Звучит, наверное, как начало рекламного ролика времён перестройки, но всё же — американцам везёт. И дело не только в том, что их политические лидеры, как новоявленные триумфаторы, умеют эффектно заявлять о себе, но и в том, что за их словами угадывается вера. Пусть эта вера не в божественное провидение или высшие добродетели, но в полёты на Марс, в капитализм и самое важное — в здравый смысл. Простые понятия XX века, которые сегодня звучат как вызов.

Да, до подлинных консервативных ценностей, возможно, пока столь же далеко, как и остальным. Но символические жесты — такие как отмена госцензуры в первый день президентства Трампа — уже указывают на движение в нужную сторону. И главное, всё это выглядит мощно. Как будто пиратская вольница из благородного мультфильма вроде «Острова сокровищ» вдруг воплотилась в реальность на примере конкретного государственного аппарата. Амбиции, большой стиль, дерзость в отношении фальшивых приличий — всё это подкрепляется действиями. Разговоры о возвращении величия не остаются пустыми словами: за ними стоит чёткое понимание своего места в мире. Хотя конструкция этого величия оказывается не более замысловатой, чем облик Trump Tower, но в том числе именно в этой прямолинейности и узнаваемости и заключается её сила. «Мы предки колонистов, покоривших Дикий Запад, мы самая сильная экономика мира, мы отправим наших астронавтов на Марс», — в этих словах не только имперский пафос, но и способность задавать тренды, формировать повестку и рисовать образ будущего, которые не сводятся к провинциальному желанию угодить кому-то более взрослому и приличному.

Собственно, здесь и кроется принципиальная разница между настоящим суверенитетом (или имперским мышлением?) и его симуляцией. Подлинный имперский взгляд на мир предполагает самостоятельность и силу, он видит в окружающем мире полигон для амбиций и пространство для свершений. Его жалкая имитация, напротив, озабочена лишь тем, чтобы заслужить одобрение извне — заискивая или конфликтуя, часто через кровь, но всегда оставаясь второстепенной на общем политическом празднике. Признание, однако, не нужно тем, кто уже строит корабли для полётов на Марс.

И даже простое заявление о том, что существует два пола, звучит здесь не как архаика, а как возвращение к основам бытия. Это не просто слова, а вызов миру, где очевидное и естественное становится предметом идеологической борьбы. Голливудский антураж инаугурации только усиливает ощущение, что это не просто смена власти, а сражение между порядком и хаосом. Противостояние с разложением, которое, как кажется, своей левой повесткой с её перверсиями, выдаваемыми за новую нормальность, тотально разъело все самые передовые державы, остаётся ключевым вызовом. Утрата нормальности в повседневной жизни неизбежно ведёт к размыванию моральных ориентиров, а затем — и к политической коррупции. Последний аккорд этой деградации — акт превентивного помилования Байденом членов своей семьи — уже выглядит не просто как жест отчаяния, но как символическая капитуляция перед хаосом, который сама эта идеология и породила.

Досадно, что в современном мире простое соответствие слов и дел воспринимается как редкость, достойная симпатий. Но в этом и есть парадокс нашего времени: то, что ещё вчера считалось нормой, сегодня выглядит как революция здравого смысла. Америка демонстрирует, что амбиции и ясное понимание своей миссии могут вернуть надежду даже в эпоху упадка.

Этот пример напоминает: большие перемены начинаются с малого — с идей, которые кажутся устаревшими, но именно они способны открыть путь к новому будущему.

Инаугурация Дональда Трампа — не просто смена власти, а знаковый момент, который подводит черту под старой эпохой и задаёт вектор новой. Чтобы понять глубинные процессы, стоящие за MAGA, Tea Party и возрождением консервативных идей, следует разобраться в их истории.

Научный руководитель Центра республиканских исследований Родион Белькович рассказал для «Огня» о составленной им антологии «Рождённые контрреволюцией. Американский консерватизм». Представленные в ней тексты позволяют сформировать представление о процессе, в ходе которого правые идеи стали определяющим феноменом американской политики.

