Вечернее небо наливалось знакомой лиловой темнотой. Болото пахло всем тем, что Ирдинн в детстве любил: ряской и сладкими ягодами, мхом и лягушками. Оно было тёплым, как парное молоко в купальнях дома; оно, казалось, совсем не настаивало на том, чтобы Ирдинн умирал, не тянуло его слишком сильно и быстро ко дну. Но оно злилось. Злилось всякий раз, как Ирдинн, подстёгнутый очередной вспышкой воли к жизни, дёргался, начинал шарить вокруг, хватался за какие-то коряги и хвощи, тянулся к сутулым кипарисам, опутанным хлипкими, рвущимися в руках лозами.

…Но планы барона иные. Поглядев сначала на него, потом на Людвига, он поднимает сухощавый палец и грозит Гайдну:
— Я бы вас предостерёг, маэстро, очень предостерёг. Не забудьте: посредственность рождается не из невежества, но и из скованного ума или, например, из ума закостеневшего… — Глаза взблёскивают, уголки губ приподнимаются в двусмысленной улыбке. — И грозит это в любом возрасте. У всяких заслуг есть срок.
Гайдн молчит. Людвиг тоже: ищет подтекст. Когда находит, снова хочет оказаться подальше. Сегодня ему везёт на ядовитые клыки и смыслы между строк.
— О чём вы? — переспрашивает Гайдн, но Людвиг не сомневается: это условность, шанс отыграть назад. – Кого вы считаете посредственностью с истёкшим сроком?
- Никого, что вы! – незамедлительно отыгрывает барон, всплеснув белоснежными манжетами. – Просто напоминание: ученик, идущий по стопам учителя, станет великим, а вот учитель, тащащий ученика на веревке и раздающий ему пинки, всегда проиграет. Особенно когда тащит его в свой закат…
«Прекратите!» Но Людвиг молчит. В горле опять растёт комок, на этот раз — страха, жгучего и позорного, что сейчас ван Свитен снова откроет рот и заявит: «Он уже сегодня мне на вас, кстати, жаловался!» Опасение сбывается, следующие слова даже хуже:
— Более того, умные ученики чувствуют это. Они перегрызают верёвки крепкими молодыми зубами, бегут и превосходят учителей в десятки раз, даже имён их не вспоминая…
Людвиг встречается с Гайдном глазами. И, ненавидя себя, потупляет голову.
— Поосторожнее распекайте дарования. — Барон, будто не заметив переглядки, кладёт руки на плечи и Людвигу, и Гайдну. — А вы, дарование, будьте терпимее. У нашего большого мира одни часы на всех, но внутри каждого человека идут собственные. Некоторые спешат, другие отстают.
— Мудро, — сдавленно произносит Гайдн, бросив долгий задумчивый взгляд на барона. — И любопытно узнать… как чувствуют себя ваши часы?
— О, превосходно. — Барон снова улыбается. — Думаю, это видно. Все мои стрелки в ладу со Вселенной.
—…А то вы так давно не играли свои сочинения. — Гайдн словно не слышит. Меняет тему? — Людвиг, кажется, даже и незнаком с ними. А новое… новое сочиняли?
<…>
— Такова уж моя щедрая натура. — Лицо барона всё такое же невозмутимое, сейчас даже ласковое. — Всегда уступаю другим право показать себя, я свое давно отыграл и тем более отсочинял… А вы скучаете по моей музыке, дорогой друг? Мило.
Их тона Людвиг не понимает. Ещё сильнее он теряется, когда Гайдн отводит глаза и делает резкий, мало похожий на обычную манеру двигаться шаг назад. Кажется, он хочет вырваться из покровительственной хватки, будто конь, которого поймали за гриву.
— Меня, скорее, удивляет, что по творчеству не скучаете вы… — Но звучит беспомощно.
— А откуда вы знаете? — Барон щурится, улыбка опять становится едкой, точно как когда два дипломата шли прочь. — То, что я не расписываюсь в некоторых вещах прилюдно, как иные, не значит, что…
— В каких вещах? — Гайдн почти сплёвывает это, сверкнув глазами так, как сверкал при Людвиге лишь раз — в зимний день в Бонне, спрашивая, сколько жертв можно простить революции. — Бога ради, это начинает меня утомлять!
— О, в разных… но молчание порой — золото, большее, чем музыка.
Между ними повисает тревожная пауза. Наконец Гайдн отступает ещё на шаг.
— Вы не станете продолжать. — Не вопрос, утверждение.
— Имеющий уши, как якобы говорит ваш любимый Господь…
Это уже непозволительный выпад, и Людвиг догадывается, чем он кончится.

