Ну где вы еще видели левый православный канал — с теологически-философским контентом — с ежедневным постингом? Если вы хотите поблагодарить автора канала за его труды, то вот номер карты сбера — 5469 4000 3921 4064

120 лет назад умер Николай Федоров. Символ его философии — технологическое воскрешение мертвых — затмил её содержания: — теологию техники, — социально-экономическую теологию, — теологию догматов как парадигм практических действий, — некое теологическое предчувствие психоанализа, некую теологическую деконструкция отцовства, образующую подпочву федоровского мышления. Я пытался схватить это в двух давних текстах:

— Христианство и фаллократия, 11: «Любовь Божия угашает любовь к родителям; Господь веселится о разделении и разлучении, бывающем из любви к Нему»;

— Христианство и фаллократия, 12: «Ни в одной религии нет такого противоречия между идеею и фактами, как в христианстве».

Федоров дает нам черновик христианства будущего; черновик христианства эпохи после технологической сингулярности. Смена производственных отношений и развитие производительных сил — богословская задача. Просто перечислим его темы: экология, зеленая энергетика, антимилитаризм, глобализм, свобода информации, отмена авторского права, критика городов при апологии акселерации наукотехники, всеобщее участие в общественных делах, информационная/креативная экономика, библиотечное и музейное дело, глобализация, критика европоцентризма, критика капитализма вообще и в частности как эксплуататора и губителя природы, трансгуманизм, научная утопия и вообще мысль об общественном значении наукотехники. Фёдоров — такой христианский зелёный левый акселерационист.

Самое ценное в учении Федорова — утверждение проективного характера богословия. Догматика не есть только сводка неких истин, но программа действий, проект. Теология догматических утверждений должна стать теологией прямого действия. Догматика Триединства Бога как социально-политическая программа. Тринитаризм окончательно решает проблему Отцовской метафоры. Развитие христианской теологии можно описать как путь от Отца к Троице.

Надо сказать одну неприятную вещь, кою никогда не забывает Фёдоров: отец-то мёртв. И это принципиально. Отцовская метафора — это именно Мёртвый отец, Имя-Отца. Он должен быть мёртвым, чтобы управлять социумом, в смерти отец становиться Отцовской метафорой.

Миф Фрейда — чьи интуиции доводит до конца Жирар — даёт нам возможность сказать нечто важное о мифе Фёдорова. Воскресить Убитого отца означает вернуться к положению до убийства, то есть до создания Закона социального порядка, до создания фаллократии. Вот тут видна вся подрывная мощь фёдоровского мифа: желая воскресить отца, он тем самым хочет подорвать порядок, основанный на его убийстве, подорвать Отцовскую метафору.

Смулянский утверждает, что покинуть отцовскую метафору просто-напросто невозможно. Зато, считает Смулянский, иных путей к освобождению, кроме новых извлечений из метафоры Отца, не существует.

Сын — совершенный образ Отца, то есть Отца мы знаем в Сыне, который нам — Брат. Так Евангелие ломает Отцовскую метафору: Отца, который нивелирует всякое земное отцовство, мы познаём только в Его Сыне, то есть — в нашем Брате. Нет другого хода к Отцу, кроме как через Брата: «Любящий Господа прежде возлюбил своего брата; ибо второе служит доказательством первого». Так все, кого мы называем отцами, — не отцы, а братья, братья-убийцы или братья-жертвы.

Приобщиться к Небесному Отцовству можно только скинув власть Мёртвого отца. Эта странная омонимия чрезвычайно похожа на уже разработанную нами омонимию символической кастрации и христианского скопчества: и не удивительно, ведь это та же самая мысль, выведенная по-другому. В конце концов, эти наши омонимии восходят к главной религиозной омонимии: «богов» и «Бога», бога века сего и Бога, Князя мира сего и Господа. У нас есть только вот такой язык: язык грехопадения, язык, сформированный миром сим; другого просто нет и поэтому этой омонимии не избежать.

Во имя любви к мертвым отцам должно отречься от «полового отбора», то есть от создания новых семей. Да и вообще, именно семья отвлекает от создания общества любви с его верховной целью — воскрешения отцов. Все грехи, все неурядицы — от семьи. Причина «не-родственности» (войн, угнетения) — в забвении мертвых отцов.

