День рождения #деньрождения #Ширяев
Андрей Ширяев
В далёкой дали, за орбитами планет
танцует женщина, похожая на свет.
А рядом – там, где сушится бельё,
танцует свет, похожий на неё.
Играет сын, похожий на неё.
Кружится мир, похожий на неё.
Танцует женщина. И на её плече –
танцует космос в тоненьком луче.
🔷 18 апреля - день рождения поэта, прозаика Андрея Владимировича Ширяева (1965 - 2013 гг.). Он учился в Литинституте им. Горького на семинаре Левитанского, работал журналистом, редактором, входил в Союз писателей Москвы. В 2000-х гг. переехал в Эквадор. 18 октября 2013 года из-за тяжёлой неизлечимой болезни покончил с собой.
Андрей Ширяев
В далёкой дали, за орбитами планет
танцует женщина, похожая на свет.
А рядом – там, где сушится бельё,
танцует свет, похожий на неё.
Играет сын, похожий на неё.
Кружится мир, похожий на неё.
Танцует женщина. И на её плече –
танцует космос в тоненьком луче.
🔷 18 апреля - день рождения поэта, прозаика Андрея Владимировича Ширяева (1965 - 2013 гг.). Он учился в Литинституте им. Горького на семинаре Левитанского, работал журналистом, редактором, входил в Союз писателей Москвы. В 2000-х гг. переехал в Эквадор. 18 октября 2013 года из-за тяжёлой неизлечимой болезни покончил с собой.
День рождения #деньрождения #Ширяев
Андрей Ширяев
Вот мы и не увиделись. За лето
засохло всё, что требовало влаги.
Сезон ресниц. Стрельба из арбалета
в бочонок из-под выпитой малаги.
Полёт на наконечнике. Гитара
в холодных пальцах. Вспышка кокаина
и гонка на взбесившемся «Камаро»
из джунглей в горы, вверх по серпантину.
И море. Пахнет порохом и сеном
от партизанской ржавчины и стали,
от ночи у старьёвщика на сером,
когда-то разноцветном одеяле.
Прости. Немного слишком откровенны
желания и действия. На марке с
почтовым штампом — профиль Картахены.
Проси. Тебе воздастся. Это Маркес.
И это — одиночество. Беглянка,
монахиня, хранящая за крохи
любви чужую память, точно склянка
с водой из доколумбовой эпохи,
возьму тебя у терпеливой пыли,
войду, огнём и осенью наполню.
Ты говоришь, мы были вместе? Были.
Наверное, мы — были. Я не помню.
_______________
Сердце и солнце. Всё прочее — после.
Дверь на запоре, запах кунжута.
Мальчик и девочка в шахматном поле.
Взялся — ходи. Оттого-то и жутко.
Белое с чёрным. Глаза в паутине.
К полу плывёт туесок с голубикой.
Лето. И лебедь на старой картине
ловит губами выдох любимой.
Время касаться тоскливо и немо
строк неуклюжих и рук беспризорных.
Шаг наудачу. Голод и небо,
точно горбушка в сверкающих зёрнах.
Незабываемы, неповторимы
синие ягоды в жёлтой соломе.
Время прощать примитивные рифмы.
Время жалеть об отпущенном слове.
То ли улыбка, то ли усмешка.
Взрослое сердце за детской ладошкой.
Шахматный коврик. Разменная пешка.
Белое поле под чёрной подошвой.
_______________
Небо – плат, луна – пятак, ночь, как нити, тени – вила,
Было как-то всё не так, как-то всё иначе было,
И привычные слова рассыпались, будто бусы,
И катились, как арбузы, и болела голова.
Из раскрытого окна ветерок тянул горячий,
И стояла тишина, оказалось – кто-то плачет,
И виднелись в темноте два фужера, полконфеты,
Белый дым от сигареты да измятая постель.
Добела напряжены пальцы трут остатки грима,
Я, как прежде, без жены, ты, как прежде, с нелюбимым,
Нам с тобой – не в первый раз, ты при муже ли, без мужа.
На земле лежали лужи цвета обморочных глаз.
Губы стиснуты в тоске, видно, кончены парады,
И горчит на языке вкус сцелованной помады.
Заливаюсь соловьём, мол, вернусь, не всё ж ненастье,
Но, как шрамы на запястье, не пройдёт моё враньё.
