​Доброе утро, дорогие книголюбы! 📕

Сегодня продолжим наш разговор о событиях из жизни Анны Ахматовой.

10 августа 1921 года на похоронах Блока Ахматова узнала об аресте Гумилева, находившегося под следствием на Шпалерной. Через неделю Ахматова возвращалась в Петроград из Царского (переименованного в Детское село имени товарища Урицкого) и, почувствовав приближение стихов, вышла из душного вагона - на открытую площадку. Там толпились красноармейцы, и один из них, увидев, что ей удалось зажечь папиросу от паровозной искры, упавшей на перила, сказал весело: «Эта не пропадет!»
Стихи, зазвучавшие под стук колес, были невеселыми, в каждой строке пульсировала тревога за человека, которому оставалось жить считанные дни, - за арестованного Гумилева:
«Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля».

Ахматова обратилась за помощью к Горькому, попытавшемуся - вместе с наркомом А. В. Луначарским - остановить расправу над поэтом. Тем временем чекисты «прорабатывали» версию о причастности Гумилева к деятельности БПО - Боевой Петроградской организации, руководимой профессором В. Н. Таганцевым. Однако весьма сомнительными были полученные следствием данные о «поэтических прокламациях», которые, по утверждению Таганцева, Гумилев согласился составлять, но, будучи «близок к совет<ской> ориентации», оставил за собой «право отказываться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам». И эти сбивчивые показания, никем не подтвержденные, - других осведомленных «соучастников» или свидетелей не было - послужили основанием для приговора.
Гумилев часто напоминал своим ученикам о том, что поэзия и политика - две вещи несовместные. Об этом писал он в предсмертных своих стихах: «Вы знаете, что я не красный, но и не белый - я поэт!»(«Какая смертная тоска...», 1921). И в письме-отповеди Д. С. Мережковскому, рассуждавшему в одном из эмигрантских изданий о якобы неблаговидной политической роли издательства «Всемирная литература», Николай Степанович писал: «…в наше трудное и страшное время спасение духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде». Поэт оставлял за собой право на свободу мысли и творчества, а между тем, уже стали воплощаться в «революционную практику» претензии комиссаров на господство и над умами, и над душами.
Гумилев был казнен как «явный враг народа и рабоче-крестьянской революции», «активный участник контрреволюционного заговора». Без доказательства вины перед новой властью. Это была расправа с человеком, которого посчитали политически неблагонадежным.

В конце августа, еще не зная о гибели поэта, Ахматова написала стихотворение «Страх, во тьме перебирая вещи...», полное предчувствий о страшной вести. Она вызывала огонь на себя:
«Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок...»
Информационное сообщение «О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской власти (От Всероссийской Чрезвычайной комиссии)» заняло в номере «Петроградской правды» (1 сентября 1921 года) целый разворот. В списке расстрелянных - 61 человек, 45 мужчин и 16 женщин. Ахматова навсегда запомнила несколько строк из этого списка:
«Гумилев, Николай Степанович, 33 л<ет>, б<ывший> дворянин, филолог, поэт, член коллегии «Издательства Всемирной литературы», беспартийный, б<ывший> офицер».
Анна Андреевна пришла на панихиду по Гумилеву в часовне на Невском, между Думой и Гостиным двором. Состоялась и тайная панихида в Казанском соборе.
«Панихида по Гумилеве в часовне на Невском.
О панихиде нигде не объявляли. И все-таки часовня переполнена. Женщин гораздо больше, чем мужчин.
Хорошенькая заплаканная Аня (А. Н. Гумилева, урожденная Энгельгардт, вторая жена поэта. - И. Л.) беспомощно всхлипывает, прижимая платок к губам, и не переставая шепчет: «Коля, Коля, Коля, Коля. Ах, Коля!» Ее поддерживают под руки, ее окружают.
Ахматова стоит у стены. Одна. Молча.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем доброе утро! 📕

Сегодня мы поговорим о сложных 30-х годах в жизни Анны Андреевны.

