«Антигуманизм» постсовременной мысли самим Хоружим понимался не как антиантропологизм, а как преодоление модерной антропологии, как мышление о человеке как бессущностном существе, как антропология без «человеческой природы». Но одного лишь этого не хватает для причисления синергийной антропологии (СА) к семейству неоматериалистских теорий.

Одним из источников СА явилась синергетика — тоже самое теоретическое начинание, что послужило источником и делезианства, а стало быть и большинства (если не всех) неоматериалистских теорий. Именно синергетика (наряду с исихастской письменностью и постметафизической философией) составила концептуальную базу СА. «Хаос», «открытые системы», «нестабильность», «самоорганизация» и пр. — все эти концепты входят в основоположения СА, что роднит ее с неоматериализмом. СА-видение реальности как океана энергий, лишенных каких-либо сущностей, эйдосов, телосов, предзаданной системы форм и пр., есть именно неоматериалистское видение, как и её внимание к телесности, экологии и т.п. Согласно Аристотелю, материя это чистая возможность, мощь, потенция, активная способность, динамизм — но и — вот важнейшее здесь — лишенность формы и цели. Реальные объекты есть материя, руководимая формой-целью. Гиле (материя) есть динамис посредством энергейя и под руководством формы-цели, достигающей действительности. Что будет, если из этой аристотелевской (и вообще классической) схемы убрать цели-формы? — останется реальность как беспредельность чистых возможностей, актуализирующихся в энергиях, то есть только уровень гиле-энергейя. То есть мы получим не-субстанционалистский материализм (очевидно, что гиле-без-форм-целей — не «субстанция» в классическом во всяком случае понимании). «Логосы», «энтелехии» отбрасываются, остается только материя — не как субстанция, а как чистая возможность — непредписано ничему собственными энергиями достигающая той или иной оформленности/действительности (не оформляемая чем-то, но самооформляющаяся). Но именно такую операцию и совершил Хоружий, как мы далее покажем. Но именно такую позицию занимают неоматериалисты. В этом отношении Хоружий — неоматериалист.

Это огромная тема, требующая явно больше места, чем у нас есть: однако даже и того, что уже сказано достаточно, чтобы считать СА вписанной и в неоматериалистский поворот постмодерного мышления. На это и указывает, тот факт, что среди всех этих «поворотов» сам Хоружий отмечал и «экологический поворот», в который вписывал и свою философию: поворот к материи, к природе, к внечеловеческому миру, к критике модерной установки (когнитивного/технологического) освоения/присвоения/эксплуатации внечеловеческой действительности и пр. — а вкупе с признаваемой СА (и по своему тематизированной) «смертью субъекта» мы тут получаем, действительно, одну из версий неоматериализма.

Энергия — важнейший теологический (теоретический) и мистико-аскетический (практический) термин восточнохристианского дискурса, обозначающий в самом общем виде: действие, проявление, выступание, активность, практику, способность и т. п. К чему пришли восточнохристианская теология и аскеза на своем тысячелетнем пути? — к тому, что превращение человека в онтологически иное себе (теозис) возможно лишь по энергии, а не по сущности (утверждение зафиксированное в паламитской теологии).

Восточнохристианское мышление тем самым существенно энергийно, а не эссенциально. Но классическое западное мышление (от Аристотеля до Канта) было как раз эссенциальным (мышление по типу вещей, объектов, законов, эйдосов, начал, телосов, сущностей...), и как раз оно и рухнуло в постмодерную эпоху. Тем самым восточнохристианское мышление оказывается необычайно актуальным, оказывается по свои основным параметрам существенно постмодерным, и тем под «преодоление метафизики», «смерть субъекта», все масштабную критику классического мышления не подпадающим — и более того, само выступающим как инструмент такой критики и как альтернатива классическому мышлению.

Энергия — аристотелевский термин и восточнохристианский дискурс (в хоружевской реконструкции во всяком случае) производит некую деконструкцию аристотелизма. А именно имеется триада динамис — энергия — эссенция (возможность — действие — осуществленность). В классической модели второй член подчинен третьему: энергия есть лишь момент актуализации эссенции: весь процесс изначально запрограммирован эссенцией. Все энергии (действия, активности) суть лишь актуализации предзаданной сущности. Но чисто логически это может быть и не так: и восточнохристианский дискурс пользуется этой возможностью, отсоединяя принцип энергии от принципа эссенции, переподчиняя его принципу динамис. Таким образом энергия понимается вообще вне всякой эссенции, бессущностно, сама по себе. То есть: принцип эссенции отвергается, а утверждается видение реальности как океана первичных динамис, непредзанно какой-либо эссенцией актуализирующихся в энергиях. Можно было бы сказать пользуясь классическими терминами: вся реальность есть меон, аутореализующийся в энергиях, вовсе не нуждаясь в формах и логосах, сам из себя; или: несводимые уже ни на что другое основания реальности — как бы их не представлять — характеризуются клинаменическими свойствами. Динамис, энергия, меон, клинамен — блок философских концептов, отвечающих СА; эссенция, энтелехия, телос, логос, эйдос, форма — блок философских терминов, не отвечающих ей.

Восточнохристианский дискурс тем сам создал энергийную онтологию и энергийную антропологию. Здесь есть энергии и их конфигурации, ничем не предопределенные, не предписанные, не запрограмированные. Но этот энергийный дискурс создан исихастами в целях самописания своего опыта, вырабатываемого по ходу их духовной практики. Но в классических философских терминах это означает: исихасты концептуализируя свой опыт, произведенный по ходу их духовной практики, создали материалистические онтологию и антропологию (если понимать «материю» классически-философски: не как вещность-вещественность, а как океан бессущностных возможностей; и более того: диалектически-материалистические онтологию и антропологию: ибо здесь материя (как и в диалектическом материализме) понимается не пассивно, а активно: как аутоактуализирующаяся своими собственными энергиями, а не внешними ей формами-эйдосами-энтелехиями-логосами и пр.). Всё есть материя не как вещность-вещественность, но как гиле-меон-динамис-энергейя-клинамены.

«Чрезвычайной близости катастрофы никто не предвидел.» «Как! Вы не знаете? В Европе — война. Он рассказал нам об убийстве в Сараеве и т.д. С тех пор и до настоящего дня, в течение двадцати четырех лет, мы, русские, не знаем, что такое нормальная жизнь. Пишу я эти строки 19 августа 1938 г. в Чехословакии вблизи городка Высокое Мыто (Vysok£ Myto), где семья наша проводит лето , но душа наша неспокойна: в Германии происходят маневры, имеющие характер мобилизации, отношения между Германиею и Чехословакиею весьма напряженны, не сегодня завтра может вспыхнуть война, которая опять станет мировою.»

