«Они подобны детям, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали. Ибо пришел Иоанн Креститель: ни хлеба не ест, ни вина не пьет; и говорите: в нем бес. Пришел Сын Человеческий: ест и пьет; и говорите: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам».

Булгаков: «И никто из людей не ведал, что живет в одно время с величайшим из «рожденных от жены», что в его именно время на земле творится такой подвиг очищения греховного человеческого естества, больший которого недоступен человеку. Мир упивался и оглушался своим величием. На мировом престоле царствовал Тиберий. Римские рати обтекали вселенную. Римское право стягивало ее своим железным обручем. Гораций писал свои оды, Тацит — свою историю, Вергилий — свою Энеиду, Сенека и Эпиктет философствовали. Эллада отдавалась сладкой неге своего художественного и философского созерцания. Вздымались и падали волны человеческого океана. Назревали и совершались великие политические события, международные войны, гражданские потрясения. Мир жил всем напряжением жизни человеческого гения и творчества, греха и порока. Но он не ведал — никто в мире не ведал, — что исполнилась полнота человеческого возраста, что в Иорданской пустыне соблюдается до урочного часа величайший из рожденных женами. Неведомы пути Божии человеку».

Мень: «По отношению к сильным мира сего Иоанн вел себя настолько независимо, что скоро вызвал недовольство. Влияние Иоанна возрастало с каждым днем. В своих речах он стал затрагивать и Ирода Антипу, которому принадлежала Иорданская область. В результате, пишет Флавий, тетрарх «начал опасаться, как бы власть Иоанна над массами не привела к каким-нибудь беспорядкам».

Жирар: «Пророк умирает, потому что высказал правду об их желании тем людям, которые не хотели ее слышать; никто никогда не хочет ее слушать.
Тот, кто упрекает людей за их желание, служит этим людям живым скандалом, той единственной преградой (полагают они), которая мешает им быть счастливыми. И сегодня мы рассуждаем точно так же. Живой пророк разлаживал все отношения, а мертвый он их облегчает, превратившись в неподвижную и покорную вещь, циркулирующую на блюде Саломеи; пирующие передают ее друг другу словно еду и напитки на пире Ироде. Вещь эта служит и захватывающим зрелищем, которое мешает нам делать то, чего не следует делать, и побуждает нас делать то, что делать подобает, — словно жертвенный начаток всех взаимообменов. Истина обо всех религиозных основаниях и первоначалах написана в этом тексте черным по белому, истина мифов, ритуалов и запретов. Но сам текст не занимается тем делом, которое разоблачает: он не видит ничего божественного в миметизме, объединившем всех этих людей». https://blog.predanie.ru/article/teksty-o-glavnyh-sobytiyah-zhizni-ioanna-predtechi/

Два слова о нигилизме

Недавно в комментариях к посту про святых, получающих святость от Бога, мне написали о нигилизме. Сначала я написал большой пост о том, что нигилизм был основой раннего христианства, и где-то потерялся по дороге, но удалил его — ведь вы и так это знаете

На самом деле, невозможно быть христианином и не быть нигилистом. Нельзя, я повторю это дважды, трижды, тысячу раз, служить Христу и кому-то ещё. Маммоне, Народу, Рас(с)е, Государству, Родине, Семье.

Любая попытка договорится с Господом, отдать Ему чуть меньше, чем Он заслуживает, приводит к полному краху и потере всего. Это ярко показывают любые около-государственные церкви, что наши, что западные, изменившиеся за годы такой службы сильнее, чем волк, ставший чихуахуа.

И ладно институты. С каждым человеком происходит тоже самое, просто в силу нашей короткой жизни, изменения не так разительно заметны. Не заметны для нас, но Господь, знающий сердца, знает и видит, кому мы служим и на кого возлагаем надежды. Кто или что заполняет наши мысли, в ком ищем опору, у кого просим помощи и ради чего. Горе нам, если это не Он и не Его слава.

Это действительно нигилизм, но это нигилизм купца из притчи, что нашёл жемчужину и продал всё, чтобы купить её. Нигилизм, на который на самом деле не способен никто из людей, ни я, ни вы, никто. Но которого требует от нас Господь

Из Вавилона в Беловодье:

Начал читать хорошую, обстоятельную монографию о старообрядческих толках «бегунских» согласий, т.е. убегавших от российского государства – природного Антихриста.
(Из «Вавилона» в «Беловодье»: адаптационные возможности таежных общин староверов-странников (вторая половина XIX – начало XXI в.), изд-во Томского университета, 2007)

Что примечательно, у царской охранки и царского Центра Э того времени особую ненависть вызывало то, что пленные старообрядцы были почти поголовно грамотны. Более того, около 80% женщин из старообрядцев были грамотны. Для России первой половины XIX века это был нонсенс – начальство тогда особо следило, чтобы русские пролы были безграмотны.

Типичное следственное дело того времени, 1830-х:
«В справке об изъятии указаны 17 «Цветников», 20 Уставов христианского жития, 8 Житий Василия Нового, 10 часословов и т.д. Иван Васильев, как самый грамотный среди «бегунов» и обучавший грамоте других раскольников, получил за это максимально строгое наказание - 30 ударов плетью, клеймо, три года арестантских рот и ссылка в Якутию».