К 1929 году контроль за мыслями воплотился в разветвленную сеть осведомителей. Всем были хорошо знакомы зловещие, когтистые аббревиатуры: ВЧК-OГПУ-НКВД. Донос именовался «заявлением». Людей обязывали сообщать не только о «подозрительных» разговорах, но и о «враждебном» социальном происхождении их соседей и сослуживцев. Начались преследования выходцев из дворян, поповичей, выискивание детей офицеров царской армии. Льва Гумилева как сына расстрелянного «врага народа» с девяти лет не записывали ни в одну советскую библиотеку.
Неизменно «уличали» в дворянском происхождении и Анну Ахматову. Вот характерные для того времени рассуждения о поэзии Ахматовой - из биографического очерка в первом томе «Литературной энциклопедии»: «Это - дворянские усадьбы с вековыми аллеями и парками, под сводами которых белеют фигуры полуразрушенных статуй у каменных арок семейного склепа, куда приносят оранжерейные розы вымирающие потомки тех, чьи портреты застыли в парадных залах, сохраняя на пышных мундирах жалованные регалии российских императоров...». Вырвав из лирического контекста несколько ахматовских образов и кое-что присочинив, авторы очерка соорудили некоторое подобие «собирательного» сюжета, не замечая, как далека эта социологическая трактовка от подлинного содержания поэзии Ахматовой, движимой не «любовью к реликвиям дворянской культуры», а любовью к человеку и верой, что пережитое не может исчезнуть бесследно. Как бы удивились авторы «Литературной энциклопедии», найдя в воспоминаниях Ахматовой о Царском-Детском Селе 20-х годов не ностальгию по «дворянской культуре», а булгаковской силы сатиру на деяния шариковых и акварельные пейзажные зарисовки с легкой горчинкой грусти - о далеком детстве, о промелькнувшей юности.
«Царское в 20-х годах представляло собой нечто невообразимое. Все заборы были сожжены. Над открытыми люками водопровода стояли ржавые кровати из лазаретов Первой войны, улицы заросли травой, гуляли и орали петухи всех цветов... На воротах недавно великолепного дома гр. Стенбок-Фермора красовалась огромная вывеска: Случной пункт. Но на Широкой так же терпко пахли по осеням дубы - свидетели моего детства, и вороны на соборных крестах кричали то же, что я слушала, идя по соборному скверу в гимназию, и статуи в парках глядели, как в 10-х годах» (из автобиографической прозы). Весной 1930 года умерла мама, Инна Эразмовна...
Отмечая, что Ахматова «смыкалась с настроениями буржуазии, белогвардейцев», авторы «Литературной энциклопедии» со вздохом вынуждены были признать: «Касаясь формально художественной оценки творчества Ахматовой, следует сказать, что в ее лице мы имеем поэта с чрезвычайно сильным дарованием» - и находили в этом разгадку популярности Ахматовой «в некоторых читательских кругах, воспринимающих ее творчество только в части интимных переживаний». Невдомек было критикам, что это - лирика на все времена.
Отношение критики к ней могло бы измениться - надо было только шагнуть навстречу новым литературным вкусам, стать «попутчиком». Из Ахматовой литератора-конформиста не получилось.
В середине 20-х она еще шутила, предлагая друзьям такой вот образчик «перестроенной» Ахматовой: «Вышла Дуня на балкон, А за ней весь Совнарком»
(свидетельство П. Лукницкого).
В конце 30-х, получив очередной отказ из редакции журнала, Ахматова заметит: «Каждый раз опять и опять удивляются моим новым стихам: они надеялись, что на этот раз, наконец, у меня окажется про колхозы. Однажды здесь, в Ленинграде, меня попросили принести стихи. Я принесла. Потом попросили зайти поговорить. Я пришла: «Отчего же стихи такие грустные? Ведь это уже после...» Я ответила: по-видимому, такая несуразица объясняется особенностями моей биографии» (запись Л. Чуковской).

Стихи Ахматовой, более десяти лет не знавшие печатного станка, не соприкасавшиеся с «разрешенной»литературой, противостояли «потоку злободневности», были защитой пушкинского взгляда на свободу творчества.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем доброе утро! 📕

Анна Ахматова и Сталин.
Нужен ли здесь союз?
Давайте поговорим…
Итак, 30-е годы.

Писатели сочиняли доносы в стихах и прозе. Газеты помещали их вирши и коллективные письма, дышащие зоологической ненавистью к жертвам знаменитых московских процессов. Как пароль, повторялись слова, сказанные одним из классиков соцреализма: «Я голосую за смерть!» Это был пушкинский «Андрей Шенье», по-новому озвученный:
«Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, - не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа.
Сокрылась ты от нас...»

Анна Андреевна говорила друзьям, что, если бы Пушкин решился прочитать эти стихи в Москве сталинских времен, он был бы немедленно арестован. А годы, предшествовавшие убийству С. М. Кирова, называла «вегетарианскими»…

Ахматова и Сталин. Соединительный союз здесь противоестествен, но нельзя не коснуться этой темы в биографии поэта, потому что и в то время она «гостила на земле». Встреча Ахматовой со Сталиным кажется невероятной - они жили в разных мирах и, слава Богу, не были знакомы. Ахматовский мир, теплый и влажный, творящий свет и жизнь, всем своим существом отрицал человеконенавистническое бытие тирана, но Ахматова не относила себя к тираноборцам. Шли дни и месяцы, когда хотелось укрыться с головой, спрятаться куда угодно, затеряться на гулких дорогах истории, но там уже были Тиберий, Калигула, Нерон. Иудейский царь Ирод и царь московский и всея Руси Иван Васильевич Грозный. Публичные казни, тайные убийства. О сталинских злодеяниях Ахматова говорила Л. К. Чуковской: «Покойный Алигьери сотворил бы из этого десятый круг ада».
Она называла его Усачом или по-мандельштамовски - «кремлевским горцем».
За год до трагической завязки террора появляется в стихах Ахматовой напоминание о том, что «кровью пахнет только кровь», и убийцы, подобные Понтию Пилату и леди Макбет, во все времена будут именоваться убийцами. Историческое возмездие неотвратимо («Привольем пахнет дикий мед...» 1933):
«И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
Под зловещие крики черни;
И шотландская королева
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома...»
Мандельштам и Пастернак считали это стихотворение одним из лучших произведений Ахматовой.

Культ Сталина не уступал в коварстве ему самому. Многие цепенели под колючим, холодным взглядом его тигриных глаз. Стальную хватку этого культа испытали на себе и художники, духовно близкие к Ахматовой. Анна Андреевна знала, как взволнованы и обнадежены были Булгаков и Пастернак неожиданными сталинскими звонками. Сама же она с каждым годом все больше ненавидела его и боялась.
«Нам казалось, что он - вечный»,- вспоминала потом Ахматова, и это был сон разума, породивший Чудовище. Мистический ореол необъятной власти преображал Сталина до неузнаваемости, и не смогли преодолеть болезненного интереса к нему даже такие крупные художники, как Булгаков, Мандельштам, Пастернак, делавшие шаги навстречу зверю. Мандельштам успеет сказать Ахматовой о своей «прикремленной» стихотворной похвале Сталину, сочиненной в 1937 году: «Я теперь понимаю, что это была болезнь».
Атмосфера культа сказалась лишь на одном ахматовском произведении 30-х годов - стихотворении «Маяковский в 1913 году», написанном с заметной оглядкой на державного ценителя муз. Это как бы иллюстрация к сталинскому тезису о «лучшем, талантливейшем поэте советской эпохи».
Тоталитаризм нуждается в подобных канонизациях, культ образует неподвижную систему- пирамиду культиков. Характерна лексика «Маяковского в 1913 году»: «Грозные ты возводил леса», «То, что разрушал ты, - разрушалось, В каждом слове бился приговор», «великая борьба», «всей страной хранимо» (об имени поэта), «боевой сигнал»…Дань времени. И поразительна черновая редакция последних строк: имя поэта превратилось в «восхищенный вой» толпы. Это ближе к реальному положению вещей.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброго субботнего утра, друзья! 📕

