Духовность в этом мире всегда остается связанной с опытом страдания, с противоречиями и конфликтами в человеческом существовании, со стоянием перед фактом смерти и вечности. Существо вполне довольное и счастливое в этом мире, нечувствительное к злу и страданию и не испытывающее страдания, совершенно бестрагическое, не было бы уже духовным существом и не было бы человеком. Чувствительность к злу мира и способность к страданию есть один из признаков человека как существа духовного. Человек есть существо страдающее в мире и сострадающее, раненное жалостью, в этом высота человеческой природы.

(Николай Бердяев. Дух и реальность)

Иллюстрация: Jan Mandyn. The temptation of St. Anthony, XVI

Ты во тьме, осина, забелела.
Мать мою не видел я седой.

Одуванчик на полях Украйны!
Мать ушла за тридевять земель.

Ты ль повисла, туча, над колодцем?
Надо всеми тихо плачет мать.

Ты, звезда, свила златую петлю.
Матери во грудь вошел свинец.

Кто же вас, резные двери, вышиб?
Мать не возвратится никогда.

(Paul Celan)

Пер. Виктор Топоров

Иллюстрация: Thomas Dworzak. Mass grave of several hundred, mostly Russian, civilians killed during the Russian storm of Grozny. An elderly Russian woman. Town of Grozny. Chechnya, 1996

Абстракционизм кажется мне в высшей степени антигуманным. Быть человеком — значит искать смысл, ценность, выдумывать их, переиначивать, строить прожекты. Поэтому триумф бессмыслицы, когда его прокламирует искусство, кажется мне бунтом против человека. Это иссушает, выхолащивает — и какая скука! Я могу принять стерильность, скуку, монотонность, но только как духовное упражнение, как подготовку к мистическому созерцанию. В таком случае все это имеет смысл. Но когда предлагают абстракцию как объект “созерцания” и эстетического удовольствия, я такого не приемлю, все во мне восстает. Я понимаю, что иногда это сигнал тревоги, которую подают художники в знак протеста против бессмыслицы, отличающей нашу теперешнюю жизнь. Но до бесконечности повторять один и тот же прием и тем самым только тиражировать бессмыслицу — мне это неинтересно.

(Mircea Eliade. La Prueba Del Laberinto)

Если печаль вызвана потерей земных вещей, неспособностью достичь своих мирских желаний, то она глупа и достойна порицания. Ибо вещи этого мира преходящи, и они не стоят того, чтобы привязывать к ним свое сердце и скорбеть о них.

Одна из птиц, которую удод приглашает в путешествие ко двору Симурга, жалуется, что ни одно из её желаний никогда не исполнялось, и поэтому она провела всю свою жизнь в печали и горе и ни разу в жизни не была счастлива. Если бы она не была обременена такой печалью, её сердце, несомненно, нашло бы радость в этом путешествии. — Удод отвечает ей: "Ты глупа. Как исполнение желаний, так и отказ от них в этом мире временны и не длятся даже мгновения. Мир преходящ, поэтому откажись от него и не обращай на него внимания. Тот, кто привязывает свое сердце к чему-то преходящему, его сердце - не живо" ("Manṭiq al-ṭayr" 27/0, стр. 93).

(Hellmut Ritter. The Ocean of the Soul: Man, the World and God in the Stories of Farīd al-Dīn 'Attār)

лелеет лето лучший свой цветок
в деревне-неге утро сон сменяет
хоть за порогом – подлость и порок
но мы опять играем временами

не изменяйся, будь самим собой
пускай, вокруг – безверье, злоба зверя,
ведь вечный свет – прозрачно голубой –
срывает всё, во что рядится время

(Павел Черников)

Раньше мир захватывали Чингисханы, Тамерланы, македонские или орды, допустим, гуннов. Атилла захватил мир. Теперь его плотно и неумолимо захватывают покупатели. Всюду. От озера Титикака до Можайска. Самое неумолимое и беспощадное завоевание. Я обожаю авантюристов. Покупатели поставили их вне закона. Вот я и приспособляюсь. Я не воитель. Я приспособленец. Пытаюсь отстоять свое "я" среди всеобщего забалдения. Ничего не хочу иметь, кроме себя.

