Не выдержав соседства ерша и вискаря,
От нас уходит детство подобьем пузыря.
Уйдет оно на вписки, в забытые дворы,
Прогулянный английский и SEGA на разрыв,
И на балконе четко сигарка кептен-блэк,
И Балтика-четверка, а не пижонский крек.
Не строя траекторий курить и пиво пить.
А летом будет море... ну, как ему не быть?
Не затевать, а грезить об этом и о том.
Из планов только презик в кармане "на потом".
Найти себе девчонку, свиданка, весь компот...
И небо над Хрущовкой, и облако плывëт.
От нас уходит детство подобьем пузыря.
Уйдет оно на вписки, в забытые дворы,
Прогулянный английский и SEGA на разрыв,
И на балконе четко сигарка кептен-блэк,
И Балтика-четверка, а не пижонский крек.
Не строя траекторий курить и пиво пить.
А летом будет море... ну, как ему не быть?
Не затевать, а грезить об этом и о том.
Из планов только презик в кармане "на потом".
Найти себе девчонку, свиданка, весь компот...
И небо над Хрущовкой, и облако плывëт.
Оплачен чек, очищен гардероб.
Поэт усталый думает о малом,
Как в формулу полночного метро
Вписать себя случайным интегралом.
Друзья зовут в турне по кабакам.
Какой концерт, скажи, без афтепати?
Он ищет повод, чтобы отказать им,
И все-таки колеблется слегка.
И ночь вокруг, как темная река,
Московских крыш неровные обводы.
Подобны стае рыб глубоководных,
Подсвечены над ЦУМом облака.
Поэт молчит, вдыхая воздух влажный,
С оттенком кофе, с толикой вины,
И города неоновые сны
Врываются в вагон многоэтажный
Его души. К чему пустое пьянство?
Он отступает, опуская взгляд,
И заполняет гулкое пространство
Неугомонный сменщик-снегопад.
Поэт ныряет глубже в темноту.
Чешуйки праздника, фонарики во рту,
И под затылком зернышко мигрени,
И зев подземки, десенный гранит.
Сусальный купол церковки блестит,
И на него с прищуром смотрит Ленин.
Поэт стремится ниже к поездам,
Но часть его еще гуляет там,
Вычерчивая странные маршруты.
Едва заметный только лишь котам
Уже не свет, еще не пустота,
Даггеротип непрожитой минуты.
Как сон, как дым, как темное крыло,
Неоновой и снежною иглой,
Пронзая город сонный и пузатый.
И шов неровный вьется по дворам,
Скрепляя совершëнное вчера
С зародышем неведомого завтра.
Поэт уснул, укрывшись с головой,
Кофейной и ликеровой Москвой,
Кузнечиком в соленой карамели.
И где-то возле Крымского моста
Дежурный ангел кошкам и котам
Тихонечко играет на свирели.
Поэт усталый думает о малом,
Как в формулу полночного метро
Вписать себя случайным интегралом.
Друзья зовут в турне по кабакам.
Какой концерт, скажи, без афтепати?
Он ищет повод, чтобы отказать им,
И все-таки колеблется слегка.
И ночь вокруг, как темная река,
Московских крыш неровные обводы.
Подобны стае рыб глубоководных,
Подсвечены над ЦУМом облака.
Поэт молчит, вдыхая воздух влажный,
С оттенком кофе, с толикой вины,
И города неоновые сны
Врываются в вагон многоэтажный
Его души. К чему пустое пьянство?
Он отступает, опуская взгляд,
И заполняет гулкое пространство
Неугомонный сменщик-снегопад.
Поэт ныряет глубже в темноту.
Чешуйки праздника, фонарики во рту,
И под затылком зернышко мигрени,
И зев подземки, десенный гранит.
Сусальный купол церковки блестит,
И на него с прищуром смотрит Ленин.
Поэт стремится ниже к поездам,
Но часть его еще гуляет там,
Вычерчивая странные маршруты.
Едва заметный только лишь котам
Уже не свет, еще не пустота,
Даггеротип непрожитой минуты.
Как сон, как дым, как темное крыло,
Неоновой и снежною иглой,
Пронзая город сонный и пузатый.
