СТИХИИ
Вода — вкладывает в тебя ладонь.
И собирает череп по швам, как крышу, — огонь.
И земля — вкладывает ребро,
а воздух — речь, чтоб бровь, словно луч, влекло.
А ты вкладываешь себя — в свет,
и ладонь — в чернозем: в звук,
и язык, словно в жизнь — в смерть,
чтоб взошел, когда слову не хватит рук.
(Андрей Тавров)
Вода — вкладывает в тебя ладонь.
И собирает череп по швам, как крышу, — огонь.
И земля — вкладывает ребро,
а воздух — речь, чтоб бровь, словно луч, влекло.
А ты вкладываешь себя — в свет,
и ладонь — в чернозем: в звук,
и язык, словно в жизнь — в смерть,
чтоб взошел, когда слову не хватит рук.
(Андрей Тавров)
Мы должны, наконец, понять, что все неисчислимое страдание, которое несет человек в истории и благословляет его, потому что оно дало ему будто бы "познание добра и зла", в действительности несется все-таки напрасно, и он так же далек от этого познания, как и тогда, когда впервые протянул к нему руку.
(Василий Розанов. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского)
(Василий Розанов. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского)
ВИЖУ Я ЧЕЛОВЕКА
Вижу я человека -
Имени нет, молчит.
Ветер смертельный века
Свищет, а он стоит.
Пусть все Созданье разом
Рухнет в тартарары.
- и завалящий - разум
лучше смертной дыры.
Виден фигуры очерк.
Явно земной извод.
Вера? - пожалуй, прочерк.
Родина? – антипод.
Пламя, восстав, пылает,
И океан ревет.
Зарево умирает,
Море вослед замрет.
К осени изобильной
Оборотись назад -
Был виноград в давильне
Смертному часу рад.
Тихо звякнув подковой,
Конь колесо провернет,
Взрыв, и волной багровой -
В небытие, вразлет.
(Gottfried Benn)
Пер. Алексей Кокотов
Иллюстрация: Newell Convers Wyeth. When Sir Percival came nigh unto the brim
Вижу я человека -
Имени нет, молчит.
Ветер смертельный века
Свищет, а он стоит.
Пусть все Созданье разом
Рухнет в тартарары.
- и завалящий - разум
лучше смертной дыры.
Виден фигуры очерк.
Явно земной извод.
Вера? - пожалуй, прочерк.
Родина? – антипод.
Пламя, восстав, пылает,
И океан ревет.
Зарево умирает,
Море вослед замрет.
К осени изобильной
Оборотись назад -
Был виноград в давильне
Смертному часу рад.
Тихо звякнув подковой,
Конь колесо провернет,
Взрыв, и волной багровой -
В небытие, вразлет.
(Gottfried Benn)
Пер. Алексей Кокотов
Иллюстрация: Newell Convers Wyeth. When Sir Percival came nigh unto the brim
Forwarded from Сад посреди пламени
"Я и Ты" сменилось на "Я и Оно".
"Ты" больше нет. Ни между матерью и ребенком, ни между близкими. Место "Ты" занял смартфон. И фрагментировал человека. Утратив целостность, человек утратил и "Я".
Только целое "Я" способно видеть целое "Ты".
Фрагментированный, утративший Центр человек вместо "Ты" — видит только "Оно" и его функции.
Связь рушится. Смыслы теряются. "Я" погибает.
(Алие Кангиева)
"Ты" больше нет. Ни между матерью и ребенком, ни между близкими. Место "Ты" занял смартфон. И фрагментировал человека. Утратив целостность, человек утратил и "Я".
Только целое "Я" способно видеть целое "Ты".
Фрагментированный, утративший Центр человек вместо "Ты" — видит только "Оно" и его функции.
Связь рушится. Смыслы теряются. "Я" погибает.