Исток традиции рождественских/новогодних подарков:

Всем памятен и любим эпизод из жития Николая Угодника / Санты Клауса с дочерьми бедняка, которых отец хотел отдать в проститутки (в силу крайней нищеты семьи). Житие рисует мир, где отцы из-за нехватки денег делают дочерей проститутками, — совсем не сказочный, иными словами, мир. Несмотря на обилие чудесных событий, житие святителя Николая — реалистический, местами «жесткий» текст.

«Увы, вот до чего может дойти нужда. Вот в такой-то этот человек был беде», — пишет агиограф. Обратите внимание, ни грамма осуждения этому отцу, осуждаются условия, в которых такое возможно. Его скорее жалеют, сочувствуют. Здесь агиограф идет за святителем Николаем.

Ибо и он не читал нравоучений этому отцу, не попрекал его, не осуждал его, не говорил, что тот неудачник, или грешник и т.п., «ибо знал, что подобное поведение огорчает людей»: не огорчать людей, быть деликатными — христианство, живая любовь. Нет, святитель (тогда еще молодой мирянин) незаметно, деликатно, даже не называя себя, тайно помогает этой несчастной семье, то есть попросту дает им денег: «исправил причину прегрешений перед Богом, избавил от тягот бедности и освободил от злых намерений»: первый рождественский (тайный, «чудесный») подарок, давший начало мириадам подарков «от Санты Клауса».

А вот другой всеми любимый эпизод — святитель Николай спасает невинно осужденных от смертной казни. Эпизоды со смертной казнью — самые большие в житии, текст жития придает им тем самым особое значение.

Итак, местный подкупленный сановник осуждает невинных на смертную казнь. Святитель Николай немедленно, в спешке стремится их спасти. Он приходит на место казни и «сколько доставало сил побежал к палачу, со злобным и жестоким взглядом уже поднявшему меч и одним своим обликом являющего кровожадность, смело выхватил из его рук меч, и, ничего не страшась, бросил на землю, и осужденных освободил от их оков». Активно, резко святитель пресекает безнравственные действия властей, спасает их жертв. Здесь уже нет смирения и деликатности, как в эпизоде с девушками, спасенными от проституции, здесь есть нечто противоположное: когда коррумпированный и несправедливый сановник подошел к нему, «великий Николай не обратил на него внимания, не подошел к нему и даже оттолкнул, когда Евстафий хотел пасть к его ногам, и грозил обвинить перед императором, призвать против него Бога и причинить величайшее зло за то, что он столь несправедливо пользовался своей властью и совершил великие преступления». Святитель гневно говорит сановнику: «за твои злодеяния мы не пощадим тебя! Я сообщу императору о том, как ты притеснял, а вернее, грабил нашу провинцию и за взятки казнил невинных людей. О нечестивый человек, враг всякой справедливости! Золото и серебро убедили тебя казнить их».

Интересно, что эти два самых знаменитых эпизода жития святителя не имеют в себе элементов чуда: Николай просто помогает нищей семье, просто предотвращает смертную казнь.

Итак, житие сплетает темы проституции и коррупции. Деньги с одной стороны принуждают к проституции бедных, с другой коррумпируют власть и ведут к смерти невинных. Деньги растлевают и убивают. Но отношение святителя Николая к этим двум формам зла, причиняемым деньгами, разное. К первым — любовь, милосердие, деликатность. Ко вторым — резкое противоборство. Один отправляет дочерей на проституцию из-за денег, ибо он нищ. Второй отправляет людей на смерть из-за денег, ибо он корыстен. К первому — милосердие и помощь, ко второму — гнев и наказание.

Веселье, радость, кротость, скромность, деликатность, мирность, щедрость — так описывается и сам святитель, и эффект его деятельного присутствия в мире, результирующего в обильном потоке чудес. Безграничная, радостная, нежная к слабым, гневная к сильным щедрость — так работает благодать в мире: напрямую, когда надо помочь нищим, голодным, бесправным, или опосредованно в противодействии властным, сильным, богатым. С наступающими!❤️🎉 https://blog.predanie.ru/article/nikolaj-chudotvorets-svyatoj-v-mire-deneg-i-nasiliya/

Спасибо Александру, Антону, Илье, Владимиру, анониму, Ирине, Игорю, Алексею, анониму, Алисе, Александру, Илье, Игорю, Кириллу, Ярославу, Евгению, Алексею! Итоги канала за год — на картинке.