И шов неровный вьется по дворам,
Скрепляя совершëнное вчера
С зародышем неведомого завтра.
Поэт уснул, укрывшись с головой,
Кофейной и ликеровой Москвой,
Кузнечиком в соленой карамели.
И где-то возле Крымского моста
Дежурный ангел кошкам и котам
Тихонечко играет на свирели.
Онейромант
Сон пахнет собачьей шерстью,
Сон пахнет временной смертью.
Укради себя из коробки рëбер,
Вложи себя в задумчивых зимних бабочек.
Наследник ракет, балета, водки и лампочек.
Падай в тарелку города мягко и неспеша
Своей монотонностью сглаживая ландшафт.
Ландшафт моих мыслей, как скомканная бумага,
Перед тем как уснуть организм производит влагу.
И я чувствую, что из глубин моего лица
Выплывает акула, как хищная мысль творца.
Превращается в яхту Абрамовича и резко меняет галс.
Пока вы едите меня, я заражаю вас.
Жаждой глинтвейна, конфет и свечного воска,
Жаждой чудес, когда небо уходит в отпуск,
Когда затемно с работы и на работу,
Когда на выхах с женой пересматриваешь Гарри Поттера.
И вдруг понимаешь, что Эмме Уотсон уже тридцать пять.
Тридцать пять... А сколько же мне?.. М-м-ать!
Сколько еще впереди сезонов Ван-Пис?
Сколько в паспорте появится новых виз?
Сколько костяшек в башне из домино?
Сон пахнет будущим?.. Нет...
Сон. пахнет. мной.
Сон пахнет собачьей шерстью,
Сон пахнет временной смертью.
Укради себя из коробки рëбер,
Вложи себя в задумчивых зимних бабочек.
Наследник ракет, балета, водки и лампочек.
Падай в тарелку города мягко и неспеша
Своей монотонностью сглаживая ландшафт.
Ландшафт моих мыслей, как скомканная бумага,
Перед тем как уснуть организм производит влагу.
И я чувствую, что из глубин моего лица
Выплывает акула, как хищная мысль творца.
Превращается в яхту Абрамовича и резко меняет галс.
Пока вы едите меня, я заражаю вас.
Жаждой глинтвейна, конфет и свечного воска,
Жаждой чудес, когда небо уходит в отпуск,
Когда затемно с работы и на работу,
Когда на выхах с женой пересматриваешь Гарри Поттера.
И вдруг понимаешь, что Эмме Уотсон уже тридцать пять.
Тридцать пять... А сколько же мне?.. М-м-ать!
Сколько еще впереди сезонов Ван-Пис?
Сколько в паспорте появится новых виз?
Сколько костяшек в башне из домино?
Сон пахнет будущим?.. Нет...
Сон. пахнет. мной.
Дорожное
Синее пламя в аорте бетонного зверя,
Яндекс-такси до вокзала, тариф Неприличный,
Семя отца, необъятного хмурого Неба,
Жаждет Москва и ладони ему открывает.
Сталь и стекло рукавов отражают декабрь.
Мчится Сапсан, проницая пространство субботы,
Стынет омлет, не подходит игристому пластик.
Старый узбек Акбарджон зарывает закладку.
Голову поднял, глядит, как проносится мимо
Ястреб зимы и вода превращается в снег.
Время вещественно, время похоже на масло.
Хочешь - намазывай, хочешь - рисуй натюрморты.
И продавай на Арбате в разгар девяностых
Хитрым китайцам за литр гаоляновой браги,
Или Щварцнегера можешь портрет написать.
Черная кровь пахнет талой водой Мезозоя,
Раз пригубивший ее превращается в список
Тяжких имен первобытных могучих рептилий.
Там где проходит, родятся трехглазые дети,
За Дибунами опять барахлит интернет.
На кардигане от сендвича крошки, как звезды,
Или как сольдо зарытые в Поле Чудес
Ястреб садится на льдистый перрон Петербурга.
Фильмам Гайдая выходит опять передышка.
Снег - на залив и в шаверму кладут майонез.
Синее пламя в аорте бетонного зверя,
Яндекс-такси до вокзала, тариф Неприличный,
Семя отца, необъятного хмурого Неба,
Жаждет Москва и ладони ему открывает.