Предположим у Байдена правда старческая деменция; если так, то это для нас повод сказать несколько очевидных вещей про власть. Дело, суть никогда не в лидере, а в аппарате власти; один из элементов этого аппарата - его персонификатор; функция лидера - персонифицировать аппарат власти. Функция живого тела короля - воплощать тело королевства; когда он умрет, найдётся другое тело. Отчуждение есть перехват субъектности от людей к продуктам их активности; таким образом отчуждение есть овещнение живых тел (люди как вещи) и персонификация вещей (вещи как субъекты). Мы все - персонификаторы псевдосубьектов, носители социальных функций/ролей: живые маски мертвых вещей. Фабрикант умирает, фабрика продолжает функционировать; капиталист умирает, капитал продолжает накапливаться; государь умирает, государство продолжает властвовать; фабрика, капитал, государство найдут себе новых персонификаторов. Так и мы все - носители тех или иных социальных функций - труда, потребления («кто ты?» - «учитель, врач, программист» - называем свои функции, которые прекрасно исполняются до, вне, после нашей жизни). Только в поломке, сбое, баге механизма мы впервые замечаем вообще работу механизма: гладкий ход механизма создаёт иллюзию естественности, и вообще не привлекает внимания. Деменция (предположительная) Байдена есть такая поломка: гладкий ход огромной машины прерван живым телом несчастного больного старика. Такой Байден символизирует уже не аппарат власти, а каждого из нас - живые тела, встроенные в социальные машины, живые тела, чья энергия оживляет социальные машины, пускает их в ход. В этом смысле «восстание машин», «киборгизация» есть сон о тысячелетия назад реально произошедших событиях: о победе отчуждения, о классовых обществах, о государствах. Тысячелетиями живыми телами правят социальные машины, «аппараты и протоколы» систем власти-ресурсов-денег, тысячелетиями живые тела суть лишь элементы «киборга» государства - той зверомашины-человекобога, описанной Гоббсом. Скажем, одна машина производит - как свою часть - совокупность вооруженных живых тел, направленную для убийства других вооружённых живых тел, собранных как часть другой машины. Многотысячелетняя война машин, где живые тела (людей и других существ) суть лишь ресурсы, энергии и составные элементы этих машин. Значит оправдана лишь одна война - восстание живых тел против машин. Значит бессмысленно обсуждать «лидеров» - те лишь элементы безличной машины, и говорильня о лидерах - лишь часть идеологии - программы с помощью коей живые тела встраиваются в машину. Значит есть один «материализм», и другой «материализм»: материализм вещей-квазисубьектов и овещненных живых тел и материализм самих этих живых тел. Материализм «мёртвой материи» продуктов социальных машин и материализм живой материи - живых тел - создателей социальных машин и их продуктов - и порабощенных своими созданиями. Когда марксизм сводит «надстройку» на «базис» он делает это во имя живой материи, во имя ее освобождения - в этом частности смысл «диалектического материализма» в его борьбе с «механистическим материализмом» - этой идеологии социальных машин, этой метафизики овещнения всего и вся. Живое - страдающее, дряхлеющее, спотыкающееся, оговаривающееся - тело человека по имени Джо Байден - лишь оболочка сущности «президент США», существовавшей до зачатия этого тела, и будущей существовать какое-то (надеюсь недолгое) время после смерти этого тела - сущности, сводящиеся к символической персонификации некой системы власти-денег-ресурсов, огромной машины которая - вот что так трудно понять и что объясняет нам марксизм - не обладает «настоящей» субъектностью (личностностью, жизнью). Это верно, разумеется, и для всех других «лидеров», включая то кашляющее, семидесятилетнее тело, посредством коего нами правит Система РФ. Нежить, не-мертвое, голодные духи, демоны, безличные автоматы: они - истинные правители, начальства, силы и власти, а не эти несчастные тела, чья участь (в фундаментальном смысле) не отличается от участи простых смертных - быть составными частями, поставщиками энергий, ресурсами зверомашины-человекобога.

Это я свернул к политической демонологии, которую я «развивал» где-то выше в этом канале. Короче, у социальной машины, у аппарата власти может быть какой угодно персонификатор - и дело никогда не в нем, а в самой машине (вспомните старое больное тело Ельцина, вспомните дегенерата Буша-мл., ещё кучу подобных «правителей»). Правит безличная машина, правит голодных дух, не люди. Король воплощает тело королевства; если будет надо тело короля убьют, чтобы тело королевства нашло более удачного воплотителя. Живая жизнь как элемент мертвой машины, одержимое голодным духом живое тело. Бес входит в реальность через живое тело одержимого. Одержимы все.

