Услышал от вроде неглупого человека мнение, что наша церковь называется в символе веры соборной не потому, что в каждой её части мы приобщены ко Христу (в подобном ключе говорил впервые употребивший этот термин святой Игнатий Богоносец), а потому, что в течение её истории неоднократно собирались соборы архипастырей - вселенские соборы.
Непонятно только, почему соборы архипастырей называются по-гречески «синодами», а в символе веры стоит греческое слово «кафоликин», καθολικὴν, кафолическая, а не синодальная Церковь. Несовпаденьице!
Вероятно и здесь жидкие муссоны постарались…
Непонятно только, почему соборы архипастырей называются по-гречески «синодами», а в символе веры стоит греческое слово «кафоликин», καθολικὴν, кафолическая, а не синодальная Церковь. Несовпаденьице!
Вероятно и здесь жидкие муссоны постарались…
Вчера мы шутили на тему того, как причудливо сочетаются тексты из самых разных источников в нашем богослужении. Как псалмы перемежаются никак не относящимися к ним стихирами и так далее.
Начало этого восходит к древнему разделению богослужения на городское и монастырское, восходящему уже к 3 веку. В основе лежат два противоположных толкования на фразу апостола Павла «непрестанно молитесь» (1Фес. 5:16).
Если в городской христианской общине это понимали как регулярное освящение каждого дня молитвой в особые часы, то монашеские общины действовали по принципу максимального заполнения суток молитвенными текстами безотносительно к их смыслу. Именно с монастырских богослужений пошёл обычай вычитывания кафизм Псалтири целиком и подряд, чего ранее христиане вообще никогда не делали. Использовались отдельные отрывки, соответствующие празднику или времени календаря.
Так как задача монастырского богослужения как можно больше времени провести в храме или на келейной молитве, то со временем тексты псалмов стали перемежаться дополнительными текстами, сочиненными новозаветными авторами. Произошло это не сразу, первое время монахи относились к этому крайне отрицательно, но впоследствии это понравилось не только в монастырях, но и перешло в городское богослужение. Со временем практика петь весь псалом целиком ушла, что вполне естественно, учитывая её произвольность, искусственную привязанность содержания псалма к празднику или памятному дню.
Вопрос в другом – что нам делать в 21-м веке, зная всё это? Устраивает ли нас такое отношение к молитве или нет? действительно ли все монастырские обычаи должны быть некритично восприняты во всех приходских храмах или нет?
Практика показывает, что естественный ход событий выталкивает наиболее одиозные монастырские обычаи из приходского богослужения. Как ни ворчат ревнители устава, в подавляющем большинстве храмов не читаются полностью кафизмы, сокращается чтение разных текстов типа синаксаря, сокращается количество стихир, редко где канон сопровождается библейскими песнями даже в великий пост, многие другие элементы устава не выполняются. Это вполне логично – они неуместны в городском богослужении. И искусственные попытки вернуть приходское богослужение к Типикону в лучшем случае приводит лишь к созданию «фальшивых типиконов» — практических указаний местных властей как именно надо сокращать (!) приходское богослужение, чтобы оно имело хоть сколько-то приличный вид. Вот только представление о приличном виде продиктовано опять же монастырским Типиконом, а не целесообразностью частей богослужения, его смыслом, его предназначением.
Впрочем, это уже отдельная тема для разговора. А всем моим друзьям доброго дня.
Начало этого восходит к древнему разделению богослужения на городское и монастырское, восходящему уже к 3 веку. В основе лежат два противоположных толкования на фразу апостола Павла «непрестанно молитесь» (1Фес. 5:16).
Если в городской христианской общине это понимали как регулярное освящение каждого дня молитвой в особые часы, то монашеские общины действовали по принципу максимального заполнения суток молитвенными текстами безотносительно к их смыслу. Именно с монастырских богослужений пошёл обычай вычитывания кафизм Псалтири целиком и подряд, чего ранее христиане вообще никогда не делали. Использовались отдельные отрывки, соответствующие празднику или времени календаря.
Так как задача монастырского богослужения как можно больше времени провести в храме или на келейной молитве, то со временем тексты псалмов стали перемежаться дополнительными текстами, сочиненными новозаветными авторами. Произошло это не сразу, первое время монахи относились к этому крайне отрицательно, но впоследствии это понравилось не только в монастырях, но и перешло в городское богослужение. Со временем практика петь весь псалом целиком ушла, что вполне естественно, учитывая её произвольность, искусственную привязанность содержания псалма к празднику или памятному дню.
Вопрос в другом – что нам делать в 21-м веке, зная всё это? Устраивает ли нас такое отношение к молитве или нет? действительно ли все монастырские обычаи должны быть некритично восприняты во всех приходских храмах или нет?
Практика показывает, что естественный ход событий выталкивает наиболее одиозные монастырские обычаи из приходского богослужения. Как ни ворчат ревнители устава, в подавляющем большинстве храмов не читаются полностью кафизмы, сокращается чтение разных текстов типа синаксаря, сокращается количество стихир, редко где канон сопровождается библейскими песнями даже в великий пост, многие другие элементы устава не выполняются. Это вполне логично – они неуместны в городском богослужении. И искусственные попытки вернуть приходское богослужение к Типикону в лучшем случае приводит лишь к созданию «фальшивых типиконов» — практических указаний местных властей как именно надо сокращать (!) приходское богослужение, чтобы оно имело хоть сколько-то приличный вид. Вот только представление о приличном виде продиктовано опять же монастырским Типиконом, а не целесообразностью частей богослужения, его смыслом, его предназначением.
Впрочем, это уже отдельная тема для разговора. А всем моим друзьям доброго дня.
Вот ещё (уже) не смотрел «Конклав», а, прочитав рецензии, конски ржу, когда мне с умным видом рассказывают, что в этом кино «показаны серьезные современные проблемы католической церкви».
Да ладна, это лишь проблемы анекдотов, которые рассказывали о церкви в гримерке той киностудии. И желание слепить что-то современненькое, изнасиловав вечное )
Да ладна, это лишь проблемы анекдотов, которые рассказывали о церкви в гримерке той киностудии. И желание слепить что-то современненькое, изнасиловав вечное )
Особенно люди злятся на нас, когда мы им отказываем в праве быть «экспертами», не признаем их «специалистами во всём», имеющими право поучать, рецензировать, выдавать нам советы и рекомендации. И то, что они сами ничего не достигли и не разбираются в вопросе, неважно. Они повелевают, мы должны смиренно подчиняться. Иначе обида и вражда.
В своих рассуждениях я исхожу из Христова, изначального понимания литургии как совместной трапезы единомышленников. Да, сегодня это неочевидно. Но стоит ли это игнорировать совсем?
У человека есть право не причащаться там, где к нему относятся без любви. Право хоть изредка жить видимым, а не только невидимым и предполагаемым. Причащаться вопреки и наперекор остальным, потому что у человека личные отношения с Христом, «он не может жить без ежедневного Христа» (а раньше как-то мог и вполне себе жил), а на остальных совершенно наплевать, стало слишком обычным в наше время.
Конечно, я причащу такого человека, потому что я лишь свидетель и не Раздаятель, а такой же участник Трапезы Христа, лишь с иными функциями. Но нормально ли это? Я считаю, что нет.