«Письма к Безымянной» Екатерина Звонцова

Может, не вступится даже Каспар, вспыльчивый Каспар, который раз за разом прибегает к отцу с сырыми сочинениями, спрашивает: «Как тебе?» — и слышит: «Доплюнь хоть до мусора Людвига, а уж потом трать моё время».

— Я годами ждал, — зашептал наконец Каспар, голос его совсем ослаб, — что он вот-вот начнёт по-настоящему учить и меня. Возить на концерты. Проводить со мной целые часы. И уж я-то его не разочарую… — Он то ли усмехнулся, то ли закашлялся. Я опустил похолодевшую руку на его рыжие вихры. — А он всё не вспоминал обо мне. Конечно, меня не за что было ненавидеть как Нико; мной не за что было восхищаться, как тобой…. — Он поднял подбородок. Я скорее отвёл взгляд. — Как же мне хотелось порой быть кем-то из вас, кем угодно… но ещё больше хотелось, чтобы ты наконец исчез, оставил нас в покое, и тогда, может быть… — он вздохнул, — я займу твоё место. А ты подвёл его, и почему-то он разочаровался разом в нас обоих. Людвиг… — Он встряхнул меня. — Людвиг, он обозвал меня бездонной бочкой, хотя Моцарт выгнал тебя! Бездарностью, хотя это ты не стал гением! Я слышал в тот вечер… — Я глянул на него. Глаза горели, но гнева всё не было, одно страдание. — И вот. Он даже не дал мне шанса. Это из-за тебя.

Каспар не сыграл ни аккорда — руки его свело судорогой. Какое-то время они тряслись в воздухе тусклыми призраками, сжимались, разжимались. Хотя тот, кто прежде унижал его, храпел в другом конце дома, брат дышал всё чаще. Плечи вновь сутулились, сильнее с каждой секундой, дрожали губы. Наконец, сдавленно зарычав, он ударил по клавишам кулаками раз, другой, третий, и инструмент завыл с ним в унисон.
— Не могу. Не могу! Не могу!!!
Он согнулся, стал рвать на себе волосы — и я услышал страшный всхлип, напоминающий скорее хрип висельника.

— Так за что он выбрал тебя? — Голос его чуть окреп, зазвенел. — За что тебя выбрали те, кто раздаёт таланты? И кто, кто дал тебе силы победить отца в том, что... — Каспар отстранился. Медленно поднял кисти к груди. Показал мне пустые ладони. — ...Что он выбивал из нас? — Он опустил руки. — Ты сочиняешь, Людвиг. Сочиняешь смело, по любому поводу, грязновато, но по-настоящему. — Дрожащая улыбка коснулась его губ. — Как ты победил? Я тоже хочу, но руки трясутся каждый раз, стоит попробовать, нет, даже подумать о...

«Это чистой воды антивоенная драма в фантастическом антураже, мрачная и жестокая. <…> Я, пообщавшись с женщиной, которая была штурманом во время ВОВ (пошла учиться как раз в 16 лет этому, когда война началась), очень горела идеей написать о том, что в первую очередь война калечит жизни детям. И взрослые должны эту ответственность осознать. Так что книга адресована не YA, хотя герои молодые», — Ами Д. Плат.