Ещё в копилочку «нигилизм как идеология правления Системой РФ» (а не «консерватизм», «совок», «православие» или ещё что-то):

«На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; по делам их не поступайте; все дела свои делают с тем, чтобы видели их люди; любят предвозлежания на пиршествах, и председания в синагогах, и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: «учитель! учитель!». Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников», — так говорил, Тот, Кто был-есть-будет Абсолютная Истина. Абсолютная — то есть Универсальная, то есть всегда и для всех одна — для чужих, как и своих. Тут — критерий: способность увидеть несоответствие Истине чужих — легко; необычайно трудно (нам грешникам) заметить наше несоответствие Истине, то есть обличить, раскритиковать себя, своих. Всегда искусительно, обольстительно свое, своих как бы отождествить с Истиной; и уже с точки зрения своих интересов «критиковать», «обличать» чужих: то есть, просто напросто, защищать свои интересы, самопревозноситься за счет других. Иными словами: нигде столь явно и наглядно не видна верность Универсальной Истине как в способности критиковать, изобличать себя, своё, своих — и прежде всего свое «святое», «священное». Священники, фарисеи, книжники как бы суть представители Универсальной Истины, Единого Бога; в качестве таковых они сами на себя переносят свойства Истины, свойства Бога; их как бы нельзя критиковать. Но вот приходит Сама Универсальная Истина и критикует, изобличает как раз священников, фарисеев, книжников — «профессионалов религии», то есть как раз Своих представителей. Антиклерикализм, таким образом, уже всегда вписан в Православие, коль скоро — и настолько — Православие есть «правая вера», то есть верность Универсальной Истине. Несколько пособий, несколько иллюстраций такой верности мы собрали здесь. https://blog.predanie.ru/article/posobiya-po-pravoslavnomu-antiklerikalizmu/

Рассмотрим социально-политические аспекты философии Льва Шестова. Дабы приступить к этой цели для начала следует развенчать стереотипный образ шестовской философии как «экзистенциализма», «мистицизма», «иррационализма» и т. п. Этого мы достигнем через вписывание шестовской мысли в постметафизический и неоматериалистический повороты современной философии, притом окажется, что Шестов не просто вписывается в эти повороты, но является их прямым предшественником — одним из первых кто эти повороты вообще говоря и наметил. Это позволит нам переосмыслить шестовскую теологию, которая окажется ядром постметафизического и неоматериалистического поворотов. И если постметафизическая теология ни для кого не новость, то шестовская мысль о материальности, контингентности, поверхности вещей и пр. открывает крайне интересную перспективу рассмотрения новейшего материализма как криптотеологии. Ведь новейшие материалисты, обвиняя старый материализм в метафизичности и теологичности, сами встают на позиции, которые классические материалисты считали теологическими: в частности шестовская мысль, в свое время прочитывалась чуть ли не как религиозный обскурантизм — а теперь читается как первый образчик того, что ныне развивается как множество теорий неоматериализма (от Альтюссера и Делеза до темных онтологий). Оговорка для историко-философских пуристов: мы, разумеется, пишем не о шестовском творчестве в целом, но лишь о группе определенных концептуальных тенденций этого мышления.

Читать Шестова как постметафизика тривиально: ясно, что он свершает радикальную деструкцию всей философской традиции — от Анаксимандра до Гуссерля. Главная мишень шестовской критики — основной метафизической жест сведения многообразия реальности к тем или иным основания, началам, субстанциями и пр. и пр. Шестов многообразно, ярко, интенсивно показывает, что все основоконцепты метафизики — не «самоочевидности», за которые они выдавались метафизиками, а всего навсего конструкты, призрачные понятия, мороки — и дело тут не в той или иной концепции, а вообще в самой формации метафизики: оказывается не ясным с какой стати реальность вообще должна подпадать под какую-ту концепцию, быть подчинена каким-то причинам и законам, сводится к каким-то принципам и субстанциям Это, повторим, тривиально, это самая известная сторона шестовского творчества, и останавливаться на этом не будем, сразу перейдем к неоматериалистическому повороту.

Шестов пишет (во «Власти ключей»): «я бы совсем не стеснялся никаких внезапностей. Наоборот, я бы сам на них настаивал и уже тогда совершенно обезоружил своих оппонентов. Да, бывают внезапные превращения — может быть, не всякого рода, а только известного рода. А может быть, и все что угодно может произойти из всего чего угодно. Что ж из этого следует? Разуму внезапность непонятна?! Разве материализм подрядился сделать все понятным разуму? Или разве непонятность, даже неразумность какого-нибудь явления может дать нам право не признать его? Разуму многое из того, что существует, непонятно. Не понимает он и того, как атомы, собравшись в большую кучу, становятся обезьяной или мыслящим человеком. Все это мог бы сказать материализм, но материалисты, я знаю, никогда этого не скажут. Они все-таки, в конце концов, не меньше заискивают у разума, который они производят от атомов и считают преходящим, чем их противники, идеалисты, считающие разум вечным и изначальным. идеалисты, если бы им пришлось выбирать, охотнее согласились бы признать вселенским началом материю, чем произвол».

И ещё: («Афины») «настоящего эмпиризма среди людей науки [то есть среди метафизиков] никогда не было, как не было и настоящего материализма» и «человек должен пробудиться от своего векового оцепенения и решиться мыслить в тех категориях, в которых он живет»; («Власть ключей»): «всякое, даже очевидно бессмысленное объяснение люди охотно принимают – только бы мир не имел таинственного вида. Они хотят «понять» жизнь, найти ее смысл, когда, на самом деле, если что и нуждается в объяснении, то не жизнь, а «смысл», стало быть, если уже нужно объяснять, то не жизнь в терминах смысла, а смысл в терминах жизни.»

Настоящий эмпиризм и настоящий материализм есть мышление в категориях самой реальности, а не рамках метафизических домысливаний реальности; и вот говорит Шестов такого мышления нет и у самих эмпириков и материалистов. Настоящая загадка — в самих этих метафизических домысливаниях, не в жизни, а в странном поиске ее «смысла», то есть в странной тяге к аннигиляции реальности в логических структурах, в подмене первой вторыми. Необходимо деконстуировать метафизику, вскрыть жизненные, действительные механизмы производства метафизического морока.