«В доме Отца Моего обителей много», говорит Христос ученикам своим. И не только в Царстве Божием, а и здесь на земле обителей бесчисленное множество, и каждый из нас живет в той из них, которую он сам избрал себе. Если она неприглядна, не на кого пенять, кроме как на самого себя: тут же рядом стоящий человек видит совсем другое царство бытия, блещущее красками, полное жизни, богатой и разнообразной. »
«краски всех предметов были не на поверхности их, а шли из глубины, просвечивая друг сквозь друга, как в морской волне.» Став взрослым, я видел мир наяву в этом его глубинном аспекте только однажды в начале выздоровления от тифа. Мне перестилали постель, я подошел к окну и увидел яблони в саду; это было в июне, они уже отцвели, но ликующая яркость и свежесть их листвы была пронизана такою же чарующею жизненностью, как и весною, когда деревья покрыты цветами. На другое утро только что я открыл глаза дверь отворилась и в комнату вошла Настасья. «она мне показалась существом из какого-то другого, высшего мира, — ее тело не было плотным, твердым чурбаном; сотканное из света оно было лучистым, особенно лучезарны были волосы. Если бы мы видели всех людей в этом аспекте их бытия, сколько новой красоты открылось бы нам.
Стоявший передо мною дух, облегченный светом, явным образом не был существом совершенным, но какие великие возможности красоты и чистоты таились даже и в этом существе. Без сомнения, многие из них осуществлены жизнью благороднейших представителей человеческого рода. И если бы мы обладали полнотою видения, мы нашли бы и здесь на земле райские обители.»

Отрывок из книги
Воспоминания
Η. О. Лосский

Златоуст писал о общности имуществ как о великой радости и великой благодати; он, как и Симеон Новый Богослов, писали что без неё нет Церкви, а только ее внешние признаки («одежды», «символы»). Когда старообрядцы сформулировали «благодать взята на небо», «власти суть коллективный антихрист» — это были точные, строгие политтеологические формулы: капитализм есть уничтожения общности имуществ (монашеской, общинной, коммунальной…); разрыв людей друг с другом и Богом: уничтожение Церкви. Старообрядчество и реформаты в своем отказе от таинств и клира частью фиксируют, частью реализуют это уничтожение. История старообрядчества — один из самых убедительных примером истинности марксизма. Если Аввакум и т.д. были как бы свехконсерваторы, но на выходе мы все равно получаем резкое отторжение от исторической церкви и сообщество без клира и таинств — что это если не Реформация? Синодалы — наши англикане, поповцы — наши лютеране, беспоповцы — наши кальвинисты, хлысты — наши квакеры. Мы видим как вхождение в капитализм по всему пространству наносит типологически тождественные раны и деформации. Капитализм = безцерковность. После Маркс напишет, что пролетариат — воплощение обесчеловечивания, обессмысливания, отчуждения человека; обезобоживания мы бы сказали. В этом и теологическая, и социально-экономическая суть атеизма, не как доктрины, но как некоего экзистенциального факта свойственного современности как таковой. Атеизм есть неизбежная, сущностная черта современности. Следовательно только уничтожение капитализма создаёт условия «воцерковления»: пролетариат как воплощение обезбоженности революционно преодолевает ее; так Хайдеггер писал, что господство производственно-потребительского процесса есть бегство богов и оставленность бытием; писал, что пришествие Последнего Бога, Другое Начало бытия возможны только «поворотом» внутри, изнутри производственно-потребительского процесса («эпоха коммерсанта и мирового рынка» и т.п.) — то есть посредством пролетарской революции, если последовательно продумать эту мысль конкретно социально-экономтчески. Проще говоря, атеизм есть «надстройка» капитализма, и следовательно искоренить атеизм можно только искоренением его «базиса» — капитализма. Ещё проще говоря — как и говорили Отцы Церкви — христианство есть жизнь и дело, а и именно жизнь и дело любви и братства — жизни и дела «великой благодати» общности имуществ. Как рассуждал Златоуст? — «коммунизм» не просто был возможен, не просто успешно функционировал, но был великой радостью и великой благодатью у первохристиан; также и «сейчас» (для времени Златоуста) — у монахов; но первохристиан было мало, монахов не много больше; представьте, что будет когда мы перейдем к коммунизму массово, здесь в столице Империи! (Константинополе, где Златоуст епископствовал). Если нет этого — конкретного социально-экономического воплощения христианства — не будет самого христианства. Также — и на деле даже и радикальней — учил Симеон Новый Богослов, аскет, мистик и поэт: все имущества и все деньги суть общие; частная собственность — от сатаны; «Нетварный Свет», «Божественный Эрос» — и т. п. «предметы», о которых писал Симеон — они как и где возможны? — только в общности имуществ, в христианстве не на словах, не в символах, а на деле, в жизни.

Вот, пожалуй, главное: да, «Повесть о житии» (первичный источник о Александре, написанный сразу после его смерти) рассказывает о политике и войне, но они совсем не главный ее предмет. Главный ее предмет — спасение души, святость, никак не государство и война. Венец жизни Александра — отказ от славы и власти, принятие схимы.

Углубить наше понимание аутентичного христианского образа Александра и его националистической подмены помогут тексты выдающегося историка, исследователя русской святости Георгия Федотова.

В статье «Н. А. Клепинин. “Святой и благоверный великий князь Александр Невский”» Федотов затрагивает евразийско-белогвардейско-националистическое извращения образа Александра. Но самое интересное: эта белогвардейская подмена самым удивительным образом схожа со сталинистской подменой, которую Федотов живописует в статьях «Как Сталин видит историю России?», «Александр Невский и Карл Маркс: два советских случая». Эти статьи и, следовательно, процессы, ими описываемые, относятся еще к 30-м гг. — то есть еще до Великой Отечественной: национализация русской истории, включая Александра Невского, и в ее сталинистском варианте и в ее антибольшевистском варианте происходит не как патриотическая мобилизация против нацистов, но напротив — как один из случаев общего тренда на фашизацию, охватившего тогда все Европу.

Истинный же образ Александра Невского находим в книгах Федотова «Святые Древней Руси» и «Русская религиозность». В «Святых» мы можем прочитать:

«Основной мотив подвига — даже единственный, выдвигаемый здесь [в «Повести о житии Александра»] — иной: это самоотверженная любовь к народу, готовность отдать свою душу “за други своя”. Этот мотив господствует в житиях князей — воителей за русскую землю. Среди них первое место бесспорно принадлежит Александру Невскому.

Древнее житие — конца XIII или начала XIV века — представляет оригинальное произведение, не имеющее агиографических образцов.

Об отношении Александра к русским князьям, о татарской помощи в борьбе с соперниками, о наказании мятежных новгородцев, словом, о том, что могло бы омрачить славу национального героя напоминанием о спорных вопросах его политики, — в повести-житии не говорится ни слова.

Религиозный элемент повести неразрывно слит с героическим. “Тако бо Бог прослави угодника своего, яко много тружеся за землю русскую, и за Новгород, и за Псков, и за всю землю русскую, живот свой полагая за православное христианство”.

Церковь не канонизует никакой политики — ни московской, ни новгородской, ни татарской, ни объединительной, ни удельной. Об этом часто забывают в наше время, когда ищут церковно-политических указаний в житии Александра Невского».