У человека есть право не причащаться там, где к нему относятся без любви. Право хоть изредка жить видимым, а не только невидимым и предполагаемым. Причащаться вопреки и наперекор остальным, потому что у человека личные отношения с Христом, «он не может жить без ежедневного Христа» (а раньше как-то мог и вполне себе жил), а на остальных совершенно наплевать, стало слишком обычным в наше время.
Конечно, я причащу такого человека, потому что я лишь свидетель и не Раздаятель, а такой же участник Трапезы Христа, лишь с иными функциями. Но нормально ли это? Я считаю, что нет.
Об этом редко и мало кто пишет. А это важно понимать.
«Если сегодня мы, верующие своей эпохи, слышим не без доли зависти, что в Средние века в наших краях все без исключения были верующими, — неплохо было бы заглянуть за кулисы, насколько это позволяют исторические исследования. С их помощью мы сможем узнать, что и тогда было множество попутчиков при относительно небольшом числе тех, кто действительно проник во внутреннее движение веры. Историческое исследование может показать нам, что для многих вера была лишь заранее данной системой жизненных форм, которая и открывала им то волнующее приключение, которое собственно и подразумевает слово «верую», но ничуть не меньше и закрывала его. И все это просто потому, что между Богом и человеком — непреодолимая бездна.
Человек создан так, что его глаза способны видеть только то, что не есть Бог, и потому Бог есть и навсегда останется для человека чем-то по самой сути своей незримым, лежащим вне поля его зрения. Бог по сути своей незрим, — это фундаментальный тезис библейской веры, говорящей «нет» всем видимым богам, но в то же время и даже в первую очередь — это тезис о человеке. Человек существо зрячее, пространство его существования кажется ограниченным возможностями его зрения и обладания. Но в этом пространстве зрения и обладания, которое определяет местопребывание человека, Бог не является и никогда не появится, сколь бы оно ни расширялось.
Мне кажется важным то обстоятельство, что этот тезис в принципе присутствует уже в Ветхом Завете: Бог не таков, что Он только теперь фактически находится вне поля зрения, а если бы можно было идти дальше и дальше, то Его можно было бы увидеть. Нет, Он таков, что по сути Своей находится вне поля нашего зрения, сколь далеко ни простирался бы наш взор».
БXVI Введение в христианство
«Если сегодня мы, верующие своей эпохи, слышим не без доли зависти, что в Средние века в наших краях все без исключения были верующими, — неплохо было бы заглянуть за кулисы, насколько это позволяют исторические исследования. С их помощью мы сможем узнать, что и тогда было множество попутчиков при относительно небольшом числе тех, кто действительно проник во внутреннее движение веры. Историческое исследование может показать нам, что для многих вера была лишь заранее данной системой жизненных форм, которая и открывала им то волнующее приключение, которое собственно и подразумевает слово «верую», но ничуть не меньше и закрывала его. И все это просто потому, что между Богом и человеком — непреодолимая бездна.
Человек создан так, что его глаза способны видеть только то, что не есть Бог, и потому Бог есть и навсегда останется для человека чем-то по самой сути своей незримым, лежащим вне поля его зрения. Бог по сути своей незрим, — это фундаментальный тезис библейской веры, говорящей «нет» всем видимым богам, но в то же время и даже в первую очередь — это тезис о человеке. Человек существо зрячее, пространство его существования кажется ограниченным возможностями его зрения и обладания. Но в этом пространстве зрения и обладания, которое определяет местопребывание человека, Бог не является и никогда не появится, сколь бы оно ни расширялось.
Мне кажется важным то обстоятельство, что этот тезис в принципе присутствует уже в Ветхом Завете: Бог не таков, что Он только теперь фактически находится вне поля зрения, а если бы можно было идти дальше и дальше, то Его можно было бы увидеть. Нет, Он таков, что по сути Своей находится вне поля нашего зрения, сколь далеко ни простирался бы наш взор».
БXVI Введение в христианство
Эти тексты надо принимать ежедневно гомеопатическими дозами для пробуждения в организме здравого смысла и подлинно христианской веры.
«Вера — это всегда скачок через бесконечную пропасть, скачок из мира человеческого обладания, который сам завладевает человеком. Вера всегда заключает в себе нечто от рискованного разрыва и прыжка по ту сторону осязаемого. В любую эпоху в ней содержится риск принять в качестве подлинной реальности и данности не одно лишь зримое. Никогда вера не была просто способом подхватить человеческое существование, соскальзывающее в пропасть от самого себя; она всегда призывала к глубинному экзистенциальному решению и во все времена требовала от человека внутреннего переворота, достижимого только путем решения.
…Пропасть между «зримым» и «незримым» усугубляется для нас разладом между «прежде» и «теперь». Фундаментальная парадоксальность, присущая вере самой по себе, углубляется еще и тем, что вера выступает перед нами в одеяниях прошлого, кажется даже самим прошлым — прежней формой жизни и экзистенции. Все попытки осовременить веру, называются ли они на интеллектуально-академический манер «демифологизацией» или же церковно-прагматически — «аджорнаменто», ничего не меняют. Напротив, эти потуги усиливают подозрение в том, что здесь судорожно стараются выдать за современное нечто такое, что на деле оказывается всего лишь «прошлым».
Эти попытки осовременивания впервые в полной мере позволяют осознать, до какой степени «вчерашним» является то, с чем мы в них встречаемся. В результате, вера уже не представляется рискованной, но и взывающей к человеческому великодушию скачку из кажущейся полноты нашего видимого мира в кажущееся Ничто незримого и неуловимого,—она представляется нам скорее увещанием быть и сегодня преданным вчерашнему, присягнуть вчерашнему, как если бы оно сохраняло значение нормы навсегда. Но кто это захочет в эпоху, когда на место «традиционного» мышления встала идея «прогресса»?
… Духовная ситуация в прошлом была такова, что понятие «традиция» описывало программирующую матрицу. Традиция охраняла, и человек мог положиться на нее. Он полагал, что находится в безопасности и стоит на правильных позициях лишь тогда, когда может сослаться на традицию.
Сегодня же господствует прямо противоположное ощущение: традиция представляется чем-то отжившим, чем-то исключительно вчерашним, а прогресс — подлинным обетованием бытия, так что человек видит себя живущим не в традиции, не в прошлом, а в пространстве прогресса и будущего. И та вера, которую он находит в рубрике «традиция», должна поэтому казаться ему преодоленной, он не находит в ней места для жизни, поскольку открыл будущее как свою подлинную обязанность и возможность.
Все это означает, что первоначальный конфликт веры, связанный с дистанцией между зримым и незримым, между Богом и не-Богом, отходит на второй план и заслоняется вторичным конфликтом, связанным с дистанцией между прошлым и настоящим, антитезой традиции и прогресса, преданностью вчерашнему, которая, как будто, неотделима от веры».
БXVI Введение в христианство
«Вера — это всегда скачок через бесконечную пропасть, скачок из мира человеческого обладания, который сам завладевает человеком. Вера всегда заключает в себе нечто от рискованного разрыва и прыжка по ту сторону осязаемого. В любую эпоху в ней содержится риск принять в качестве подлинной реальности и данности не одно лишь зримое. Никогда вера не была просто способом подхватить человеческое существование, соскальзывающее в пропасть от самого себя; она всегда призывала к глубинному экзистенциальному решению и во все времена требовала от человека внутреннего переворота, достижимого только путем решения.