Шестов ошибся: именно это и говорят новейшие материалисты; они и оказываются представителями «настоящего эмпиризма и настоящего материализма»: контингентность материи, то есть ее перманентная способность породить недетерминированную новизну — самоорганизация материи, её флуктуации и мутации— то есть «произвол» — как основные проявления материальной реальности, а отсюда и отсутствие необходимости для «законов природы», для детерминизма — все это любимые темы и религиозного обскуранта Шестова и якобы окончательно покончивших с религией спекулятивных материалистов; в частности зарождение жизни и зарождение разумных существ по Мейясу есть ничем не обоснованные, вовсе не необходимые события — своего рода «чудеса» материи.

Шестов пишет («Иов»): «под резцом Фидия или иного мастера бесформенная глыба превращается в поющего бога. [А вот идеи] не уступают, они не дают человеку вырваться из своей власти. "Нечего и пробовать — ничего не выйдет", — скажет вам всякий. Но если так — то чего ополчаются на «косную» материю и чего радуются идеям, которые при всей своей «прозрачности» во много раз жестче, грубее, коснее, чем самая мертвая материя? прежде всего нужно стащить их с неба и поместить на земле, притом не в храме, а на черном дворе. И затем не мешает на время материю пустить на небо: пусть ее позабавится. Кстати, может случиться, что при этом идеи, не желая выносить неприличное соседство, сами разбегутся во все стороны».

Сама «жесткость» и «косность» — свойство идей, то есть метафизики: материальная реальность вовсе не такова пишет Шестов: так давайте же освободим наше мышление от метафизического морока в пользу материальной реальности. Скажем причинность как слишком известно вовсе не материальна, не реальна, не действительна, а есть метафизическая идея. Шестов пишет («Иов»): «сочиняли бы псалмы и гимны в честь случая. Ведь случай есть то, что сейчас — такое, потом — другое. И если порядок, система законов или идей, управляющих миром, случаен, то можно надеяться, что ему на смену придет что-либо другое — если не абсолютный хаос, в котором все равно возможно, то хотя бы не тот порядок, который был до сих пор. И это ведь уже не мало! Может, такой выявится порядок, при котором мудрость и добродетель окажутся сильнее костра и цикуты». Иными словами, Шестов призывает ставить на контингентность материальной реальности, а не на метафизическую необходимость. Продолжение следует

Удивительно смыслоёмкий, актуальный, дельный, ясный разговор о текущих событиях — https://www.youtube.com/watch?v=xxwgvVPb2HE /// НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАГАРЛИЦКИМ БОРИСОМ ЮЛЬЕВИЧЕМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КАГАРЛИЦКОГО БОРИСА ЮЛЬЕВИЧА.

Из того факта, что материальные реалии образуют сцепления, сопряжения, констелляции, связные комплексы, взаимообусловливают друг друга, а тем самым и приобретают те или иные закономерности, какие-то ритмы, повторяемости вовсе никак не следует, что материальная реальность насквозь прошита каузальными цепочками: это ничем не обоснованный метафизический домысел. «Одна и та же причина может фактически вызвать сотню различных событий» пишет Мейсу, виднейший из спекулятивный материалистов; «все что угодно может произойти из всего чего угодно» пишет Шестов.

Взаимодействие и рядоположенность материальных реалий не подразумевает каузальности; их связанность не подразумевает субстанции; ритм, мерность их проявлений не подразумевает закона, необходимости; их самооформленность не означает бытия идеальных форм; их энергии не подразумевают энтелехий: переходя от материальных реалий к метафизическим подразумеваниям, мы переходим от реальности к мороку. Надо понять, что все эти подразумевания подсовывает метафизический разум, что из самой реальности их никак не выведешь.

Шестов зовет нас («Афины») в «тот мир, где не законы владычествуют над смертными и над бессмертными, а где бессмертные и, с их божественного соизволения, созданные ими смертные, сами творят и сами отменяют законы», в мир, куда принадлежит все то, что «носит отпечаток неожиданности, свободы, почина, что ищет и желает не пассивного бытия, а творческого, ничем не связанного и не определяемого делания».

И все дело в том, что тот мир куда зовет нас Шестов — это не «иной мир», ибо «иной мир» как раз плод метафизики, а тот самый в котором мы живем, вот эта материальная реальность вокруг и внутри нас (там же): «этот мир не далеко от нас; мы уже находимся в нем»; но метафизический морок делает так, что мы не замечаем этого мира — реального, материального мира (там же): «наука приучила нас не замечать его: она выработала теорию эволюции, как ряда «постепенных, незаметных изменений»; таким образом, она надеется устранить всякое творческое fiat. Вместо мира, всегда во всех частях себе равного, вместо эволюционирующего процесса, явился бы мир мгновенных, чудесных и таинственных превращений, из которых каждое значило бы больше, чем весь теперешний процесс и вся естественная эволюция. Конечно, такой мир нельзя «понять». Но такой мир и не нужно понимать. В таком мире понимание излишне».

Иными словами материальная реальность контингентна и как таковая метафизически не схватываема. И, между прочим, эволюционизм (не как научную теорию, а как метафизику) критикует, например, и Мейясу и в том же духе, что и Шестов: как метафизический морок, закрывающий контингентность материального, «чудеса» материального.

