«... Любое стихотворение — неопределимая изнутри птица. Для счастья достаточно того, что оно летающая птица, а не курица или "жирный пи́нгвин". Каждое стихотворение — неопределимая изнутри птица, а ты внутри. Таким образом ты и сам — неопределимая изнутри птица.» Интервью с Олегом Юрьевым для «Воздуха». Невообразимо, что его нет. http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2010-1/interview/
Forwarded from Бессовестней литературы (Linor Goralik)
В книжный магазин «Бабель», который держат Жека и Лена Коган, пришла дама и спросила, есть ли у них «Война и мир». Лена от неожиданности испугалась и спросила:
- А вам зачем?
- Ну не читать же, - обиженно сказала дама. - Мне в подарок.
#Даже_Андреев_Постыдился_Бы.
- А вам зачем?
- Ну не читать же, - обиженно сказала дама. - Мне в подарок.
#Даже_Андреев_Постыдился_Бы.
Придумала персонажа по имени Розарий Буков и понимаю, что такому персонажу текст вообще не нужен.
Очень юные мальчик и девочка за столиком кафе сосредоточенно смотрят то в меню, то в телефон, то в меню, то в телефон. Над ними скучает официант. Мальчик, со вздохом: «Пора решать, киса: туфли или суши...»
Проехали надпись «В твоих цветах из бумаги больше жизни, чем в тебе».
Некоторую часть своего детства подруга моя А. провела в сибирской деревне; настоящей такой деревне - волки иногда приходили овец резать. Еврейский папа А. к старости крестился и часто шутил, что у него есть одна на свете нереализованная фантазия - монахини, и одна на свете подлинная страсть - волейбол: он и на матчи ездил, и посредством телевизора страстно болел за своих фаворитов, и вообще. И вот лежит однажды папа ночью в избе, четыре утра, бессонница, волки подвывают вдалеке. Вдруг под окном избы раздается размеренный стук волейбольного мяча. Папа уже не знает, что и думать, а оно «тук-тук», «тук-тук», «тук-тук». Ну какой волейбол в глухой сибирской деревне в четыре утра? Папа встает посмотреть, выглядывает в окно - и видит четырех (четырех!) красивых молодых монахинь в полном облачении. Монахини играют в волейбол. Ни слова, ни звука. Только мячик «тук-тук», «тук-тук». Папа понимает, что вот так человек и едет умом, тук-тук. Пришел, значит, его час, вот оно. Помолился - не проходит. Вызывать скорую? - она четыре часа будет добираться. «Вот пойдет утром первый автобус - поеду сдаваться в райцентр», - с тоской думает папа. Опять выглядывает в окно - монахини молча прыгают за мячиком, мячик тук-тук. Папа начинает потихоньку вещи собирать, а потом вдруг думает: «Господи, ну сошел я с ума - так хоть удовольствие напоследок получу». Перекрестился, вышел во двор, знаками показывает - мол, пасуйте на меня. И до утра играет с монахинями в волейбол, до утра - сильный, красивый, молодой. А утром идет на автобус. Стоит на остановке, ждет. И сосед ждет, ковыряет ногой землю, говорит: «Слышал, как эти бабы-то в волейбол играли? Тук-тук, тук, блядь, тук; вообще спать не смог; поубивал бы». У папы начинает слегка кружиться голова. «А водитель их тоже хорош», - говорит сосед. - В полчетвёртого стучит в дверь и ноет: мол, на богомоооолье везу, мол - засыпаю-не могу ехать, пусти, добрый человек, передохнуть в сенях. Я пустил, а он мячик моего малого увидел и кидает им - «очень», - говорит, - «они засиделись в автобусе, размяться хотят». «Они», - говорит, - тихо поиграют, шуметь на будут». Размяться! А мне, блядь, щас к станку - нормально, да?..» А папа думает: «Благословен Ты, Господи Всевышний, яко на небе и на земли».