(Алие Кангиева)
«ДАВАЙТЕ ЖИТЬ И СМЕЯТЬСЯ ПЕРЕД СВОИМИ, УМИРАТЬ И ХМУРИТЬСЯ ПЕРЕД ПОСТОРОННИМИ»
Если бы я боялся умереть где-нибудь в другом месте, чем место моего рождения, если б я думал, что умирать вдали от домашних мне будет труднее, я бы едва отважился выезжать за пределы Франции, я бы не выезжал без душевного содрогания и за пределы моего прихода. Смерть всечасно дает мне о себе знать; она непрерывно сжимает мне грудь или почки. Но я скроен на иной лад; она для меня одна и та же повсюду. И если бы мне предоставили выбор, я бы, надо полагать, предпочел умереть скорее в седле, чем в постели, вне дома и вдалеке от домашних. В прощании с друзьями гораздо больше муки, чем утешения. Я охотно забываю об этом требовании наших приличий, ибо из всех обязанностей, налагаемых на нас дружбой, эта единственная для меня неприятна, и я так же охотно забыл бы произнести напоследок величавое «прощай навсегда». Если присутствие близких людей и доставляет умирающему кое-какие удобства, то оно же причиняет ему тьму неприятностей. Мне пришлось видеть умирающих, безжалостно осаждаемых всей этой толпой; множество присутствующих было им невмоготу. Считается нарушением долга и свидетельством недостаточной любви и заботы предоставить вам спокойно испустить дух; один терзает и мучает ваши глаза, другой – уши, третий – рот; нет такого чувства или такой части тела, которую нам бы при этом не теребили. Ваше сердце переполняет жалость к себе самому, когда вы слышите горестные стенания ваших друзей, и досада, когда вам доводится порою услышать другие стенания, лживые и лицемерные. Кто всегда был изнеженным и чувствительным, для того это еще мучительнее. В столь решительный час ему нужна ласковая, приноровившаяся к его чувствительности рука, чтобы почесать ему именно там, где у него зудит, или даже вовсе его не касаться. Если для того, чтобы мы появились на свет, нужно содействие повитухи, то для того, чтобы его покинуть, мы нуждаемся в человеке еще более умелом, чем она. Вот такого то человека, и вдобавок ко всему расположенного к вам, и следует, не считаясь с расходами, нанимать для услуг этого рода.
Я отнюдь не дорос до той горделивой и презрительной твердости, которая, черпая силы сама в себе, обходится без чьей-либо помощи и которую ничто не может поколебать; я стою ступенькою ниже. Я попытаюсь улизнуть, словно кролик, и уклониться от этой публичной сцены – не из безотчетного страха перед ней, а совершенно сознательно. Я вовсе не намерен делать из этого акта испытание или доказательство моей стойкости. К чему? Ведь, перейдя этот порог я утрачу и права на добрую славу и всякую заинтересованность в ней. Я удовольствуюсь смертью сосредоточенной, одинокой, спокойной, полностью моей, и только моей, соответствующей образу жизни, уединенному и обособленному, которого я придерживаюсь. Вопреки предрассудкам римлян, почитавших того, кто умирал, не произнеся речи, и у кого не было близких, которые закрыли б ему глаза, у меня хватит чем занять мое время, утешая себя и без того, чтобы заниматься еще утешением других, хватит мыслей в моей голове и без того, чтобы обстоятельства внушали мне новые, хватит тем для беседы с собой и без того, чтобы заимствовать их извне. Обществу здесь не уготовлено никакой роли; в этом акте лишь одно действующее лицо. Давайте жить и смеяться перед своими, умирать и хмуриться перед посторонними. Всегда можно сыскать за плату кого-нибудь, кто поправит вам голову или разотрет ваши ноги, но кто, вместе с тем, не станет беспокоить вас, когда вам не до этого, и с равнодушно спокойным лицом предоставит вам беседовать с самим собою и жаловаться на свой собственный лад.