Ссылки во вне тг: Собрание видео — Собрание текстов и некоторых других видео/аудио — Либертарная теология в ВК — Страница на Предании.ру

🎉🎉🎉

Продолжая чествование столетия Жирара:

В «Самоубийстве» Дюркгейм диагностирует развивающийся кризис солидарности в современных обществах. Причина его притом не в критическом мышлении, науке и т. п., напротив — эти реалии лишь заполняют пустоту, оставленную крахом традиционных авторитетов, религии, десакрализацией. Но в чем причина самого этого краха, этой десакрализации?

В той же книге Дюркгейм характеризует современное общество через «лихорадочное перевозбуждение», «бурление». «Бурление» же мы находим и в «Элементарных формах религиозной жизни» как характеристику — и притом важнейшую — первобытных обществ. Какая связь между одним и другим «бурлением»?

В «Элементарных формах религиозной жизни» Дюркгейм пишет:

«Именно в бурлящей социальной среде и из самого этого бурления, судя по всему, родилась религиозная идея. /…/ Вследствие коллективного бурления они /люди/ чувствуют, что оказываются перенесены в мир, полностью отличающийся от того, который видят. /…/ Если коллективная жизнь, достигая достаточно высокого уровня интенсивности, порождает религиозное мышление, то лишь посредством того, что она вызывает состояние бурления».

В жирарианской перспективе в дюркгеймовом «бурлении» с первого взгляда узнается успешно разрешенный жертвенный кризис: множество взаимного насилия на пике неистовства в стадии галлюцинаторной монструозности (затем становящейся материалом для мифологии) убивает жертву и тем от насилия избавляется; умиротворение, принесенное жертвоприношением, «опознается» общиной, сплоченной убийством жертвы, как сакральное. Бурление (коллективное линчевание) порождает социальное (сакральное).

В той же книге Дюркгейм пишет:

«Боги прошлого стареют или умирают, а другие боги еще не родились /…/ Придет время, когда наши общества вновь окажутся в состоянии созидательного коллективного бурления, возникнут новые идеалы и новые лозунги /…/ и нет причины верить в то, что человечество уже не способно создать новое евангелие».

Но все же — пока, во всяком случае, — не создали. Таким образом, «бурление», описанное в «Самоубийстве» («бурление» современных обществ), есть состояние жертвенного кризиса, который все никак не может разрешиться, все никак не может достичь стадии, где он сможет произвести новых богов.

Процесс ресакрализации блокирует произведенная христианством десакрализация. (Пост)христианские общества уже знают о ложности религии как таковой; жертвоприносительный механизм разоблачен Евангелиями. Следовательно, смысл того, чего добиваются Гоббс, Руссо и Дюркгейм (а в их лице — эпоха модерна), состоит в повторении социогонического (порядок-созидающего) действия религии без самой религии, ибо эта последняя разоблачена и тем преодолена.

Плод этой попытки — секулярное, кое исполняет в модерных обществах ту же функцию, что исполняло религиозное в традиционных обществах: верховного центра, как бы извне организующего все регионы социокультурного пространства, притом в модерных обществах сама «религия» становится одним из этих регионов. Поэтому секулярное следует определить как квазирелигиозное: исполняющее функцию религии, характеризуясь при этом как нечто если не прямо антирелигиозное, то во всяком случае как внерелигиозное: секулярное есть продукт сопряжения противостремительных процессов де- и ресакрализаций. Секулярное есть продукт противоречивого процесса попытки ресакрализации (перезапуска жертвоприносительного механизма, в частности посредством социологии), блокируемого уже осуществленной христианством десакрализацией.⬇️

⬆️Тут есть любопытный теоретический завиток: Дюркгейм одним из аспектов религии считает непонимание социальных процессов и их мистификацию: человек чувствует на себе и видит вокруг себя мощные действия социальных сил, но не понимает их — а поэтому мистифицирует/сакрализует их в религии как системе мифов. Но в ином аспекте религия понимается Дюркгеймом функционально: религия как система ритуалов — действий, продуцирующих социум, или точнее: религия как система действий есть то, в чем воспроизводит себя социум («социологизм»: редукция всего человеческого и культурного к социальному вместе утверждением нередуцируемости социального: социум как базисная реальность и последняя инстанция). Иными словами, религию как систему мифов долженствует заменить социология, но социология не может (!) заменить религию как систему ритуалов: социология способна понять общество — но не воспроизводить его: этот теоретический завиток в текстах Дюркгейма имплицирует нечто вроде дюркгеймианской (анти)утопии: современное «бурление» породит «новое евангелие» как систему научной социологии и социогонических ритуалов (то есть в жирарианском понимании — жертвоприношений). Но, как мы уже выяснили, мистификация — конститутивная черта жертвоприносительного процесса: ритуал не оторвешь от мифа (что достаточно очевидно: человек есть одновременно и сразу без возможности разрыва и (не)понимающее существо, и действующее существо: действия совершаются на фоне понимания реальности, само понимание есть череда когнитивных, символических и т. п. действий: единый комплект актов). Иными словами, утопия Дюркгейма исполнима лишь как его антиутопия, где социология, претендуя (как и любой миф) на высшую («научную») истину, должна быть непременно мистифицирована, обращена в идеологию — мифологию секуляризма.