Сталь и стекло рукавов отражают декабрь.
Мчится Сапсан, проницая пространство субботы,
Стынет омлет, не подходит игристому пластик.
Старый узбек Акбарджон зарывает закладку.
Голову поднял, глядит, как проносится мимо
Ястреб зимы и вода превращается в снег.
Время вещественно, время похоже на масло.
Хочешь - намазывай, хочешь - рисуй натюрморты.
И продавай на Арбате в разгар девяностых
Хитрым китайцам за литр гаоляновой браги,
Или Щварцнегера можешь портрет написать.
Черная кровь пахнет талой водой Мезозоя,
Раз пригубивший ее превращается в список
Тяжких имен первобытных могучих рептилий.
Там где проходит, родятся трехглазые дети,
За Дибунами опять барахлит интернет.
На кардигане от сендвича крошки, как звезды,
Или как сольдо зарытые в Поле Чудес
Ястреб садится на льдистый перрон Петербурга.
Фильмам Гайдая выходит опять передышка.
Снег - на залив и в шаверму кладут майонез.
Песня про ёлочку
В траве великанов травинка одна появилась.
Дыхание Хель и дыхание Сурта приемля.
Была она стройностью древку Гунгнира подобна,
А цветом подобна глазам шрамоустого аса.
Ей драпы слагало дыхание сына Виндсваля.
Кусатель ушей ей одежды нарядные справил.
Быстрее Слейпнира Трусливый бежал без оглядки.
У ног ее воин чертога шептания листьев
Спешил за добычей, ведомый Фенрировой жаждой.
Хрустит средь волос великана крупа Нифльхейма,
Успеть до сокрытия Соль мчит-торопится драсиль,
Сын Фрейра на драсиле том, с ним кусач древесины,
Древковую стать перекусит ударом единым.
Огнями украсятся ветви и Фроди мукою,
Хвалебные висы звучат в доме Фрейрова сына,
Кровь Квасира льётся всю долгую ночь до рассвета,
Возрадуйтесь, бонды, то Йоля пришла королева!
И ясеням битвы, и трепетным ивам запястий
Веселье несëт сына Ингви богатая пожня.
В траве великанов травинка одна появилась.
Дыхание Хель и дыхание Сурта приемля.
Была она стройностью древку Гунгнира подобна,
А цветом подобна глазам шрамоустого аса.
Ей драпы слагало дыхание сына Виндсваля.
Кусатель ушей ей одежды нарядные справил.
Быстрее Слейпнира Трусливый бежал без оглядки.
У ног ее воин чертога шептания листьев
Спешил за добычей, ведомый Фенрировой жаждой.
Хрустит средь волос великана крупа Нифльхейма,
Успеть до сокрытия Соль мчит-торопится драсиль,
Сын Фрейра на драсиле том, с ним кусач древесины,
Древковую стать перекусит ударом единым.
Огнями украсятся ветви и Фроди мукою,
Хвалебные висы звучат в доме Фрейрова сына,
Кровь Квасира льётся всю долгую ночь до рассвета,
Возрадуйтесь, бонды, то Йоля пришла королева!
И ясеням битвы, и трепетным ивам запястий
Веселье несëт сына Ингви богатая пожня.
Дарвинизм
Будь ты жирафом, слоном или маленьким корги.
Всякого зверя использует чучельник старый.
Будешь стоять неподвижным свидетелем оргии.
Что происходит ночами на выставке Дарвина.
Рядом с музеем толпятся богатые фрики,
Жду с нетерпением, чтобы светило померкло.
Ты же безмолвно взираешь на их чики-пики,
Или на то, как неистово тверкает Беркова.
Правда, бывает, порою, такая оказия,
Хитрый уборщик заходит с утра в экспозицию
И воровато потом на слониху залазеет,
Жмякает вату и страстно трясет ягодицами.
Тянутся годы, партнеры и позы меняются,
Грива замацана, шкура истерлась и выцвела,
Сколько еще за стеклянной преградою маяться?
Сколько еще наблюдать бесконечные фрикции?