(Michel de Montaigne. Essais)
Иллюстрация: Cénotaphe de Michel de Montaigne par Prieur et Guillermain, vers 1593 en calcaire, Musée d'Aquitaine, Bordeaux, France
Если бы я боялся умереть где-нибудь в другом месте, чем место моего рождения, если б я думал, что умирать вдали от домашних мне будет труднее, я бы едва отважился выезжать за пределы Франции, я бы не выезжал без душевного содрогания и за пределы моего прихода. Смерть всечасно дает мне о себе знать; она непрерывно сжимает мне грудь или почки. Но я скроен на иной лад; она для меня одна и та же повсюду. И если бы мне предоставили выбор, я бы, надо полагать, предпочел умереть скорее в седле, чем в постели, вне дома и вдалеке от домашних. В прощании с друзьями гораздо больше муки, чем утешения. Я охотно забываю об этом требовании наших приличий, ибо из всех обязанностей, налагаемых на нас дружбой, эта единственная для меня неприятна, и я так же охотно забыл бы произнести напоследок величавое «прощай навсегда». Если присутствие близких людей и доставляет умирающему кое-какие удобства, то оно же причиняет ему тьму неприятностей. Мне пришлось видеть умирающих, безжалостно осаждаемых всей этой толпой; множество присутствующих было им невмоготу. Считается нарушением долга и свидетельством недостаточной любви и заботы предоставить вам спокойно испустить дух; один терзает и мучает ваши глаза, другой – уши, третий – рот; нет такого чувства или такой части тела, которую нам бы при этом не теребили. Ваше сердце переполняет жалость к себе самому, когда вы слышите горестные стенания ваших друзей, и досада, когда вам доводится порою услышать другие стенания, лживые и лицемерные. Кто всегда был изнеженным и чувствительным, для того это еще мучительнее. В столь решительный час ему нужна ласковая, приноровившаяся к его чувствительности рука, чтобы почесать ему именно там, где у него зудит, или даже вовсе его не касаться. Если для того, чтобы мы появились на свет, нужно содействие повитухи, то для того, чтобы его покинуть, мы нуждаемся в человеке еще более умелом, чем она. Вот такого то человека, и вдобавок ко всему расположенного к вам, и следует, не считаясь с расходами, нанимать для услуг этого рода.
Я отнюдь не дорос до той горделивой и презрительной твердости, которая, черпая силы сама в себе, обходится без чьей-либо помощи и которую ничто не может поколебать; я стою ступенькою ниже. Я попытаюсь улизнуть, словно кролик, и уклониться от этой публичной сцены – не из безотчетного страха перед ней, а совершенно сознательно. Я вовсе не намерен делать из этого акта испытание или доказательство моей стойкости. К чему? Ведь, перейдя этот порог я утрачу и права на добрую славу и всякую заинтересованность в ней. Я удовольствуюсь смертью сосредоточенной, одинокой, спокойной, полностью моей, и только моей, соответствующей образу жизни, уединенному и обособленному, которого я придерживаюсь. Вопреки предрассудкам римлян, почитавших того, кто умирал, не произнеся речи, и у кого не было близких, которые закрыли б ему глаза, у меня хватит чем занять мое время, утешая себя и без того, чтобы заниматься еще утешением других, хватит мыслей в моей голове и без того, чтобы обстоятельства внушали мне новые, хватит тем для беседы с собой и без того, чтобы заимствовать их извне. Обществу здесь не уготовлено никакой роли; в этом акте лишь одно действующее лицо. Давайте жить и смеяться перед своими, умирать и хмуриться перед посторонними. Всегда можно сыскать за плату кого-нибудь, кто поправит вам голову или разотрет ваши ноги, но кто, вместе с тем, не станет беспокоить вас, когда вам не до этого, и с равнодушно спокойным лицом предоставит вам беседовать с самим собою и жаловаться на свой собственный лад.
(Michel de Montaigne. Essais)
Иллюстрация: Cénotaphe de Michel de Montaigne par Prieur et Guillermain, vers 1593 en calcaire, Musée d'Aquitaine, Bordeaux, France
Самым безнравственным со стороны революционеров вы находите то, что они единственным способом для искоренения зла считают пробуждение в людях ненависти к тем, которые их притесняют. Вы так ужасаетесь этой мысли, что можно подумать, будто они заставляют ненавидеть тех, кого, наоборот, следует совсем любить и уважать... Укажите, пожалуйста, как должен поступить народ, если правительство притесняет его, изощряясь в ударах? Та часть, которая не по праву причисляет себе все, составляет жалкое меньшинство и так заражена предрассудками, что ее уже ничто не может излечить... К чему тратить на них попусту моральные проповеди, бить сентиментальностью... в то время, когда можно иным путем все это искоренить?