…Пропасть между «зримым» и «незримым» усугубляется для нас разладом между «прежде» и «теперь». Фундаментальная парадоксальность, присущая вере самой по себе, углубляется еще и тем, что вера выступает перед нами в одеяниях прошлого, кажется даже самим прошлым — прежней формой жизни и экзистенции. Все попытки осовременить веру, называются ли они на интеллектуально-академический манер «демифологизацией» или же церковно-прагматически — «аджорнаменто», ничего не меняют. Напротив, эти потуги усиливают подозрение в том, что здесь судорожно стараются выдать за современное нечто такое, что на деле оказывается всего лишь «прошлым».
Эти попытки осовременивания впервые в полной мере позволяют осознать, до какой степени «вчерашним» является то, с чем мы в них встречаемся. В результате, вера уже не представляется рискованной, но и взывающей к человеческому великодушию скачку из кажущейся полноты нашего видимого мира в кажущееся Ничто незримого и неуловимого,—она представляется нам скорее увещанием быть и сегодня преданным вчерашнему, присягнуть вчерашнему, как если бы оно сохраняло значение нормы навсегда. Но кто это захочет в эпоху, когда на место «традиционного» мышления встала идея «прогресса»?
… Духовная ситуация в прошлом была такова, что понятие «традиция» описывало программирующую матрицу. Традиция охраняла, и человек мог положиться на нее. Он полагал, что находится в безопасности и стоит на правильных позициях лишь тогда, когда может сослаться на традицию.
Сегодня же господствует прямо противоположное ощущение: традиция представляется чем-то отжившим, чем-то исключительно вчерашним, а прогресс — подлинным обетованием бытия, так что человек видит себя живущим не в традиции, не в прошлом, а в пространстве прогресса и будущего. И та вера, которую он находит в рубрике «традиция», должна поэтому казаться ему преодоленной, он не находит в ней места для жизни, поскольку открыл будущее как свою подлинную обязанность и возможность.
Все это означает, что первоначальный конфликт веры, связанный с дистанцией между зримым и незримым, между Богом и не-Богом, отходит на второй план и заслоняется вторичным конфликтом, связанным с дистанцией между прошлым и настоящим, антитезой традиции и прогресса, преданностью вчерашнему, которая, как будто, неотделима от веры».
БXVI Введение в христианство
#день_со_смыслом
«Скачок, ведший доселе в бесконечность, кажется, сократился настолько, что стал вполне доступным человеку, ведь нам теперь достаточно сделать два-три шага навстречу тому Человеку из Палестины, в котором с нами встречается сам Бог.
Но и здесь все весьма амбивалентно: то, что кажется сначала радикальнейшим откровением и в известной мере действительно есть откровение и останется таким откровением навсегда, то же самое одновременно оказывается предельно сокровенно и затемнено.
Сперва кажется, что Бог стал нам как нельзя более близок, что мы можем прикоснуться к Нему как к одному из нас и следовать по Его стопам. Но именно это-то и стало глубинной предпосылкой «смерти Бога», которая, вне всякого сомнения, наложила глубокую печать на ход современной истории и на все отношение человека к Богу. Бог стал нам так близок, что мы можем Его убить и тогда Он, как кажется, перестает для нас существовать.
И вот сегодня мы стоим в некоей растерянности перед этим христианским «откровением» и спрашиваем себя, — в особенности, когда встречаемся с религиями Азии, — не было ли бы проще веровать в сокрыто-вечное, предаться всем сердцем и помыслом именно такому Богу. Не было ли бы лучше, чтобы Бог оставил нас в бесконечном удалении от Себя?
Лишь наивное детство могло видеть в человеке средоточие вселенной. Теперь же годы детства миновали, и нужно, наконец, иметь мужество проснуться, протереть глаза, стряхнуть это глупое сновидение, сколь бы прекрасным оно ни было, и без колебаний включиться в ту мощную связь событий, в которой затеряна и наша ничтожная жизнь, — и именно благодаря тому, что мы понимаем ее ничтожность, она должна как-то по-новому обрести смысл…
имеем ли мы еще право веровать или же наш долг — отбросить сон и встретиться лицом к лицу с реальностью? Так сегодня должен ставить вопрос христианин. Ему нельзя уже довольствоваться тем, чтобы изощряясь и изворачиваясь, подыскивать еще одну, отныне неуязвимую интерпретацию христианства.
Если какой-нибудь богослов говорит, например, что «воскресение мертвых» означает лишь то, что надо ежедневно, неутомимо, снова и снова работать для будущего, он, конечно, застрахован от нападок. Но честно ли останавливаться на этом?
Если христианство может быть оправдано сегодня только с помощью такого рода искусственных интерпретаций, не кроется ли здесь некая сомнительная недобросовестность? А если мы чувствуем, что вынуждены прибегать к таким уловкам, разве долг не требует от нас скорее признать, что все кончено? Не должны ли мы в таком случае, не напуская лишнего тумана, посмотреть в глаза действительности?
Скажем резче: подобные интерпретации, в результате которых христианство лишается реального содержания, означают, что у нас не хватает смелости отвечать на вопросы, поставленные нехристианами, чье «может быть, и нет» должно тревожить нас столь же серьезно, как нам хотелось бы, чтобы их тревожило христианское «может быть, и да»»
БXVI Введение в христианство
«Скачок, ведший доселе в бесконечность, кажется, сократился настолько, что стал вполне доступным человеку, ведь нам теперь достаточно сделать два-три шага навстречу тому Человеку из Палестины, в котором с нами встречается сам Бог.
Но и здесь все весьма амбивалентно: то, что кажется сначала радикальнейшим откровением и в известной мере действительно есть откровение и останется таким откровением навсегда, то же самое одновременно оказывается предельно сокровенно и затемнено.
Сперва кажется, что Бог стал нам как нельзя более близок, что мы можем прикоснуться к Нему как к одному из нас и следовать по Его стопам. Но именно это-то и стало глубинной предпосылкой «смерти Бога», которая, вне всякого сомнения, наложила глубокую печать на ход современной истории и на все отношение человека к Богу. Бог стал нам так близок, что мы можем Его убить и тогда Он, как кажется, перестает для нас существовать.
И вот сегодня мы стоим в некоей растерянности перед этим христианским «откровением» и спрашиваем себя, — в особенности, когда встречаемся с религиями Азии, — не было ли бы проще веровать в сокрыто-вечное, предаться всем сердцем и помыслом именно такому Богу. Не было ли бы лучше, чтобы Бог оставил нас в бесконечном удалении от Себя?
Лишь наивное детство могло видеть в человеке средоточие вселенной. Теперь же годы детства миновали, и нужно, наконец, иметь мужество проснуться, протереть глаза, стряхнуть это глупое сновидение, сколь бы прекрасным оно ни было, и без колебаний включиться в ту мощную связь событий, в которой затеряна и наша ничтожная жизнь, — и именно благодаря тому, что мы понимаем ее ничтожность, она должна как-то по-новому обрести смысл…
имеем ли мы еще право веровать или же наш долг — отбросить сон и встретиться лицом к лицу с реальностью? Так сегодня должен ставить вопрос христианин. Ему нельзя уже довольствоваться тем, чтобы изощряясь и изворачиваясь, подыскивать еще одну, отныне неуязвимую интерпретацию христианства.