Веришь, однажды ведомые странными силами,
Словно во сне теургической темной мистерии,
Вата и пыль обернутся костями и жилами,
Кровь забурлив, побежит по иссохшим артериям,
Бешенный пульс распаляясь забьется под кожею,
И вопреки похотливой пижонистой серости,
В пыль сокрушая витрины стекло ненадежное.
В залы прольется поток первобытного эроса.
Тот, кто спасется, не вспомнит, как всë это было,
Словно тайфун по музею летит и вертится,
С громки урчанием пялит горилла Гаврилу.
Лев настигает и кушает светскую львицу.
На инстасамку набросился яростный корги,
Вопли и стоны, как птицы летят над Вавилова,
Только слониха одна не участвует в оргии,
Ходит по городу, ищет пропащего милого.
Будь ты жирафом, слоном или маленьким корги.
Всякого зверя использует чучельник старый.
Будешь стоять неподвижным свидетелем оргии.
Что происходит ночами на выставке Дарвина.
Рядом с музеем толпятся богатые фрики,
Жду с нетерпением, чтобы светило померкло.
Ты же безмолвно взираешь на их чики-пики,
Или на то, как неистово тверкает Беркова.
Правда, бывает, порою, такая оказия,
Хитрый уборщик заходит с утра в экспозицию
И воровато потом на слониху залазеет,
Жмякает вату и страстно трясет ягодицами.
Тянутся годы, партнеры и позы меняются,
Грива замацана, шкура истерлась и выцвела,
Сколько еще за стеклянной преградою маяться?
Сколько еще наблюдать бесконечные фрикции?
Веришь, однажды ведомые странными силами,
Словно во сне теургической темной мистерии,
Вата и пыль обернутся костями и жилами,
Кровь забурлив, побежит по иссохшим артериям,
Бешенный пульс распаляясь забьется под кожею,
И вопреки похотливой пижонистой серости,
В пыль сокрушая витрины стекло ненадежное.
В залы прольется поток первобытного эроса.
Тот, кто спасется, не вспомнит, как всë это было,
Словно тайфун по музею летит и вертится,
С громки урчанием пялит горилла Гаврилу.
Лев настигает и кушает светскую львицу.
На инстасамку набросился яростный корги,
Вопли и стоны, как птицы летят над Вавилова,
Только слониха одна не участвует в оргии,
Ходит по городу, ищет пропащего милого.
Морские облака
Сегодня над Москвой морские облака.
И что-то все шумит, и шепчет за спиною.
Я думаю - прибой, но это, верно, МКАД,
А, может быть, в ушах давленье кровяное.
А, может быть, прочел архангел чертежи,
И воды сладкие, что помнят юность мира,
Поднялись, затопив газоны, гаражи.
И плещутся теперь под окнами квартиры.
Так явственно вокруг присутствие воды,
Что, верится, чуть-чуть, что, кажется, вот-вот и...
Из теплой темноты появятся киты,
Паломники глубин, большие кашалоты.
В движении листвы, в дворовой суете,
В мерцаньи редких звёзд мне видятся обводы
Раздвоенных хвостов, могучих гибких тел,
И чёрных плавников крылатая свобода.
Зачем они пришли? О чем поют они?
Наполнив этот двор и этот вечер душный,
О том ли, что себе напрасно изменил,
О вечном позабыв за мелким и ненужным?
И в мире больше нет квадратности окна,
И трассы, и листвы, и в небе тусклых стразов,
А только глубина, сплошная глубина,
Густой аквамарин, до грани, до отказа...
Сегодня над Москвой морские облака.
И что-то все шумит, и шепчет за спиною.
Я думаю - прибой, но это, верно, МКАД,
А, может быть, в ушах давленье кровяное.
А, может быть, прочел архангел чертежи,
И воды сладкие, что помнят юность мира,
Поднялись, затопив газоны, гаражи.
И плещутся теперь под окнами квартиры.
Так явственно вокруг присутствие воды,
Что, верится, чуть-чуть, что, кажется, вот-вот и...
Из теплой темноты появятся киты,
Паломники глубин, большие кашалоты.
В движении листвы, в дворовой суете,
В мерцаньи редких звёзд мне видятся обводы
Раздвоенных хвостов, могучих гибких тел,
И чёрных плавников крылатая свобода.