(Наум Гранберг. Из письма Льву Толстому / 13 января 1910)
Мой ответ на ваш вопрос следующий:
Если ничтожное меньшинство властвует над огромным большинством, то причина этого может быть только в том, что большинство или большая часть его участвует, не понимая этого, в своем собственном порабощении, и потому борьба с существующим злом никак не может быть в революционном насилии, приучении порабощенных людей большинства к употреблению насилия, а, напротив, только в том, чтобы вызвать в этом большинстве сознание преступности всякого насилия и потому невозможности участия в насилии правительственном, в служении насильникам, во всякого рода сторожах, полицейских и главное солдатах. Борьба, которую я считаю полезной и могущей достигнуть цели только в одном: в уяснении народу преступности всякого насилия и сознания того, что то зло, которое он терпит, происходит только от его участия в насилии.
(Лев Толстой. Письмо Науму Гранбергу / 22 января 1910)
Иллюстрация: Владимир Чертков. Поясной портрет Л.Н. Толстого, голова 3/4 вправо, корпус прямолично, в чёрной блузе на пуговицах. В руках держит раскрытое письмо. На тёмном фоне. Кочеты, 1910 / фрагмент
(Наум Гранберг. Из письма Льву Толстому / 13 января 1910)
Мой ответ на ваш вопрос следующий:
Если ничтожное меньшинство властвует над огромным большинством, то причина этого может быть только в том, что большинство или большая часть его участвует, не понимая этого, в своем собственном порабощении, и потому борьба с существующим злом никак не может быть в революционном насилии, приучении порабощенных людей большинства к употреблению насилия, а, напротив, только в том, чтобы вызвать в этом большинстве сознание преступности всякого насилия и потому невозможности участия в насилии правительственном, в служении насильникам, во всякого рода сторожах, полицейских и главное солдатах. Борьба, которую я считаю полезной и могущей достигнуть цели только в одном: в уяснении народу преступности всякого насилия и сознания того, что то зло, которое он терпит, происходит только от его участия в насилии.
(Лев Толстой. Письмо Науму Гранбергу / 22 января 1910)
Иллюстрация: Владимир Чертков. Поясной портрет Л.Н. Толстого, голова 3/4 вправо, корпус прямолично, в чёрной блузе на пуговицах. В руках держит раскрытое письмо. На тёмном фоне. Кочеты, 1910 / фрагмент
Если это мир, то какова же война,
мир, который все противоречия медленно сгущает,
и воплем открыты мы настежь бронированным безднам,
если это мир, то откуда же этот ужас,
что шевелится под мостовыми... Все тайное
стало явным; о чем мы не в силах вслух говорить,
то слышится всюду; если это мир, то, значит, война,
не иначе, маршем идет через нас и домогается мира
В этих прозрачных фасадах домов разбилось мгновенье
на тысячу осколков, это империи непомерные,
что взрастают на законах неравенства, растут наружу и внутрь,
пестуют концлагеря, гигантские концерны, нищету
и крушат народ. Здесь, под городом этим, есть
город иной, голый, разбитый параличом, он там
пребывает всегда, грязь, камни брусчатки, образы,
что вихрем врываются в нас и несут нас
по времени вспять, в поисках очага...
(Stein Mehren)
Пер. Алексей Парин
Иллюстрация: Don McCullin. Gangs of Boys Escaping C.S. Gas Fired by British Soldiers, Londonderry, Northern Ireland, 1971
мир, который все противоречия медленно сгущает,
и воплем открыты мы настежь бронированным безднам,
если это мир, то откуда же этот ужас,
что шевелится под мостовыми... Все тайное
стало явным; о чем мы не в силах вслух говорить,
то слышится всюду; если это мир, то, значит, война,
не иначе, маршем идет через нас и домогается мира
В этих прозрачных фасадах домов разбилось мгновенье
на тысячу осколков, это империи непомерные,
что взрастают на законах неравенства, растут наружу и внутрь,
пестуют концлагеря, гигантские концерны, нищету
и крушат народ. Здесь, под городом этим, есть
город иной, голый, разбитый параличом, он там
пребывает всегда, грязь, камни брусчатки, образы,
что вихрем врываются в нас и несут нас
по времени вспять, в поисках очага...