Если какой-нибудь богослов говорит, например, что «воскресение мертвых» означает лишь то, что надо ежедневно, неутомимо, снова и снова работать для будущего, он, конечно, застрахован от нападок. Но честно ли останавливаться на этом?
Если христианство может быть оправдано сегодня только с помощью такого рода искусственных интерпретаций, не кроется ли здесь некая сомнительная недобросовестность? А если мы чувствуем, что вынуждены прибегать к таким уловкам, разве долг не требует от нас скорее признать, что все кончено? Не должны ли мы в таком случае, не напуская лишнего тумана, посмотреть в глаза действительности?
Скажем резче: подобные интерпретации, в результате которых христианство лишается реального содержания, означают, что у нас не хватает смелости отвечать на вопросы, поставленные нехристианами, чье «может быть, и нет» должно тревожить нас столь же серьезно, как нам хотелось бы, чтобы их тревожило христианское «может быть, и да»»
БXVI Введение в христианство
«Ни нада нам русскава языка в багаслужении, а то вон как в ХХХ захотели служить на ХХХ языке и между ХХХ и ХХХ церквями произошел раскол! Вы что, и в России такова хатити?»
Крайне наивны, если не сказать жёстче, глупы те милые люди, которые считают, что церковные расколы могут происходить от замены священного языка разговорным или ещё какими-то обрядовыми изменениями в подобном духе.
Суть большинства расколов заключается только в одном – доступ к ресурсам и к тем, кто их распределяет. Так было и в античной древности, когда с апостолами боролись не за идею, а за влияние на паству, что видно из апостольских посланий, так было и при патриархе Никоне, когда все боролись за влияние на царя, который всех «переиграл», так было и у обновленцев, которые «глубоко увлажняли» советскую власть, их же и уничтожившую, так и сегодня, так будет и в будущем.
Именно поэтому те, кто отстаивают истину, почти всегда в меньшинстве, и почти всегда так или иначе страдают от ближних своих.
Крайне наивны, если не сказать жёстче, глупы те милые люди, которые считают, что церковные расколы могут происходить от замены священного языка разговорным или ещё какими-то обрядовыми изменениями в подобном духе.
Суть большинства расколов заключается только в одном – доступ к ресурсам и к тем, кто их распределяет. Так было и в античной древности, когда с апостолами боролись не за идею, а за влияние на паству, что видно из апостольских посланий, так было и при патриархе Никоне, когда все боролись за влияние на царя, который всех «переиграл», так было и у обновленцев, которые «глубоко увлажняли» советскую власть, их же и уничтожившую, так и сегодня, так будет и в будущем.
Именно поэтому те, кто отстаивают истину, почти всегда в меньшинстве, и почти всегда так или иначе страдают от ближних своих.
Одну из скрытых причин, по которым церковное сообщество с опаской относится к любым изменениям в богослужении, я могу видеть в том, что богослужение – это единственная законная площадка, на которой встречаются представители самых самых разных позиций в православии. И условные «либералы», и условные «консерваторы», и «охренители», и «модернисты», и «шмемановцы», и «ткачёвцы», и «прихожане-богословы», и «захожане-окроплянцы» – все приходят в один и тот же храм, на одно и то же богослужение.
Косвенно это влияет на требования к переводам Священного Писания на русский язык: всем нужен единый выверенный текст, позволяющий собачиться и ругаться на законном, священном основании, перебрасываясь из окопов гранатами священных текстов.
Именно поэтому все опасаются, что если выдернуть этот единый фундамент из-под ног русских православных христиан, то посыпется всё.
Может быть, они и правы. Поэтому при любых реформах крайне важно оставить людям возможность молиться по-старому, не забывая о немногочисленном думающем меньшинстве. Это вопрос единства Церкви.
Какие времена, такое и единство, извините.
Косвенно это влияет на требования к переводам Священного Писания на русский язык: всем нужен единый выверенный текст, позволяющий собачиться и ругаться на законном, священном основании, перебрасываясь из окопов гранатами священных текстов.
Именно поэтому все опасаются, что если выдернуть этот единый фундамент из-под ног русских православных христиан, то посыпется всё.
Может быть, они и правы. Поэтому при любых реформах крайне важно оставить людям возможность молиться по-старому, не забывая о немногочисленном думающем меньшинстве. Это вопрос единства Церкви.
Какие времена, такое и единство, извините.
«То есть сейчас Христос как-то неправильно благовествуется в Церкви? Если эти изменения не ведут к нравственному обновлению зачем они нужны вообще? Какой толк от этой суеты?»
А причем тут «благовестие в Церкви»? Речь же идет о «широких массах», которые из-за непонимания церковнославянского мало что в этом благовестии понимают. Поэтому ни о каком массовом «нравственном обновлении» в существующих условиях околоправославных полумагических практик и речи нет. Спасение – это штучный товар всегда.
К тому же совершенно очевидно, что никакого единого благовествования не существует. Православная Церковь может быть очень разной. Каждый священник говорит о том, что ему близко, и это либо разделяется либо не разделяется его паствой. Не стоит пользоваться наивными манипуляциями, записывающими всю Церковь в ряды своих сторонников, а несогласных представлять противящимися церковному учению.
А причем тут «благовестие в Церкви»? Речь же идет о «широких массах», которые из-за непонимания церковнославянского мало что в этом благовестии понимают. Поэтому ни о каком массовом «нравственном обновлении» в существующих условиях околоправославных полумагических практик и речи нет. Спасение – это штучный товар всегда.
К тому же совершенно очевидно, что никакого единого благовествования не существует. Православная Церковь может быть очень разной. Каждый священник говорит о том, что ему близко, и это либо разделяется либо не разделяется его паствой. Не стоит пользоваться наивными манипуляциями, записывающими всю Церковь в ряды своих сторонников, а несогласных представлять противящимися церковному учению.
Милые люди с невероятно незамутнённым сознанием не смущаясь заявляют, что борьба христианской Церкви с ересями - это навязанный извне процесс. И если бы не вмешательство римского императора в дела Церкви, то жили бы христиане долго и счастливо без ересей и догматов, и убивать во имя веры никого бы было не надо. Ведь у апостола Павла написано, что "надлежит быть и разномыслиям (в греческом оригинале тут стоит эресис - αἱρέσεις) между вами, дабы открылись между вами искусные". (1Кор 11:19)
Эх! Иной раз прям завидуешь той уверенности, с которой такие товарищи игнорируют церковную историю и здравый смысл. Во-первых, у того же апостола Павла внятно сказано, что не со всеми называющими себя христианами, стоит разделять евхаристическую трапезу: (1 Кор.5:3-8, 11) апостолы негативно отзываются об участии в евхаристической трапезе неверных христиан и/или лжебратьев (Евр. 13:10; 2 Пет. 2:13; всё послание Иуды; ср. Дид. 4:14; 14:1-3), подразумевая, что они должны были быть исключены заранее. Также Павел писал Титу: "от еретика (αἱρετικὸν), после первого и второго вразумления, отвращайся" (Тит 3:10). То есть разделение (уж как назовёте это - ересью или расколом) были уже в апостольские времена.