Зачем они пришли? О чем поют они?
Наполнив этот двор и этот вечер душный,
О том ли, что себе напрасно изменил,
О вечном позабыв за мелким и ненужным?
И в мире больше нет квадратности окна,
И трассы, и листвы, и в небе тусклых стразов,
А только глубина, сплошная глубина,
Густой аквамарин, до грани, до отказа...
Диалог с мамой
- Мам, что тебе подарить на Новый год?
- Ой, да не нужно ничего...
- И всё же...
- Да я не знаю. Ну, вот, разве что, постельное бельё
- Так.
- На двуспальную кровать, но не очень большое
- Так.
- Хорошо бы с резинкой.
- А расцветка?
- Не очень тёмное
- Так.
- Лучше бежевое или зелёное.
- Так.
- Но не очень яркое, чтобы пятен не было видно.
- Так.
- Ткань лучше хлопок или сатин.
- Так.
- С одним пододеяльником, лучше с наволочкой 50 на 70 и чтоб была резинка.
- Может и фотка есть?
- Нет, зачем? Я же так... приблизительно... Да! И фирму лучше всего брать deluxe. Не перепутай.
- Мам, что тебе подарить на Новый год?
- Ой, да не нужно ничего...
- И всё же...
- Да я не знаю. Ну, вот, разве что, постельное бельё
- Так.
- На двуспальную кровать, но не очень большое
- Так.
- Хорошо бы с резинкой.
- А расцветка?
- Не очень тёмное
- Так.
- Лучше бежевое или зелёное.
- Так.
- Но не очень яркое, чтобы пятен не было видно.
- Так.
- Ткань лучше хлопок или сатин.
- Так.
- С одним пододеяльником, лучше с наволочкой 50 на 70 и чтоб была резинка.
- Может и фотка есть?
- Нет, зачем? Я же так... приблизительно... Да! И фирму лучше всего брать deluxe. Не перепутай.
Лента
Умная лента знает, конечно, лучше
Хочешь, допустим, стейк, а получишь суши.
Хочешь, допустим, шарф из овечьей шерсти,
А получаешь хронику происшествий.
Хронику жизни, в которой живешь на ощупь.
Ищешь экватор, а попадаешь в ощип.
И понимаешь с третьим бокалом скотча,
Что механизм, в общем, давно испорчен,
Не безнадежен, но КПД - ничтожен.
Поезд в Нирвану снова идет порожним.
В небе драконы и кучевые замки,
Пышные, словно в мультиках Миядзаки.
Но на билет денег, конечно, нету.
Пальцем елозишь, тупо листаешь ленту.
И понимаешь сердцем, затылком, кожей,
Что превращаешься в то, что она предложит.
Я - ролл Филадельфия, я - ред ми тринадцать про, я сумка Бугатти, я постер с Мерлин Монро. Я стикеры с котиком, про скуфа с альтушкой мемы, я - винтик, я - пиксель, я - космос, я - часть системы...
Умная лента знает, конечно, лучше
Хочешь, допустим, стейк, а получишь суши.
Хочешь, допустим, шарф из овечьей шерсти,
А получаешь хронику происшествий.
Хронику жизни, в которой живешь на ощупь.
Ищешь экватор, а попадаешь в ощип.
И понимаешь с третьим бокалом скотча,
Что механизм, в общем, давно испорчен,
Не безнадежен, но КПД - ничтожен.
Поезд в Нирвану снова идет порожним.
В небе драконы и кучевые замки,
Пышные, словно в мультиках Миядзаки.
Но на билет денег, конечно, нету.
Пальцем елозишь, тупо листаешь ленту.
И понимаешь сердцем, затылком, кожей,
Что превращаешься в то, что она предложит.
Я - ролл Филадельфия, я - ред ми тринадцать про, я сумка Бугатти, я постер с Мерлин Монро. Я стикеры с котиком, про скуфа с альтушкой мемы, я - винтик, я - пиксель, я - космос, я - часть системы...