Если вы хотите не просто наблюдать за «правым поворотом» в США, а понимать его корни и последствия — это чтение для вас.

Родион Белькович о Трампе, традициях консерватизма в США и аннексии Мексики в интервью для «Новых Итогов» на RTVI.

Эта неделя должна была вызвать шок и трепет не только у демократической общественности в США. Демократы как раз, вероятно, были вполне готовы к executive orders вновь избранного президента Трампа. Они, конечно, не ожидали этой пулемётной очереди, но в целом царившее в Белом Доме оранжевое настроение не спровоцировало даже серьёзных волн негодования на CNN, MSNBC и прочих каналах разумного, доброго и вечного. Ну да, недовольны, физиономии подскисли. Но все скорее продолжают сокрушаться по поводу собственного поражения, нежели негодуют по поводу новой обстановки. Потому что обстановка, на самом деле, пока не вполне ясна. Ну да, конечно, мужчина и женщина. Ну да, поручаем соответствующим службам выгонять мигрантов, что ж делать. Ну да, разумеется, развиваем ИИ. Ну да, выпустили шалунов-капитолийцев, куда денешься. Кого-то позвали с удалёнки в офис, кого-то отправили в оплачиваемый отпуск, тоже неплохо. А поменялось-то что? Что поменялось для правящего класса? Пока это только предстоит выяснить. Ну и готовиться к следующим выборам пора. В общем, настрой — рабочий!

А вот за океаном (у нас, то бишь) должны были засуетиться в кабинетах, ответственных за мысль. Что-то мне подсказывает, что к реальности Трампа в овальном кабинете мы, как это обычно случается у городских служб совершенно неожиданно наступившей зимой, оказались не вполне готовы. Так бывает, когда ситуация на шахматной доске В ЦЕЛОМ кажется благоприятной, и почему-то забываешь, что соперник всё ещё стремится произнести заветное слово из трёх букв при первой же возможности. Я имею в виду, конечно, вопросы идеологического обрамления новой политической ситуации. Ещё совсем недавно всё было кристально ясно — США впаривают миру ядовитые пилюли, меняющие пол, разлагающие семью и вызывающие атеизм. Что может быть удобнее? Знай отмахивайся: выводим на сцену казачий хор, проводим день блина с маслом, упоминаем Пушкина, даём квартиру многодетной семье. Где-нибудь сбоку выпускаем националистов, с которыми постоянно Бог — не помешают, тем более в субботу. По телевизору параллельно показываем сюжеты про деменцию Байдена и смеёмся. Супер, sounds like a plan! А сейчас вот совсем другой коленкор. Everybody has a plan until… как говорил один из угнетённых.

Оказалось в одночасье, что Америка-то дурака не валяет: своим фломастером Трамп будто бы перечёркивает достижения не столько прогрессивной общественности в США, сколько усилия идеологических отделов своего принципиального противника. Понятно, что медийных ресурсов у Соединённых Штатов значительно больше — в противном случае нам не требовался бы Такер Карлсон — а значит, «консервативный поворот» Америки никто не свяжет с разговорами о важном в сонных классах средней полосы и историческими лекциями от лиц, занимающих высшие государственные должности в нашем Отечестве. Проще говоря, чем теперь-то крыть? Беда. Мы ведь давно говорили, что это случится — нельзя бесконечно симулировать и прикрывать общественные язвы «Петром, Ильичом и Чайковским». Рано или поздно окажется, что у других попросту больше возможностей для игры в консерватизм. И вот теперь, боюсь, у нас остался один Ильич. Вполне вероятно, что соответствующие люди не придумают ничего лучше, кроме как ещё сильнее сместить риторику по направлению к советскому наследию. Если в США попирают права мигрантов, мы построим новую школу в Таджикистане. Если в США воцарился крупный бизнес, мы защитим трудовой народ. Если в США есть только мужчины и женщины… у нас будет новая многополярность! Но в контексте технологических и геополитических изменений, которые задумал Трамп и команда, это будет самоубийственной стратегией. Пора жить своей жизнью, друзья.