(Олег Куваев. Территория)

Гусеницы на листьях впадают в глубокое оцепенение; солнце их чудесно оживляет.
Очарование осени проявляется в контрасте студеных ночей и полуденных часов, смерти и света, облеченных в золотую меланхолию.
А ко всему еще и листопад, и созревание плодов, грибной народец возле гнилого пня и большой паук, ткущий в лесу паутинные сети.
Путник проходит сквозь них, не замечая в сизой тени.
Про некоторые вина и некоторые характеры мне часто думалось:
вот это пришло из страны, где осени нет.

Кирххорст, 25 сентября 1945

​​Твой спутник, не поддавшийся тревоге,
Отчаянью сломить тебя не даст,
Укажет средство, нужное в дороге;
То будет, без сомненья, не балласт
Банкнотов, слез, не могущих помочь,
И слов, подталых, словно снежный пласт.
Всего себя в глазах сосредоточь:

Там тополя осенние покорно
На берегу дрожат листвой узорной,
Роняя за листом усталый лист,
А сзади скалы встали ратью черной.
Свет времени невыразим и чист,
Как слезы счастья на земле просторной.

Гляди: перед тобой под ветра свист
Летит душа дорогой чудотворной,
Летит душа, которой мрак ночной
Ни страсти, ни улыбки не оставил.

Есть место меж деревьев под землей,
Где свет повиноваться тьму заставил,
Где взгляд дрожит, как острие копья,
Где обретет покой душа твоя.

Путь избери, как сердце указало,
К устойчивому свету обратись,
Небесною дорогой птиц умчись.
Уйди, и смерть у страха вырвет жало!

(Philippe Jaccottet)

Пер. Владимир Швыряев

Иллюстрация: Edward Steichen. Moonlight: The Pond, 1904

В одном из своих первых писем Шмитту - с благодарностью за присланную ему книгу "Политический романтизм" - Юнгер объясняет, что принес ему их обмен мнениями, особенно в отношении "децизионизма" <...>: "Я в долгу перед Вами, потому что Вы заострили мой взгляд на многие вещи. Прежде всего, мы должны принять решение. Ваша книга - хороший тому пример. Что меня особенно затронуло в ней, так это призыв к ответственности, который чувствуется за каждой строкой. Только тогда, на основе строгой дисциплины ума и чувства, станет возможной новая германская политика". Для Шмитта "решение" - ключевое слово в политике, в отличие от бесконечных дискуссий парламентской демократии.

(Julien Hervier. Ernst Jünger: Dans les tempêtes du siècle)

https://telegra.ph/KARL-SHMITT-I-EHRNST-YUNGER-DRUZHBA-I-VLIYANIE-09-03

Душа умершего не в нас жива, не в нас,
но в шепоте ночном, но в утренней тревоге.
Не мнится ли тебе? Но нет, и взгляд отводишь,
и робостью дыханье стеснено.
Не в нас жива умершего душа,
душа — скиталица, душа — легчайший облак,
но в шуме темных крыл, но в лепете воды,
в том, что Господь от нас еще не отнял.
Умершего душа не в нас жива. О, нет!
Скорее так: душа живущих тайно
подобный ей проделывает путь,
смущенная мелодией печальной,
слетевшей некогда с похолодевших губ.

(Тамара Буковская)

Сравнивая старинные наставления и поучения об искусстве любви и жизни с современными философскими рассуждениями или научными рекомендациями, можно констатировать значительное расхождение целей и ориентации этих дискурсов. Старинные учителя жизни ориентировали учеников на познание и изменение самого себя. Преодолеть лень, рассеянность, склонность к аффектным действиям, научиться концентрировать волю и внимание, терпеливо переносить трудности и не бояться смерти – все это предполагало не только теоретические, но и практические занятия гимнастикой, диетику, аскетику, т. е. совершенствование не только познания, но и тела. Напротив, современные ученые и моралисты исходят из понятия о всеобщем субъекте, принятие функций которого связано уже не просто с культивацией телесно-душевной природы индивида, а с ее вытеснением.

Высшие духовные чувства хотя и питаются энергией витальных переживаний, однако не выводятся из них. Поэтому всякая культура, в том числе и современная, должна наряду с познанием разрабатывать специфическую технику, благодаря которой оказываются возможными подавление или селекция витальных переживаний, своеобразное очищение души с целью подготовки места для высших ценностей. В дохристианской культуре отречение от витального Я происходило ради спокойствия души. Поэтому наставления об истине, благе, любви озаряли жизнь субъекта, давали мудрость и свободу. При этом человек не ставился в центр Вселенной, а понимался как ее часть, соответствующая целому. На первом плане познания стояла проблема приспособления к органическим кодам и ритмам, а не технического покорения природы. Начиная с христианства духовные практики трансформировались из заботы о себе в отречение от себя. Истины, которые открывает ученый-аскет, уже не предназначены какому-либо отдельному человеку: они – для всех и в то же время ни для кого. Люди утратили осторожность, необходимую при производстве, передаче и использовании знания. 3нание стало высшей ценностью и мотивом жизнедеятельности. Это предполагало особую практику, прививающую способность получать наслаждение от познания.