Шестов, критикуя эволюционизм, именно в факте эволюции, в факте спонтанных, индетерминированных мутаций, то есть во все той же контингентности материальной реальности, непредзаданно порождающей невыводимую ниоткуда новизну видит преимущество материализма (в деметафизированном конечно виде) . Продолжение следует.

Шестов «Только верою»: «Материалисты говорят, что их «разуму совсем не противоречит утверждение возможности такого необыкновенного чуда, как превращение мертвой материи в живое сознание. За сто или пятьсот тысяч лет камень, говорят они, превращается в человека. Как известно, сейчас утверждения материалистов всюду высмеиваются. Разум, говорят им, такого чуда признать не может. И мне кажется, что материалистам самим не совсем ловко признавать возможность такого чуда, и большинство из них предпочитает свою последнюю метафизическую веру прятать за позитивизмом. Они продолжают думать, что сперва были только камни — и что потом из этих камней сделались люди, но говорить этого они не хотят и заслоняются научными словами ignoramus (мы не знаем) или не так уже научным ignorabimus (мы не будем знать). Материалисты, конечно, знают, что делают и, если прячутся, то, стало быть, им прятаться нужно.» «Если можно говорить с уверенностью и твердостью о чем-либо, прямо или косвенно соприкасающемся с областью метафизики [тут в другом смысле, что имеем ввиду мы в этом тексте], то ведь именно только о том, что метафизика есть область, совершенно неподчиненная ни разуму, ни его законам. И с большей вероятностью можно предполагать, что степень истинности какого либо метафизического утверждения находится в обратном отношении с ее приемлемостью для разума. Так что существующие возражения против материализма, т. е. указания на то, что он не мирится с законами нашего мышления, не только не порочат, но скорее оправдывают его. Из того, что наш разум не понимает, как камень может обратиться сразу или постепенно в Сократа, вовсе не следует, что камень в Сократа обратиться не может, а только, что наш разум не умеет понимать чудесного. Все чудесное, свободно возникшее претит нашему разумному сознанию, которое хотело бы подчинить себе во что бы то ни стало жизнь с ее буйным своенравием. Любопытно — я уже отмечал это давно — что с самых первых моментов пробуждения человеческой мысли, люди делали попытки положить пределы своеволию жизни. Своеволие почему-то всегда казалось угрожающим. Правда и то, что человек никогда не умел — даже в собственной голове — так представить себе жизнь, чтобы совершенно вытравить из нее этот раздражающий его элемент свободного творчества».

По поводу спонтанных, индетерминированных мутаций живой материи — одной из разновидностей флуктуаций, вообще свойственных всему материальному, Шестов пишет («Власть ключей»): «если бы вдруг все переменилось и из свекловичных семян стали вырастать апельсины, ананасы, телята и даже носороги, мы с непривычки, может быть, и очень удивились бы, но возразить против этого нам было бы нечего и нам пришлось бы только отметить новый порядок вещей, который мы формулировали бы так: из свекловичных семян вырастают иногда ананасы, иногда телята, а иногда носороги. Потомки наши, через десять или двадцать поколений, привыкнув к новому порядку и приспособившись к нему, так же бы хорошо его понимали, как мы понимаем нынешний порядок, – и даже объясняли бы его влиянием климата, почвы, присутствием радия и т. п. Ибо огромная свекла, выросшая из маленького семечка, после всех объяснений, даваемых ботаниками, так же непонятна, как и носорог, выросший из того же семечка. Ведь верно?»

Сила этого шестовского размышления даже не в указании на контингентность реальности, а в указании на перманентное чудо бытия: странно что всё есть, а ни нет ничего: странно что причина вдруг порождает следствие, что бытие прибывает: даже в строжайшем детерминизме все равно не ясно — чудесно! — почему вдруг причины порождает следствия, а те порождают свои следствия, странно что бытие почему-то продолжается и обновляется, длится, все прибывает и прибывает: откуда сила у каузальной цепочки (если на секунду признать реальность этого метафизического домысла)? — что заставляет ее продолжаться, что заставляет бытие прибывать? Продолжение следует.

«Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете.» «Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее.» «год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.» «Мать сказала детям:
— Живите.
А им придется мучиться и умирать.»
«Улетающий в черное, потрескавшееся небо Бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.»
«Тревожно в Городе /Киеве/, туманно, плохо…»
«Столбы зноя над червонными украинскими полями. В пыли идут пылью пудренные юнкерские роты. Было, было все это и вот не стало. Позор. Чепуха.»
«— Что сделаешь, что сделаешь, — конфузливо забормотал священник. (Он всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) — Воля божья.
— Может, кончится все это когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? — неизвестно у кого спросил Турбин.
Священник шевельнулся в кресле.
— Тяжкое, тяжкое время, что говорить, — пробормотал он»
«Все трое прислушались и убедились — пушки. Тяжело, далеко и глухо. Вот еще раз: бу-у…»
«Нет, я вижу, немцы играют какую-то подлую двойную игру. И почему же нет хваленых союзников? У-у, негодяи. Обещали, обещали…»

