами – еще не каменными, а живыми, юркими кальмарами.
Нет, таким напитком он не может потчевать гостей. Ему хотелось угостить их чем-то самым лучшим…
Маяк не успел еще даже решить, что это – «самое лучшее», не успел и подумать о том, откуда и как он это возьмет. А на столе уже появились берестяные кружки и огромный глиняный кувшин. Гости весело потянулись к нему.
- Глядите-ка – вода волжская! Чистейшая, из верховий!
- Из самого родника!
- На травах водных настояна!
- На цветах!
- На хвое и талых снегах!
- На следах волчьих и заячьих!
- На соловьиных песнях!
- Вот уж расстарался наш хозяин гостеприимный!
- Вот уж спасибо ему, так спасибо!
Маяк слушал их – и впервые за много лет в нем будто снова загорался давно позабытый фонарь…
Дверь распахнулась – и Серебряные сдвинули кружки, радостными возгласами встречая вошедшую. Она стояла, облаченная в белый искристый туман ли, первый ли снег – а может быть, в морозное дыхание? Волосы ее рассыпались по плечам, стекали на пол, на оленьи шкуры живым золотом. В них мерцали рыбьи чешуйки и льдинки, жилками малахита переплетались донные водоросли. А глаза ее были так прозрачно сини, что старый маяк сразу узнал ее. Недаром же он стоял на ее берегах всю свою жизнь.
- Видява! – радовались Серебряные. – Белая Матушка Вод! Вот, собрались мы тебя проводить! Отражаться в водах твоих ведь теперь до весны не придется…
Мать Вод вскинула белые руки, засмеялась – будто лесной родник зажурчал. Шагнула к столу – будто волны перекатились по шкурам.
- Здравствуйте, здравствуйте, сестры и братья! Спасибо вам, звездные странники! С весны до осени вместе были – пора и мне отдохнуть. И тебе спасибо, хозяин гостеприимный!
Она подняла свой синий, как сентябрьские воды, взор – и маяк почувствовал, что Видява смотрит ему прямо в глаза. В глаза, которые он считал давно ослепшими.
- Вижу, как ты невесел. Думаешь, навечно обречен боль людскую в себе носить? А ведь ты не из боли одной родился…
Она достала из рукава гладкую каменную стрелку – «чертов палец», древний белемнит – поскребла его острым каменным ножичком. Невесомая пыль осыпалась ей на ладонь. Видява осторожно сдунула ее – пыль бесчисленных веков взметнулась, заискрилась в свете очага…
Маяк увидел. Увидел эти берега – когда здесь не было еще ни города, ни гранитного памятника. Увидел людей – охотников, рыболовов, искусных мастериц. Они вырезали из кости и дерева, лили из меди и бронзы звенящие украшения – утиные и лягушачьи лапки, лосиные и волчьи головы, древесные ветви и стволы, завитки речных волн и облаков, саму Мать Вод, хранящую все живое. Маяк услышал их песни – и понял, что это на их языке Мать Вод зовется Видявой. И Волга – тоже. Белая река. Священная река. Река их жизни.
И имена звездным странникам тоже давали они.
Если Мать Вод сохранила в веках подаренное имя – значит, это были хорошие люди. И жизнь их была хороша.
- Ты вырос из этой земли. Ты – их наследник. Ты помогаешь их потомкам найти свой путь по темным водам.
- А море? – стены старого маяка загудели давнишней болью. – Я маяк – но никогда не видел моря. И никогда не увижу…
- Море? – улыбнулась, будто удивилась, Видява.
Она вновь поскребла белемнит, сдула с ладони искристую каменную пыль…
Море заплескалось, зашумело вокруг – древнее море. То, что было здесь прежде города, прежде людей, прежде самой Волги. Когда сама Видява еще не была Видявой.