А в «Религиозности» читаем:

«Парадоксальный пример исторического богословия мы находим в «Житии Александра Невского». Мистические истины, на которых основывается христианское учение, а именно Воплощение и Воскресение Христа, запросто включаются в цепь исторических событий. Август и Константин ставятся в один ряд с Адамом и Авраамом. Это значит, что вся история, без различия — священная или мирская, имеет религиозный смысл. Бог имманентно присутствует в истории. Поэтому любое историческое событие приобретает свою собственную ценность. Исторический мир грандиозен и исполнен смысла.

Если рассматривать участие в войне как общественное служение, как акт самопожертвования, угодный Богу, то исчезает противостояние воинского и монашеского идеалов. Все князья желают принять монашеский постриг перед смертью, потому что этот обряд, подобно крещению, дает отпущение грехов, а не потому, что они чувствовали особое аскетическое презрение к мирской политической деятельности.

В течение всего русского Средневековья существовало четкое разграничение между законной «грозностью» правителя и жестокостью, которая всеми осуждалась. Жестокое наказание, на которое Александр Невский обрек новгородцев за восстание (отсечение языков и ушей), донесенное до нас летописью, не упоминается в житии князя.

Идея общественного служения остается господствующим идеалом этого периода; ни деспотическое правление, ни эксплуатация в личных целях не считаются оправданными. Хороший князь служит своей земле и своему народу, а не управляет ими. Даже жития святого Александра Невского, пытающиеся возвысить его до уровня древних героев и римских императоров, подчеркивают его жертвенное служение своему народу».

Итак, выделим самое главное: «Повесть о житии» не канонизирует никакой политики, скорее она выдвигает некий идеал политики: справедливость, служение народу как не-управление, не-эксплуатация, не-деспотия. История, «мир», политика не отвергаются, но понимается как поле, где действует Бог, и где должны действовать христиане. И все же любая политика, война тем паче, повязана с грехом, и поэтому Александр — ради искупления грехов — отказывается от власти и становится монахом.

Федотов пишет, что акт канонизации и написание жития — не «история» и не «идеология», но некое дело Церкви, где она учит нас, чему надо следовать, на что равняться, чему подражать, что свято. Святость — вот что интересует жития, а не «исторические факты». Поэтому споры об «исторической правде» в нашу эпоху смещены куда-то совершенно не в ту сторону. Да, «Повесть о житии» просто пропускает грешные моменты в жизни Александра — потому что ей нужно передать святость, идеал. Споры о том, были ли Невская битва, Ледовое побоище важными событиями или незначительными стычками, была ли ордынская политика Александра верной и мудрой, или была подлым коллаборационизмом, и как нам понимать действия Александра в связи с его братом и мятежом новгородцев — все подобные споры бьют мимо цели, они происходят уже в изначально извращенном пространстве. Церкви в «Повести о житии» важна святость, важны определенные идеалы. Это просто забыто, забыты святость и особая логика этих идеалов; все национализировано-объязычено, все происходит уже в пространстве патриотизма, войны, государства, борьбы с Западом, евразийства и пр. глупостей — или глупостей противоположных (западничество, либерализм и пр.). Обе спорящих стороны («Александр — герой», «Александр — кто-то противоположный герою») изначально не правы, ибо спорят в пространстве, параметры коего просто не совпадают с параметрами пространства «Повести о житии». «Повесть» не говорит о грехах, потому что они ей неинтересны; она говорят о святости, потому что она ей интересна. Спорщикам же святость неинтересна. Сами ценности спорщиков, их картина мира, их логика — совсем другая логика, чем у «Повести»; и логики эти несовместимы.

Основная книга по нашей теме — «Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой (1263–2000)» Фритьофа Беньямина Шенка. Здесь исследуется как менялся (кардинально) образ Александра Невского от его канонизации до наших дней. В этом процессе выделяются следующие периоды: сакрализация (XIII–XIV вв.), россиизация (XV–XVII вв.), этатизация (XVIII в.), национализация (XIX в.), свержение (1917–1937 гг.), советизация (1937 г.), экранизация (1938 г.), «Александр призван» (1939–1945 гг.), консолидация и критика (1945–1985 гг.), плюрализация памяти (1985–2000 гг.). Сложно не понять эти этапы как этапы деградации и забвения всего христианского в образе Александра. Шенк об аутентичном образе Александра пишет:

«Святые — живое доказательство присутствия Бога на земле. В «Повести о житии» на передний план выходит не биографическое, а сакральное измерение текста. Вопрос о том, за какие религиозные заслуги, за какой подвиг Александру была открыта дверь в чин святых, уже давно занимает историков. Александр стал отцом-основателем особого типа православных святых князей, заслуживших свое положение прежде всего светскими деяниями на благо сообщества («общественными служениями»). Однако возникновение нового типа отношений между светскими действиями и благочестием не получило дальнейшего развития. Напротив, духовные и мирские черты синтетического образа Александра в дальнейшем вновь распалась на составные части: образы святого монаха и князя».

Так — в начале; в конце, в наши дни этот образ забыт, царствует образ политика/полководца, где имперские, евразийские и сталинистские черты слиты в одно: это «постмодернистский», националистический образ Александра — причем в этом образе слиты все виды национализмов (и «православный», и имперский, и советский, и евразийский).

Но, конечно, интереснее всего здесь та новация, которую находит Шенк (конечно, не только он один) в «Повести о житии»: здесь нет ни манихейского «ухода из мира», ни освящения политической сферы, ее абсолютизации. Здесь есть некий синтез, некий идеал христианской политики, который смогла выдвинуть Русь и не смогла воплотить Россия. Как образ Александра раздваивается на «монаха» и «воина», так и вся страна раздваивается: православие вылетает куда-то далеко «из мира», из действительности, а действительность (политическая) дехристианизируется, национализируется (объязычивается).

После всех этих текстов мы можем под конец представить две крайние точки в долгой истории образа Александра. Безусловно, великий — но не христианский, а советско-националистический — фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», шедевр, интересный тем, что отображает сразу два предательства — как фильм о святом — предательство христианства, ибо ничего специфически христианского здесь нет, есть просто русский национализм (язычество), и как фильм советский — предательство советского проекта, большевизма, революции, марксизма — ибо ничего марксистского, революционного здесь нет — есть просто тривиальный национализм.

А вот первая точка, точка истины, и на ней — как энтелехии наших заметок — мы и закончим: «Повесть о житии и о храбрости благоверного и великого князя Александра» (читайте в хрестоматии «Библия и русская литература»). Совсем маленький, чудесный, красивый — и главное, конечно, — благочестивый, православно-христианский текст.