Отрывок из книги
Белая гвардия
Михаил Афанасьевич Булгаков

Есть у Шестова параллель и с другим классиком спекулятивного материализма — с Харманом. Метафизика, согласно Харману, всегда тщилась нивелировать объекты — индивидуальные сущие, материальные реалии, в пользу субстанции (пусть эта субстанция и носит имя «материи»). Метафизика не любит объектов — вот эту белку, вот этот цветок, вот этого человека — их торжествующую, очевидную — ясную как свет — реальность надо или разложить на атомы, или свести к субстанции, или подчинить закону. И вот Шестов восстает против этого разложения-сведения-подчинения:

(«Афины») «Тайна материи. Аристотелевское определение материи как δυνάμει ων, как существующей только в возможности, сыграло огромную роль в истории развития наук и, пожалуй, до сих пор продолжает направлять все наше мышление. Потенциальное бытие материи «естественно» объясняет нам те бесконечные и загадочные превращения, которые мы наблюдаем в мире. Атомистическая теория, теория электронов, даже чистая энергетика – все это держится на идее, что материя существует только потенциально или, другими словами, что материя есть ничто, из которого могут создаваться и создаются самые необыкновенные вещи. Конечно, ни Аристотель, ни кто бы то ни было из его учеников и последователей такого никогда не говорил. Мысль о том, что из «ничто» может произойти что бы то ни было, хотя бы самое малое и незаметное, была глубоко противна, прямо невыносима и для самого Аристотеля, и для всех, кто шел за ним, – а кто за ним не шел? В том и состояла заслуга Аристотеля, что ему удалось «приручить» и «облагообразить» эту дикую и фантастическую, но из всех пор бытия выпиравшую мысль. Вместо того чтобы сказать – никакой материи нет, а есть капризно, непослушно, самовольно, вопреки всякой разумной очевидности возникшие и продолжающие возникать вещи, он сказал: материя есть нечто существующее только в потенции. Слово «в потенции» проглотило и, по-видимому, благополучно переварило и каприз, и своеволие, и даже оскорбленные самоочевидности. Благодаря магическому заклинанию, загадка и тайна сразу перестали быть загадкой, фантастическое превратилось в естественное. Раз материя существует только потенциально, значит, из нее можно что угодно извлечь, ибо в этом именно и смысл идеи потенциальности. Загадка, говорю, исчезла, похоронена, и – казалось – похоронена навеки. Уже нет надобности и спрашивать, каким чудом из несуществующей материи происходят все те необыкновенные вещи, которыми полон мир. И как из одной и той же материи возникают столь мало одна на другую похожие вещи, как, например, дорожная пыль или смрадная лужа, с одной стороны, и красавец Александр Македонский или мудрец Сократ – с другой. Ведь заклинательное слово найдено: материя имеет только потенциальное бытие, стало быть, заранее припасены и обеспечены все ответы на все вопросы…»

Истина не в глубинах или высотах, а на поверхности; не в Брахмане, а в Майе , иначе говоря в самих материальных реалиях, в том каковы они есть сами по себе, а не в своих «законах», по своей «субстанции» и т. п. («Иов»): «Древняя истина все больше и больше забывалась: никто не хотел или не умел верить, что когда-то люди жили близко к богам. Никогда наши предки не жили близко к богам. И богов никогда не было. Боги и демоны и гении умерли — мир заселился началами, принципами, правилами. Древние заблуждались. Они видели то, что легко бросалось в глаза, что лежало на поверхности, и что видели, то считали богом. Начала и принципы же кроются в глубинах, они невидимы. Но иногда приходит сомнение и по поводу самоочевиднейших положений. Может быть, лучшее, самое нужное, не в глубине, а на поверхности, [в том , что] нам далось само собой, без напряжения, что получили в дар от Бога. [Тогда] забудутся глубины и Майя получит вновь все те права, которые по решению Бога отнял у нее дьявол — он же разум, направив человека от светлой поверхности бытия к темным корням и началам.» Продолжение следует

Шестов пишет («Иов») о грязи и безобразии «потусторонней истины» («темных начал») и благоухании, красоте «посюсторонних цветов» («светлой поверхности»).

Вот еще важнейший ход — нужно освободить концепт «материи» (то есть красоту «посюсторонних цветов, светлой поверхности») от «необходимости» (то есть от грязи «потусторонней истины, темных начал») («Иов»): «Платон назвал время подвижным образом вечности. Может, правильнее было бы сказать: вечность есть неподвижный образ времени. Философы всегда считали время своим врагом, и мечта всех метафизиков — преодолеть время. Настоящий враг человека, символ и воплощение смерти, — это вечность, т. е. отсутствие времени. Время пришло в мир вместе с человеческой душой, обманувши бдительность вечности, ревниво сторожившей его, и вместе же с душой объявило войну косности. Так что, быть может, и правильно видеть во времени начало всех γένεσις'ов (рождений), но связывать с временем φθορά (гибель), как это делали древние, никоим образом нельзя. Время создает только возможность перемен и великих превращений. Гибель же не от времени. И если время так могущественно, как это кажется эмпирическому сознанию, то с его могуществом должны быть связаны величайшие упования человечества. По-видимому, как только материю отделить от идеи «необходимости», так тотчас же выяснится, что в ней не одно дурное, а есть и хорошее. Еще в большей степени это можно сказать о формах. Уже здесь, в эмпирическом мире, мы убеждаемся, что формы не подчинены всецело закону или законам необходимости. Вся прелесть и притягательность форм в значительной степени коренится в их способности переходить одна в другую. Безобразная глыба на наших глазах превращается в прекрасную статую.»