Ямауба
Как-то раз выступал я с лекцией про японский фольклор на книжной ярмарке в Сергиевом Посаде. Площадка была в старом липовом сквере, недалеко от Лавры. Обычно японская нечисть вызывает у публики интерес, но в этот раз отклика не было. Дело шло к вечеру, было душно. Посетители вяло бродили по дорожкам, пили много воды и откровенно скучали. Да и мой энтузиазм на жаре как-то поиссох. Я автоматически перечислял разновидности демонов и духов, стремясь поскорее закончить лекцию и перейти к декламации стихов. Наконец, я добрался до рассказа про горную ведьму Ямаубу, весьма эффектную леди с копной нечесанных волос и длинным зловещим ножом, который она может пустить в ход против незадачливого путника. Тут я заметил как из подъезда обшарпанного старого дома, выходящего фасадом на сквер, появилась сгорбленная старуха с мусорным ведром. Классическая такая соседка, в засаленном пестром халатике и тапочках. Волосы у нее были растрепаны, смуглые руки казались чересчур длинными. Они торчали из коротких рукавов халатика, точно ветви иссохшего дерева. Бабка опрокинула ведро в мусорный бак и собралась идти в подъезд, как вдруг... застыла. Она по птичьи наклонила голову, прислушиваясь, повернулась, и мелким перескоком двинулась в мою сторону. Мне стало как-то не по себе. По спине пробежал холодок. Вот старуха уже за оградой сквера, вот она медленно шаркает, бочком подбираясь к сцене. Сморщенное лицо выражает странную сосредоточенность. Рот приоткрыт в жутковатой улыбке. Один глаз затянут катарактой, но другой - пристально и хищно смотрит прямо на меня. Я, словно заледенел, не в силах шевельнуться. Еще немного и ведьма дотянется до меня!
Тут над крышами Посада грянул вечерний благовест. С шумом поднялись в воздух голуби.
Старуха резко остановилась, словно натолкнувшись на стену, заводила головой туда-сюда, точно потеряла что-то. Наконец, отчаявшись, махнула рукой, отвернулась от сцены и поковыляла к дому.
Позже я узнал, что сквер, в котром я читал лекцию, разбит в советские годы на территории старого кладбища.
Как-то раз выступал я с лекцией про японский фольклор на книжной ярмарке в Сергиевом Посаде. Площадка была в старом липовом сквере, недалеко от Лавры. Обычно японская нечисть вызывает у публики интерес, но в этот раз отклика не было. Дело шло к вечеру, было душно. Посетители вяло бродили по дорожкам, пили много воды и откровенно скучали. Да и мой энтузиазм на жаре как-то поиссох. Я автоматически перечислял разновидности демонов и духов, стремясь поскорее закончить лекцию и перейти к декламации стихов. Наконец, я добрался до рассказа про горную ведьму Ямаубу, весьма эффектную леди с копной нечесанных волос и длинным зловещим ножом, который она может пустить в ход против незадачливого путника. Тут я заметил как из подъезда обшарпанного старого дома, выходящего фасадом на сквер, появилась сгорбленная старуха с мусорным ведром. Классическая такая соседка, в засаленном пестром халатике и тапочках. Волосы у нее были растрепаны, смуглые руки казались чересчур длинными. Они торчали из коротких рукавов халатика, точно ветви иссохшего дерева. Бабка опрокинула ведро в мусорный бак и собралась идти в подъезд, как вдруг... застыла. Она по птичьи наклонила голову, прислушиваясь, повернулась, и мелким перескоком двинулась в мою сторону. Мне стало как-то не по себе. По спине пробежал холодок. Вот старуха уже за оградой сквера, вот она медленно шаркает, бочком подбираясь к сцене. Сморщенное лицо выражает странную сосредоточенность. Рот приоткрыт в жутковатой улыбке. Один глаз затянут катарактой, но другой - пристально и хищно смотрит прямо на меня. Я, словно заледенел, не в силах шевельнуться. Еще немного и ведьма дотянется до меня!
Тут над крышами Посада грянул вечерний благовест. С шумом поднялись в воздух голуби.
Старуха резко остановилась, словно натолкнувшись на стену, заводила головой туда-сюда, точно потеряла что-то. Наконец, отчаявшись, махнула рукой, отвернулась от сцены и поковыляла к дому.
Позже я узнал, что сквер, в котром я читал лекцию, разбит в советские годы на территории старого кладбища.