Сразу, с самого начала «Повести о житии» вы находим идеал христианской политики: отец Александра назван благочестивым, человеколюбивым, милостивым и «прежде всего кротким» (!) правителем. Кроткий и милостивый политик! — да возможно ли такое? — московские цари, петербургские императоры, советские генсеки и постсоветские президенты не таковы: и поэтому-то именно и извращают образ Александра Невского. И сам Александр был «милостив без меры» (без меры!). «О таких сказал Исайя-пророк: “Князь хороший в странах — тих, приветлив, кроток, смиренен — и тем подобен Богу”. Не прельщаясь богатством, не забывая о крови праведников, сирот и вдов по правде судит, милостив, добр для домочадцев своих и радушен к приходящим из чужих стран. Таким и Бог помогает, ибо Бог не ангелов любит, но людей, в щедрости своей щедро одаривает и являет в мире милосердие свое», — пишет автор «Повести о житии»

Тихость, приветливость, кротость, смирение, непрельщенность богатством, память о сиротах и вдовах («неимущих», «попавших в трудную жизненную ситуацию»), правосудность, милость, доброта, радушие («к приходящим из чужих стран»!) — вот несколько характеристик христианского политики. Вот урок «Повести о житии» — урок, который был забыт в пользу «противостояния с Западом», «евразийства», «патриотизма», «войны», «государства» и пр. И пора бы нам его уже все же попытаться выучить. Тихая, кроткая, смиренная, милостивая политика — не оксюморон ли это? «Повесть о житии» учит, что нет, не оксюморон, а то, что и должно быть. Не битвы и не Орда — а «милость без меры» — вот на чем бы надо нам сосредоточить свое внимание, вспоминая Александра Невского.

Но еще немного об этом чудном тексте. Автор «Повести» явно любуется Александром: князь — красивый, сильный, храбрый, но и плачущий при молитве. «Повесть», разумеется, совсем не милитаристская, война описывается в ней как эффект «опьянения безумием и гордостью», хотя и отмечает автор, что сердца Александровых воинов были как «сердца львов». Автор радуется и «великой славе» Александра и богатству его земли — упоминая, конечно, что тот «любил нищих». И при красоте, силе, храбрости, славе Александр ставится «монахом, ибо имел безмерное желание принять ангельский образ» — и это его высшее достижение, венец его жизни. Да, Александр воюет с немцами, шведами, литовцами и одновременно подчиняется Орде — но это лишь случайные исторические факты, сами по себе ничего не говорящие — важные лишь мотивацией Александра (как ее описывает «Повесть»): князь все делает, чтобы избавить «людей своих от беды». «Избавить людей от беды» — вот принцип, вот логика христианского политика (а не, скажем, «слава Отечества» и т. п.), применяемая в каждом случае по-своему, по-разному: в одном случае обороняться, в другом — признать власть захватчиков: лишь бы уберечь людей от беды.

Все это сливается в один цельный, многомерный образ: радость и любование молодостью, силой, красотой, отвагой — молитвенностью, смирением, кротостью, плачем — нищелюбием, милосердием, действенной активной политикой помощи людям. Образ и не манихейски-мироотрицающий и не военно-государственнически-мирской, а совершенно чудесный, обаятельный образ жизнелюбивого, активного, действенного — и без противоречия — смиренного, кроткого, молитвенного человека.

Много было в истории разных правителей, которые делали то и это; и спорить об этом — скука смертная. Сами по себе факты бессмысленны, ничего нам не говорят. Гораздо интереснее и душеполезнее прочитать этот текст не как скучный «исторический источник», а как послание, обращенное к нам, ко мне, разглядеть его смысл для нас здесь и сейчас. Хорошо, красиво, благочестиво (!) быть молодым, отважным, «удалым», деятельным, активным — и все это не мешает, совсем не противоречит — вот главное — кротости, смирению, тихости, милости, но, напротив, при синтезе того и другого мы получаем православно-христианский идеал «мирского» служения людям, народу, «сиротам и вдовам», активного преобразования жизни вокруг, борьбы с опьяненными безумием и гордыней. Вот чему нас учит благоверный князь Александр.

https://blog.predanie.ru/article/aleksandr-nevskij-natsionalnyj-geroj-ili-smirennyj-monah/

Идут споры о Дугине, которого я (почти) не читал, а вот Эволу я читал; и вот: крайний случай консервативной революции — философия фашиста (впрочем фашизм казался ему слишком умеренным), «интегрального традиционалиста», анти-христианинина, анти-социалиста Юлиуса Эволы (1898-1974), одного из героев классической книги Молера о консервативной революции. «Языческий империализм. Фашизм перед лицом евро-христианской опасности» — одна из главных его работ, которую мы здесь кратко перескажем. «Традиционная цивилизация» есть сакральная империя, аристократия, язычество, воинственность, патриархат, подчинение. Так было всегда и так должно быть всегда — а потому Запад есть чудовищное, противоестественное образование, сломавшее сакральную цивилизацию, приведшего к гуманизму, демократии, десакрализации, секуляризации, атеизму, нигилизму, наукотехнике, равенству, феминизму, революциям, социализму. В чем корень этой катастрофы? — в евреях. Евреи суть восставшие рабы с их чудовищным мессианским монотеизмом, религией взбунтовавшейся черни. Христианство есть еврейство, захватившее Запад. Христианство есть первопричина современного Запада. Атеизм, наукотехника, социализм — симптомы, а сам вирус, сама болезнь — христианство. Христианство есть первосоциализм, первоанархизм, первоатеизм: и вполне буквально: ведь первохристианские общины были коммунистическими общинами отребья римского общества; Рим — блестящий, воинственный, верный отеческим богам — христианством был проклят; отеческие боги были отвергнуты; христианство есть первореволюция: коммунистическая чернь, отвергшая богов, провозгласившая равенство, отвергнувшая империю: восстание против религии, против государства, против правящего класса, восстание за равенство — вот что есть христианство, вирус, заразивший Запад — и всю планету, все традиционные общества — революционно-социалистической болезнью. Евреи, христианство, Европа — для Эволы это синонимы, то есть: еврейская религия породила феномен Европы, современности.

Если вдруг вам ненавистны современная цивилизация, прогресс, социализм, слом традиционных обществ — в первую очередь вы должны бороться с христианством; вы должны проклясть христианство, вы должны стать язычниками. Если же вам все это по душе; если вы социалист, если вы за свободу-равенство-братство — знайте, что вы заражены вирусом христианства.

И мы можем только согласиться с Эволой. Да, христианство все сломало; да, христианство все десакрализовало, ниспровергло идолов, отвергло богов; да, христианство за слабых и убогих против сильных и властных; да, христианство — религия восставших рабов; да, Запад, современность, социализм — порождение христианства. Да, христианство сломало традиционные общества: аминь. Кто верен Христу да будет верен десакрализации, секуляризации, социализму, прогрессу; кто верен десакрализации, секуляризации, социализму, прогрессу да будет верен Христу. Долой империю, долой аристократию, долой религию, долой богов, долой идолов, долой традиции; все это грех и зло, «мир сей», все это да будет уничтожено. Кто за традиционное общество — тот язычник; кто за социализм, прогресс, десакрализацию — тот христианин.

«Христианский традиционализм» — и тогда когда он прямо основывается на язычнике Эволе, как у Дугина, и когда не упоминает Эволу — оксюморон, кощунство с точки зрения христианства. Христиане по определению — антитрадиционалисты, борцы с религией (язычеством), борцы с прошлым и «отеческим наследием» (первородный грех, зло). Библия создала саму идею истории, прогресса — в отличии от языческий круговоротов — Священная История есть шествие от первородного греха к Парусии и тем самым традиционализм есть держание за грех и противодействие Парусии. Христиане суть всесветные разрушители и бунтари, кощунники и ниспровергатели.