(Stein Mehren)
Пер. Алексей Парин
Иллюстрация: Don McCullin. Gangs of Boys Escaping C.S. Gas Fired by British Soldiers, Londonderry, Northern Ireland, 1971
Я много раз сталкивался с мгновениями, иногда неприметными, а иногда ослепительно яркими, когда глубочайшая тайна жизни предстаёт перед каждым из нас так, как она предстаёт перед женщиной в облике только что появившегося на свет ребёнка, как она предстаёт перед почти каждым мужчиной, глядящим в лицо смерти. Во всём, что нас влечёт к себе, во всём, что, как я видел, противится унижению, и даже в тебе, о нежность, которую спрашивают: "Что ты здесь делаешь, на земле?" - во всём этом жизнь <...> иногда являлась мне словно прелюдия к какой-то неведомой музыке.
(André Malraux. Antimémoires)
Иллюстрация: André Malraux, les batailles des Vosges, 1944-45
(André Malraux. Antimémoires)
Иллюстрация: André Malraux, les batailles des Vosges, 1944-45
Среди путей, врученных сердцу,
есть путь, пробитый в оны дни:
переселенцы, погорельцы
и все, кто ходит, как они, –
в груди удерживая душу,
одежду стягивая, шаг
твердя за шагом – чтоб не слушать
надежды кнут и свист в ушах.
Кто знал, что Бог – попутный ветер? –
ветров враждебная семья,
чтоб выпрямиться при ответе
и дрогнуть, противостоя,
и от любви на землю пасть,
и тело крепкое проклясть –
ларец, закрытый на земле.
И руки так они согнули,
как будто Богу протянули
вино в запаянном стекле:
– Открой же наконец, испробуй,
таков ли вкус его и вид,
как даль, настоенная злобой,
Тебя предчувствовать велит!
(Ольга Седакова)
есть путь, пробитый в оны дни:
переселенцы, погорельцы
и все, кто ходит, как они, –
в груди удерживая душу,
одежду стягивая, шаг
твердя за шагом – чтоб не слушать
надежды кнут и свист в ушах.
Кто знал, что Бог – попутный ветер? –
ветров враждебная семья,
чтоб выпрямиться при ответе
и дрогнуть, противостоя,
и от любви на землю пасть,
и тело крепкое проклясть –
ларец, закрытый на земле.
И руки так они согнули,
как будто Богу протянули
вино в запаянном стекле:
– Открой же наконец, испробуй,
таков ли вкус его и вид,
как даль, настоенная злобой,
Тебя предчувствовать велит!
(Ольга Седакова)
Читая у Хайдеггера его ссылку на его книгу, я еще раз поразился, как это на Западе написанная книга стоит, остается, какая-то и тысячу, две, три тысячи лет. В этом смысле у нас — апокалипсис здесь и теперь, потому что написанная книга бессмысленна и безнадежна сразу, тут же, не имеет шансов, стерлась, растрепана, отвезена на телеге на астраханский рынок. Наше «Слово о полку Игореве» — болезненная, жалкая попытка иметь тоже все-таки старинный эпос, раз все его имеют. — Эта обреченность всего написанного, заранее, не означает только для меня, странным образом, бессмысленность писания, а как раз наоборот, бессмысленность в России всего, что не писание, клочки бумаги, куда-то складываемые, как-то кому-то безнадежно подсовываемые, на чердаке в старом чемодане и в яме лежащие. Пиши, пиши что-то, говорю я себе, и клади куда попало, все равно никто читать не будет, а и прочтет, отложит в недоумении не поняв, ну а что ты хотел, на маленькой земле, но все-таки с огненным внутри телом, под палящим солнцем, ты хотел, чтобы твои клочки бумаги не истлели, очень быстро, — но все равно, говорю, ничто другое вот уж точно совсем смысла не имеет, занимайся этим безумным, сумасшедшим делом, пиши неведомо кому неведомо что.