Ты поймёшь, что это ложь да пустые обещания,
Ты фужеры уберёшь, поцелуешь на прощание
И помашешь из окна, и ни капли не осудишь,
И реветь, конечно, будешь. Только ж я не буду знать.
Андрей Ширяев
Вот мы и не увиделись. За лето
засохло всё, что требовало влаги.
Сезон ресниц. Стрельба из арбалета
в бочонок из-под выпитой малаги.
Полёт на наконечнике. Гитара
в холодных пальцах. Вспышка кокаина
и гонка на взбесившемся «Камаро»
из джунглей в горы, вверх по серпантину.
И море. Пахнет порохом и сеном
от партизанской ржавчины и стали,
от ночи у старьёвщика на сером,
когда-то разноцветном одеяле.
Прости. Немного слишком откровенны
желания и действия. На марке с
почтовым штампом — профиль Картахены.
Проси. Тебе воздастся. Это Маркес.
И это — одиночество. Беглянка,
монахиня, хранящая за крохи
любви чужую память, точно склянка
с водой из доколумбовой эпохи,
возьму тебя у терпеливой пыли,
войду, огнём и осенью наполню.
Ты говоришь, мы были вместе? Были.
Наверное, мы — были. Я не помню.
_______________
Сердце и солнце. Всё прочее — после.
Дверь на запоре, запах кунжута.
Мальчик и девочка в шахматном поле.
Взялся — ходи. Оттого-то и жутко.
Белое с чёрным. Глаза в паутине.
К полу плывёт туесок с голубикой.
Лето. И лебедь на старой картине
ловит губами выдох любимой.
Время касаться тоскливо и немо
строк неуклюжих и рук беспризорных.
Шаг наудачу. Голод и небо,
точно горбушка в сверкающих зёрнах.
Незабываемы, неповторимы
синие ягоды в жёлтой соломе.
Время прощать примитивные рифмы.
Время жалеть об отпущенном слове.
То ли улыбка, то ли усмешка.
Взрослое сердце за детской ладошкой.
Шахматный коврик. Разменная пешка.
Белое поле под чёрной подошвой.
_______________
Небо – плат, луна – пятак, ночь, как нити, тени – вила,
Было как-то всё не так, как-то всё иначе было,
И привычные слова рассыпались, будто бусы,
И катились, как арбузы, и болела голова.
Из раскрытого окна ветерок тянул горячий,
И стояла тишина, оказалось – кто-то плачет,
И виднелись в темноте два фужера, полконфеты,
Белый дым от сигареты да измятая постель.
Добела напряжены пальцы трут остатки грима,
Я, как прежде, без жены, ты, как прежде, с нелюбимым,
Нам с тобой – не в первый раз, ты при муже ли, без мужа.
На земле лежали лужи цвета обморочных глаз.
Губы стиснуты в тоске, видно, кончены парады,
И горчит на языке вкус сцелованной помады.
Заливаюсь соловьём, мол, вернусь, не всё ж ненастье,
Но, как шрамы на запястье, не пройдёт моё враньё.
Ты поймёшь, что это ложь да пустые обещания,
Ты фужеры уберёшь, поцелуешь на прощание
И помашешь из окна, и ни капли не осудишь,
И реветь, конечно, будешь. Только ж я не буду знать.
#современник #Ширяев
Андрей Ширяев
Я вернулся и умер. Оставшись вдовой,
ты опять научилась дышать под водой
и носить облегающий пеплум,
и лежать на спине, наблюдая со дна,
как по тонким ресницам стекает луна
и становится пеплом.
И становится книгой, в которой о нас
нет почти ничего. Два портрета анфас
друг на друга глядят бестолково.
Я, случайно засушенный между страниц,
погружаюсь в абсурд, сочиняя для птиц
голубиное слово.
Но когда ты читаешь его голубям,
ты читаешь не книгу, а речь по губам,
понимая едва половину.
Молоко убегает из лунки в песке,
ты пугаешься тени моей в молоке
и ложишься на спину.
Прижимая зубами неловкую дрожь,
я смешно обещаю, что ты не умрёшь
никогда. В приозёрном зимовье
нас хватает ещё на короткий разбег,
на какао под вечер и утренний снег
на камнях в изголовье.