Когда в конце восьмидесятых годов советскому человеку вышло некоторое религиозное послабление, подруга моя А. жила в глухом сибирском городе и была еще относительно маленькой, но очень ответственной девочкой. В магазин, там, сходить, в доме прибраться, такое. Обычно ей говорили: "Вот тебе сорок копеек, сбегай за батоном, а на сдачу купи себе какую-нибудь пироженку". Прекрасный взаимовыгодный метод управления хорошо мотивированным персоналом. И вот в один прекрасный день пора моей подруге А. бежать за батоном. Мама шарит в кошельке - нет мелочи вообще; тогда мама дает А. три рубля и говорит, как обычно, про батон и пироженку, и ее разумное мотивированное дитя убегает в гастроном. Покупает батон, приходит в кондитерский отдел, светоч ее юной жизни, а там продают что-то совершенно вообще невероятное совсем: Большое. Плоское. Хрустящее. Квадратное. И все в дырочках! И очередь стоит какая-то тихая-тихая и быстро это самое невероятное распихивает по авоськам. А на ценнике, от греха подальше, написано: "Изделие кондитерское маца, 1 кг. - 33 коп." И подруга моя А. понимает, что сейчас она осчастливит семью этим никогда не виданным, наверняка невыносимо вкусным, явно дефицитным кондитерским изделием. И покупает его на все. Восемь килограмм. И пироженку на сдачу! Вот какой молодец. И очередь смотрит на нее - как бы это мягко сказать? - большими глазами, но А. в хозяйственном экстазе к сторонним взглядам равнодушна. И прет домой, обливаясь потом, эти замечательные восемь килограмм "изделия кондитерского маца". И ПИРОЖЕНКУ. К своему православному папе и полностью безразличной ко всем этим делам маме.
Так вот, если вы не знали, много чего, как оказалось, можно приготовить из мацы. Много. Очень много. Больше, чем мы догадываемся. Но следующие три рубля подруга моя А. получила на руки, кажется, уже после выпускного.
----
Алене Тиминой огромное спасибо за историю :))))
Так вот, если вы не знали, много чего, как оказалось, можно приготовить из мацы. Много. Очень много. Больше, чем мы догадываемся. Но следующие три рубля подруга моя А. получила на руки, кажется, уже после выпускного.
----
Алене Тиминой огромное спасибо за историю :))))
Торговец рухлядью на барахолке: «Кому хорошие весы! Очень точные весы! Ну как точные... Нормальные весы!»
«...Когда я вышел в декрет после рождения сына и начал проводить с ним бесконечно много времени, у меня, как мне кажется, изменился гормональный фон (сейчас, кстати, существуют научные исследования, показывающие, что у мужчин в декретном отпуске снижается уровень тестостерона и растёт уровень окситоцина, - я вообще в этот период читал довольно много материалов про гормональный фон, здоровье и психику пап после рождения ребёнка, это помогало). Конечно, я почувствовал, что меняется моё собственное «Я» - но это было совсем не страшно, наоборот - мне это очень понравилось, потому невероятно сблизило меня с семьей. Более того – у меня не осталось никаких сомнений относительно того, чем мне стоит заниматься в данный конкретный момент: завоевывать мир (с профессиональной точки зрения) или поддерживать свою жену и своего ребёнка. Я сказал себе: «Мир сейчас завоевывать точно не надо, в этот период жизни у меня совершенно другие приоритеты».
Мой друг Alex Ilyin – папа, решивший после рождения ребенка уйти в декретный отпуск. Я попросила его рассказать в этом #интервью_для_фейсбука, как это было – организационно, эмоционально и даже физически. Огромное спасибо ему за разговор: https://bit.ly/2LxDnmi
Мой друг Alex Ilyin – папа, решивший после рождения ребенка уйти в декретный отпуск. Я попросила его рассказать в этом #интервью_для_фейсбука, как это было – организационно, эмоционально и даже физически. Огромное спасибо ему за разговор: https://bit.ly/2LxDnmi
Facebook
Linor Goralik
«...Когда я вышел в декрет после рождения сына и начал проводить с ним бесконечно много времени, у меня, как мне кажется, изменился гормональный фон (сейчас, кстати, существуют научные исследования,...