Теплые изумрудные волны бились о подножие маяка, а когда поднимался ветер покрепче – перехлестывали через крышу, наполняя маяк веселым ужасом и восторгом. Странные зубатые чайки носились вокруг, хрипло крича, хватали из воды такую же странную рыбешку. А там, в воде, в прозрачных валах темными тучами двигались ихтиозавры, выскакивали из искрящейся пены, длиннорылые и зубатые, как дельфины. Плезиозавры поднимали черепашьи головки на длинных тонких шеях, ныряли за белемнитами – еще не каменными, а живыми, юркими кальмарами.
По бокам у них перебегали, мерцая, алые нити огней – совсем как у маяка. Пестрые спирали раковин-аммонитов величаво парили в изумрудной толще, перебирая разноцветными щупальцами.
И маяк понял, что все они – теперь в нем. В камне, из которого сложены его стены. В этой земле, на которой он теперь стоит. Даже в цементе, которым заложены его дверь и окна.
«Ты родился из древнего моря. Ты носишь его в себе. Ты указываешь путь кораблям. Ты сам – море».
Волны вздымались вокруг, обнимая маяк, и он становился с ними единым целым, вздымаясь вдруг прозревшими огнями фонарей до самых облаков. Корни его уходили в самую сердцевину земли, а на крыше отдыхали звезды.
«Ты был здесь прежде меня. И древние звездные странники отражались в тебе так же, как отражаются нынешние во мне. Ты – страж прежних морских рубежей. Мы с тобой – брат и сестра».
Море шумело, пело, и серебристая пена волн звездами взмывала в небо. Серебряные гости дружно сдвинули кружки и запели, приветствуя собрата…
…Утром пошел снег. Сначала мелкой крупой, а потом крупными хлопьями, будто принесенной ветром пеной, он сыпался и сыпался на землю, на маяк, на Волгу, укрывая все вокруг первым зимним одеялом. К вечеру снег прекратился, и звездные странники смотрели с ясного морозного неба на маяк и спящую реку.
Маяк засыпал до весны вместе с Волгой. Ему снилось древнее море.
И маяк понял, что все они – теперь в нем. В камне, из которого сложены его стены. В этой земле, на которой он теперь стоит. Даже в цементе, которым заложены его дверь и окна.
«Ты родился из древнего моря. Ты носишь его в себе. Ты указываешь путь кораблям. Ты сам – море».
Волны вздымались вокруг, обнимая маяк, и он становился с ними единым целым, вздымаясь вдруг прозревшими огнями фонарей до самых облаков. Корни его уходили в самую сердцевину земли, а на крыше отдыхали звезды.
«Ты был здесь прежде меня. И древние звездные странники отражались в тебе так же, как отражаются нынешние во мне. Ты – страж прежних морских рубежей. Мы с тобой – брат и сестра».
Море шумело, пело, и серебристая пена волн звездами взмывала в небо. Серебряные гости дружно сдвинули кружки и запели, приветствуя собрата…
…Утром пошел снег. Сначала мелкой крупой, а потом крупными хлопьями, будто принесенной ветром пеной, он сыпался и сыпался на землю, на маяк, на Волгу, укрывая все вокруг первым зимним одеялом. К вечеру снег прекратился, и звездные странники смотрели с ясного морозного неба на маяк и спящую реку.
Маяк засыпал до весны вместе с Волгой. Ему снилось древнее море.