Эвола сам разоблачает «христианский традиционализм»: «традиционализма» в историческом христианстве ровно столько, сколько в христианство смогло проникнуть язычество. «Традиционалисткое» в Церкви («ценности», «порядок», «иерархия» и пр.) — это язычество. Но на Церкви нельзя построить «традиционализма», ибо ядро аутентичного христианства в Церкви всегда остается: то есть всегда остается: Распятый Бог, ставший человеком; раннехристианская экклесия — коммунистическая община, весть о равенстве всех, о падении сильных, о отвержении богов и пр. и пр.

Характерно, что Эвола принимает в католицизме то, что он «римский», и борется с христианским в нем. Таубес спрашивает: что общего между Шмиттом, Хайдеггером и Гитлером? — и отвечает: они все вышли из католиков, «римской веры», все трое — борцы с «либеральным еврейски-протестантским консенсусом не в какого Бога не верующей интеллигентской тусовки». При это христианское в католицизме идет (как и все аутентично христианское) от евреев — «подлинного апокалиптического народа» со всеми политическими импликациями апокалиптизма. Католицизм, таким образом, всегда изнутри разорван между Римом и Израилем, и разрыв этот выливается в антисемитизм. Поэтому столь многие христиане всерьез приняли «позитивное христианство» нацистов, пишет Таубес. Отсюда религиозный вопрос: как христианам сохранить верность апокалиптизму? Отсюда напрямую связанный с ним политический вопрос: как осуществлять критику либерализма, не скатываясь в фашизм?

Проведенная нами линия Шмитт-Хайдеггер-Молер-Эвола показывает нам, что всякий консерватизм неминуемо ведет к антихристианству, антисоциализму, к отвержению всего, что именуются «Запад», «современность», что правая христианская политическая теология невозможна А следовательно и наоборот: христианская политическая теология возможна только как левая, при том признающая «Запад», «современность» — секуляризацией христианства, в смысле его реализации на практике. https://syg.ma/@die_Kunst/vladimir-shallar-politichieskaia-tieologhiia-likbiez-po-prochtienii-ad-carl-schmitt-iakoba-taubiesa

А. Дугин. Послесловие к "IMPERIALISMO PAGANO":
«Наиболее полным воплощением политического проекта Консервативной Революции в традиционалистском ключе было появление "Языческого Империализма".
Именно "Языческий Империализм" содержал в зародыше все те темы, которые были позднее развиты им /Эволой/ в "Восстании против современного мира" и в других политико-традиционалистских книгах.
Комплекс идей, заложенных в данной работе, многим культурным и политическим деятелям той эпохи приоткрыл особое, сугубо традиционалистское и эзотерическое, видение консервативно-революционных перспектив.
«Языческий империализм» остается классическим памятником традиционалистской версии Консервативной Революции, и именно в нем следует искать генезис многих идей, доктрин и учений, которые позже получили широкое распространение, хотя и в более сглаженной, фрагментарной и скрытой форме у самых различных европейских авторов подчас прямо противоположных направлений.
Эвола в конце жизни писал, что сама возможность Консервативной Революции была исключена после поражения стран Оси.»

Дугин, как всем известно, вышел из того же круга, что и Джемаль. А чем интересен Джемаль в данном контексте? — тем, что он с одной стороны полностью принимает традиционалисткую доктрину, но с той оговоркой, что она описывает ни что иное как метафизику Сатаны, Иблиса. Традиционализм есть «теология» Сатаны; традиционные общества суть общества демонолатрии.

Своеобразие философии Джемаля кроется в его полном согласии с традиционалистской доктриной (Генон и его продолжатели) при полной же ей оппозиции. Традиционализм утверждает — и Джемаль с этим согласен — следующее. Есть интегральная, общая для всех цивилизаций Традиция, общая для всех метафизика. Реальность есть поток появлений-исчезновений, многообразие сущего. Этот поток связывается в одно тем, что он состоит из того, что уйдет в ничто. Тотальность негации — вот что связывает поток реальности. Эта Тотальность, это Единое, То, что ничтожит Всё и тем делает Всё — Всем, оно есть сакральная реальность. Традиция осуществляет связь с сакральным. Таковы «хорошие», традиционные, сакральные общества — все общества кроме западных, (пост)христианских, ибо последние — профанные общества, потерявшие сакральность, безбожные общества.

Джемаль, согласный с традиционалистским прочтением сакральности и профанности добавляет однако следующее: сакральному поклоняются язычники, все религии кроме религий монотеистического Откровения. Абсолют Традиции есть никто иной как Сатана, Великое Существо, Космос-Общество. Тотальности Всего противостоит некая Не-Тотальность. Джемаль здесь хорошо играет с метафизикой: если классическая метафизика делает одно отрицание — отрицание Всего в результате, которого остается Единое, то Джемаль совершает второе отрицание — отрицание Единого, в результате которого получается Бог. Всё минус всё сущее = Бытие — формула язычников. Минус Бытие — формула монотеистов. Здесь видим принципиальное различие язычества от монотеизма. Язычники поклоняются Космосу, Бытию, Тотальность всего, отрицающей все частное; монотеисты — Неотмирному Субъекту, невыводимому из бытия.

Человек разумеется есть мирское существо. Однако, он устроен как зеркало: от отражает Всё (почему и может выйти на Великое Существо во-первых, а во-вторых отвергнуть его). Принципиальна амальгама зеркала, черная обратная сторона его: в человеке нет ничего кроме того, что он отражает и того ничто, кое позволяет отражать всё, точка нетождества со всем. Бог есть Тот, Кто противостоит Всему, но таков и человек (Бог — онтологически, человек — гносеологически). Язычество ставит на зеркальность человека: человек отражает Всё и поклоняется Всему, Мировому Существу, но оно не знает про амальгаму зеркала, не знает того, что существо субъекта в том и состоит, что он не тожественен Всему. А коли такое нетождество есть, то метафизика тождества ложна. Но обратите внимание: все традиции как раз работают над тем, чтобы растворить субъекта в тотальности (нирвана и пр.). Монотеизм ставит на обратную сторону зеркала, но то, что позволяет отражать и не является ни отражением, ни всем тем, что может быть отражено. Нетождество субъекта позволяет ему выйти на Того, Кто безусловно неподобен Всему, Непредставим, Неотмирен. Язычники, служа Сатане, хотят, чтобы люди растворились в Единому — Сатане. Монотеисты поднимают восстание против Единого, хотят, чтобы мир сей пал вместе с князем его.

Такова в кратчайшем очерке метафизика и антропология Джемаля. Далее он делает переход к социологии. Тотальность Бытия, Мировое существо есть Космос, мир. Переходник от Мирового Существа к людям — Общество, система угнетения. Есть принуждающий Космический Закон, есть принуждающие социальные законы. Как есть Князь мира сего, бог века сего, царствующий надо Всем, так есть правители, правящие людьми. Принуждение, угнетение, смерть царствуют на всех уровнях единой онтологической машины несвободы. Мировая данность давит на всех нас и космически, и биологически, и социально. Языческие жрецы поклоняются Мировому Существу и его именем освящают социальный порядок.