Что Трамп грядущий нам готовит?

Разгоняйте свои ютубы — новый выпуск подкаста ЦРИ вышел! 2025 год Быстров и Белькович начали с обсуждения первых новостей из-за океана и их влияния на судьбы России.

Чем успел порадовать президент США и сколько executive orders можно 78-летнему мужчине за сутки? Кем лучше быть: консерватором при капиталистах или капиталистом при консерваторах? Сколько полов насчитали англосаксы и ждёт ли их ответная русская многополярность? Наконец, когда уже в стране советов запретят искусственный интеллект?!

Ок, Chat-GPT, как набрать классы на ютубе?

Подумать только: несколько процентов голосов в Висконсине, Неваде и Мичигане — и глобальная политическая система кренится в иную сторону. Очередное напоминание о фундаментальной проблеме современной демократии: судьбы миллиардов людей могут зависеть от электоральной математики в нескольких американских штатах, на которую влияют не столько твёрдые убеждения избирателей, сколько политические технологии и сноровка, раскачивающие маятник то в одну, то в другую сторону. Один президент подписывает указы, закрепляя одни принципы, следующий – отменяет их, провозглашая прямо противоположные.

И вот теперь маятник качнулся обратно – туда, где неуютно не только защитникам позитивной дискриминации и глобалистской повестки, но и российским грантополучателям. Хотя зачастую эти множества и совпадают.

На прошлой неделе это стало особенно заметно, когда Трамп одним росчерком пера заморозил финансирование программ USAID на 90 дней, перекрыв грантовый поток для международных организаций. А чуть позже Илон Маск публично поставил под сомнение саму легитимность агентства, обвинив его в том числе в финансировании лаборатории в Ухане и поддержке исследований, которые привели к появлению COVID-19. Tax dollars well spent, ничего не скажешь. Вскоре после этого аккаунт USAID с миллионом подписчиков исчез из соцсети Х.

Ещё вчера USAID воспринималось как нечто само собой разумеющееся — стабильный инструмент американского влияния, смазка для всей либеральной повестки. А сегодня всё, лавочка закрыта: финансирование заморожено, а сама организация стала токсичным активом даже внутри США.

Но если твой лозунг America First, то и заботиться приходится в первую очередь о карманах своих избирателей, а не об абстрактных правах человека за пределами американского континента. Это логично: капитализм, XX век, здравый смысл и прочие «козыри» нового президента. Все программы — от инклюзивности до зелёной энергетики – давно стали притчей во языцех: шума много, эффекта мало, но главное — отчёты в порядке.

Под раздачу попали и многие российские политические эмигранты. В этом есть своя ирония: многие годы издания, называвшие себя независимыми, на деле работали на дядю Сэма, а их растерянные объяснения сейчас только подтверждают очевидное. Вся эта навязчивая леволиберальная повестка, идеологическая предвзятость, выборочная критика — за всем этим стоит самый обычный и даже скучный трудовой распорядок.

Но если бы всё было так просто.

Когда-то ваши позиции в холодной войне оценивались в ядерных боеголовках, а теперь — в количестве финансируемых медиа, НКО и гражданских инициатив. Когда одно государство проплачивает борьбу за демократию, а другое борется с этими грантами как с иностранным вмешательством, человек оказывается в положении теннисного мяча, который швыряют то в одну, то в другую сторону.

Теперь некоторые эмигрантские структуры действительно закроются. Но приблизит ли это подлинную свободу? Ведь мы понимаем, что на плаву останутся те, кто давно превратил освоение грантов в искусство — им не привыкать менять вывески. Они подстроятся под новые условия, найдут другие источники финансирования и продолжат свою работу, может быть сменив лозунги, но не методы.