В издательстве "Перископ", которое меня печатало, конкурс отзывов! И мои "Песни Синего камня" внезапно в топе. Кто читал - поддержите отзывом мерянский магреализм, заодно получите шанс выиграть любую книгу или даже сразу три :) https://vk.com/wall-137370134_40134
VK
Перископ-Волга. Издательский дом
#про_книги
Здравствуйте, друзья! ❄
На пороге новый, 2024 год, а что это значит? Что пора достойно проводить год уходящий. Он был непрост, но, несмотря ни на что, издательский дом «Перископ-Волга» продолжал свою работу, и свет увидело много замечательных…
Здравствуйте, друзья! ❄
На пороге новый, 2024 год, а что это значит? Что пора достойно проводить год уходящий. Он был непрост, но, несмотря ни на что, издательский дом «Перископ-Волга» продолжал свою работу, и свет увидело много замечательных…
Итак, обещанные январские ссылки на мои книги в электронке! А поскольку я новый автор, то у вас есть шанс написать первый отзыв и получить за него бонусные рубли на ЛитРес :)
ПЕСНИ СИНЕГО КАМНЯ
ЛитРес: https://www.litres.ru/book/olga-rakityanskaya/pesni-sinego-kamnya-70185253/
Литмаркет: https://litmarket.ru/books/pesni-sinego-kamnya
ПО СЛЕДАМ ЛУНЫ
ЛитРес: https://www.litres.ru/book/olga-rakityanskaya/po-sledam-luny-70184449/
Литмаркет: https://litmarket.ru/books/po-sledam-luny
Через некоторое время выложу аудиоверсии (Миша монтирует их сейчас), а также новый сборник "Ель с золотой вершиной". Так что подписывайтесь на обновления!
И еще раз повторяю, что буду очень благодарна за отзывы.
ПЕСНИ СИНЕГО КАМНЯ
ЛитРес: https://www.litres.ru/book/olga-rakityanskaya/pesni-sinego-kamnya-70185253/
Литмаркет: https://litmarket.ru/books/pesni-sinego-kamnya
ПО СЛЕДАМ ЛУНЫ
ЛитРес: https://www.litres.ru/book/olga-rakityanskaya/po-sledam-luny-70184449/
Литмаркет: https://litmarket.ru/books/po-sledam-luny
Через некоторое время выложу аудиоверсии (Миша монтирует их сейчас), а также новый сборник "Ель с золотой вершиной". Так что подписывайтесь на обновления!
И еще раз повторяю, что буду очень благодарна за отзывы.
Литрес
«Песни Синего камня» – Ольга Ракитянская | ЛитРес
"Песни Синего камня" - роман в рассказах. Каждая история в нем - полностью самостоятельна. Но в то же время судьбы всех героев тесно связаны между собой, перетекают одна в другую. Хотя сами герои не …
Итак, свершилось! Мой роман про Мещеру "Змеиный волк" вышел на ЛитРес: https://www.litres.ru/book/olga-rakityanskaya/zmeinyy-volk-70488640/
Первая глава моего романа о Мещёре "Змеиный волк", озвучка Михаила Будина.
https://vk.com/audio544003901_456239198_932387033834af70c3
https://vk.com/audio544003901_456239198_932387033834af70c3
Миша завершил озвучку моего романа о Мещёре "Змеиный волк"! Аудиокнигу по главам можно купить и скачать по ссылке ниже. Для примера выкладываю тут же первую главу.
https://boosty.to/sinikivi/posts/054fa30f-5f0e-412d-b8bc-504227c6d4fa
https://boosty.to/sinikivi/posts/054fa30f-5f0e-412d-b8bc-504227c6d4fa
boosty.to
Змеиный волк (роман О. Ракитянской, озвучка М. Будина) - Михаил Будин
Москвичка Вера по семейным обстоятельствам вынуждена стать школьной учительницей в глухом поселке подмосковной Мещеры.
Начала писать новый роман. Конечно, там будет много антропологии, археологии, музыки и Мещёры. Все, что о древности, основано на реальном антропологическом и лингвистическом материале, археологических находках. Пока размещу здесь в качестве затравки-тизера первую главу - или, вернее, пролог. Прелюдию к болотной симфонии.
КОСТЯНАЯ ФЛЕЙТА
(Прелюдия)
Когда зубастая рука схватила и выдернула меня с привычного ложа, вознеся высоко над майским болотом вместе с влажными комьями торфа и мхов – я почувствовал, что начинаю распадаться.
Правая нога моя так и осталась на ложе, между корней давно умершей березы – зубастая рука рванула так, что силы мертвых не хватило удержать меня всего. Шея моя попала между зубьев, череп запрокинулся назад, лопнула выдубленная болотом кожа – и покатились позвонки, и голова моя упала в яму с весенней водой, а сверху на нее свалился тяжелый ком торфа. Я услышал, как череп мягко сложился, будто рыбья ловушка из ивовых прутьев, когда в разлив наступит на нее копытом лось. Что ж, череп и так был с трещиной на затылке.