Дальше больше. Уже во втором веке (!!!), задолго до всякой поддержки Церкви государством, упоминается целый букет разновидностей христианства, с которыми кафолическая Церковь, ещё только пытавшаяся осознать себя, ничего общего иметь не хотела:
Докеты верили, что у Иисуса Христа не было реального физического тела, а только кажущееся или иллюзорное.
Монтанисты подчеркивали важность пророчества и экстатических переживаний.
Адопционисты верили в то, что Иисус Христос не был Сыном Божьим от вечности, но был усыновлен Богом в какой-то момент своей жизни.
Валентиниане учили, что мир был создан серией эманаций высшего существа, а спасение приходит через знание истинной природы вселенной.
Савеллиане верили в то, что Отец, Сын и Святой Дух — это не три отдельных лица, а различные проявления одного и того же божественного существа.
Гностики учили, что материальный мир — это зло и что спасение может быть достигнуто посредством знания (гнозиса).
Маркиониты считали, что Бог Ветхого Завета — это другой бог, нежели Бог Нового Завета.
Монархиане учили, что Отец, Сын и Святой Дух были одним и тем же существом. Они же унитарианцы.
Модалисты верили в то, что Отец , Сын и Святой Дух — это три различных образа Бога.
Патрипассиане верили в то, что Отец и Сын не являются двумя отдельными личностями, и что как Бог Отец, так и Сын страдали на кресте как Иисус.
Псилантрописты верили в то, что Иисус никогда не становился божеством и не существовал до своего рождения.
Сифиане верили в верховного Бога, Софию, Демиурга и гнозис как путь к спасению.
Василидеане верили, что материальный мир был создан злым демиургом и что целью спасения является побег из этого мира и возвращение в духовное царство.
Позже появляются новациане, считавшие, что христиане, отпавшие во время преследований, не могут быть прощены.
Несмотря на то, что подобных верований сегодня придерживается не только масса троечников в семинариях и духовных училищах, но и подавляющее большинство наших прихожан, все эти древние еретики, несомненно, были чудовища, а не люди, и пытаться возлюбить их как ближних было совершенно бесполезно. Наверное. И это всё бурлило до первого Вселенского собора и общеимперской борьбы с арианством.
Так что не торопитесь винить во всём императоров, друзья! Сами христиане отлично справлялись и справляются с умножением ненависти и разделений и в самые ранние века бытия Церкви, и сегодня. Видимо, так христиане понимают суть Христова благовестия, потому и стараются во все времена бороться с разнообразием христианских общин. Всё как у дедушки Дарвина - кто выжил, тот и правильный.
Нам бы сегодня надо не умиляться "розовеньким в бантик первохристианством", по диагонали начитавшись Евангелия, а думать, как стать верными Христу самим, здесь и сейчас.
Впрочем, доброго всем дня.
Эх! Иной раз прям завидуешь той уверенности, с которой такие товарищи игнорируют церковную историю и здравый смысл. Во-первых, у того же апостола Павла внятно сказано, что не со всеми называющими себя христианами, стоит разделять евхаристическую трапезу: (1 Кор.5:3-8, 11) апостолы негативно отзываются об участии в евхаристической трапезе неверных христиан и/или лжебратьев (Евр. 13:10; 2 Пет. 2:13; всё послание Иуды; ср. Дид. 4:14; 14:1-3), подразумевая, что они должны были быть исключены заранее. Также Павел писал Титу: "от еретика (αἱρετικὸν), после первого и второго вразумления, отвращайся" (Тит 3:10). То есть разделение (уж как назовёте это - ересью или расколом) были уже в апостольские времена.
Дальше больше. Уже во втором веке (!!!), задолго до всякой поддержки Церкви государством, упоминается целый букет разновидностей христианства, с которыми кафолическая Церковь, ещё только пытавшаяся осознать себя, ничего общего иметь не хотела:
Докеты верили, что у Иисуса Христа не было реального физического тела, а только кажущееся или иллюзорное.
Монтанисты подчеркивали важность пророчества и экстатических переживаний.
Адопционисты верили в то, что Иисус Христос не был Сыном Божьим от вечности, но был усыновлен Богом в какой-то момент своей жизни.
Валентиниане учили, что мир был создан серией эманаций высшего существа, а спасение приходит через знание истинной природы вселенной.
Савеллиане верили в то, что Отец, Сын и Святой Дух — это не три отдельных лица, а различные проявления одного и того же божественного существа.
Гностики учили, что материальный мир — это зло и что спасение может быть достигнуто посредством знания (гнозиса).
Маркиониты считали, что Бог Ветхого Завета — это другой бог, нежели Бог Нового Завета.
Монархиане учили, что Отец, Сын и Святой Дух были одним и тем же существом. Они же унитарианцы.
Модалисты верили в то, что Отец , Сын и Святой Дух — это три различных образа Бога.
Патрипассиане верили в то, что Отец и Сын не являются двумя отдельными личностями, и что как Бог Отец, так и Сын страдали на кресте как Иисус.
Псилантрописты верили в то, что Иисус никогда не становился божеством и не существовал до своего рождения.
Сифиане верили в верховного Бога, Софию, Демиурга и гнозис как путь к спасению.
Василидеане верили, что материальный мир был создан злым демиургом и что целью спасения является побег из этого мира и возвращение в духовное царство.
Позже появляются новациане, считавшие, что христиане, отпавшие во время преследований, не могут быть прощены.
Несмотря на то, что подобных верований сегодня придерживается не только масса троечников в семинариях и духовных училищах, но и подавляющее большинство наших прихожан, все эти древние еретики, несомненно, были чудовища, а не люди, и пытаться возлюбить их как ближних было совершенно бесполезно. Наверное. И это всё бурлило до первого Вселенского собора и общеимперской борьбы с арианством.
Так что не торопитесь винить во всём императоров, друзья! Сами христиане отлично справлялись и справляются с умножением ненависти и разделений и в самые ранние века бытия Церкви, и сегодня. Видимо, так христиане понимают суть Христова благовестия, потому и стараются во все времена бороться с разнообразием христианских общин. Всё как у дедушки Дарвина - кто выжил, тот и правильный.
Нам бы сегодня надо не умиляться "розовеньким в бантик первохристианством", по диагонали начитавшись Евангелия, а думать, как стать верными Христу самим, здесь и сейчас.
Впрочем, доброго всем дня.
#день_со_смыслом
«Подводя итоги, зададим еще раз вопрос: что, собственно, такое вера?
Теперь мы можем ответить: это не сводимая к знанию и несоизмеримая с ним форма обретения человеком своего статуса в целокупной действительности, смыслоопределение, становящееся основой человеческой жизни; оно предшествует всем человеческим расчетам и действиям и без него человек не смог бы ни рассчитывать, ни действовать, поскольку он может это делать лишь находя в этом для себя смысл.
Смысл — это хлеб, благодаря которому человек существует в подлинности своего человеческого бытия. Без слова, без смысла, без любви он попадает в ситуацию невозможности больше жить, даже если у него земной комфорт и избыток.