Вчера мы остановились на ассоциациях Ленинграда у Ахматовой с «душным городом» времен конца 30-х годов.

Искаженный лик любимого города возникнет и в стихах 1938 года, позднее вошедших в «Реквием»:
«И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград».
Ахматова приняла новое имя города, обагренное кровью послереволюционных поколений, пустила его в свои стихи. (И «Северные элегии» поначалу назвала «Ленинградскими»).
Ночная прогулка с другом по зимнему Ленинграду, напоминавшая о первой встрече с ним в такую же снежную ночь, была хождением «У бездны на краю», но лирическая героиня Ахматовой снова любила - может быть, последний раз в своей жизни, а когда любишь, можно хотя бы на мгновение остановить бег времени, и веселыми станут даже мысли о близкой гибели. Стихотворение «Годовщину последнюю празднуй...» (1938) было посвящено профессору медицины Владимиру Георгиевичу Гаршину.

«В грозных айсбергах Марсово поле
И Лебяжья лежит в хрусталях...
Чья с моею сравняется доля,
Если в сердце веселье и страх».
И не было ночи чернее тех дней. «Вы не представляете себе, как мы жили. Мы не могли позволить себе роскошь иметь записную книжку с телефонами... Мы дарили друг другу книги без надписей...»(запись М. Ардова).
Пушкинское «Не дай мне Бог сойти с ума...» неотступно следовало за Ахматовой. Горе подтачивало душу, зыбким становилось сознание. Беспокоила душевная болезнь Валерии Срезневской, и сама она находилась на этой грани: «Уже безумие крылом Души накрыло половину...». Не знала тогда Анна Андреевна, что сыну ее, четырежды арестованному, суждено провести 14 лет в тюрьмах и лагерях. «Вас оставляют напоследок», - говорил ей с мрачным юмором Н. Н. Пунин в дни повальных обысков и арестов.
Думала она и о самоубийстве, и о смертной казни как закономерном завершении казни гражданской, - о судьбах погибших поэтов - Гумилева, Есенина, Маяковского.
«Всего верней свинец душе крылатой Небесные откроет рубежи...» («Так просто можно жизнь покинуть эту...», 1925). Большие поэты остались наедине с веком-зверем и, не желая больше служить ему, умирали свободными. Совесть не находила другого выхода. Тот же приговор Ахматова прочитывала в глазах своих друзей.
«Оттого, что мы все пойдем
По Таганцевке, по Есенинке,
Иль большим Маяковским путем».
(1932)
Художник не в силах спасти свою жизнь, но «рукописи не горят», и Анна Андреевна радовалась тому, что затравленный («Он - изгой») умирающий Михаил Булгаков успел закончить «Мастера и Маргариту». Ахматова писала в стихотворении «Поэт» (1936) - о Борисе Пастернаке:
«Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил».

Это стихи о поэте XX века и о поэтах всех времен. В письме к Ахматовой 1 ноября 1940 года Пастернак замечал, что «жить и хотеть жить» - право и долг художника: «…таков Ваш долг перед живущими, потому что представления о жизни легко разрушаются и редко поддерживаются, а Вы их главный создатель».
Она металась в страхе и отчаянии, мучилась, душевная боль доводила ее до исступленья. Но в отдаленных пределах души она, давно сделавшая свой выбор, была спокойна. И в этом смысле не совсем права Н. Я. Мандельштам: страх не «заглушал все». Ахматова верила в читателя из Будущего, которому уже сейчас она должна была рассказать о своем времени. Вера придавала ей особую прочность, и Анна Андреевна часто повторяла, как бы защищая себя этими словами: «Я - железная».
«Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я еще пожелезней тех...»
(«Поэма без героя»)

Там, в глубине души, она оставалась свободной, не рабой - повелительницей жизни, ее «главным создателем».
«Анна Андреевна - королева, которая тщательно это скрывает» (Б. В. Томашевский). Такой же самолюбивой и гордой она была уже в детстве: «Прощения просила как королева» (В. С. Срезневская).

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем доброе утро! 📕

Сегодня поговорим о встрече Анны Ахматовой и Марины Цветаевой и коснемся жизни в непростые военные годы.