А удар, как всегда, прилетит по запутавшимся идеалистам, искренне убеждённым в правоте своего дела, но не очень искушённым в политической акробатике. Или по тем, кто, получая гранты, действительно занимался чем-то важным: работал с архивами, переводил редкие книги, вёл журналистскую деятельность, но оказался в той же категории, что и матёрые идеологические пропагандисты.

В мире, где власть считает даже твою частную жизнь своим делом, свобода — уже не принцип, а предмет административных решений. В одном месте тебя ждут обыски и аресты, в другом — блокировка счетов и депортация. В одном тебя сажают, а в другом — просто отключают. Вопрос уже не в том, осталась ли у тебя свобода, а в том, по какому тарифу ты её получаешь.

Live and Let Die

В мире Гомера было только одно определение, отличавшее человека от богов — смертный. Если прибавить то обстоятельство, что человек — это единственное существо, способное артикулировать собственную смертность, мы получим вполне рабочую дефиницию — homo moriens. Перестать умирать значит перестать быть человеком.

Прогресс, сделавший возможным беспрецедентное улучшение материальных условий жизни, приводит нас к любопытному и пугающему результату: старые фаустианские легенды обнаруживают условия сделки с дьяволом, на которые в наше время ни один рациональный участник рынка уже не пошёл бы. Зачем обращаться за услугами к врагу рода человеческого, если про устройство космоса вам расскажут бесплатно на научном подкасте, а оргии проще и дешевле организовать самостоятельно? Капитализм вступил в соперничество даже с архонтом мира сего за этот самый титул — что может предложить вам человекоубийца от века такое, чего не может обеспечить рынок?

Но дьявол ничего не делает сам — это мы размениваем душу на удовольствия, заключая тот самый договор, условия которого формулируем сами. Дьявол добавляет лишь одну маленькую, но существенную деталь — он навязывает чувство необратимости. Недаром Фаусту раз за разом добрые люди напоминают о возможности разорвать контракт и раскаяться. Сатана силён только в том, чтобы внушать уныние — дескать, слишком поздно. Но уж на это он бросает все свои силы. И вот апологеты прогресса говорят нам: «Оставьте надежду, прогрессу нельзя сопротивляться! Прогресс неизбежен! Смешно и нелепо выступать против его всемогущей длани! Не мы, так другие!» Но мы знаем, что у Фауста всегда был выбор — просто потому, что договор с дьяволом никого не связывает.

Даже последнее искушение — искушение бессмертием — придёт к нам не в виде карикатурного рогатого персонажа. Нет, это будут какие-нибудь деловитые чиновники, бизнесмены, ЭКСПЕРТЫ. Будут стоять такие же Трус, Балбес и Бывалый, как стояли возле Белого дома главы OpenAI, Softbank и Oracle, и рассказывать о том, как ИИ избавит вас от боли, страха, страданий и, в конце концов, от самой смерти. Им точно есть что терять, ведь именно смерть обесценивает все их «достижения».

Но как сильна наша тяга к галлюцинациям, как страшно признавать реальность! Инвестиции в бессмертие подозрительно напоминают логику функционирования созданных государственных денег — те имеют смысл лишь до тех пор, пока кто-то однажды не заставит платить по счетам. Вот тут-то и окажется, что нули на банковском счёте суть именно что нули — прямо как горшки с золотом, наполненные, на самом деле, чем-то иным. Поэтому капиталу так важно иметь своего двойника в виде государства, чей суверенитет подменяет золотой запас… ну вы поняли чем. И только физическое бессмертие позволит всем этим тыквам сохранять видимость карет. Бесконечное продление иллюзии не отменяет, однако, её иллюзорности.