Но смысл не есть нечто производное от знания. Стремиться получить его таким образом, то есть в рамках доказывающего и конструирующего знания, подобно абсурдной попытке Мюнхгаузена вытащить себя из болота за волосы.
Мне кажется, абсурдность этой истории очень точно изображает основную человеческую ситуацию. Никто сам себя не вытащит из болота недостоверности и невозможности жить, не вытащим мы себя также и с помощью цепи умозаключений, с помощью некоего «cogito, ergo sum», как мог еще думать Декарт.
Сконструированный смысл, в конце концов, вовсе не смысл. Смысл, то есть почва, на которой может стоять и жить вся наша экзистенция, не может быть сконструирован; он может быть только обретен.
По-христиански веровать — значит довериться смыслу, которым держится мир и которым держусь я сам, принять этот смысл в качестве прочного основания, на котором я могу бесстрашно стоять. Входя чуть больше в язык традиции, мы могли бы сказать: по-христиански веровать — значит понимать наше существование как ответ Слову, Логосу, Которым все в мире держится.
Это означает согласиться с тем, что тот смысл, который мы не конструировали, который мы можем только обрести, уже дарован нам, так что нам нужно лишь принять его и довериться ему. Таким образом, христианская вера есть выбор такой позиции, согласно которой обретение предшествует конструированию, чем конструирование не обесценивается и тем более не объявляется излишним. Лишь поскольку мы нашли, можем мы также и «конструировать»».
БXVI Введение в христианство
«Подводя итоги, зададим еще раз вопрос: что, собственно, такое вера?
Теперь мы можем ответить: это не сводимая к знанию и несоизмеримая с ним форма обретения человеком своего статуса в целокупной действительности, смыслоопределение, становящееся основой человеческой жизни; оно предшествует всем человеческим расчетам и действиям и без него человек не смог бы ни рассчитывать, ни действовать, поскольку он может это делать лишь находя в этом для себя смысл.
Смысл — это хлеб, благодаря которому человек существует в подлинности своего человеческого бытия. Без слова, без смысла, без любви он попадает в ситуацию невозможности больше жить, даже если у него земной комфорт и избыток.
Но смысл не есть нечто производное от знания. Стремиться получить его таким образом, то есть в рамках доказывающего и конструирующего знания, подобно абсурдной попытке Мюнхгаузена вытащить себя из болота за волосы.
Мне кажется, абсурдность этой истории очень точно изображает основную человеческую ситуацию. Никто сам себя не вытащит из болота недостоверности и невозможности жить, не вытащим мы себя также и с помощью цепи умозаключений, с помощью некоего «cogito, ergo sum», как мог еще думать Декарт.
Сконструированный смысл, в конце концов, вовсе не смысл. Смысл, то есть почва, на которой может стоять и жить вся наша экзистенция, не может быть сконструирован; он может быть только обретен.
По-христиански веровать — значит довериться смыслу, которым держится мир и которым держусь я сам, принять этот смысл в качестве прочного основания, на котором я могу бесстрашно стоять. Входя чуть больше в язык традиции, мы могли бы сказать: по-христиански веровать — значит понимать наше существование как ответ Слову, Логосу, Которым все в мире держится.
Это означает согласиться с тем, что тот смысл, который мы не конструировали, который мы можем только обрести, уже дарован нам, так что нам нужно лишь принять его и довериться ему. Таким образом, христианская вера есть выбор такой позиции, согласно которой обретение предшествует конструированию, чем конструирование не обесценивается и тем более не объявляется излишним. Лишь поскольку мы нашли, можем мы также и «конструировать»».
БXVI Введение в христианство
Если переводить тексты богослужения на русский нельзя, потому что их «нельзя понять и перевести без знания античной философии и культуры»,
то это значит, что проблема не в текстах, а в тех, кто их слушает. А среди слушающих, поющих и читающих их уровень хоть как-то разбирающихся в античной культуре и философии (бабе Шуре свечнице скажите про хвилософию, то-то она вас из храма грязной тряпкой выгонит), а тем более, в богословии, (!) критически мал. Это нетрудно определить простым опросом приходского священника, прихожан и захожан. Без всякой Ванги ясно, что эксперимент закончиться полным… фиаско.
НО ЕСЛИ БЕЗ ЗНАНИЯ АНТИЧНОЙ ФИЛОСОФИИ МОЛИТЬСЯ В ХРАМЕ НЕЛЬЗЯ, ТО ТОГДА И ПО-СЛАВЯНСКИ НЕЛЬЗЯ. Ревнители знания античной философии и богословия могут предложить у входа в храм поставить специалистов (где ж их на все храмы взять?), определяющих, кто что может понять. И если кто-то из сельских прихожанок (да и городские не все блещут) не разбирается в античной философии, ТО ПУСКАТЬ ИХ НА СЛУЖБУ НЕЛЬЗЯ, независимо от того, на каком языке идет служба, хоть на церковнославянском, хоть на русском, хоть на греческом.
Нет? Не согласны? Так и две трети батюшек в храм не пройдут? Вполне возможно. И это значит, что наше церковнославянское богослужение неспособно научить богословию и философии. Что же тогда бояться гипотетических ошибок в будущих переводах?
Если проблемы в церковнославянском богослужении, причем тут церковнорусский язык?
то это значит, что проблема не в текстах, а в тех, кто их слушает. А среди слушающих, поющих и читающих их уровень хоть как-то разбирающихся в античной культуре и философии (бабе Шуре свечнице скажите про хвилософию, то-то она вас из храма грязной тряпкой выгонит), а тем более, в богословии, (!) критически мал. Это нетрудно определить простым опросом приходского священника, прихожан и захожан. Без всякой Ванги ясно, что эксперимент закончиться полным… фиаско.
НО ЕСЛИ БЕЗ ЗНАНИЯ АНТИЧНОЙ ФИЛОСОФИИ МОЛИТЬСЯ В ХРАМЕ НЕЛЬЗЯ, ТО ТОГДА И ПО-СЛАВЯНСКИ НЕЛЬЗЯ. Ревнители знания античной философии и богословия могут предложить у входа в храм поставить специалистов (где ж их на все храмы взять?), определяющих, кто что может понять. И если кто-то из сельских прихожанок (да и городские не все блещут) не разбирается в античной философии, ТО ПУСКАТЬ ИХ НА СЛУЖБУ НЕЛЬЗЯ, независимо от того, на каком языке идет служба, хоть на церковнославянском, хоть на русском, хоть на греческом.
Нет? Не согласны? Так и две трети батюшек в храм не пройдут? Вполне возможно. И это значит, что наше церковнославянское богослужение неспособно научить богословию и философии. Что же тогда бояться гипотетических ошибок в будущих переводах?
Если проблемы в церковнославянском богослужении, причем тут церковнорусский язык?
К вопросу о «снижении стиля» в гипотетических будущих переводах/пересказах православного богослужения на русский язык.
Это всё очень большая вкусовщина, потому что мало кто из говорящих о «богословской насыщенности» богослужения способен эту насыщенность вычленить и считать. «Волною морскою» и «Любити убо нам яко безбедное страхом» — это очень красиво. Но не лучше ли будет пересказать красивым русским языком эти тексты, нежели делать русский академический подстрочник, обреченный на такую же непонятность при исполнении?