Судьба отвела им для беседы только несколько часов - в июне 1941 года, на пороге войны. Анне Андреевне передали, что с нею хотела бы встретиться Марина Цветаева, сообщили ее телефон. А ведь это было, по крайней мере, странно: зная друг о друге с 10-х годов, они никогда не встречались. Ахматова позвонила.
- Как мы сделаем? Мне к вам прийти или вы ко мне придете?
- Лучше я к вам.
- Тогда я позову сейчас нормального человека, чтобы он объяснил, как до нас добраться.
- А нормальный человек сможет объяснить ненормальному?
Марина Цветаева пришла к Ардовым на Большую Ордынку, 17 в полдень, а ушла за полночь. Маленькая комната с высоким потолком в новой квартире Ардовых («Лечь - и комната кончается») к тому времени стала для Анны Андреевны основным местом проживания в Москве, рабочей комнатой, или, как шутили друзья, «шкафом» или «каютой». (Под многими ахматовскими стихами последующих десятилетий указано это место - «Ордынка»). Здесь Марина Цветаева сказала ей: «Я спрашивала многих: какая вы?» Такой же вопрос не раз задавала их общим друзьям и знакомым Анна Ахматова.
Вместе им было трудно: слишком разные. Разговор, как считала Анна Андреевна, не получился.
- Как вы могли написать: «Отыми и ребенка, и друга, И таинственный песенный дар...»? Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?
- А как вы могли написать поэму «Молодец»?
- Но ведь это я не о себе!
Ахматова хотела было сказать: «А разве вы не знаете, что в стихах - все о себе?». Но не сказала.
Начальные главы «Поэмы без героя», прочитанные Анной Андреевной, заметного впечатления на Цветаеву не произвели, показались ей подтверждением недавней ее мысли, что Ахматова живет «внутри себя»: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». Ахматова не прочитала Марине Цветаевой стихов из «Реквиема». Зная о ее личной драме, пощадила. Да и стены имеют уши - даже в гостеприимном ардовском доме.
На следующий день они встретились второй и последний раз - у Н. И. Харджиева. Говорила больше Марина Ивановна, Ахматова молчала. Н. И. Харджиев, присутствовавший при их беседе, вспоминает, какой очевидной показалась ему тогда несовместимость Ахматовой и Цветаевой: нельзя сказать, что они не понравились друг другу, но это было «такое взаимное касание ножами души. Уюта в этом мало» (запись Э. Герштейн). И все-таки личностная их несхожесть, сочетавшаяся с творческой разобщенностью двух поэтических голосов, равновеликих по силе притяжения, не только отталкивала их друг от друга, но и позволяла общаться как бы вне времени и земного пространства, может быть, по невидимым воздушным путям.
Ахматова «восхищенно, на память» читала любимые цветаевские стихи (свидетельство Э. Бабаева). С грустью вспоминала об июньской «невстрече»: «Вот и вся была у меня Марина». Многое не принимала она у Цветаевой-поэта и прежде всего - «уход в заумь». Новизну цветаевских стихов считала лишь «делом техники», результатом виртуозного владения формой; обнаруживала в них подчас недостаток вкуса и не находила тайны, без которой «стихи не дышат». А между тем, тайна была. Вскоре после бесед с Цветаевой Анна Андреевна сказала друзьям: «Она - сильная, притягивает как магнит». Это притяжение Ахматова ощутила и через несколько месяцев, когда узнала о гибели поэта, и через двадцать лет, когда писала стихотворение «Нас четверо» (1961) и завершила посвященные Марине Цветаевой стихи, начатые ею в Фонтанном Доме за полгода до июньской «невстречи».

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброе утро, друзья! 📕

Сегодня поговорим о возвращении Анны Ахматовой на Родину.

А пока, она еще в Ташкенте, где вышел небольшой сборник ее стихов («Избранное», 1943). Корректуру держала Л. К. Чуковская. Стихи поэта появились также в сборнике «Родной Ленинград» (Ташкент, 1942), других изданиях. Ахматова завершала работу над новой книгой стихов.
«Арык на местном языке.
Сегодня пущенный, лепечет.
А я дописываю «Нечет»,
Опять в предпесенной тоске».
(«Еще одно лирическое отступление»).
Прислушиваясь к суровой музыке войны, она не переставала думать о «верном и вечном» и могла, например, зайдя к своим новым друзьям Козловским, предложить: «Давайте побудем Шопеном». Весь вечер композитор Алексей Федорович Козловский играл Шопена.

... У Ахматовой было много юных друзей - ташкентских школьников, пишущих стихи. Часто приходил к ней и высокий красивый юноша, в лице которого, особенно в профиле, было так много похожего на Марину Цветаеву. Георгий Эфрон, по-домашнему Мур, гордость и боль Марины. Орленок с охлажденным сердцем Кая - так казалось многим. Он приехал в Ташкент вскоре после елабужской трагедии. Анна Андреевна незаметно опекала его, как сына, словно выполняя необещанное Марине. Словно залечивала свою боль - о Леве, томящемся в далеком сибирском лагере. Они были чем-то похожи: оба гордые и независимые, даже дерзкие, но если бы они сошлись и подружились, это была бы дружба Онегина с Ленским: «лед и пламень». Девятнадцатилетний Мур погибнет смертью храбрых в июле 1944 года, в бою с фашистами.
Тридцатилетний Лев Гумилев выйдет на свободу 10 марта 1943 года, о чем сразу же сообщит матери. Больше года Лев Николаевич работал вольнонаемным на Севере (туруханская ссылка), а осенью 1944-го ушел на фронт добровольцем, воевал рядовым. Снова, как и в годы первой мировой войны, Анна Ахматова стала солдаткой. Лев Гумилев участвовал в трех наступлениях и штурме Берлина. За храбрость, проявленную им в боях с врагом, военное начальство ходатайствовало о снятии с него судимости. В годы великой войны случалось и так, что правда все-таки побеждала - и на полях кровавых сражений, и в просветленных душах людей.