Жирариански это можно описать так: модерные общества суть общества перманентного жертвенного кризиса, перманентного соперничества, не выливающегося в успешное жертвоприношение («бурление», не достигающее «точки кипения»). И ведь так оно и есть: модерные общества есть единственные общества, открыто провозгласившие своим принципом соперничество — экономическую конкуренцию и электоральное соревнование.

Особая склонность Запада к демистификации, способность не поддаваться иллюзиям — это христианский элемент, служащий основанием социологии и конфликтующий с её претензией обосновать социальный порядок — ведь для социального порядка нужна как раз иллюзия. Проблема Дюркгейма: как создать новую сакральность, которая обоснует новый социальный порядок после свершившегося социологического знания — не решаема в (пост)христианском мире. Он не видит этого, ибо не видит работу жертвоприносительного механизма, и её христианскую дезактивацию. «Бурления» в (пост)христианском мире и вызванных им потуг на сакрализацию — сколько угодно, но им более не удается достичь точки полноценной сакрализации.

Основной миф индоевропейцев по Топорову-Иванову: герой, убивающий змея, укравшего у него жену: жирарианская схема треугольного желания, ведущего к убийству. Герой, убивающий чудовище, есть жертвоприноситель, гонитель, убийца. Героизм есть сакрализованное убийство убийство восславленное, убийство, наделенное возвышенностью etc.

Великий консервативный мыслитель де Местр в «Рассуждении о жертвоприношениях» (Жирар, к слову, ссылается на этот труд): в основе любого религиозного обряда — жертвоприношение, кровопролитие: и христианство (христианство как оно понимается консервативным сознанием) есть не отмена кровопролития, а его истинная, высшая форма — истинная высшая форма жертвоприношения. В основании религии и порядка — кровь. В шедевре де Местра «Рассуждение о Франции» читаем: «Не очень уж и заблуждался, к несчастью, сей дагомейский король в глубине Африки, который недавно говорил одному англичанину: Бог сотворил этот мир ради войн; все царства, большие и малые, постоянно прибегали к войне во все времена, хотя по различным соображениям. История доказывает, к несчастью, что война в некотором смысле есть обычное состояние человечества; что кровь людская должна проливаться повсюду на земле. ... Мне кажется, именно из этого догмата образовался обычай жертвоприношений, которые практиковались древними людьми повсюду во вселенной. Христианство освятило этот догмат, который бесконечно естественен для человека, хотя трудно, кажется, постичь его рассудком. Мир состоит только из насилия; но мы испорчены современной философией, которая заявляет, что все хорошо в то время как все осквернено злом и — по справедливости — все плохо. Чем больше людей убивают, тем меньше их остается; как верно и то, что чем больше ветвей срезают, тем меньше остается их на дереве; но необходимо рассматривать именно следствия операции. Умелый садовник при подрезке дерева меньше озабочен размерами его кроны, чем его плодоношением: от растения он требует плодов, а не древесины и листьев. Однако истинные плоды человеческой натуры — искусства, науки, великие предприятия, высокие замыслы, мужественные добродетели — зависят особенно от состояния войны. Кровь есть удобрение для того растения, которое называют гением.» Аполлонический порядок культуры производится в дионисийской оргии насилия.

Героизм и консерватизм образует единый жертвоприносительный комплекс. Культ кровопролития.

Но Христос — не «герой», христиане — не консерваторы. «Се, творю все новое»: конец жертвоприношений, конец кровопролития.

Зайдем на второй круг: сдвинем фокус от героя-жреца к герою-жертве. Современный герой не осознает своей вины, как не осознает ее и созерцающий его на медийной/пропагандистской сцене хор: на современной сцене виновны убиваемые героями монструозные враги.