И точно ли именно эти смыслы и идеи нужны сегодня христианину, переживающему страдания Христа или Его рождение?
Лично я за эту работу не берусь, потому что мне не очень близка витиеватая запутанность средневекового стихосложения. Да, это красиво. Но мне ближе возвышающий язык псалмов, чем размазывание двух-трёх идей на двадцать стихир с бесконечным «поем и славословим». Мне ближе раннехристианская гимнография: Свете Тихий, Ныне отпущаеши, Великое славословие. Возвышенно и богословски корректно, просто и насыщенно. Вдохновляет, а не запутывает.
Это всё очень большая вкусовщина, потому что мало кто из говорящих о «богословской насыщенности» богослужения способен эту насыщенность вычленить и считать. «Волною морскою» и «Любити убо нам яко безбедное страхом» — это очень красиво. Но не лучше ли будет пересказать красивым русским языком эти тексты, нежели делать русский академический подстрочник, обреченный на такую же непонятность при исполнении?
И точно ли именно эти смыслы и идеи нужны сегодня христианину, переживающему страдания Христа или Его рождение?
Лично я за эту работу не берусь, потому что мне не очень близка витиеватая запутанность средневекового стихосложения. Да, это красиво. Но мне ближе возвышающий язык псалмов, чем размазывание двух-трёх идей на двадцать стихир с бесконечным «поем и славословим». Мне ближе раннехристианская гимнография: Свете Тихий, Ныне отпущаеши, Великое славословие. Возвышенно и богословски корректно, просто и насыщенно. Вдохновляет, а не запутывает.
Как-то даже теряюсь, когда мне самоуверенно заявляют, что «людям церкви» русские переводы не нужны, и тема переводов «искусственно навязывается извне».
Люди! В каком мiре вы живёте? Неужели вы не видите ничего вокруг себя? «Люди церкви» — это не только «прирученные» прихожанки и зилоты, это и десятки учительниц, домохозяек, рабочих и служащих, которые и рады бы уловить смысл в службе, но не в состоянии специально изучать церковнославянский язык, литургику и богословие. И сам текст богослужения вместо того, чтобы учить их азам веры и благочестия, становится «молитвенным шумом», как выразился когда-то Элладский Синод.
Если раньше я ещё как-то сомневался в необходимости русских переводов, то теперь, после массы положительных отзывов могу твёрдо сказать: русские переводы нужны. Нужны не для «широких масс», не для повсеместного насильственного введения, не для привлечения гипотетических миллионов новых прихожан в церковь, а для тех, кто и так уже много лет в церкви, и хочет молиться по-русски. Да, таких людей меньше, чем равнодушных к смыслу обрядоверов, но они тоже люди Церкви, и ничем не хуже милых захожан, которых интересует лишь пополнение запасов абстрактной благодати для решения бытовых проблем.
Люди! В каком мiре вы живёте? Неужели вы не видите ничего вокруг себя? «Люди церкви» — это не только «прирученные» прихожанки и зилоты, это и десятки учительниц, домохозяек, рабочих и служащих, которые и рады бы уловить смысл в службе, но не в состоянии специально изучать церковнославянский язык, литургику и богословие. И сам текст богослужения вместо того, чтобы учить их азам веры и благочестия, становится «молитвенным шумом», как выразился когда-то Элладский Синод.
Если раньше я ещё как-то сомневался в необходимости русских переводов, то теперь, после массы положительных отзывов могу твёрдо сказать: русские переводы нужны. Нужны не для «широких масс», не для повсеместного насильственного введения, не для привлечения гипотетических миллионов новых прихожан в церковь, а для тех, кто и так уже много лет в церкви, и хочет молиться по-русски. Да, таких людей меньше, чем равнодушных к смыслу обрядоверов, но они тоже люди Церкви, и ничем не хуже милых захожан, которых интересует лишь пополнение запасов абстрактной благодати для решения бытовых проблем.
#день_со_смыслом
«…сколь глубоко созвучны первое и последнее слова Символа — «Верую» и «Аминь», сколь тесно объемлют они целостность каждой фразы и указывают тем самым внутреннее место всему, что стоит между ними. В созвучии «Верую» и «Аминь» обнаруживается смысл целого, то духовное движение, о котором идет речь.
Мы уже установили, что в еврейском языке слово «аминь» принадлежит тому же корню, из которого исходит и слово «вера». Стало быть «Аминь» по-своему повторяет еще раз то самое, что значит вера: доверчивое вступление на основу, которая поддерживает меня не потому, что я ее сделал и рассчитал, а скорее наоборот, как раз потому, что я ее не сделал и не могу рассчитать. Она выражает предание себя тому, что мы не можем создать, сконструировать да и не нуждаемся в этом — препоручение основе мира как смыслу, который впервые только и открывает мне свободу конструировать.
Однако, то что происходит здесь — действие, а не слепая самоотдача иррациональному. Напротив, — это приближение к «Логосу», к «Рацио», к смыслу и, следовательно, к самой истине, ибо основа, на которой устанавливается человек, не может быть ничем другим, как самой открывающей себя истиной.
И здесь-то, где мы менее всего могли бы это предполагать, мы еще раз сталкиваемся с последней антитезой между конструирующим знанием и верой. Мы уже видели, что конструирующее знание, согласно своему собственному устремлению, должно быть позитивистским, должно ограничиваться данным и измеримым. В результате получается так, что оно уже и не спрашивает об истине. Оно добивается успеха как раз благодаря отказу от вопроса о самой истине, благодаря ограничению «правильностью» и «согласованностью» системы, гипотетический набросок которой должен быть оправдан в эксперименте.
Иначе говоря, конструирующее знание спрашивает не о вещах, как они суть сами по себе или в себе, а только о том, насколько они могут функционировать для нас.
Поворот к конструирующему знанию достигается именно благодаря тому, что бытие более не рассматривается в себе, а только в функциональном отношении к нашему труду. Это означает, что если мы отторгнем проблему истины от бытия и переместим ее в сферу содеянного (factum) или того, что надлежит делать (faciendum), существенно изменится само понятие истины.
Вместо истины бытия в себе появилась годность вещи для нас, которая подтверждается правильностью результатов. С этим вполне согласуется и то, что только эта правильность дается нам как вычислимость, тогда как истина самого бытия ускользает от вычисляющего знания».
БXVI Введение в христианство
«…сколь глубоко созвучны первое и последнее слова Символа — «Верую» и «Аминь», сколь тесно объемлют они целостность каждой фразы и указывают тем самым внутреннее место всему, что стоит между ними. В созвучии «Верую» и «Аминь» обнаруживается смысл целого, то духовное движение, о котором идет речь.
Мы уже установили, что в еврейском языке слово «аминь» принадлежит тому же корню, из которого исходит и слово «вера». Стало быть «Аминь» по-своему повторяет еще раз то самое, что значит вера: доверчивое вступление на основу, которая поддерживает меня не потому, что я ее сделал и рассчитал, а скорее наоборот, как раз потому, что я ее не сделал и не могу рассчитать. Она выражает предание себя тому, что мы не можем создать, сконструировать да и не нуждаемся в этом — препоручение основе мира как смыслу, который впервые только и открывает мне свободу конструировать.