Андрей Ширяев
Я вернулся и умер. Оставшись вдовой,
ты опять научилась дышать под водой
и носить облегающий пеплум,
и лежать на спине, наблюдая со дна,
как по тонким ресницам стекает луна
и становится пеплом.
И становится книгой, в которой о нас
нет почти ничего. Два портрета анфас
друг на друга глядят бестолково.
Я, случайно засушенный между страниц,
погружаюсь в абсурд, сочиняя для птиц
голубиное слово.
Но когда ты читаешь его голубям,
ты читаешь не книгу, а речь по губам,
понимая едва половину.
Молоко убегает из лунки в песке,
ты пугаешься тени моей в молоке
и ложишься на спину.
Прижимая зубами неловкую дрожь,
я смешно обещаю, что ты не умрёшь
никогда. В приозёрном зимовье
нас хватает ещё на короткий разбег,
на какао под вечер и утренний снег
на камнях в изголовье.
#современник #Ширяев
Андрей Ширяев
Ещё не ветер. Пусто. Облака, как ялики,
слегка качаются в распахнутом стекле.
С ветвей срываются антоновские яблоки,
плывут к земле.
Слова стареют. Что ни слово — то пословица.
Гуденье ос и гуще тени по стволам.
Очнётся полдень. Яблоко разломится
напополам.
Шипучий сок прольётся забродившим золотом,
огладит холодом от головы до пят.
Уже летает дождь, и воздух пахнет солодом,
и осы спят.
Андрей Ширяев
Ещё не ветер. Пусто. Облака, как ялики,
слегка качаются в распахнутом стекле.
С ветвей срываются антоновские яблоки,
плывут к земле.
Слова стареют. Что ни слово — то пословица.
Гуденье ос и гуще тени по стволам.
Очнётся полдень. Яблоко разломится
напополам.
Шипучий сок прольётся забродившим золотом,
огладит холодом от головы до пят.
Уже летает дождь, и воздух пахнет солодом,
и осы спят.
#Ширяев
Андрей Ширяев. Альбомный романс
Войди. Возьми меня губами,
неси, тоскливо и смешно,
как будто клетку с голубями
за полицейское окно,
где я, уставший горлопанить,
стрелять, кусаться, биться лбом,
тебя, беспомощная память,
с собою уложу в альбом,
разглажу временем, укрою
паучьим шёлком, покажу,
как тают кольца под корою
и сок стекает по ножу,
как тлеют в сумрачных архивах
глаза цветочниц и портних —
от удивительно красивых
до удивительно пустых,
как ищет звука пантомима,
и я, отмытый добела,
смотрю, как ты неумолимо
меня уводишь от стола,
от блюдца с крошками печенья,
от розы, вклеенной в тетрадь,
от женщин, ищущих прощенья,
но не умеющих прощать,
от слов и слёз, размывших берег,
от набегающих в проём
мужских невидимых истерик,
постыдных будущим враньём,
от легкомысленной виньетки,
от мух над рыбьей чешуёй,
от голубей, сидящих в клетке,
и от себя — почти чужой,
пустячной, вычурной, незваной —
в альбом, туда, где я и ты
для новых разочарований —
страницы новой пустоты.
Андрей Ширяев. Альбомный романс
Войди. Возьми меня губами,
неси, тоскливо и смешно,
как будто клетку с голубями
за полицейское окно,
где я, уставший горлопанить,
стрелять, кусаться, биться лбом,
тебя, беспомощная память,
с собою уложу в альбом,
разглажу временем, укрою
паучьим шёлком, покажу,
как тают кольца под корою
и сок стекает по ножу,
как тлеют в сумрачных архивах
глаза цветочниц и портних —
от удивительно красивых
до удивительно пустых,
как ищет звука пантомима,
и я, отмытый добела,
смотрю, как ты неумолимо
меня уводишь от стола,
от блюдца с крошками печенья,
от розы, вклеенной в тетрадь,
от женщин, ищущих прощенья,
но не умеющих прощать,
от слов и слёз, размывших берег,
от набегающих в проём
мужских невидимых истерик,
постыдных будущим враньём,
от легкомысленной виньетки,
от мух над рыбьей чешуёй,
от голубей, сидящих в клетке,
и от себя — почти чужой,
пустячной, вычурной, незваной —
в альбом, туда, где я и ты
для новых разочарований —
страницы новой пустоты.