Вторая душа моя, оказавшись без дома, металась над болотом, будто вспугнутый с гнезда чибис.
Из оврага у леса поднимался белесый туман, будто первая душа моя, которой давно уже не было – с тех самых пор, как пришел я на край болота с Хозяином стад и Мужем Белой кобылы.
Третья душа моя где-то за лесом, у дальних озер, вскрикнула-пропела тревожно, гортанным голосом одинокого журавля.
А я и забыл, что она у меня еще есть.
Зубастая рука швырнула то, что от меня осталось, на первую весеннюю траву и звезды мать-и-мачехи вместе с торфом и мхами. Помятое курносое лицо смотрело на эту кучу округлившимися серыми глазами.
- Ё-ооооо….
Он добавил еще несколько слов – из тех, что терпеть не могут Живущие в лесу. А мне все равно – и не такое я с юности слышал от Каменноруких.
Впрочем, я и не смог бы сейчас его наказать.
- Петрович, гля… Че делать-то будем, а?
Второе лицо, еще помятее, с морщинами и щетиной, уставилось на кучу такими же серыми глазами. Но глаза эти не округлились – в них серой мышью металась мысль, будто ища выход из затопленной половодьем норки.
- Влипли мы с тобой, Васёк. Разборки тут были, похоже. Гля, мужик-то без головы.
- Откуда знаешь, что мужик?
- А что, баба голая? Бабу так далеко насильничать не повезут. А разборки – так запросто. Укокошили мужика, одежку с документами сожгли или там утопили, а самого в болоте зарыли – и концов не найдешь. Видал я уже такое, в девяностых. Бандюки под Шатурой вот так же напарничка пристрелили, труп в лес отвезли, бензином облили и подожгли. А мы с дружком и наткнулись. Как раз весеннюю охоту тогда открыли. Поохотились, гля…
- И че теперь? К ментам?
- И думать не моги! Нас с дружком и тогда затаскали – свидетели, то, се, а может, вы его сами того… А тут, сам понимаешь – еще эта дура железная. Спросят, че на торфянике делали. И не соврешь, по следам все понятно. Наворотили мы тут дай Боже. А за незаконный торф и присесть можно по нынешним временам.
- Так мы-то че, мы люди подневольные, куда сказали – туда поехали. Это ж Романна все, она хозяйка…
- Романна… Вот именно, что хозяйка. Она-то отмажется, у нее денег немеряно. А на нас с тобой все и повесят. И торф незаконный. И мертвяка заодно. Менты, они тоже – им план закрывать надо, за «висяк» по головке не гладят. В общем, так, Васёк – ничего мы с тобой не видали. Сейчас эту кучу проклятую ковшом подцеплю и возле леса свалю. Лисы с воронами быстро разберутся.
- Так, может, того… зарыть?
- Если зароем, а кто наткнется, и увидит, что зарывали – это ментам улика, лучше не придумаешь. Тут за убийство и сядем. Ты меня слухай, Петрович плохого не посоветует. Я в жизни всякого повидал. Свалим сейчас у леса, чуть торфом присыпем, чтобы в глаза не бросалось – и доказывай потом, что это мы, а не бандюки его сверху кинули… Да и доказывать нечего будет. Зверье, говорю, разберется. Весна сейчас, живность всякая так и кишит. Я ж охотник, я понимаю… Вон, гля, чибис-то как мельтешит – понимает, сколько хищников кругом, беспокоится. Ты погляди на птаху, погляди, отвлекись, Васёк. А я мигом, я счас. И валим отсюда, закончен наш рабочий день. Выпьем дома хорошенько, у меня припрятано. Ты, главное, молчи, молчи…
(Прелюдия)
Когда зубастая рука схватила и выдернула меня с привычного ложа, вознеся высоко над майским болотом вместе с влажными комьями торфа и мхов – я почувствовал, что начинаю распадаться.