Подобного рода цитаты можно длить бесконечно, но уже ясно: Шестов — постметафизический материалист. Но он, как мы знаем, и радикальный теолог. Как связать эти два определения?

Метафизической традиции Шестов противопоставляет библейское послание о абсолютно свободном Боге, творящего абсолютно свободную реальность — не иной мир, не мир идей, не законы и субстанции, но вот этот мир контингентной материальности, мир материальных существ, мир множественности, изменчивости — мир тем самым абсолютно неметафизический. И Бог это благ и творение его благо — такова весть Библии — весть затушевать, а в идеале уничтожить которую становится основной целю послехристианской метафизики. Не Ницше убил Бога, утверждает Шестов; убили Бога Аквинат, Декарт, Спиноза, Кант, Гегель. Убили во имя «законов и субстанций», которых Бог не создавал, ибо создал Он «наш дивный видимый мир» («Иов»).

Тем самым становится понятым почему метафизику Шестов буквально называет сатанизмом. «Первоединое», «Абсолютный Дух», «Субстанция» и пр. — есть — совершенно буквально — имена сатаны.

Как же при таком резком противопоставлении метафизики и теологии получилось, что то что известно под именем «теологии» совпадает с метафизикой? — как раз такое совпадение теологии и метафизики через полное опустошение аутентичной теологии и было делом послехристианской философии. Продолжение следует.

Шестов «Афины»: «с материей Богу еще дано справиться: Лейбниц соглашается допустить, как того требует Писание, что Бог сам сотворил материю. Иное дело истины идеальные: тут и люди, и Бог смиряются, «пасуют», как говорил Достоевский, тут начинается область, которая «не подпадает под всемогущество Бога». Причем, Лейбниц дает себе ясный отчет, что вошедшие в разумение Бога помимо Его воли истины оказались источником зла, источником всех земных ужасов. Но его это не смущает: он на все согласен, только бы «понимать», только бы «знать». И еще раз повторяю: Лейбниц, высказывая эти суждения, выражает не только свое мнение: так думали древние, так думали схоластики, так думал Декарт и все, кто после Декарта пришел. С декартовским omnis ratio veri et boni… etc. (всякое основание истины и добра) никто никогда не считался, как не считался и он сам. Историки философии (и даже Шеллинг и Гегель в своих лекциях по истории философии) если и вспоминают о нем, то мимоходом, но обычно и совсем не вспоминают. Для всех бесспорно, что вечные истины вошли в разумение Бога, не испрашивая на то Его согласия, и что сам Декарт об этом иначе не мог думать. Но ни один из философов не решался с такой чистосердечностью и притом с таким спокойным и ясным духом «утверждать, как Лейбниц, что источником зла являются вечные истины, т. е., как он выражается, начало идеальное. С древних времен так уже повелось, что зло валили целиком на ответственность материи. Но оказывается, что источник зла не в материи, от которой так или иначе избавиться можно (у греков катарзис – очищение – приводил к тому, что τὴν ψυχὴν χώρις του̃ σώματος εἰναι – душа высвобождается от тела), а в идеальных началах, от которых нет и быть не может спасения.»

На место Бога ставили метафизический разум — вот в общем-то простая операция метафизической ликвидации теологии; когда это было достигнуто можно было избавиться от Бога вовсе; по Шестову это происходит в текстах Спинозы. Отметим, что в этом фрагменте — как и во множестве других — по одну сторону баррикад оказывается Бог и созданная им материя, а по другую — идеальные начала, которые и есть зло, несмотря на все попытки метафизики возвести зло к материи, опорочить Божье творение. Бог есть не «вечные истины», а («Власть ключей»): «ничем не ограниченный и потому ничем не объяснимый, ниоткуда не выводимый произвол». Но если так, если «начало бытия» есть не «вечные истины», а «ничем не объяснимый, ниоткуда не выводимый произвол», то какова же тогда реальность?

Основополагающей для всей метафизики Шестов считает первые ее слова — знаменитые слова Анаксимандра о изначальной вине единичных вещей, посмевших, дерзнувших вырваться из Первоединого. Эта позиция есть натурально позиция сатаны, первого метафизика, пышущего злобой на созданный Богом мир, узурпировавшего его, желающего вернуть его в небытие. Тем самым теология Шестова полностью сводится к его постметафизическому материализму; но тем самым этот последний выдает свою теологическую природу: тексты Мейясу следует прочитать как зашифрованный теизм. Поэтому, к слову, пустое занятие производить теологию на базе спекулятивного материализма; скорее следует увидеть как сам спекулятивный материализм возвращается к теологии, самим собой теологию воспроизводит; как раз это и позволяет увидеть анализ шестовских текстов. Продолжение следует