В конце января 1944 года в ходе успешного наступления войск Красной Армии была окончательно ликвидирована блокада Ленинграда. Шли последние месяцы Анны Ахматовой в Ташкенте. Анна Андреевна с нетерпением ожидала официального вызова из Москвы или Ленинграда (иначе нельзя было выехать в военное время). Человек, которому были посвящены «Решка» и «Эпилог» («Городу и другу»), и несколько стихотворений, ожидал ее в родном городе. Она приняла предложение В. Г. Гаршина соединить с ним свою жизнь. Владимир Георгиевич даже прислал в Ташкент телеграмму с просьбой ответить, согласна ли она носить его фамилию. Ахматова согласилась.
В первой половине мая она уехала из Ташкента. В Москве говорила друзьям: «Выхожу замуж». Узнав, что супруги В. Г. Адмони и Т. И. Сильман собираются в Ленинград, предложила ехать вместе: боялась одиночества в последние - самые трудные часы перед встречей с Городом и другом.
Поезда уходили тогда на Ленинград рано. Анну Андреевну провожала Ф. Г. Раневская, подбадривая ее, как могла, - своими великолепными шутками. В купе допоздна звучали ахматовские стихи - довоенные, блокадные, ташкентские.

Она вернулась в свой Город 31 мая 1944 года. На перроне ее ожидал Владимир Георгиевич Гаршин. Несмотря на пережитые блокадные годы, он выглядел тогда как «классический петербургский профессор» (по словам В. Г. Адмони).
- Аня, нам надо поговорить.
Через несколько минут Гаршин поцеловал ей руку и ушел. Анна Андреевна подошла к своим друзьям: «Все изменилось. Я еду к Рыбаковым». И вскоре уже говорила с Т. И. Сильман об английской поэзии. Внутреннее ее состояние не было никем замечено.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброе утро, дорогие книголюбы 📕

В прошлый раз мы остановились на историческом постановлении против Анны Ахматовой и Михаила Зощенко.

На все нападки со стороны писательского союза и различных газет Ахматова молчала в 1946 году, потому что и Данте в ее стихах не ходил по родному городу в «рубахе покаянной». Молчала, помня завет Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно, И не оспоривай глупца». Считая и себя адресатом пушкинского послания «Поэту»:
«Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм».

А «угрюмство», как верилось Блоку, потомки простят. Позднее Ахматова скажет Корнею Чуковскому: «Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие - и убедилась, что, в сущности, это одно и то же».
Она давно уже была «железной», совсем не той Анной Ахматовой, признававшейся в «Четках» («Дал Ты мне молодость трудную...», 1912):
«Ни розою, ни былинкою
Не буду в садах Отца.
Я дрожу над каждой соринкою,
Над каждым словом глупца».

Тем, кто остался с нею и после августа 1946-го, Ахматова задавала один и тот же вопрос: «Скажите, зачем Великой стране, изгнавшей Гитлера со всей его мощной техникой, зачем им понадобилось пройтись всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?» (запись Ф. Раневской).
Блок напророчил ей эту судьбу в давнем своем послании «Анне Ахматовой»
(1913), вложив в уста адресата:
«…не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».

Сбылось и пророчество Осипа Мандельштама, в декабре 1917 года писавшего о ней - «Кассандре»:
«Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы -
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы».
Осенью 1946 года Ахматова сказала друзьям: «Теперь моя очередь идти на Семеновский плац». Почти сто лет назад там ожидал смертной казни Достоевский. Казнь была заменена каторжными работами.
«Мое молчанье слышится повсюду,
Оно судебный наполняет зал,
И самый гул молвы перекричать
Оно могло бы, и подобно чуду
Оно на все кладет свою печать»
(«Последняя речь подсудимой»).

Шофер такси, в котором ехала Анна Андреевна в один из осенних дней 1946 года, сообщил ей последнюю столичную новость: «Эта самая Ахматова покончила с собой». Писательский Союз, как будто рассчитывая на это, лишил ее хлебных и продовольственных карточек. Друзья организовали тайный фонд помощи Ахматовой, долго и тяжело болевшей той осенью. Карточки ей вернули после звонка «сверху»: писатели явно перестарались. Только через два года Борису Пастернаку удалось выхлопотать ей пособие в Литфонде. Анне Ахматовой было разрешено заниматься переводческой деятельностью.
Зимой 1946/1947 годов она вернулась к своим пушкинским штудиям, которые никто не мог ей запретить. Комната в Фонтанном Доме заполнилась книгами, взятыми из Публичной библиотеки.
С большим опозданием Политбюро ЦК КПСС признало ошибочным
«историческое» постановление 1946 года и отменило его (в октябре 1988-го). Между тем, своей судьбой - поэта и гражданина - Ахматова «заслужила» это постановление, потому что вела себя вплоть до конца 40-х годов бескомпромиссно: «Я ль растаю в казенном гимне?» («Решка»). Это была молчаливая оппозиция существующему режиму.

Официальная критика, а возможно, и самодержавный цензор, регулярно просматривавший новые книги и свежие номера журналов, справедливо усмотрели в первой из «Северных элегий» (Ленинградский альманах. Л., 1945), в «Отрывках из поэмы «Русский Трианон (Воспоминание о войне 1914-1917 гг.)», помещенных в первых номерах «Звезды» и «Ленинграда» за 1946 год, непозволительную с точки зрения кремлевских доктринеров свободу мысли, отклонения от господствующих оценок «мрачного дореволюционного прошлого», отсутствие обличительного пафоса. Уже в 9-м номере «Звезды», в статье И. Сергиевского утверждалось, что стихи Ахматовой звучат «чудовищным анахронизмом».

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем привет! 📕

Подходят к завершению наши беседы об Анне Ахматовой.