Конечно, первыми пользователями machine-made бессмертия станут экономические элиты. Можно задаться вопросом — ну а нам-то что, мы же не из их числа? Но я боюсь, что события будут развиваться не в логике дифференциации на бессмертных господ и смертных рабов. Я боюсь, что бессмертие захотят сделать новой нормой посредством череды маленьких шагов, от каждого из которых будет очень тяжело отказаться. Умные вакцины, подобранные специально для вас. Нано-роботы, плавающие в крови, и в реальном времени отслеживающие новообразования. Всё это нам обещают уже сейчас. Мы и не заметим, как станем участниками нацпроекта РосГосВечность.

Когда жители североамериканских колоний подняли бунт против Акта о сборах, они заявили следующее: конечно, с экономической точки зрения этот новый налог обошёлся бы недорого, но так власти лишь проверяют людей на эластичность. Пойти на почти незаметную уступку сейчас означает заплатить дорогую цену потом. Сможем ли мы проявить маленький личный героизм, когда на кону будут стоять здоровье и жизнь, наши и наших близких? Не уверен. Но если мы сейчас купимся на разговоры о «неизбежности прогресса», завтра шансов у нас точно не будет.

Президент Чикагского университета Пол Аливизатос недавно выступил с заявлением, казалось бы, тривиальным: университеты не должны навязывать политические взгляды. Однако сегодня подобная мысль — уже вызов. Учёный, претендовавший на Нобелевскую премию, вынужден напоминать коллегам о том, что если редакторы научных журналов открыто поддерживают определённых политиков, а факультеты выпускают резолюции с однозначной позицией по международным конфликтам, то это подрывает доверие не только к университету, но и к самой науке.

А ведь когда-то университет был автономной территорией мысли, местом, где идеи сталкивались, а не подгонялись под повестку. Но, как известно, ничего вечного нет, и сегодня академическая среда по своему устройству всё больше напоминает партийные структуры.

В Средние века университеты были автономными корпорациями, формировавшими интеллектуальные элиты — они не зависели от милости власти просто потому, что в условиях полицентризма единой суверенной власти как таковой и не существовало. Университеты в Новое время постепенно стали частью национальных проектов государственного строительства, а сегодня университет — это лаборатория идеологических конструкций, которая в конечном итоге работает не на поиск истины, а на легитимацию определённых доктрин. Кто университетам платит, тот их и танцует. В одних университетах сегодня господствует культ «гендерного разнообразия», в других — «традиционных ценностей».

Но что теперь? Возможно, западные университеты ждёт «обнуление» — возврат к тем заводским настройкам, при которых они были независимыми интеллектуальными корпорациями, а не филиалами идеологических департаментов. Администрация Трампа, судя по всему, готова к такой зачистке, и, если её повестка реализуется, университеты действительно могут вернуться к своей первоначальной роли — не притворно нейтральными, а подлинно автономными. На восток же, как известно, тренды приходят немного с опозданием.

И пока этого не случилось, тезисы Лео Штрауса звучат актуальнее, чем когда-либо: если университет перестаёт быть местом свободного поиска истины и становится пространством политического диктата, искусство письма между строк вновь оказывается насущной необходимостью. Одни вынуждены возвращаться к нему, чтобы сохранить возможность говорить, другие — чтобы научиться читать. Время возвращает нас к старым приёмам, к вечной проблеме мыслителя, вынужденного жить и работать в эпоху догматической нетерпимости.

Эта ситуация хорошо известна тем, кто прошёл через идеологизированные системы. Вспомним Лотмана: когда он писал о ритуалах «договора» и «вручения себя» в культуре, речь, конечно, шла не о религиозных или магических практиках как таковых, но о разных моделях политической организации. Это был способ анализа того, как власть и общество договариваются о своих границах — и как интеллектуал в этих границах находит возможность для манёвра. Даже в рамках советской научной традиции, с учётом всех её идеологических ограничений, учёным эти манёвры удавались. Сегодня же университеты зачастую теряют даже эту способность — способность понимать тексты глубже их поверхностного содержания.