#Ширяев
Андрей Ширяев
Четыре флейты в ряд и скрипочка в миноре,
Звучащие легко в каком-то октябре,
Щебечут так, что ей покажется: над морем
Звенит её вино в высоком серебре.
И пряная тоска, и пьяная черешня
Растает на губах, как нежная сестра.
А пальцы у неё тонки и безутешны,
И ночь её длинна — дожить бы до утра.
Дожить бы. А пока — вторая флейта стонет
И тонет в темноте, и падает рука
Навстречу облакам, и женщина в ладонях,
Как скрипочка, легка.
🔷 18 октября — 10 лет со дня смерти поэта, прозаика Андрея Владимировича Ширяева (1965 - 2013 гг.). Ширяев учился в Литинституте им. Горького на семинаре Левитанского, работал журналистом, редактором, входил в Союз писателей Москвы. В 2000-х гг. переехал в Эквадор. 18 октября 2013 года из-за тяжёлой неизлечимой болезни покончил с собой.
Андрей Ширяев
Четыре флейты в ряд и скрипочка в миноре,
Звучащие легко в каком-то октябре,
Щебечут так, что ей покажется: над морем
Звенит её вино в высоком серебре.
И пряная тоска, и пьяная черешня
Растает на губах, как нежная сестра.
А пальцы у неё тонки и безутешны,
И ночь её длинна — дожить бы до утра.
Дожить бы. А пока — вторая флейта стонет
И тонет в темноте, и падает рука
Навстречу облакам, и женщина в ладонях,
Как скрипочка, легка.
🔷 18 октября — 10 лет со дня смерти поэта, прозаика Андрея Владимировича Ширяева (1965 - 2013 гг.). Ширяев учился в Литинституте им. Горького на семинаре Левитанского, работал журналистом, редактором, входил в Союз писателей Москвы. В 2000-х гг. переехал в Эквадор. 18 октября 2013 года из-за тяжёлой неизлечимой болезни покончил с собой.
#Ширяев
Андрей Ширяев
В этой музыке смерть музыканта — блаженство и снег.
Он творит свои цепи в пространстве и тяжкие звенья
замыкает, себя замыкая во сне, и во сне
всё равно замерзает от каждого прикосновенья.
Он творит эту музыку, руки и губы её,
и, не зная границ, точно бог, создаёт себе бога
так безудержно, так безнадёжно, так тело своё
он бросает с небес на дорогу и видит: дорога
всё уводит, всё дальше в чужое, в чумное, домой,
мимо глинистых круч побережья, чьи тусклые лики
изуродовал шторм предрассветный, и пахнет зимой
от горячечных стеблей ползущей к нему повилики.
Он, как мальчик дворовый, терзает проколотый мяч
запылённого солнца, и хлещет по окнам лучами,
и хватает мерцающий альт, и выводит:
не плачь, — и смеётся, колдуя, и всё-таки плачет ночами.
Он берёт этот воск, этот вереск, и, каменный рот
исковеркав гримасой, поёт её тёмную скуку;
он творит эту гибель, он знает, что завтра умрёт,
отдавая остатки огня непокорному звуку.
Андрей Ширяев
В этой музыке смерть музыканта — блаженство и снег.
Он творит свои цепи в пространстве и тяжкие звенья
замыкает, себя замыкая во сне, и во сне
всё равно замерзает от каждого прикосновенья.
Он творит эту музыку, руки и губы её,
и, не зная границ, точно бог, создаёт себе бога
так безудержно, так безнадёжно, так тело своё
он бросает с небес на дорогу и видит: дорога
всё уводит, всё дальше в чужое, в чумное, домой,
мимо глинистых круч побережья, чьи тусклые лики
изуродовал шторм предрассветный, и пахнет зимой
от горячечных стеблей ползущей к нему повилики.
Он, как мальчик дворовый, терзает проколотый мяч
запылённого солнца, и хлещет по окнам лучами,
и хватает мерцающий альт, и выводит:
не плачь, — и смеётся, колдуя, и всё-таки плачет ночами.
Он берёт этот воск, этот вереск, и, каменный рот
исковеркав гримасой, поёт её тёмную скуку;
он творит эту гибель, он знает, что завтра умрёт,
отдавая остатки огня непокорному звуку.