Озерные и камышовые
(еще один довольно короткий рассказ)
———————————————————
Он рассказывал Феликсу про папу, много - особенно про то, как они с папой ходили ловить жабок, когда после дождей разливался пруд и затапливал низкий овраг, куда сам он ни за что бы не спустился, - но папа подхватывал его под мышки и перепрыгивал с выступа на выступ, а сам он, если честно, просто ногами перебирал по воздуху, но чувство было - что он такой же ловкий и быстрый, как папа, и даже прекрасный запах папиной стеганки становился его запахом. Жабы тут водились двух видов, и папа объяснял, что это огромная, невероятная удача: так почти никогда не бывает. Одни жабы назывались “озерные”, а вторые, бородавчатые, были “камышовые”, и он единственный из всех мальчишек не боялся получить от жабы цыпки. “Ты знаешь про жаб?” - спрашивал он Феликса, и тот отрицательно мотал головой и улыбался. Тогда он устраивался покрепче на худых Феликсовых коленях и еще немного говорил про папу, и про жаб, и про папину важную работу с жабами, и про папин пистолет, и про папины письма, пока мать не брала его под мышку и не относила, упирающегося, в малую горницу, и ему пора было спать. Перед сном мать мыла его в тазу, а иногда, когда у нее совсем не было сил после всей работы, его мыл Феликс, осторожно водя куском пахучего мыла по тем местам, где брошенный Сенькой Длинным камень оставил синяк или где вдоль голеней шли длинные рваные царапины - последствия подставленной кем-то безжалостной подножки. При виде этих царапин лицо Феликса становилось красным; несколько раз бывало так, что он бросал мыло в таз, за локоть отводил мать в сторону и говорил ей что-то, что он, конечно, не мог понять, но мать только мотала головой, а если он настаивал - начинала плакать, и Феликс, резко отвернувшись от нее, шел назад к тазу и снова брал в руки мыло, и лицо у него становилось жестким, но пальцы оставались мягкими, как у матери. Мать теперь тоже пахла этим удивительным мылом, в котором были выдавлены цветы, и ужасно жалко было, когда они переставали быть различимыми; ему казалось, что даже еда теперь иногда пахла этим мылом от маминых рук, но его все устраивало, - и Феликса, видимо, тоже: он долго не мог привыкнуть, что если мать разбивает тарелку или криво режет хлеб, Феликс просто помогает ей собирать осколки, а на то, ровные ли куски, просто не обращает внимания; он все еще зажимал себе уши и сползал под стол, услышав звон разбитого стекла, но Феликс, смеясь, выманивал его оттуда куском хлеба, как собаку Глашку, и сажал обратно на стул. Плохо было только то, что утром Феликс уходил по своим делам совсем рано, - даже раньше, чем уходила на завод мать, - и собирался тихо-тихо, и даже черными высокими сапогами старался не скрипеть, так что проснулся он совсем рано; он был уверен, что если бы ему удалось проснуться ни свет, ни заря, он сумел бы уговорить Феликса взять его с собой; перед тем, как заснуть, он изо всех сил настраивал себя на то, чтобы проснуться первым, и ему даже казалось сквозь сон, что он уже встал, что он убеждает Феликса доверить ему бегать с поручениями или даже просто разрешить тихо сидеть в углу или даже под столом в Штабе, но всегда получалось одно и то же: его поспешно будила мать, и надо было идти в школу, и ему хотелось умереть. Он был уверен, что если бы Феликс утром просто обнял его на минуту, как делал вечером перед сном, он мог бы выдержать что угодно - но утро было ледяным и темным, и он не находил в себе сил открыть глаза, пока мать не вынимала его из-под одеяла и не ставила, пошатывающегося, на ноги. Он научился добегать до школы долгим путем, идущим по размокшим от осенней грязи задворкам, но иногда они караулили его и здесь, а однажды затащили его на зады складов и притиснули его голову к той самой колоде, на которой двумя неделями раньше двое мужчин обрубили косу его матери топором. Тогда мать не смогла отговорить Феликса, и эти двое мужчин вместе с женами теперь качались туда-сюда на фоне черного осеннего леса, но за него Феликс не заступался, слушался матери и не хотел заступиться, и это было больнее, чем все синяки на земле.