Правая нога моя так и осталась на ложе, между корней давно умершей березы – зубастая рука рванула так, что силы мертвых не хватило удержать меня всего. Шея моя попала между зубьев, череп запрокинулся назад, лопнула выдубленная болотом кожа – и покатились позвонки, и голова моя упала в яму с весенней водой, а сверху на нее свалился тяжелый ком торфа. Я услышал, как череп мягко сложился, будто рыбья ловушка из ивовых прутьев, когда в разлив наступит на нее копытом лось. Что ж, череп и так был с трещиной на затылке.
Вторая душа моя, оказавшись без дома, металась над болотом, будто вспугнутый с гнезда чибис.
Из оврага у леса поднимался белесый туман, будто первая душа моя, которой давно уже не было – с тех самых пор, как пришел я на край болота с Хозяином стад и Мужем Белой кобылы.
Третья душа моя где-то за лесом, у дальних озер, вскрикнула-пропела тревожно, гортанным голосом одинокого журавля.
А я и забыл, что она у меня еще есть.
Зубастая рука швырнула то, что от меня осталось, на первую весеннюю траву и звезды мать-и-мачехи вместе с торфом и мхами. Помятое курносое лицо смотрело на эту кучу округлившимися серыми глазами.
- Ё-ооооо….
Он добавил еще несколько слов – из тех, что терпеть не могут Живущие в лесу. А мне все равно – и не такое я с юности слышал от Каменноруких.
Впрочем, я и не смог бы сейчас его наказать.
- Петрович, гля… Че делать-то будем, а?
Второе лицо, еще помятее, с морщинами и щетиной, уставилось на кучу такими же серыми глазами. Но глаза эти не округлились – в них серой мышью металась мысль, будто ища выход из затопленной половодьем норки.
- Влипли мы с тобой, Васёк. Разборки тут были, похоже. Гля, мужик-то без головы.
- Откуда знаешь, что мужик?
- А что, баба голая? Бабу так далеко насильничать не повезут. А разборки – так запросто. Укокошили мужика, одежку с документами сожгли или там утопили, а самого в болоте зарыли – и концов не найдешь. Видал я уже такое, в девяностых. Бандюки под Шатурой вот так же напарничка пристрелили, труп в лес отвезли, бензином облили и подожгли. А мы с дружком и наткнулись. Как раз весеннюю охоту тогда открыли. Поохотились, гля…
- И че теперь? К ментам?
- И думать не моги! Нас с дружком и тогда затаскали – свидетели, то, се, а может, вы его сами того… А тут, сам понимаешь – еще эта дура железная. Спросят, че на торфянике делали. И не соврешь, по следам все понятно. Наворотили мы тут дай Боже. А за незаконный торф и присесть можно по нынешним временам.
- Так мы-то че, мы люди подневольные, куда сказали – туда поехали. Это ж Романна все, она хозяйка…
- Романна… Вот именно, что хозяйка. Она-то отмажется, у нее денег немеряно. А на нас с тобой все и повесят. И торф незаконный. И мертвяка заодно. Менты, они тоже – им план закрывать надо, за «висяк» по головке не гладят. В общем, так, Васёк – ничего мы с тобой не видали. Сейчас эту кучу проклятую ковшом подцеплю и возле леса свалю. Лисы с воронами быстро разберутся.
- Так, может, того… зарыть?
- Если зароем, а кто наткнется, и увидит, что зарывали – это ментам улика, лучше не придумаешь. Тут за убийство и сядем. Ты меня слухай, Петрович плохого не посоветует. Я в жизни всякого повидал. Свалим сейчас у леса, чуть торфом присыпем, чтобы в глаза не бросалось – и доказывай потом, что это мы, а не бандюки его сверху кинули… Да и доказывать нечего будет. Зверье, говорю, разберется. Весна сейчас, живность всякая так и кишит. Я ж охотник, я понимаю… Вон, гля, чибис-то как мельтешит – понимает, сколько хищников кругом, беспокоится. Ты погляди на птаху, погляди, отвлекись, Васёк. А я мигом, я счас. И валим отсюда, закончен наш рабочий день. Выпьем дома хорошенько, у меня припрятано. Ты, главное, молчи, молчи…
…Они уехали на грохочущем своем звере – а я остался. Где? Этого я и сам не знал.
