Вечернее небо наливалось знакомой лиловой темнотой. Болото пахло всем тем, что Ирдинн в детстве любил: ряской и сладкими ягодами, мхом и лягушками. Оно было тёплым, как парное молоко в купальнях дома; оно, казалось, совсем не настаивало на том, чтобы Ирдинн умирал, не тянуло его слишком сильно и быстро ко дну. Но оно злилось. Злилось всякий раз, как Ирдинн, подстёгнутый очередной вспышкой воли к жизни, дёргался, начинал шарить вокруг, хватался за какие-то коряги и хвощи, тянулся к сутулым кипарисам, опутанным хлипкими, рвущимися в руках лозами.

…Но планы барона иные. Поглядев сначала на него, потом на Людвига, он поднимает сухощавый палец и грозит Гайдну:
— Я бы вас предостерёг, маэстро, очень предостерёг. Не забудьте: посредственность рождается не из невежества, но и из скованного ума или, например, из ума закостеневшего… — Глаза взблёскивают, уголки губ приподнимаются в двусмысленной улыбке. — И грозит это в любом возрасте. У всяких заслуг есть срок.
Гайдн молчит. Людвиг тоже: ищет подтекст. Когда находит, снова хочет оказаться подальше. Сегодня ему везёт на ядовитые клыки и смыслы между строк.
— О чём вы? — переспрашивает Гайдн, но Людвиг не сомневается: это условность, шанс отыграть назад. – Кого вы считаете посредственностью с истёкшим сроком?
- Никого, что вы! – незамедлительно отыгрывает барон, всплеснув белоснежными манжетами. – Просто напоминание: ученик, идущий по стопам учителя, станет великим, а вот учитель, тащащий ученика на веревке и раздающий ему пинки, всегда проиграет. Особенно когда тащит его в свой закат…
«Прекратите!» Но Людвиг молчит. В горле опять растёт комок, на этот раз — страха, жгучего и позорного, что сейчас ван Свитен снова откроет рот и заявит: «Он уже сегодня мне на вас, кстати, жаловался!» Опасение сбывается, следующие слова даже хуже:
— Более того, умные ученики чувствуют это. Они перегрызают верёвки крепкими молодыми зубами, бегут и превосходят учителей в десятки раз, даже имён их не вспоминая…
Людвиг встречается с Гайдном глазами. И, ненавидя себя, потупляет голову.
— Поосторожнее распекайте дарования. — Барон, будто не заметив переглядки, кладёт руки на плечи и Людвигу, и Гайдну. — А вы, дарование, будьте терпимее. У нашего большого мира одни часы на всех, но внутри каждого человека идут собственные. Некоторые спешат, другие отстают.
— Мудро, — сдавленно произносит Гайдн, бросив долгий задумчивый взгляд на барона. — И любопытно узнать… как чувствуют себя ваши часы?
— О, превосходно. — Барон снова улыбается. — Думаю, это видно. Все мои стрелки в ладу со Вселенной.
—…А то вы так давно не играли свои сочинения. — Гайдн словно не слышит. Меняет тему? — Людвиг, кажется, даже и незнаком с ними. А новое… новое сочиняли?
<…>
— Такова уж моя щедрая натура. — Лицо барона всё такое же невозмутимое, сейчас даже ласковое. — Всегда уступаю другим право показать себя, я свое давно отыграл и тем более отсочинял… А вы скучаете по моей музыке, дорогой друг? Мило.
Их тона Людвиг не понимает. Ещё сильнее он теряется, когда Гайдн отводит глаза и делает резкий, мало похожий на обычную манеру двигаться шаг назад. Кажется, он хочет вырваться из покровительственной хватки, будто конь, которого поймали за гриву.
— Меня, скорее, удивляет, что по творчеству не скучаете вы… — Но звучит беспомощно.
— А откуда вы знаете? — Барон щурится, улыбка опять становится едкой, точно как когда два дипломата шли прочь. — То, что я не расписываюсь в некоторых вещах прилюдно, как иные, не значит, что…
— В каких вещах? — Гайдн почти сплёвывает это, сверкнув глазами так, как сверкал при Людвиге лишь раз — в зимний день в Бонне, спрашивая, сколько жертв можно простить революции. — Бога ради, это начинает меня утомлять!
— О, в разных… но молчание порой — золото, большее, чем музыка.
Между ними повисает тревожная пауза. Наконец Гайдн отступает ещё на шаг.
— Вы не станете продолжать. — Не вопрос, утверждение.
— Имеющий уши, как якобы говорит ваш любимый Господь…
Это уже непозволительный выпад, и Людвиг догадывается, чем он кончится.

«Письма к Безымянной» Екатерина Звонцова