Однако, то что происходит здесь — действие, а не слепая самоотдача иррациональному. Напротив, — это приближение к «Логосу», к «Рацио», к смыслу и, следовательно, к самой истине, ибо основа, на которой устанавливается человек, не может быть ничем другим, как самой открывающей себя истиной.
И здесь-то, где мы менее всего могли бы это предполагать, мы еще раз сталкиваемся с последней антитезой между конструирующим знанием и верой. Мы уже видели, что конструирующее знание, согласно своему собственному устремлению, должно быть позитивистским, должно ограничиваться данным и измеримым. В результате получается так, что оно уже и не спрашивает об истине. Оно добивается успеха как раз благодаря отказу от вопроса о самой истине, благодаря ограничению «правильностью» и «согласованностью» системы, гипотетический набросок которой должен быть оправдан в эксперименте.
Иначе говоря, конструирующее знание спрашивает не о вещах, как они суть сами по себе или в себе, а только о том, насколько они могут функционировать для нас.
Поворот к конструирующему знанию достигается именно благодаря тому, что бытие более не рассматривается в себе, а только в функциональном отношении к нашему труду. Это означает, что если мы отторгнем проблему истины от бытия и переместим ее в сферу содеянного (factum) или того, что надлежит делать (faciendum), существенно изменится само понятие истины.
Вместо истины бытия в себе появилась годность вещи для нас, которая подтверждается правильностью результатов. С этим вполне согласуется и то, что только эта правильность дается нам как вычислимость, тогда как истина самого бытия ускользает от вычисляющего знания».
БXVI Введение в христианство
Идея ангельской песни, прославляющей Святого Бога, проходит через всю литургию. В том или ином виде Ангельская песнь поётся на литургии ИЗл или ВВел трижды.
Первый раз — это Трисвятое. Но если поется «Елицы во Христа крестистеся» - это уже не ангельская песнь, а указание на неё в троекратном исполнении.
Второй раз — упоминание о пении ангелов и аллилуйя на херувимской песне «трисвятую песнь припевающе». Как бы эхо предстоящей анафоры.
И в третий раз на анафоре — песнь ангелов из видения пророка Исайи «Свят, свят,свят Господь Саваоф!».
Первый раз — это Трисвятое. Но если поется «Елицы во Христа крестистеся» - это уже не ангельская песнь, а указание на неё в троекратном исполнении.
Второй раз — упоминание о пении ангелов и аллилуйя на херувимской песне «трисвятую песнь припевающе». Как бы эхо предстоящей анафоры.
И в третий раз на анафоре — песнь ангелов из видения пророка Исайи «Свят, свят,свят Господь Саваоф!».
Проблема в том, что у нас сложилось обожествление первых трёх веков и инфернализация четвертого. А это и неразумно, и несправедливо.
Что толку пересматривать четвертый век с его соборами или упрекать в чем-то Константина, если церковь пришла к нему с уже измененным сознанием?
Это изменение изначально, оно активируется уже во втором веке, когда не первое поколение христиан убеждается, что Христос при их жизни не придет, хотя на всякий случай попугивает гипотетической внезапностью, (благо, что смерть приходит к каждому внезапно), и громче заявляет, что Он уже и так «среди нас». А так как проверить это никак нельзя, то отсюда уже один шаг и к укреплению обрядности и к унификации веры.
Это следствие изначального повреждения человеческой природы. И четвертый век лишь стал одним из этапов этого процесса.
Что толку пересматривать четвертый век с его соборами или упрекать в чем-то Константина, если церковь пришла к нему с уже измененным сознанием?
Это изменение изначально, оно активируется уже во втором веке, когда не первое поколение христиан убеждается, что Христос при их жизни не придет, хотя на всякий случай попугивает гипотетической внезапностью, (благо, что смерть приходит к каждому внезапно), и громче заявляет, что Он уже и так «среди нас». А так как проверить это никак нельзя, то отсюда уже один шаг и к укреплению обрядности и к унификации веры.
Это следствие изначального повреждения человеческой природы. И четвертый век лишь стал одним из этапов этого процесса.
#День_со_смыслом
ВЕРА ВОЗМОЖНА КАК ПОНИМАНИЕ
«Христианская вероустановка выражается кратким словом «аминь», в котором взаимосвязаны такие значения, как вера, доверие, верность, прочность, прочная основа, стояние, истина, — и это значит, что только истина может быть тем, на что опирается, в конечном счете, человек и что может быть для него смыслом. Лишь истина есть соразмерная человеку основа его стояния.
Акт христианской веры, стало быть, по-существу включает в себя убеждение, что «Логос», смыслоносная основа, на которую мы встали, именно как смысл и есть истина. Смысл, который не был бы истиной, был бы бессмыслицей.
Именно эта, трудно достижимая для нас нераздельность смысла, основы и истины, заключенная в словах «Логос» и «аминь», обнажает систему координат, в которой христианская вера рассматривает мир и ориентируется в нем. Но это в свою очередь означает также, что по своей изначальной сути вера не глухое скопище непонятных парадоксов.
Нечестно отговариваться ссылкой на таинство, используя это слово в качестве предлога для отказа от понимания, что случается далеко не редко. Когда теология доходит до разных нелепостей и ссылаясь на тайну стремится не только извинить их, но и где только возможно канонизировать — перед нами злоупотребление истинной идеей «тайны», смысл которой не в разрушении рассудка, а в том, чтобы вера была возможна как понимание.
Иначе говоря, вера — не есть знание в смысле конструирующего знания, которое можно проверить. Она никогда не сможет стать таким знанием и, в конце концов, вызовет только смех, если обратится к этому методу».
БXVI Введение в христианство
ВЕРА ВОЗМОЖНА КАК ПОНИМАНИЕ
«Христианская вероустановка выражается кратким словом «аминь», в котором взаимосвязаны такие значения, как вера, доверие, верность, прочность, прочная основа, стояние, истина, — и это значит, что только истина может быть тем, на что опирается, в конечном счете, человек и что может быть для него смыслом. Лишь истина есть соразмерная человеку основа его стояния.
Акт христианской веры, стало быть, по-существу включает в себя убеждение, что «Логос», смыслоносная основа, на которую мы встали, именно как смысл и есть истина. Смысл, который не был бы истиной, был бы бессмыслицей.
Именно эта, трудно достижимая для нас нераздельность смысла, основы и истины, заключенная в словах «Логос» и «аминь», обнажает систему координат, в которой христианская вера рассматривает мир и ориентируется в нем. Но это в свою очередь означает также, что по своей изначальной сути вера не глухое скопище непонятных парадоксов.
Нечестно отговариваться ссылкой на таинство, используя это слово в качестве предлога для отказа от понимания, что случается далеко не редко. Когда теология доходит до разных нелепостей и ссылаясь на тайну стремится не только извинить их, но и где только возможно канонизировать — перед нами злоупотребление истинной идеей «тайны», смысл которой не в разрушении рассудка, а в том, чтобы вера была возможна как понимание.
Иначе говоря, вера — не есть знание в смысле конструирующего знания, которое можно проверить. Она никогда не сможет стать таким знанием и, в конце концов, вызовет только смех, если обратится к этому методу».
БXVI Введение в христианство