(еще один довольно короткий рассказ)
———————————————————
Он рассказывал Феликсу про папу, много - особенно про то, как они с папой ходили ловить жабок, когда после дождей разливался пруд и затапливал низкий овраг, куда сам он ни за что бы не спустился, - но папа подхватывал его под мышки и перепрыгивал с выступа на выступ, а сам он, если честно, просто ногами перебирал по воздуху, но чувство было - что он такой же ловкий и быстрый, как папа, и даже прекрасный запах папиной стеганки становился его запахом. Жабы тут водились двух видов, и папа объяснял, что это огромная, невероятная удача: так почти никогда не бывает. Одни жабы назывались “озерные”, а вторые, бородавчатые, были “камышовые”, и он единственный из всех мальчишек не боялся получить от жабы цыпки. “Ты знаешь про жаб?” - спрашивал он Феликса, и тот отрицательно мотал головой и улыбался. Тогда он устраивался покрепче на худых Феликсовых коленях и еще немного говорил про папу, и про жаб, и про папину важную работу с жабами, и про папин пистолет, и про папины письма, пока мать не брала его под мышку и не относила, упирающегося, в малую горницу, и ему пора было спать. Перед сном мать мыла его в тазу, а иногда, когда у нее совсем не было сил после всей работы, его мыл Феликс, осторожно водя куском пахучего мыла по тем местам, где брошенный Сенькой Длинным камень оставил синяк или где вдоль голеней шли длинные рваные царапины - последствия подставленной кем-то безжалостной подножки. При виде этих царапин лицо Феликса становилось красным; несколько раз бывало так, что он бросал мыло в таз, за локоть отводил мать в сторону и говорил ей что-то, что он, конечно, не мог понять, но мать только мотала головой, а если он настаивал - начинала плакать, и Феликс, резко отвернувшись от нее, шел назад к тазу и снова брал в руки мыло, и лицо у него становилось жестким, но пальцы оставались мягкими, как у матери. Мать теперь тоже пахла этим удивительным мылом, в котором были выдавлены цветы, и ужасно жалко было, когда они переставали быть различимыми; ему казалось, что даже еда теперь иногда пахла этим мылом от маминых рук, но его все устраивало, - и Феликса, видимо, тоже: он долго не мог привыкнуть, что если мать разбивает тарелку или криво режет хлеб, Феликс просто помогает ей собирать осколки, а на то, ровные ли куски, просто не обращает внимания; он все еще зажимал себе уши и сползал под стол, услышав звон разбитого стекла, но Феликс, смеясь, выманивал его оттуда куском хлеба, как собаку Глашку, и сажал обратно на стул. Плохо было только то, что утром Феликс уходил по своим делам совсем рано, - даже раньше, чем уходила на завод мать, - и собирался тихо-тихо, и даже черными высокими сапогами старался не скрипеть, так что проснулся он совсем рано; он был уверен, что если бы ему удалось проснуться ни свет, ни заря, он сумел бы уговорить Феликса взять его с собой; перед тем, как заснуть, он изо всех сил настраивал себя на то, чтобы проснуться первым, и ему даже казалось сквозь сон, что он уже встал, что он убеждает Феликса доверить ему бегать с поручениями или даже просто разрешить тихо сидеть в углу или даже под столом в Штабе, но всегда получалось одно и то же: его поспешно будила мать, и надо было идти в школу, и ему хотелось умереть. Он был уверен, что если бы Феликс утром просто обнял его на минуту, как делал вечером перед сном, он мог бы выдержать что угодно - но утро было ледяным и темным, и он не находил в себе сил открыть глаза, пока мать не вынимала его из-под одеяла и не ставила, пошатывающегося, на ноги. Он научился добегать до школы долгим путем, идущим по размокшим от осенней грязи задворкам, но иногда они караулили его и здесь, а однажды затащили его на зады складов и притиснули его голову к той самой колоде, на которой двумя неделями раньше двое мужчин обрубили косу его матери топором. Тогда мать не смогла отговорить Феликса, и эти двое мужчин вместе с женами теперь качались туда-сюда на фоне черного осеннего леса, но за него Феликс не заступался, слушался матери и не хотел заступиться, и это было больнее, чем все синяки на земле.