(Владимир Бибихин. Из письма к Ольге Седаковой)
(Владимир Бибихин. Из письма к Ольге Седаковой)
БЕГСТВО
Позади горизонты валились пластами, как пашня под плугом,
Ввысь взлетали мосты наподобие огненных птиц,
И наш дом — для последнего разу — мне брызнул звездою.
Я над телом лежащим помедлил.
На широких равнинах — их пули со свистом сшивали тесней и тесней, —
Как восторгом, охваченный ужасом,
Брат!
Я укрыл тебя ветвью.
Сжала жница тебя не серпом, не серпом тебя сжала, а саблей...
В землю торопится кровь.
В поле останется тело.
И погрузился я в ночь, у которой ни дна нет, ни сна нет.
...И необъятная — вся —
Стала земля мне одним
Местом, запавшим
На объём человека.
(Julian Przyboś)
Пер. Марина Цветаева
Позади горизонты валились пластами, как пашня под плугом,
Ввысь взлетали мосты наподобие огненных птиц,
И наш дом — для последнего разу — мне брызнул звездою.
Я над телом лежащим помедлил.
На широких равнинах — их пули со свистом сшивали тесней и тесней, —
Как восторгом, охваченный ужасом,
Брат!
Я укрыл тебя ветвью.
Сжала жница тебя не серпом, не серпом тебя сжала, а саблей...
В землю торопится кровь.
В поле останется тело.
И погрузился я в ночь, у которой ни дна нет, ни сна нет.
...И необъятная — вся —
Стала земля мне одним
Местом, запавшим
На объём человека.
(Julian Przyboś)
Пер. Марина Цветаева
Правда умирает, задушенная ублюдками, которых она наплодила, общаясь с глупцами.
(Nicolás Gómez Dávila. Escolios)
Нет ничего хорошего в дружбе с тем, кто глуп.
(Abū Ḥāmed Muḥammad al-Ghazālī. Bidayat al-hidayah)
(Nicolás Gómez Dávila. Escolios)
Нет ничего хорошего в дружбе с тем, кто глуп.
(Abū Ḥāmed Muḥammad al-Ghazālī. Bidayat al-hidayah)
Но слезы – кровь, пролитая бедой
Кровь, от страданья ставшая водой
Джалалиддин, мне кажется, я сам
Уже подобен собственным слезам
Из глаза своего я вынул тьму
Не хватит крови сердцу моему
Я разум открываю при луне
Но что-то вдруг ломается во мне
Я говорю, коль пролита бедой
Не обращайся, кровь моя, водой
А воплощайся в горле океана
Пророчеством из книги Иоанна
(Федор Терентьев)
https://vk.com/fedor_terentev
Кровь, от страданья ставшая водой
Джалалиддин, мне кажется, я сам
Уже подобен собственным слезам
Из глаза своего я вынул тьму
Не хватит крови сердцу моему
Я разум открываю при луне
Но что-то вдруг ломается во мне
Я говорю, коль пролита бедой
Не обращайся, кровь моя, водой
А воплощайся в горле океана
Пророчеством из книги Иоанна
(Федор Терентьев)
https://vk.com/fedor_terentev
Да, "черт меня дернул родиться русским". "Народ-богоносец" надул. "Народ-богоносец" либо раболепствует, либо бунтует; либо кается, либо хлещет беременную бабу по животу; либо решает "мировые" вопросы, либо разводит кур в ворованных фортепьяно. "Мы подлы, злы, неблагодарны, мы сердцем хладные скопцы". В особенности скопцы. За родину умирает гордость, за свободу борются единицы. А Мирабо произносят речи. Их послушать - все изучено, расчислено и предсказано. Их увидеть - все опрятно, чинно, благопристойно. Но поверить им, их маниловскому народолюбию, - потонуть в туманном болоте, как белорусский крестьянин тонет в "окне". Где же выход? "Сосиски" или нагайка? Нагайка или пустые слова?
(Борис Савинков. Конь вороной)
(Борис Савинков. Конь вороной)
В те дни, когда опять придет весна,
Меня уже, возможно, и не будет.