Система живет жертвоприношением. Мировая данность жрет людей. Буквально. Системно это происходит в краже человеческого времени. Система заставляет работать на себя, то есть тратить на неё рабочее время, а время — главный ресурс, материя самой жизни, сама экзистенция. Итак внизу — раб, отдающий своё время Фараону, вверху — жрецы, поклоняющиеся Мировому Существу и обожествляющие Фараона. Так Джемаль связывает трудовую теорию стоимости с теологией.

Монотеизм бросает мировой системе угнетения вызов. Вызов самому Бытию. Это возможно в силу нетождества субъекта Всему силой Неотмирного Контрбытийного Бога. Бог посылает пророков — Авраама против Вавилона, Моисея против Египта, Иисуса против Рима, Мухамеда против Ирана и Византии. Они свергают идолов, то есть власть царей, власть жрецов, власть Мирового Существа. Монотеизм есть религия Революции, ликвидации угнетения на всех уровнях — политическом, социальном, космическом, онтологическом. Монотеизм есть великая революция против традиционных обществ, сакральных цивилизаций, царей, жрецов, идолов, богов: революция против бога века сего, Иблиса.

Проблемы начинаются когда Джемаль переходит к конкретной политической, социальной аналитике (продолжаем рассуждать о современном (анти)традиционализме). Тут становиться всё хуже, всё страннее. Классов нет, есть касты. Нет групп интересов, есть тайные «клубы». До сих пор есть жрецы, работающие на европейскую знать, которая тайно правит миром. Они претворяют проект самообожествления, слияния с Мировым Существом. В общем Джемаль скатывается в оккультистско-конспирологический бред. Тут урок для политического теолога: Джемаль не смог правильно гармонизировать метафизический и социологический уровни своих рассуждений; неверная гармонизация искажает всю картину и выливается в оккультные и конспирологические фантазии. С метафизикой надо было кончать при переходе к трудовой теории стоимости (время с одной стороны — экзистенциальное понятие, с другой — политэкномическое; вот тут и можно было бы строить синтез теологии и политэкономии); но Джемаль тащит метафизику дальше, отбрасывает научный подход и все кончается плохо. Строить политическую теологию надо не так: теология должна находиться на собственно теологическом уровне; на социологическом уровне её уже не должно быть, иначе — мы начинаем творить мифы. Политическая теология состоит из двух уровней: теологии и политики и каждый из уровней должен быть на своём месте, секрет — в их гармонизации без смешения. Надо оставаться и ортодоксальным теологом и ортодоксальным марксистом: тогда политическая теология будет работать как надо, а не превращаться в фэнетези, как у Джемаля. В итоге, Джемаль отвергая традиционализм на уровне метафизики, принимает его на уровне социологии и политологии, превращая их в бред.

Но это технические, так скажем, моменты. В чем глубинная причина искажения политической теологии у Джемаля? Вспомним принципиальное для традиционализма деление на хорошие сакральные общества и плохие профанные, где последними оказываются (пост)христиаские общества — но не исламские! Если Джемаль прав (а нам кажется прав) и сакральные общества есть общества поклонения Великому Существу, Сатане, социально-космической тотальности, то профанные, (пост)христианские общества есть победа над сатанизмом, триумф единобожия. Христианство победило традиционализм. Но Джемаль не может так сказать: он мусульманин. В его конфессиональной логике необходимо, чтобы умма была субъектом сопротивления, а все прочие (включая профанные общества (пост)христиан) — субъектом угнетения. Джемалю надо это как то объяснить, и он пускается в фэнтези: на самом деле профанизм — не ликвидация традиционализма, а его скрытая, усиленная, продвинутая форма: профанизм как развитый традиционализм. На самом деле на Западе до сих пор есть жрецы, служащие проводником власти от Мирового Существа к европейской знати, коя на самом деле до сих пор правит Западом. Все это нужно, чтобы как то смазать тот очевидный факт, что традиционализм (сатанизм, язычество) преодолен христианством, а не исламом. Поэтому и искажается политическая теология Джемаля: не может так быть, чтобы марксизм, западная теория, была права, Джемаль придумает свою исламскую: касты, воины, жрецы... (хотя ведь теория каст — индийская, а Джемаль берет ее и вовсе в узко-традиционалистом смысле Генона и ко — то есть опять в некую западную идею, и ко всему прочем крайне сомнительного интеллектуального качества). Если класс есть эмпирически находимая социальная реальность, то каста — нечто, что существует только в голове у Джемаля. Нежелание увидеть реальность привело Джемаля к созданию теории, с помощью которой реальность действительно увидеть нельзя.

В итоге у Джемаля получается так, что профанизм не только не победа над традицонализмом, но он его усиление, он хуже «традиционного» традиционализма. Здесь становится видно, что Джемаль не до конца преодолел традиционализм, и что круговым движением он возвращается к нему. Продолжим эту тему после.

древо жизни; и листья дерева - для исцеления народов. И ничего уже не будет проклятого. отрет Бог всякую слезу с очей. Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром. собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников. пал, пал Вавилон, великая блудница, цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее. упоена была кровью. восплачут и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее, стоя издали от страха мучений ее и говоря: горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! ибо в один час пришел суд твой. И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их никто уже не покупает, и тел и душ человеческих. Торговавшие всем сим, обогатившиеся от нее, станут вдали от страха мучений ее, плача и рыдая и говоря: горе, горе тебе, великий город. купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в нем найдена кровь пророков и святых и всех убитых на земле.

Жирар писал о исламе так: если единобожие есть то, что уничтожает сакральное насилие (онтологическую негацию по Джемалю), и после единобожия нет никакой возможности вернуться к «традиционному» сакральному насилию, то для его новой жизни после победы единобожия, требуется такой вид вид единобожия, который ресакрализует насилие уже на базе самого единобожия: требуется ислам. И такова в частности философия Джемаля с его «воинами» и пр. Не профанизм — новая форма традиционализма, а сам проект Джемаля и подобные ему суть попытки таких проектов. Двойство Джемаля есть отображение двойства ислама.

Так в философии Джемаля смешиваются два потока: освободительная весть единобожия и ресакрализация. Скажем Джемаль из западных авторитетов называет только Декарта (который по Джемалю вообще принимаеь причудливую роль чуть ли не единственного подлинно исламского философа: ведь традиционная исламская философия по Джемалю загажена эллинской мыслью — то есть языческой метафизикой) — примечательное упоминание, ибо Декарт есть точка с какой начал свое победное шествие модерн, то есть профанизм; но вообще к джемалевскому контронтологизму близки например в иудейской традиции — Левинас с его приоритетом Другого над бытием, в христианской традиции — Бердяев с его приоритетом свободы над бытием: но эти источники Джемалю не ко двору, ибо тогда вышло бы, что его теология не специфически исламская, а общемонотеистическая. Или например: Джемаль не любил Хайдеггера из-за его онтологизма. Но ведь то что предлагает Джемаль — это просто-напросто хайдеггерово онтико-онтологическое различие, разрыв между тотальностью сущего и Бытием. Первое отрицания Джемаля (от эмпирики к негации) есть то, что Хайдеггер называл онтотеологией, забвением бытия, метафизикой верховного сущего, а второе отрицание Джемаля (отрицание уже негации, отрицающей эмпирику) есть то, что Хайдеггер называл онтологией (между прочим так же ошибался Бердяев — обоим не нравилось слово «бытие», хотя и Бердяев в утверждении примата свободы над бытием, и Джемаль в своих двух отрицаниях просто проводили хайдеггерово онтико-онтологическое различие).