Ну а пока учёные обсуждают не новые открытия, а то, какую резолюцию принять по поводу очередного международного кризиса, студенты продолжают играть в свою игру: учиться правильно отвечать на вопросы. Ведь, как заметил Ортега-и-Гассет, университет — это не просто фабрика дипломов, а место, где человек учится смотреть на мир шире своей специальности. Но в сегодняшних реалиях мы порой наблюдаем обратный процесс: студенту не столько предлагают сложную картину мира, сколько пичкают набором правильных лозунгов.

Куда важнее не знать, а верно формулировать. Не анализировать, а соответствовать. Не искать истину, а чувствовать повестку. В таком случае, университет рискует стать пространством идеологической дрессировки, где сообщество беспокоится не о поиске знаний, а о соответствии результатов академической работы заданному курсу. А там, где сомнение становится излишеством, истина уже не нужна.

США и Великборитания не стали подписывать декларацию о регулировании искусственного интеллекта, принятую на саммите в Париже. В своём выступлении вице-президент США Вэнс обозначил позицию американского руководства: если мы будем препятствовать развитию технологии избыточным контролем, мы упустим огромные возможности, которыми воспользуются другие. «Другие» здесь, разумеется, Китай — Пит Хегсет об этом принципиальном противнике новой администрации недвусмысленно сообщил на состоявшейся встрече с европейцами по Украине. Вэнс рассказал собравшимся о том, что в Париже ему позволили подержать в руках саблю Лафайета — он подчеркнул, что искусственный интеллект является опасным оружием, когда оно в плохих руках. Вывод понятный — у американцев руки хорошие, и этическая проблема искусственного интеллекта для Трампа и его команды сводится к вопросу о внутренней цензуре, которую стремятся внедрить в нейросети европейские бюрократы и китайские партработники.

Любопытно ещё вот что — в своей речи Вэнс подчеркнул, что вопросы искусственного интеллекта вышли далеко за сферу интересов одних только программистов, согнувшихся над экранами компьютеров. Новый технологический скачок, сравнимый с индустриальной революцией, требует реализации огромного количества проектов, связанных с резким увеличением объёмов и удешевлением генерации электроэнергии. Говоря об этом, он подчеркнул, что речь, таким образом, идёт не только об изменениях в мире bits, но и о трансформациях в мире atoms. Это, вообще-то, прямая отсылка к тезисам Питера Тиля десятилетней давности о том, что инновации сейчас происходят только в цифровом пространстве в связи с меньшей регуляторной нагрузкой в этой среде. Тиль, собственно говоря, сыграл самую непосредственную (в том числе и финансовую) роль в восхождении Вэнса на политический Олимп.

Полагаю, что Вэнс не только говорит о грядущем увеличении количества рабочих мест в «реальном секторе», но и посылает всем стейкхолдерам и потенциальным бенефициарам сигнал о том, что администрация Трампа пойдёт на любую дерегуляцию в мире атомов, если та позволит возглавить новую индустриальную революцию. На этом фоне нормативное пространство Европы окажется попросту невыгодным для инвестиций в ИИ. Бизнес проголосует виртуальными ногами.

Как я и говорил недавно в эфире у нашего доброго друга Фёдора Лукьянова, мы являемся свидетелями новой буржуазной революции, приходящейся почти точно на 250-летие обретения американскими колониями независимости. Тогда энтузиазм консервативно настроенных патриотов был подхвачен и использован элитами в собственных экономических интересах. Надежды на свободу обернулись господством капитала. Это происходит и сейчас, только последствия, в контексте «недокументированных» возможностей ИИ, могут быть гораздо серьёзнее. Сможет ли через 250 лет новый Вэнс пощупать ту саблю, благодаря которой окажется разрушен наш ветхий мир?

Контуры мира начинают постепенно проступать сквозь хмурые тучи войны. Кто-то скажет, что это всего лишь переговоры о переговорах, но плотность этих сигналов всё же беспрецедентна. Даже сам факт телефонного разговора Путина и Трампа уже многое значит. Мысли о мире вновь стали допустимыми. Но, разумеется, не для всех.