…В Лондоне льет дождь. Дождь смывает грязь в сточные канавы, от него ручьи вздуваются, будто реки, а реки становятся мощными потоками. Дождь – шумное создание, он плещет, стучит и барабанит по крышам. Если с неба и падает чистая вода, ей достаточно коснуться Лондона, чтобы стать грязью, всколыхнуть грязь и превратить ее в топкую слякоть.
Никто не пьет эту воду, ни дождевую воду, ни речную. Поговаривают, что вода из Темзы моментально убивает, но это неправда. Мальчишки, что прочищают водостоки, глубоко ныряют за брошенными монетками, а потом выныривают, плюются речной водой, дрожат и сжимают свои пенни в кулаке. Они не умирают, конечно, ничего такого, хотя не бывает чистильщиков водостоков старше пятнадцати лет.

Вечернее небо наливалось знакомой лиловой темнотой. Болото пахло всем тем, что Ирдинн в детстве любил: ряской и сладкими ягодами, мхом и лягушками. Оно было тёплым, как парное молоко в купальнях дома; оно, казалось, совсем не настаивало на том, чтобы Ирдинн умирал, не тянуло его слишком сильно и быстро ко дну. Но оно злилось. Злилось всякий раз, как Ирдинн, подстёгнутый очередной вспышкой воли к жизни, дёргался, начинал шарить вокруг, хватался за какие-то коряги и хвощи, тянулся к сутулым кипарисам, опутанным хлипкими, рвущимися в руках лозами.

В день, когда осенние ветра пришли со Средиземного моря, гонфалоньер Святого престола Сезар де Борха повелел отрубить по пальцу у каждого мужчины мятежного города Браччано.
В церквях отслужили благодарственные молебны об укрощении дикого зверя, золотого быка на червлёном поле — Сезара. Потому что сначала Сезар повелел повесить каждого пятидесятого из мужчин города, и Браччано — Браччано должен был покориться.
Но город, взятый за горло, ужом извернулся, и вместо мужчин, чтобы смирить жестокое сердце, послал девушек и женщин: сначала шли красавицы, потом шли старухи. Посмотри, Сезар, вот девы, а вот матери. Разве сердце у тебя не дрогнет?
Когда он проезжал по городу, они встали перед ним и, заламывая руки, принялись плакать и причитать: <…>
— Восемь, восемь братьев у меня, сеньор, старик-отец и молодой жених. Жизнь которого из них ты заберёшь? Которого я должна отдать?
Сезар остановился, медленно повернул голову к ней и сказал:
— Жениха. Разве ты сама не знаешь?

Сам король женился на Изабелле, единственной дочери другого испанского владыки, и их объединённые престолы заложили надежду на то, что Испания будет единой.
В ежедневных любовных схватках одолевал её: рожай мне сыновей, Изабелла, пусть правят Арагоном, Кастилией и Леоном!
Изабелла, жена послушная, хоть и королева в своём праве, исправно тяжелела, но только из чрева её рождались дочери, дочери, здоровые дочери. А сын – сын вышел больным. Слишком много надежд и ожиданий было на нём, что сложно было выдержать их груз. Внимательно воспитывали дочь Хуану, думая, что, может, она однажды унаследует престол после брата. Королева Изабелла была разумная — королева Хуана станет безумная.

Жаркими летними полуднями, когда плавятся камень, дерево, головы и сам воздух, когда тяжело даже помыслить о деянии — о битве, любовной игре или преступлении, — Уго и Джиролама за чтением романов были холодны, как зимний лёд, и обоих била дрожь, и оба думали одинаково, но боялись сказать.
Всё сильнее и сильнее пахло морем, пахло бедой.
Ах, если бы им тут повернуть!
В один из дней Джиролама взяла книгу. В этой книге тянулись устами к устам королева Гвиневера и рыцарь Ланселот.
Ах, нет бы ей взять другую!
Медленно столкнулись взглядами Уго и Джиролама, медленно потянулись друг к другу губами.
Летняя жара плавила камни замка, одурелые птицы молчали, потому что стоило им раскрыть клюв, как туда затекала жара.
Джиролама, вскочив, бежала от Уго. Он за ней не бросился — только посмотрел вслед, а потом вновь посмотрел на книгу.
<…>
Тут его мысль споткнулась тупым ударом в сердце, и он решил, что, пожалуй, не надо чтения.