Например современник Джемаля — Хоружий, исследователь исихазма (Джемаль страшно не любил исихазм, считая что обожение — типический пример растворения субъекта в тотальности) тоже проводит деление по линии монотеизм/политеизм. Политеистические традиции в своей онтологии единого бытия, то есть онтотеологии (неоплатонизм, индуизм, буддизм, даосизм) есть эссенциалисткие доктрины: тотальность сакральных сущностей, мирская иерархия, где субъект — грех, преступление, недоразумение, ошибка. Цель этих доктрин вернуть субъекта на свое место: растворить в тотальности. Монотеизм же (в его высшей форме — исихазме) в своей онтологии расщепленного бытия, то есть в онтико-онтологическом различии есть антиэссеницализм, энергетизм, то есть доктрина не сущностей, а энергий (воли, желаний, устремлений, действий и пр.). Здесь субъект не растворяется в тотальности, а спасет себя от нее, устремляясь к Неотмирному Субъекту. Так например в социальной сфере Хоружий выделяет парадигму освящения и парадигму обожения. Первая освящает мир сей. Вторая предполагает активность субъектов, динамику, отвержение мира сего, не-сакральности власти, не-сакральности традиционных институтов и пр.

Двойство позиции Джемаля видно в сфере пола/гендера. На первый взгляд он здесь явный традиционалист, полностью против «третьего пола», победившего как кажется Джемалю, на Западе, полностью за традиционную исламскую мораль (сводимую так или иначе к антифемнизму и пр.). Джемаль не ставит вопрос о оппозиции монотеизм/традиционализм в сфере пола/гендера. Он просто встает на сторону традиционализма, против западного «вырождения». Но есть у Джемаля и более интересные мысли относительно пола/гендера: статья «Чертовы куклы», например — о каковой поговорим после.

«для погруженных в эмпирическое все трансцендентное ужасно и отвратительно.» «смешно и нелепо? Да, но для погруженных в эмпирику все трансцендентное нелепо и смешно.» «И всего страшнее то, что тут смешное и страшное вместе. «Пал Авраам на лицо свое и рассмеялся», тут же, пред лицом Божиим, в великом мраке и ужасе (Быт. XVII, 12).»«Мы верим на слово Лобачевскому и Эйнштейну, что где-то в «четвертом измерении», в метагеометрии, «перчатка с левой руки надевается на правую». Но для того чтобы это понять – увидеть, нужен метафизический вывих, выверт ума наизнанку, как бы сумасшествие, или то «исступление», «выхождение из себя», «которому учили древние мистагоги и апостол Павел: «Премудрость Божия – безумие для мира сего».» «не знаю, как говорить о святом проклятыми словами; опять «язык прилипает к гортани, бумага под чернилами горит, тлеет, проваливается».» «Халдеи говорят, что Бог темен» (Hippol. Philosophoum., IV, 5).» «Основа бытия есть ужасное» (Шеллинг). »«Нехотя говорю я об этих страшных тайнах, не потому, что боюсь кощунства и соблазна. В религии мы уже давно не соблазняемся и не кощунствуем: как соблазняться несущим, и зачем бросать камни в пустое небо? Говорю об этом нехотя, потому что это сейчас никому не понятно и не нужно.
Вообще люди не глупы: легко понимают трудного Маркса и еще более трудного Эйнштейна. Только в религии глупеют вдруг неестественною глупостью, не понимают самого простого, потому что им этого не нужно понимать, или нужно это не понимать. То, о чем я сейчас говорю, самое для них ненужное, и потому самое непонятное.»

Отрывок из книги
Египет и Вавилон. Атлантида-Европа
Дмитрий Сергеевич Мережковский

Убили молодую женщину — так должна была бы выглядеть новость. Как и в других случаях: убили много молодых парней из одной страны, убили много молодых парней из другой страны; а также и стариков, детей, мужчин, женщин... Так можно было бы избежать жертвоприносительного эффекта, разгонки насилия, синтеза Священного, так можно было избежать одинаково гнусных «так ей и надо» и «мы отомстим»; избежать медийно-идеологических плясок вокруг тела убитой молодой женщины и всех других убитых тел; избежать превращения убийства в жертвоприношение, гнусности убийства в сакральность жертвоприношения. Жирар в «Завершить Клаузевица», одной из лучших книг о войне писал:

«Мы вошли в эру всеобщей и совершенно непредсказуемой враждебности, когда противники презирают друг друга и стремятся к взаимному уничтожению.

Перекрывая гул человеческого заблуждения и нежелания узнавать механизмы собственного насилия, именно в апокалиптических текстах Слово Божье звучит с наибольшей силой, и тем громче оно доносится из опустошения, чем долее мы упорствуем. Вот почему никому не хочется читать те апокалиптические пассажи, что в изоблии представлены и в синоптических евангелиях, и в посланиях Павла. Вот почему никому не хочется признавать, что их пророчества исполняются на наших глазах именно вследствие нашего презрения к Откровению. Истина о тождестве всех людей между собой была раз и навсегда явлена, но люди не пожелали услышать ее, вместо этого все отчаяннее цепляясь за ложные свои различия». — различия этнические, идеологические, «моральные» («они — не правы, мы — правы») и т.д. и т.д. и т.д... В поверженном Вавилоне будет найдена кровь «всех убитых на земле» (Апокалипсис) — без различий, просто: «всех убитых». Царствия Небесного — погибшим, соболезнования — близким и родным.