В марте 1952 года Ахматова простилась с Фонтанным Домом, так мало давшим ей счастья и так много беды. «… Я нищей В него вошла и нищей выхожу...» («Особенных претензий не имею...», 1952). Вместе с семьей Н. Н. Пунина Анна Андреевна переехала в квартиру на улице Красной Конницы, 4. Некогда в этом доме жили питерские извозчики. По сути Ахматову выселили ведомственные чинуши, но она радовалась перемене в ее жизни, не ожидая от «сиятельного дома» добра. Радовалась и тому, что теперь она будет жить недалеко от Смольного собора, любимого ею с детства. Будет со временем у нее еще один адрес - улица Ленина, 34, квартира 23. Последнее место прописки. Но эти ленинградские дома не имели для поэта решающего значения. Большую часть года Анна Андреевна жила без прописки у московских друзей - Ардовых и Харджиевых, в доме Г. А. Шенгели, у Западовых, Пастернаков, Л. Д. Стенич-Большинцовой и М. С. Петровых, Л. К. Чуковской, Ф. Г. Раневской и Н. И. Ильиной, Н. Н. Глен, М. И. Алигер. «Приютившая то, что осталось от меня в 1950 г., Москва была доброй обителью для моего почти посмертного существования» (из дневника).
Ахматова преодолеет то кризисное состояние души, когда ей казалось, что Муза Данте и Пушкина уже не вернется к ней, отступнице, что мосты сожжены.
Редакции журналов не обращались к Анне Андреевне с просьбами о стихах: не было у нее больше строк в духе «огоньковского» цикла, а постановление сохраняло силу. Имя Ахматовой появилось в 1954 году среди имен других переводчиков в сборнике произведений древнекитайского поэта Цюй Юаня.
В отличие от Пастернака, Анна Андреевна не считала переводы обязательным занятием поэта, разделяя мысль Мандельштама о том, что в поэтических контактах с чужим словом «утекает творческая энергия». Но заниматься переводами ей не запрещалось и ведь надо было на что-то жить! Как с близкими друзьями, без всякого поклонения общалась она с великими, будь то китаец Ли Бо или индиец Рабиндранат Тагор, итальянец Джакомо Леопарди или француз Виктор Гюго.
Знание нескольких европейских языков, конечно, помогало Анне Андреевне в этой работе, но и в подстрочник она могла вдохнуть жизнь, близкую к бытию оригинала. Чтобы по-русски заговорили древнеегипетские иероглифы («Прославление писцов»):
«Книга лучше расписного надгробья
И прочной стены.
Написанное в книге возводит дома и пирамиды в сердцах тех,
Кто повторяет имена писцов...»

Эти строки созвучны ахматовским - о долговечности «царственного слова», которое прочнее стали, золота и мрамора («Кого когда-то называли люди...», 1945).
Вместе с тем, она чаще обращалась к наследию поэтов, предельно отдаленных от круга ее тем и образов: «Говорили: «Ахматова и Гюго - невозможно», а переводить надо именно непохожих - тогда это настоящее перевоплощение» (запись Н. Глен).
А творческая энергия действительно уходила, на время отступали собственные замыслы.
Ахматова перевела произведения более шестидесяти авторов. Эти переводы выходили отдельными изданиями и были включены в 18 сборников серии «Библиотека поэта».
Событием, предвещавшим возвращение ахматовской поэзии к читателю, стал выход в Гослитиздате в январе 1956 года книги «Корейская классическая поэзия» с именем переводчика - Анны Ахматовой - на титульном листе. Среди многих других в сборнике помещено стихотворение Ю Ын Бу.
«Прошедшей ночью ветер дул,
И землю снег покрыл,
И сосен крепкие стволы
Повержены во прах.
Так что ж сказать мне о цветах,
Которым не цвести?»
... Незабываемая весна 56-го, не роковой - обнадеживающий рубеж. В марте Анна Андреевна сказала Л. К. Чуковской: «Этот праздник мы будем праздновать с вами вдвоем. (Речь шла о хрущевском докладе на закрытом заседании XX съезда. - И. Л.). <...> «Того, что пережили мы, - да, да, мы все, потому что застенок грозил каждому! - не запечатлела ни одна литература. Шекспировские драмы - все эти эффектные злодейства, страсти, дуэли - мелочь, детские игры по сравнению с жизнью каждого из нас.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Доброго утра, дорогие друзья! 📕

Сегодня эпиграфом к нашему разговору станут последние стихи Анны Ахматовой:

«Земля хотя и не родная,
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
И несоленая вода.
На дне песок белее мела,
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.
А сам закат в волнах эфира
Такой, что мне не разобрать.
Конец ли дня, конец ли мира.
Иль тайна тайн во мне опять»
25 сентября 1964
Комарово

... О том, что в «Поэме без героя» присутствует музыка, Ахматова знала с той декабрьской ночи 1940 года, когда пришли первые ее строфы. Стихотворение «Сон» (1956) из цикла «Шиповник цветет» первоначально называлось «27 декабря 1940». И не случайно упоминание в нем о баховской «Чаконе»:

«Был вещим этот сон или не вещим...
Марс воссиял среди небесных звезд,
Он алым стал, искрящимся, зловещим, -
А мне в ту ночь приснился твой приезд.
Он был во всем... И в баховской Чаконе,
И в розах, что напрасно расцвели,
И в деревенском колокольном звоне
Над чернотой распаханной земли.
И в осени, что подошла вплотную
И вдруг, раздумав, спряталась опять.
О август мой, как мог ты весть такую
Мне в годовщину страшную отдать!
Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
И вот пишу, как прежде без помарок,
Мои стихи в сожженную тетрадь».

Эта божественная музыка была для поэта таким же сильным потрясением, как и предощущение всей поэмы в том памятном декабре. Впервые Ахматова слушала «Чакону» еще в Царском Селе, в исполнении Артура Лурье, а летом 1956-го ее сыграл для Анны Андреевны скрипач Федор Дружинин (в Старках, у Шервинских). И в «Поэме без героя», в «третьем и последнем» посвящении появится в 1956 году строка: «…Лучше кликну Чакону Баха...».