Голова моя лежала под водой. Правая нога – под корнями мертвой березы. Тело – в куче торфа у кромки леса, и ворон уже присматривался из ельника, и лисица принюхивалась из кустов.
Вторая душа моя чибисом металась над болотом – от ямы с водой к куче торфа, от кучи – к прежнему ложу под березовыми корнями. Но нигде больше не было ей приюта.
И бессилие. Такое же бессилие, как в тот день, когда стоял я на краю осеннего болота с Хозяином стад и Мужем Белой кобылы. Оно было хуже холода, которого теперь я чувствовать не мог.
Я уже привык быть хранителем. Уводить и указывать путь, топить и спасать. Помогать наливаться осенью клюкве, весной – дичи болотной выводить птенцов. Слушать пение волков по зимам, стон комаров и мошки – летом. Чувствовать, как корни трав и деревьев оплетают ложе мое, быть их основанием и опорой.
И вот я стал никем. Снова никем, как в тот день, когда Кундырь-эке, дедушка Бобр, самый старый из нас… Впрочем, что вспоминать: в тот день ни я, ни дедушка еще об этом не подозревали.
Дороги в Нижний, Верхний, даже Средний мир были для меня закрыты – или, быть может, это закрыты были глаза моей второй души, и я не видел этих дорог. Теперь я сам стал подобен тем Каменноруким – и многим, многим другим после них – кто кружил по этим болотам и не находил выхода. Я, сын леса и озера, внук и хранитель болота. Что может быть постыднее, что бесприютнее?
Одинокий журавль протянул над болотом, призывно крича – будто девичья труба из бересты пропела гортанно в майских веселых лесах. Я понял, что это третья душа моя, о которой я успел позабыть, указывает мне путь.
Но я не мог последовать за ней.
Пока – не мог.
Голова моя лежала под водой. Правая нога – под корнями мертвой березы. Тело – в куче торфа у кромки леса, и ворон уже присматривался из ельника, и лисица принюхивалась из кустов.
Вторая душа моя чибисом металась над болотом – от ямы с водой к куче торфа, от кучи – к прежнему ложу под березовыми корнями. Но нигде больше не было ей приюта.
И бессилие. Такое же бессилие, как в тот день, когда стоял я на краю осеннего болота с Хозяином стад и Мужем Белой кобылы. Оно было хуже холода, которого теперь я чувствовать не мог.
Я уже привык быть хранителем. Уводить и указывать путь, топить и спасать. Помогать наливаться осенью клюкве, весной – дичи болотной выводить птенцов. Слушать пение волков по зимам, стон комаров и мошки – летом. Чувствовать, как корни трав и деревьев оплетают ложе мое, быть их основанием и опорой.
И вот я стал никем. Снова никем, как в тот день, когда Кундырь-эке, дедушка Бобр, самый старый из нас… Впрочем, что вспоминать: в тот день ни я, ни дедушка еще об этом не подозревали.
Дороги в Нижний, Верхний, даже Средний мир были для меня закрыты – или, быть может, это закрыты были глаза моей второй души, и я не видел этих дорог. Теперь я сам стал подобен тем Каменноруким – и многим, многим другим после них – кто кружил по этим болотам и не находил выхода. Я, сын леса и озера, внук и хранитель болота. Что может быть постыднее, что бесприютнее?
Одинокий журавль протянул над болотом, призывно крича – будто девичья труба из бересты пропела гортанно в майских веселых лесах. Я понял, что это третья душа моя, о которой я успел позабыть, указывает мне путь.
Но я не мог последовать за ней.
Пока – не мог.