Шестов пишет («Иов»): «Философское грехопадение началось с Фалеса и Анаксимандра. Фалес провозгласил: все есть единое. Анаксимандр увидел во множественности, т. е. в вечно проблематическом, нечестивость, недолжное. После них философы стали систематически гнать множественное и прославлять единое. Понятное и единое стало синонимом действительного и должного. Индивидуальное, обособляющееся, различное — было признано нереальным и дерзновенным. Не только человеку не нужно быть — вообще ничему быть не нужно, и эмпирическому, и, в еще большей степени, метафизическому. Убить, уничтожить нужно не индивидуальные существа — а самое волю, метафизическое начало: такова последняя задача философии. Откуда добро, откуда зло? Первый эллинский философ, Анаксимандр, учил, что зло пошло оттого, что отдельные вещи вырвались из лона единого бытия и нечестиво захотели утвердиться в особенном, самостном существовании. И пифагорейцы так думали. Та же мысль проходит с большей или меньшей отчетливостью через всю древнюю философию. Последний эллинский философ. Плотин, держится того же убеждения. Он говорит, что отдельные индивидуальные души дерзновенно оторвались от Единого и, поскольку они отстаивают свою независимость, они живут во зле. [Но они] хотят «быть» и возмущаются всяким посягательством на их индивидуальность или самость. И вот тут-то начинаются вопросы о хорошем и дурном, равно как о добре и зле.»

И во «Власти ключей»: Анаксимандр «полагает, что «вещи», появившись на свет, вырвавшись из первоначального «общего» или «божественного» бытия к своему теперешнему бытию, совершили в высокой степени нечестивый поступок, за который они по всей справедливости и казнятся высшей мерой наказания: гибелью и разрушением. Вещи – т. е. все видимые, существующие предметы: и камни, и деревья, и животные, и люди. Ни камень, ни верблюд, ни орел, ни человек не вправе были вырываться на свободу индивидуального существования» Плотин «всей душой ненавидел каждое проявление индивидуального бытия. Для него единое было и началом, и идеалом, и богом. Он, по-видимому, стыдился не только своего тела, как передает Порфирий, но и своей души. Его жизнь была мечтой и напряженным ожиданием слияния с единым. В упоении экстаза он предчувствовал сладость и восторг надындивидуального существования. В обычном же, нормальном состоянии – в состоянии «свободной вещи», он чувствовал нестерпимую горечь самостного, отделившегося бытия». «Вся человеческая «мудрость», именно «мудрость» с незапамятных времен ведет упорную, непримиримую борьбу с индивидуальным существованием.»

Но «индивидуальное, обособляющее, различное» — это как раз материально существующее, созданное Богом. Шестов пишет о том событии, что метафизика считает нечестивым и требующим наказания падением из Первоединого, а Библия — благим Творением («Иов»): «вопреки древним, задача человека не в том, чтоб вернуться к первоначальному «единому», а в том, чтоб уйти от него как можно дальше. Так что вырвавшееся из лона Единого индивидуальное в своем дерзновении — τόλμα — совершило не преступление, а подвиг — величайший подвиг! Конечно, если первое дерзновение было грехом, остается только смириться и, чтобы искупить грех, вновь раствориться в едином. Но если наоборот, если первое дерзновение было великим подвигом человека? Если оно было началом жизни? Если «единое» есть «ничто», смерть и вырваться из его власти значило не уйти от Бога, а идти к Богу? Был в истории момент, когда Бог принял образ человека и вместе с тем принял на себя все муки и трудности, какие выпадают в этой жизни на долю самого несчастного и жалкого человека. Зачем это? Cur Deus homo? Почему, зачем Бог стал человеком, подверг себя обидам, истязаниям и позорной, мучительной смерти на кресте? Не затем ли, чтоб своим примером показать людям, что на все можно пойти, все стоит вынести — только бы не оставаться в лоне единого? Что какие угодно муки живого существа лучше, чем «блаженство» насыщенного покоя «идеального» бытия. Сверхъестественное вмешательство потребовалось только потому, что нужно было поддержать человека в его безумном стремлении, в его неслыханном, ни на чем не основанном дерзновении к самоутверждению. Бог стал человеком затем, чтоб человек, поколебавшийся в своем первоначальном решении (это выразилось в эллинской философии), вновь утвердился в нем. Но люди не захотели понять Бога. Средневековые философы и богословы истолковали "благую весть" в духе своего "philosophus'a" — Аристотеля. И наши современники продолжают так толковать ее, даже католические и протестантские богословы. Можно надеяться переубедить людей? Или нужно ждать второго пришествия?»

Перейдем наконец к социально-политическим аспектам. Ясно уже что метафизика есть установка покорности, а теология — установка дерзновения (покорность и дерзновение — оппозиция, вскрывающая суть оппозиции Афины/Иерусалим — основной для Шестова).

Законы логики и природы, их принуждающая сила всегда понимаются Шестовым именно как «закон» и «принуждение», то есть насилие, власть, тирания. Ее надо сбросить.

Закон — логический и — что принципиально важно — моральный понимаются им как навязанные злой силой; и от Закона-то как раз — логического и морального — по Шестову освобождает Бог.

Шестов спрашивает («Только верою»): «Ясно, что, начиная от Сократа и кончая Кантом и его современными учениками, разум ставил себе определенную задачу. Он боролся с произволом и систематически преследовал все попытки свободного творчества перейти заранее установленные границы. Не менее, я полагаю, ясно и другое: своих целей разум мог достичь только одним путем — декретируя ограничительные законы человеческим начинаниям. И мне кажется, что люди до настоящего времени не дали себе отчета в том, до какой степени законодательная деятельность разума ограничивала их творчество. Каким способом удалось разуму так терроризировать человеческую душу, не склонную, как известно, к подчинению, вольную, капризную даже по своей природе?». Продолжение следует.