Предлагаю Вам послушать это произведение по ссылке.
До разрыва самых сокровенных струн души.

Поэма, о которой Ахматова забывала на годы, вдруг начала выходить за пределы текста, давно казавшегося окончательным, словно настаивала на своей незавершенности: «Ты растешь, ты цветешь, ты - в звуке...»
(из послания «Самой поэме», написанного в Комарове 20 сентября 1960 года).
Было несколько таких «окончательных» редакций - 1942 года, 1955-го, 1962-го, 1964-го... Последняя запись о «просмотре» поэмы датирована 19 апреля 1965 года.
Параллельно с работой над поэмой Ахматова вернулась к давнему замыслу балетного либретто по мотивам «Петербургской повести». Появлялась у Анны Андреевны и мысль о киносценарии.
«Сегодня ночью я увидела (или услышала) во сне мою поэму как трагический балет. Это второй раз, первый раз это случилось в 1944 г. Я помню все: и музыку, и декорацию, и костюмы, и большие часы (справа), которые били новогоднюю полночь»
(из дневника, июль 1958 года). Это был бы не классический балет, а «некое танцевальное действо с пением за сценой». Замысел остался незавершенным.

Сильнее всего поэма «терзала» автора в 1959 году. Ахматова не могла от нее оторваться: шли новые строки, что-то требовало замены: «… мне приходит в голову, что мне ее действительно кто-то продиктовал, причем приберег лучшие строки под конец» («Проза о Поэме»).
«Иногда я вижу ее всю сквозную, излучающую непонятный свет (похожий на свет белой ночи, когда все светится изнутри), распахиваются неожиданные галереи, ведущие в никуда...» («Проза о Поэме», запись 17 май 1961 года, Комарове).
Поэма принимала в себя все, что только могла она взять в зазеркальном мире - 10-х годах, - «историком и гениальным истолкователем» которых Ахматова считала Николая Бердяева. Однако «Самопознание» написано не поэтом, а философом (Анна Андреевна прочитала эту книгу в начале 60-х годов). Автор дает логически безупречные и, казалось бы, исчерпывающие оценки. Поэма же совсем близко подходит к исчезнувшему с лица земли живому явлению, образы ее неоднозначны, они излучают сияние бесконечного - и в этом смысле (а не в узко специальном) можно говорить о музыкальной природе «Поэмы без героя», балетного либретто и таких «странных» стихов, как «В Зазеркалье» (1963).

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем привет! 📕

Об издании стихов и о поэтах, которым благоволила Анна Андреевна, поговорим сегодня.

Русским поэтом первой величины Анна Андреевна считала Арсения Тарковского, обладавшего, по словам Ахматовой «тайною первородства», «абсолютно неповторимым голосом». Ей не суждено было услышать голос поэта во всей философской мощи его позднего расцвета, но она все предвидела, находя у Тарковского стихи, «облеченные в тайну», свидетелей непостижимо далекого прошлого и посланцев будущего. На выход первого сборника Тарковского «Перед снегом» (1962) Ахматова откликнулась приветственной телеграммой поэту, а вскоре написала рецензию (тогда не опубликованную). Многие стихи были уже знакомы Анне Андреевне по рукописному сборнику, подаренному ей поэтом в 1959 году.
Ахматовский отзыв и телеграмма, письма и телеграммы А. А. Тарковского - свидетельства большой личной дружбы и творческой близости двух русских поэтов. Тарковский называл себя «поздним учеником» Анны Ахматовой.
Арсений Тарковский - Анне Ахматовой, 3 мая 1958 года: «….Ваша поэзия и Вы в равной мере - мой праздник, и теперь я не знаю, как мог бы жить, не перемолвясь с Вами словом, так же, как не могу себе представить себя без Ваших книг».
Конец апреля (не позднее 27-го) 1961 года: «…я еще верю, что мне удастся преодолеть мой «комплекс недостаточности» и развязать свой язык, чтобы до конца рассказать Вам, как все, написанное Вами, дорого мне - и почему дорого».
28 февраля 1963 года: «Я влюблен в Вас, как гимназист, и когда Вас нет в Москве, гадаю, когда Вы придете, по номерам автомобилей, по количеству голубей на подоконнике, по часам (четные - нечетные минуты) и Бог весть еще по чему. Я Вам даже не завидую».
4 июля 1963 года: «Как много Вы значите для меня, если бы Вы только знали, и я уже почти не боюсь Вас...».

Анна Андреевна высоко ценила поэтический дар Марии Петровых, Давида Самойлова, Семена Липкина, Владимира Корнилова, Евгения Рейна, Дмитрия Бобышева, Анатолия Наймана. Любила песни Александра Галича и Булата Окуджавы, бывавших у нее. Когда по Москве прошел слух об аресте Галича, тревожилась за него, сообщала друзьям: «Песенника арестовали». Слух оказался ложным, а вот слух об аресте романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» подтвердился. «Оттепель» шла на убыль.

Ахматова не отказывала в таланте и самым популярным советским поэтам конца 50-х - начала 60-х годов, но они, по мнению Анны Андреевны, были несамостоятельны в своем творчестве, «играли на публику», сочиняли «для стадионов», подстраиваясь под вкусы читателей. Надо сказать, в последние годы отношение к ним Ахматовой изменилось к лучшему: «Я раньше все осуждала «эстрадников» - Евтушенко, Вознесенского. Но оказывается, это не так уж плохо, когда тысячи людей приходят, чтобы слушать стихи. А в Италии одинокие поэты сидят по разным городам. Их не читают. И они сами почти не знают друг друга» (запись Л. Копелева).