Душа и тело современного человека вовсе не предоставлены сами себе. На самом деле на каком-то скрытом от познания уровне происходит массированная переработка и трансформация человеческой субъективности с целью создания людей, способных выполнять функции и роли социальной машины. Современная практика работы с телом и душой уже не связана с аскезой, очищением, отречением, преображением и т. п., она не пользуется также испытанными методами телесного наказания и угрозы. Конечно, существует крайне незначительный опыт наставничества и воспитания, передаваемый от старших к младшим. Но в целом господствует просвещенная педагогика, основанная на передаче знания. Все это заставляет предполагать, что современная культура опирается на дискурс, являющийся универсальным средством познания, образования и воспитания.

(Борис Марков. Культура повседневности)

ФИЕСТА

Твоя красота рассекает мне грудь
быки невесомые как медузы
парят поднимаясь над городом

приходи

приходи покуда в кармане моем позвякивает надежда
покуда лавчонки свои не прикрыла весна:
ах как недорого было б сейчас умереть
от ароматов

С легким щелчком раскрывается зонт воробьев
но дождь забывает пролиться
на башне часы
высовывают прохожим язык а газеты
перелистываемые ветром
сообщают про восстанье кокосовых пальм
про забастовку киви
и на бойне
уже омыты быки горячей струей
и ты придушила розу платочком
и как старую лампу задула мою любовь

(Mircea Dinescu)

Пер. Лев Беринский

Не следует довольствоваться этим; статистика придумана для ограниченных умов. Что означает, скажем, вопрос «Какой твой любимый цвет?» для того, кто хорошо чувствует себя в тумане или кого восхищает палитра, опал, радуга, закат в Маниле? Кроме того, под каждым привычным слоем мы встречаемся с более глубоко универсальным слоем, человеческим. Человек остается загадкой сам по себе.

(Ernst Jünger. Aladins Problem)

Мы просто так на землю упадем,
И взгляд усталый на висок скосится.
Мы никогда не встанем, не пойдем,
Земля уже расцеловала наши лица.

Конек с избы ускачет на восток,
И настежь отворит все ставни ветер.
Где упадет с плеча жены платок,
Огонь и слезы, смех и пепел.

И белых вод стремительный поток
До солнца сквозь миры несется.
Реки смородины не выпитый глоток
На наши губы чернотой прольется.

В дыму уходят души посолонь,
И снова расцветают лютики, тюльпаны.
Плыви, ладья, гори, огонь.
Молчи, живой, здесь говорят курганы.

(Александр Москаленко)

https://vk.com/club100292277

В жизни святого присутствует непрерывность общения с Богом, у него нет разрывов между ego и бытием. Поэтому нет и "щелей" в этом существовании, куда бы мог заглянуть посторонний, любопытный или даже любящий взгляд. Можно сыграть героя, подсмотреть за сверх-человеком, но нельзя уловить человека духовного. Об этом пишет Кьеркегор, когда говорит об отце всех верующих Аврааме: "В героя я могу вчувствоваться, в Авраама - нет, потому что здесь я достиг вершины, с которой падаю". Духовный человек неуловим, его премудрость скрыта ото всех.

(Татьяна Горичева. Сокровенность святости)

​​НАДГРОБИЕ АРУНДЕЛЕЙ

Изваянные в камне, здесь лежат
С графиней граф бок о бок, время их
Не пощадило: лиц и составных
Лат, и одежд; мерещится намёк
На складки платья; занимает взгляд
Нелепица: собачки возле ног.

Что с этой добарочной простоты
Взять? Но заметишь, встав невдалеке
Он рукавицу левую в руке
Сжимает правой и, сквозь забытье,
Рукою левой - вот и вздрогнул ты
Сжимает руку правую её.