Если внимательно прислушаться, больше всего возмущения сейчас исходит вовсе не с линии фронта, а из уютных кабинетов, студий и социальных сетей. Чем дальше от реального окопа, тем громче вопли о «предательстве», «недостаточной жёсткости» и «недопустимости компромисса». Если для одних война — это кровавая рутина, от которой хочется спастись, то для других она давно превратилась в смысл существования. Страшнее всего для них не продолжение боевых действий, а их завершение. Ведь тогда исчезнет их роль — роль тех, кто объясняет, кто прав, а кто виноват, кто достойный человек, а кто «национал-предатель» или «орковская мразь».

В этом смысле оголтелые Z-активисты и сторонники «границ Украины 91 года» (особенно те, что обосновались где-нибудь в Торонто или Варшаве) — зеркальные отражения друг друга. Им, кажется, совсем не нужен мир, им нужна война как подтверждение их правоты. Для них компромисс невозможен, потому что рушит их чёрно-белую картину мира, где есть абсолютное добро и абсолютное зло. Они готовы осуждать жестокость, но только чужую. А если это их сторона, значит, так было надо.

А тем временем, спустя тысячи жизней, мы возвращаемся туда, куда могли прийти ещё в 2022 году в рамках Стамбульских соглашений. Тогда переговоры казались для кого-то невозможными, сегодня — неизбежными. И что, стоили ли эти годы крови, разрушений и экономического краха того, чтобы вернуться к тем же условиям? Те, кто сейчас с пеной у рта требуют «войны до победного конца», будто бы забыли, что даже в самых ожесточённых конфликтах наступает момент, когда стороны садятся за стол переговоров.

Говорят, что худой мир лучше доброй ссоры. Добрых ссор мы уже много веков (а может, и вовсе никогда) не видели, так что странно надеяться, что окончание очередного конфликта вдруг принесёт по-настоящему добрый и устойчивый мир. Да и в любом случае, ссорами добрый мир едва ли приблизить. Особенно если требуют его те, для кого война — это всегда чужая кровь, чужие судьбы, чужие жизни. Их «добрый мир» — это не перемирие, а безоговорочная капитуляция. Но если человечество чему-то и научилось, так это приходить к худому миру после худой ссоры.

Корея — пример. Когда в 1953 году стороны подписали соглашение о перемирии, казалось, что это лишь временное решение. Тогда наверняка тоже нашлись комментаторы, заявлявшие, что «сейчас перегруппируются, и всё начнётся снова», что это мина замедленного действия, что такой мир — это поражение. Но прошло 70 лет, а война так и не возобновилась. Да, напряжение осталось, но миллионы жизней, которые могли быть потеряны за это время, были спасены.

В 90-е генерал Лебедь произнёс слова, которые после начала СВО обрели новую популярность:
«Всякие войны, даже если это войны столетние, они все кончаются одним — переговорами и миром. Для меня давно встал вопрос — а стоит ли наградить гору покойников, наплодить вдов, сирот, калек, пустить прахом по ветру труд десятков предшествующих поколений, чтобы всё равно потом сесть и договориться? Может быть, эту нецивилизованную часть вообще исключить?»

Но исключить её никто не хочет. Потому что война — это карьера, социальный капитал, способ самореализации. Война даёт работу экспертам, журналистам, политикам. Для многих она стала централизующим условием их существования: их статус и значимость держатся на конфликте. Их мир — это война.

Поэтому на этом фоне кажется весьма оппортунистским заведомо невыполнимое требование продолжения конфликта до наступления «доброго» мира. Но худая ссора в очередной раз наплодит уродливые компромиссы, с которыми придётся считаться всем, даже философам новых справедливых войн. А вот по-настоящему добрый мир требует совсем иной философии — не той, что перекрашивает карту мира, а той, что ставит жизнь выше идеологии, а людей — выше границ и доктрин.