Более десяти лет - с конца 40-х - Анна Ахматова не надеялась на выход отдельного издания новых стихотворений, своей седьмой книги. Она казалась поэту заведомо обреченным двойником сожженной тетради: «И вот пишу, как прежде без помарок, Мои стихи в сожженную тетрадь» («Сон», 1956).
Сохранился авторский макет обложки новой книги, датированный 1960 годом: «Утро. Последний сборник стихотворений Анны Ахматовой» (в собрании М. С. Лесмана). В том же году она обдумывала возможность «названия без названия», составляя план «Седьмой книги» (хранится у В. Г. Адмони), а позднее появился новый вариант названия: «Цветы последние». Ахматова сделала также попытку вернуться к прежнему названию - «Нечет. 1940-1962. Седьмая книга стихотворений».
«Бег времени» - еще одно название, избранное поэтом для отдельной книги новых стихов (так и не вышедшей), - стало именем итогового сборника, в который вошли с той или иной мерой полноты семь ахматовских книг.

В истории русской поэзии совсем немного было поэтов, так тщательно работавших над составом и композицией своих книг, как это делала Анна Ахматова.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова

​Всем привет! 📕

Сегодня поговорим о встрече Анны Ахматовой и Бориса Анрепа, а также о последних днях поэта.

На обратном пути в Россию Анне Андреевне разрешили на три дня задержаться в Париже. Это была последняя встреча с ним - через пятьдесят лет. Она поселилась в отеле «Наполеон» на авеню Фридланд возле Триумфальной арки. Управляющий отелем Жан Маковский, оказавшийся сыном С. К. Маковского, предоставил ей бесплатный номер.
В Англии, вспоминает Никита Струве, Ахматовой подарили записную книжку в сафьяновом переплете, куда Анна Андреевна заносила имена, поручения, номера парижских телефонов, стихи. Эта записная книжка была сожжена ею перед самым отъездом из Парижа.
Ахматова сказала Н. А. Струве: «У вас все рукой подать. А у нас отняли пространство, время, все отняли, ничего не осталось». Но она была уверена: «Все будет».
Дивный прозрачно-ясный июньский день. Георгий Адамович катает ее по городу на автомобиле - по старым парижским адресам, подвозит к домам, где она жила в 10-х годах. Были и прогулка в Булонском лесу, и ресторан на Монпарнасе. Как и в Италии, Ахматова всюду встречала людей, открытых всем ветрам, живущих просто так, а не по указке бронзовеющих «вождей». Парижане по-прежнему любили и умели жить.
В шумном монпарнасском ресторане она сказала Адамовичу, на минуту потеряв контроль над собой: «Если б вы знали, что это!.. Вот так сидеть... А вокруг все эти молодые люди входят, выходят, смеются, оживленные, беспечные…». Просила его передать французским журналистам: «Пусть забудут о «мученице». Если хотят, пусть пишут о стихах. Иначе это мне навредит». Тревожили Ахматову и слухи о ее выдвижении на Нобелевскую премию. Об этом заговорили на Западе еще в 1962 году.
О парижской встрече с Борисом Анрепом Анна Андреевна скажет В. Я. Виленкину: «Встретились. И это было очень страшно». А. Г. Найману: «Мы чувствовали себя убийцами».
Слишком многого ожидали они от этой запоздалой встречи, два старых больных человека, не видевших друг друга почти пятьдесят лет. Каждый сберег в своей душе другой, далекий образ и не мог расстаться с ним. (Анреп даже уехал из Лондона, боясь встречи с Анной Ахматовой, но она разыскала его в Париже.) На узнавание уже не было у них душевных сил. «Невстреча».
Ахматова не решилась спросить своего собеседника о судьбе черного кольца - ее подарка. Анреп не осмелился сказать ей правду: кольцо, которым он всегда дорожил, пропало в годы войны.

«Ну, теперь идите, благодарю, что пришли. Напишите хоть на Новый год». - А. А. величественно поднялась с кресла, проводила меня до маленькой передней, прислонилась к стене. - «Прощайте». Протянула руку. Внезапный порыв: я поцеловал ее безответные губы и вышел в коридор в полудурмане, повернул не туда, куда надо, добрался кое-как до выхода, долго шел по Champs Elysées и до ночи сидел в кафе.
Тысячу раз я спрашивал: зачем? зачем? Трусость, подлость. Мой долг был сказать ей о потере кольца. Боялся нанести ей удар? <...> Ее горячая душа искала быть просто человеком, другом, женщиной. Прорваться сквозь лес, выросший между нами. Но на мне лежал тяжелый гробовой камень. На мне и на всем прошлом, и не было сил воскреснуть» (из воспоминаний Б. Анрепа).
В беседе с М. И. Будыко Анна Андреевна заметила: «Этот обмен (кольца на античную монету. - И. Л.) был шуткой. Кольцо жалко».
В этих словах также не было всей правды. Профиль Ахматовой угадывается в Лике Сострадания - одном из образов анреповской мозаики, выложенной на полу лондонской Национальной галереи.

... Совсем другая встреча ожидала Ахматову в парижском доме художника Юрия Анненкова. Здесь Анна Андреевна увидела свой гуашный портрет и портреты друзей, на мгновение возвратившись туда, где все они были молодыми. Она благодарила судьбу и за то, что в Англии ей довелось еще раз взглянуть в «дарьяльские глаза» Саломеи Андрониковой, подруги-ровесницы, петербургской красавицы 1910-х годов, Соломинки, воспетой в стихах Мандельштама и Ахматовой.

📕Продолжение в комментариях ⬇️

#мыслиокнигах #книги #Ахматова