Так спать при всех не думали они
Не их затея - замысел друзей
Представлен здесь с вещественностью всей
И резчик был заказом увлечён
И облик их прокрался в наши дни
Поверх латыни стёршихся имён

В их неподвижном странствии не раз,
Не два сменялись цепкие кусты
И арендатор, и напор воды
И ветра, и стирались имена.
И путник привыкал, прищуря глаз
Смотреть, а не читать. Сквозь времена

Оцепенело за руки держась
Влеклись. Шёл снег. А летом бил в стекло
Свет. И опять мерцало и мело
И снова птичий щебет над землёй
Стоял, и гости, оступаясь в грязь
Стекались к ним кладбищенской тропой

Вбирая по крупице их красу
Беспомощная, в чуждой пустоте
Беспанцирного века, кое-где
Сквозящая, как дым, среди других
Эпох, как паутина на весу
Осталась только поза: время их

В неправду превратило. Среди трав
Их каменная верность, что в виду
Имелась вряд ли некогда, - в ряду
Последних доказательств шепчет вновь
Что наш полуинстинкт почти что прав
Что нас переживёт одна любовь.

(Philip Arthur Larkin)

Пер. Георгий Яропольский

​​Сегодня общественную известность и политика, и писателя преувеличивают. Я уже неоднократно рассказывал вам о том, как наша семья в 1914 году приехала в Швейцарию; и мы, истинные южноамериканцы, спросили, как зовут президента Швейцарской Конфедерации. На нас смотрели с удивлением: никто не знал его имени; правительство действовало успешно и поэтому было безымянным, незримым. А нами руководили правители, фотографий которых можно было увидеть повсюду; они жаждали известности, искали ее. Они ездили по стране не только со своими телохранителями и свитой, но и с многочисленными фотографами. Вспомните Плотина; как-нибудь мы поговорим с вами о памятнике Плотину, согласны? Так вот, Плотин говорил, что он — не более чем тень, тень своего архетипа; и его образ — это тень от тени. Многие века спустя эту мысль повторил Паскаль, когда он выдвигал свои возражения против живописи. Он говорил: если мир не восхищает, то почему должен восхищать запечатленный образ мира? Ведь Паскаль, сам того не зная, повторил мысль Плотина. Но сейчас, кажется, подобные рассуждения никого не интересуют; сейчас если человек не запечатлен на портрете или снимке, то он практически и не существует, верно? Изображения стали более реальными, чем живые люди. Более реальными, чем реальность.

(Jorge Luis Borges. En diálogo)

Скисает молоко – его душа, туман,
Сковала город, разведя нас, горожан, по фонарям.
В подзорную трубу позорного столба
Я различаю свет, я, силуэт раба,
В котором говорит высокородный ген,
Я Галилея внук, собака-Диоген.
Я оттепели плод, подснежника дитя,
Нарцисс, я зеркало дыханья и питья,
В меня вросли и крест, и смерть, но в претвореньи
По жилам речь течёт – то кровь, то сердце – ком воображенья.
Я пью свой млечный путь, туман слепых небес,
И в мареве не знать, что мы бирнамский лес,
И фонарей огни нас не сожгут: мы дышим, как родной,
Водою, сывороткой, пылью ледяной.

(Татьяна Щербина)

Человеческие вещи живут, только делаясь каждый раз, снова и снова. Раз и навсегда в смысле существования и дления ничего сделать нельзя: если хочешь быть свободным, каждую минуту занимайся этим делом. Нельзя стать свободным, когда тебе, скажем, восемнадцать лет, и потом быть свободным всю жизнь, не занимаясь каждый день тем, чтобы снова, каждый раз заново, быть свободным.

(Мераб Мамардашвили. Очерк современной европейской философии)

Нам хотелось всегда
Обогнать торопливое время,

Раньше него погрузиться
В свинцовую массу того, что еще не свершилось,

Заарканить вольное нечто,
Чего приручить не успело время,

И, прижимая добычу, глядеть,
Как, выбиваясь из сил, торопится время
К нашему берегу сквозь века и туманы.

(Eugène Guillevic)

Пер. Морис Ваксмахер

Иллюстрация: Ulf Andersen. Eugene Guillevic, french author and poet. Paris, France - February 23, 1993

В течение последнего года мне стало совершенно ясно, что молчание является самым сильным оружием, при условии, что за ним скрывается нечто, заслуживающее того, чтобы о нём умалчивали.

(Ernst Jünger. Aus einem Brief an Martin Heidegger / 25 June 1949)

Иллюстрация: Porträt Ernst Jünger, 1948