Джемаль пишет: «женоненавистническая позиция исторического христианства есть лишь крайняя форма оппозиции естественному космосу» — христианство просто проговаривает вслух то, что предшествующие и последующие монотеистические традиции предпочитали предать молчанию. Но именно женоненавистничестве христианство строит общество равноправия — почему? — надо было пройти сквозь эту радикальную аскезу, чтобы сначала уничтожить того кто владел женщиной, чтобы явился тот кто мог бы с ней быть равен — монашество есть операция, порождающая общество равноправия полов. Какой гендер у монаха? — сами они считали, что вышли из человечества и приняли ангельский чин: монахи — те кто живут вне семьи, вне собственности, вне власти (обеты целомудрия, бедности, послушания). Почему другие вне-монотеистические формы аскетизма не дает таких же эффектов? — христианский аскетизм носит антиэссенциалистский характер, культивирующий субъекта настолько, что субъект — именно в качестве субъекта, вот этой конкретной личности — «увековечивается» в общении с Неотмирным субъектом. Христианство есть радикальный персонализм, монашество есть практика радикального персонализма (трансцедентный эгоизм по Леонтьеву). Вне-монотеистический аскетизм работает на аннигиляцию субъекта, его уничтожение: это не радикальный подрыв социума как в монотеизме, а его крайнее выражение: если Мировое Существо подчиняет субъекта на нижних уровнях социума, включает в себя как шестеренки в монструозный механизм угнетения, то на высшем — мистико-аскетическом — он его растворяет в себе, полностью поглощает в себе, растворяет. Тут одна их типичных ошибок: «все религии одинаковы, лишь отличаясь по внешности». Наоборот: везде есть какой-то культ, специальные служители культа, какие люди занимающиеся теми или иными духовными практиками и собирающиеся в общины: внешне как раз все примерно одинаково, а вот внутренне все разное вплоть до противоположности. Так можно сказать, что у нацистов, либералов, анархистов, коммунистов, социал-демократов нет никаких различий на основании того, что у них всех есть партии, уставы, программы, лидеры, митинги, выборы и пр.: мол есть только внешние различия (названия, символика), а занимаются они одним и тем же.

В Москве очень заметно сильное снижение доверия к РПЦ.
В целом для всех москвичей уровень доверия к церкви обвалился с 2014 года по 2021 год с 55% до 28%.
И даже среди верующих москвичей уровень доверия к РПЦ упал ниже половины всей паствы (до 43% в 2021 году).
А про нерелигиозное население и говорить излишне (уровень доверия к РПЦ 5%).

Ни к одной российской институции не падало так стремительно доверие, как к РПЦ.
(данные - «Вызовы пандемии и стратегическая повестка дня для общества и государства», Институт социологии РАН, 2021)

У демографов почитал основные выдержки из доклада ООН, касающиеся России. Данные за 2021 год.

- Россия на 15-м месте в мире с конца (из 236) по росту общей смертности — 38%, или 675 тыс. дополнительных смертей.
- По общей убыли населения Россия на печальном первом месте в мире — минус 740 тыс. человек.
- По абсолютному миграционному приросту Россия на втором месте в мире после США. К нам едет очень много мигрантов.
- По рождаемости в расчёте на одну женщину Россия на 193 месте в мире (всего 1,49 ребёнка) и даже на 30 месте в Европе (из 48 стран). В 2015 году мы были в Европе на 9 месте. Россия претендует на роль защитника традиционных и христианских ценностей, но рождаемость у нас ниже, чем в большинстве стран Европы.
- По смертности до 40 лет Россия на 158 месте в мире и на последнем в Европе.
- По смертности до 60 лет Россия на 179 месте в мире. Последняя в Европе.
- По смертности в возрасте от 15 до 60 лет Россия на 191 месте в мире, а среди мужчин — на 212-м. Выше нас даже нищие Бурунди, Джибути, Ангола, ДР Конго (бывший Заир), Либерия, Мали, Гана, Габон.
- По общему коэффициенту смертности Россия на 230 месте в мире, или на 6 месте с конца.

В общем, демографически Россия выглядит как разрушающееся общество уже почти в стадии катастрофы – особенно в области смертности. Старое, больное, вымирающее общество. Расширяющиеся империи в таких обществах не строятся, наоборот – демографически происходит «скукоживание» таких обществ, чтобы спасти его остатки.

Георгий Федотов. Статьи 1942–1950 гг. Выдающийся историк, политический мыслитель, православный философ Георгий Федотов в своих последних статьях периода Второй мировой и начинавшейся холодной войны писал: мир тяжелее войны, людям (политикам, государствам, элитам) легче воевать. Выход, решение, однако, понятны: экономическая глобализация с одной стороны, ядерное оружие с другой делают мiр на деле единым, настоятельно требует мира: все народы живут в обшей, планетарной экономической системе с одной стороны, с другой же стороны война с наличием ядерного оружия становится сама глобальной. Мы или совместно уничтожим себя, или научимся совместно мирно жить. Ситуация требует прекращения борьбы-войны-конкуренции и в экономике и в политике; требует конца капитализма, конца суверенных национальных государств. Политика и экономика, основанные на конкуренции-борьбе-войне, должны закончиться, или «закончимся» сами мы вместе с нашим мiром. Технологии, производительные силы человечества достигли уровня возможности и того, и того: решение — морально-политическое, морально-социальное, морально-экономическое — за человечеством.

«Экономическая конкуренция между отдельными частями единого западного мира, две мировых войны, особенно последняя, необычайно обострили национальные чувства и страсти, уже лишенные не только духовного, но и материального оправдания. В отличие от былых войн в истории, современная война не есть «нормальное» явление, временное нарушение мира, после которого культурная жизнь восстанавливается. Она не восстанавливается ныне, а идет к быстрому разрушению. После изобретения атомной бомбы всем стало ясно, что третья мировая война будет концом западной цивилизации.

Войны возможны и даже неизбежны в силу сосуществования многих (или немногих) государств с неограниченным суверенитетом. До тех пор, пока в единой системе нашей цивилизации существует множество независимых правительств, каждое с собственной международной политикой, армией, военной промышленностью, тайными военно-техническими лабораториями, мир живет на вулкане. Малейшая искра может взорвать его на воздух. Международное единство является не роскошью, не мечтой идеалистов, а вопросом жизни и смерти».

«Для нашей эпохи эта идея/патриотизм, суверенитет/непригодна для положительного политического дела, опасна и вредна даже в своих умеренных формах. Кажется, ясно — по крайней мере, в лагере демократии, — что национальное государство не может существовать в атомный век. Отказ от национального суверенитета, построение сверхнациональной государственности есть не утопия, не мечта, а необходимое, хотя и очень трудное, условие будущего существования человечества».

«С тех пор, как атомная бомба брошена в Хиросиму, человечество живет в каком–то оцепенении. Победа не принесла с собой радости. Мир оказался тяжелее войны».

«Страшное изобретение это /атомное оружие/ — смертный приговор для человечества, бессильного организовать мир. Мы живем как неизлечимый больной, диагноз которому только что поставлен. Сознание близости конца меняет все отношение к вещам. Пропадает вкус к жизни, к ее вечным, элементарным радостям. Все заволакивается серой дымкой».

«Легко понять, что не атомная бомба сама по себе грозит разрушением культуры. Атомная бомба — орудие войны. Война, в наши дни ставшая перманентной, есть выражение внутреннего кризиса нашей цивилизации. В наше время поразительно обнаженно выступают моральные пружины социального кризиса. Никогда еще техническая и экономическая культура не давала таких возможностей для легкого удовлетворения всех законных потребностей человечества. При данном уровне техники легко накормить, одеть, настроить гигиенические жилища не только для белых рабочих, но и для цветных париев всех континентов. Если же голод по-прежнему царит на земле, а миллионы изнемогают от непосильного труда, то это — результат хаоса и неспособности организовать огромные производительные силы. Борьба интересов между нациями, споры за этнографические и стратегические границы — чистый мираж в эпоху обилия и атомной бомбы. Ненависть и гордость мешают построению нового общества.