Еще 112 довольно коротких рассказов: http://linorgoralik.com/koroche.html
"— Малыя бесы
Надо мной лета-али,
Все мечтали полюбить,
А кого — не зна-али... —
затянул хриплый голос внизу, во дворе. Песню подхватили другие собаки, и он проснулся окончательно."
Это на "Снобе" вышел препринт - 4 главы - из моего романа "Все, способные дышать дыхание" (плюс маленькое предисловие, объясняющее, как устроен мир романа). Сам роман будет выпущен к Non-Fiction "Издательским проектом Ильи Данишевского". Не знаю, насколько о книге можно судить по отрывкам из середины, - особенно об этой, в силу специфики ее структуры, - но вот: https://bit.ly/2mLxeFa.
PS: Звездочки, заменяющие обсценную лексику в прямой речи, конечно, не мои.
Надо мной лета-али,
Все мечтали полюбить,
А кого — не зна-али... —
затянул хриплый голос внизу, во дворе. Песню подхватили другие собаки, и он проснулся окончательно."
Это на "Снобе" вышел препринт - 4 главы - из моего романа "Все, способные дышать дыхание" (плюс маленькое предисловие, объясняющее, как устроен мир романа). Сам роман будет выпущен к Non-Fiction "Издательским проектом Ильи Данишевского". Не знаю, насколько о книге можно судить по отрывкам из середины, - особенно об этой, в силу специфики ее структуры, - но вот: https://bit.ly/2mLxeFa.
PS: Звездочки, заменяющие обсценную лексику в прямой речи, конечно, не мои.
snob.ru
Все, способные дышать дыхание
Каждую неделю Илья Данишевский отбирает для «Сноба» самое интересное из актуальной литературы. Сегодня мы публикуем фрагмент нового романа Линор Горалик о стране, которая перед лицом тотальной катастрофы обнаруживает, насколько обоюдоострым орудием может…
Две крошечных бойких девочки лет пяти-шести входят в туалет аэропорта, сопровождаемые миниатюрной мамой и миниатюрной бабушкой. Девочки, не сговариваясь, направляются в одну кабинку. Мама, строго: «Нет, Даша, мы так не делаем, мы ходим в туалет по очереди. Катя выйдет, ты зайдешь». Даша и Катя, в один голос: «Ну мааааа!..» Мама, непреклонно: «Нет». Даша и Катя, в один голос: «Ну мааааа!..» Мама, непреклонно: «Нет». Даша и Катя, в один голос: «Ну мааааа!..» Мама, меняя тактику: «Хорошо, раз так - мы будем ходить в туалет всей семьей. Бабушка, пошли». Девочка Катя, окидывая критичным взглядом сперва свою семью, а потом унитаз: «Кому-то одному придется стоять...»
«...Расчёт слона оправдался: через двадцать-тридцать минут из глухого рокота возник вертолёт и вопросил небесным голосом, что он здесь делает и как здесь оказался. Он сказал, что устал и голоден и просит убежища. Сказал, что не ранен и не болен, а про медведя Жерома не сказал ничего, медведь Жером был живуч, бесчувственен и бессовестен, несмотря на все свои утренние истерические завывания. Через полтора часа вертолёт вернулся и взял его на ремни. От страха и высоты его вырвало, но этого никто не заметил. Из осторожности его спустили на землю сначала в километре от лагеря, с ним вышла говорить высокая худая женщина при двух пистолетах и автомате и двое вооружённых девочек в полипрене с ног до головы. Терпеливо и вежливо он рассказал про гастроли, начавшиеся, увы, ровно в день асона, про русскую труппу, про своё решение искать помощи (а про Жерома не сказал ничего). Женщины смотрели на него без особого восторга, его надо было кормить, он представлял себе, как старшая женщина, вполуха слушая его медленный, густой голос (со свойственными всем бадшабам странно расставленными паузами, когда приходилось сглатывать слюну), мысленно пытается рассчитать количество еды и рокасета, которыми придётся обеспечивать его огромное старческое тело. Он отлично понимал, что выбора у женщин нет, бадшаб есть бадшаб.» Спасибо огромное Дмитрию Кузьмину и редакции TextOnly за публикацию главы из моего романа «Все способные дышать дыхание»: http://textonly.ru/self/?issue=47&article=39053.