Хотел бы думать, что весна - как мы, как люди,
И может горько плакать, потеряв
Любимого единственного друга.
Но нет, она ведь даже не предмет
Она скорее способ выраженья.
Не возвращаются ни листья, ни цветы.
Есть новые цветы, и есть другие листья.
Другие есть отраднейшие дни.
Ничто не может возвратиться, повториться,
Все сущее - оно, увы, реально.
(Fernando Pessoa)
Пер. Юрий Левитанский
Иллюстрация: Исаак Левитан. Весна в Италии, 1890
Меня уже, возможно, и не будет.
Хотел бы думать, что весна - как мы, как люди,
И может горько плакать, потеряв
Любимого единственного друга.
Но нет, она ведь даже не предмет
Она скорее способ выраженья.
Не возвращаются ни листья, ни цветы.
Есть новые цветы, и есть другие листья.
Другие есть отраднейшие дни.
Ничто не может возвратиться, повториться,
Все сущее - оно, увы, реально.
(Fernando Pessoa)
Пер. Юрий Левитанский
Иллюстрация: Исаак Левитан. Весна в Италии, 1890
Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. «Прогресс» есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления.
(Friedrich Wilhelm Nietzsche. Der Antichrist)
(Friedrich Wilhelm Nietzsche. Der Antichrist)
Начало XXI века: жизнь становится утопией. Утопия – это место, которого нет. Или не будет. На фоне разговоров о крахе утопий, мы вступаем в эпоху их торжества.
Утопии особенно нужны для утопающих. Человечество тонет, а веры нет – свирепствуют суеверия. Суетопия. Во всех смыслах. И томление духа – из-за “бездуховности”.
Говорят, что если человек живет созерцательной жизнью, достаточно внимательно посмотреть ему в затылок и он оборачивается. Не знаю, правда ли. Но что вот нынешнему деловому человеку в глаза смотришь, а он в упор тебя не видит – это правда. Все в себе. Или “не в себе”? Это одно и тоже.
(Владимир Кутырев. Разум против человека: Философия выживания в эпоху постмодернизма)
Утопии особенно нужны для утопающих. Человечество тонет, а веры нет – свирепствуют суеверия. Суетопия. Во всех смыслах. И томление духа – из-за “бездуховности”.
Говорят, что если человек живет созерцательной жизнью, достаточно внимательно посмотреть ему в затылок и он оборачивается. Не знаю, правда ли. Но что вот нынешнему деловому человеку в глаза смотришь, а он в упор тебя не видит – это правда. Все в себе. Или “не в себе”? Это одно и тоже.
(Владимир Кутырев. Разум против человека: Философия выживания в эпоху постмодернизма)
Тяжелый вечер. Никнет голова.
В нас что-то проявилось.
Мы молимся за узников, за тех,
чья жизнь остановилась.
А разве жизнь твоя не такова?
Жизнь даже к смерти больше не идет,
как заперта.
Напрасна грусть, и сила, и полет:
везде тщета.
Дни постоянно топчутся на месте,
срываясь друг за другом ночью в бездну;
воспоминанье говорит: "Исчезну!",
нет ни малейшей вести
О детстве в старом сердце, только дрожь,
и уподобить жизнь мы склонны дыбе,
но это ложь:
внутри судьбы мы все как в мертвой глыбе.
(Rainer Maria Rilke)
Пер. Владимир Микушевич
В нас что-то проявилось.
Мы молимся за узников, за тех,
чья жизнь остановилась.
А разве жизнь твоя не такова?
Жизнь даже к смерти больше не идет,
как заперта.
Напрасна грусть, и сила, и полет:
везде тщета.
Дни постоянно топчутся на месте,
срываясь друг за другом ночью в бездну;
воспоминанье говорит: "Исчезну!",
нет ни малейшей вести
О детстве в старом сердце, только дрожь,
и уподобить жизнь мы склонны дыбе,
но это ложь:
внутри судьбы мы все как в мертвой глыбе.
(Rainer Maria Rilke)
Пер. Владимир Микушевич