«Азазель и Дионис» Евреинова: «трагедия» это «козлиная песнь» о вине своего героя. Сцена (зрелище, театр, иллюзия) изначально есть ни что иное как жертвоприношение козла (в дионисийской религии), обряд козла отпущения (в религии Торы: «азазель» — слово означающее «козел отпущения»). Хор — община, приносящая в жертву козла/героя (носителя трагической вины; козла/азазеля, несущего «все беззакония, все преступления, все грехи»). Вакханалия, оргия, карнавал — одержимая насилием линчующая жертву (героя) толпа (хор).

Зайдем на третий круг. Со временем «азазель» трансформировался в демона Азазеля (см. книгу Еноха и основанные на ней тексты, например — «Келейный летописец» свт. Дмитрия Ростовского). Книга Еноха — наравне с книгой Даниила — основание апокалиптики, и в этом смысле один из главных источников христианства. Енохианство — политическая теология, бросающая вызов обожествленным эллинистическим монархам и их машинам войны и угнетения. Так Азазель — демон, научивший людей воевать, т.е. коллективно убивать («герои» в первом смысле — как жертвоприносители, жрецы) коллективно умирать («герои» во втором смысле — как жертвенные животные, жертвы) и делать военные орудия (орудия коллективного жертвоприношения).

См. разные материалы о Жираре или с привлечением его теорий.

«Аскеза как жертва Богу» — пример того как разоблаченная Новым Заветом жертвоприносительная логика переподчиняет на следующем этапе религию, считающую себя основанной на Новом Завете. Ограничение, лишение себя благ, причинение себе страданий и т.п. формы обращенного на себя насилия понимаются как принесение себя в жертву Богу, между тем как в логике, препятствующей регрессу обратно в жертвоприносительный диспозитив, аскеза понимается как набор приемов, техник, навыков налаживания блаженной райской жизни: не причинение себе страданий, но прямо наоборот — полный выход из пространства страданий. Скажем, запрет на мясоядение, как и вообще христианская диетика — не жертва, а компонента управления собой, направленного на возвращение в рай, напрямик увязанное с отменой жертвоприношений; также как, например, девство — опять же не форма жертвы, а компонента ангельской совершенной жизни, также как и послушание — не принесение в жертву своей воли, а техника перенастройки психики на совершенную жизнь и логика межчеловеческих отношений, отвечающих этой жизни; также как и «нищета» — опять и опять не жертва, а преломление совершенной жизни в экономической сфере. Все это — аспекты блаженной жизни, полноты совершенства, а не жертвы, не лишения благ и пр. Монашество — в своем идеале и замысле, но слишком часто не в своей эмпирике — христианская жизнь в полной комплектации, то есть — восстановленная райская жизнь, эсхатологическая ангельская жизнь, блаженство Царствия здесь и сейчас. Христианство — оно про совершенную жизнь; жертвоприносительный садомазохизм — он про век сей, от коего освобождает нас христианство, если само оно не обратилось в жертвоприносительный садомазохизм, в архаику табу, чистого/нечистого и т.п. (Интересно, что запрет на мясоядение так и не стал строгим в монашестве именно в пику диспозитиву табу и запретов (табу, запрет — форма принесения в жертву запрещаемого, табуированного и тут же — форма принесения в жертву себя — лишения себя таких-то благ и пр.): «еретики» учили о нечистоте мяса, вина и брака — то есть плоти мира вообще — именно в символическое опровержение этого — «на возражение еретичествующих» — монахи употребляли мясо: плоть мира чиста и блага, созданная всеблагим Божеством для блаженства и обожения; см. историю Петра и Павла вокруг нарушения кашрута: для самого оформления христианства была важна отмена пищевых запретов как символ отмены диспозитива чистое/нечистое и — нужно опять это повторить — идущим в одном движении с прекращением жертвоприношений).

Классические (книга) «Рождественская песнь» и (фильм) «Эта замечательная жизнь» интересны наложением Рождества, идеологии, ангелов и экономики. Скрудж из «Рождественской песни» Диккенса — даже не классический капиталист, а скорее еще — домодерный скупец. «Эта замечательная жизнь» (фильм Капры 1946 г.) в контексте New Deal, предвосхищения кейнсианства рассказывает о победе над классическим бессердечным капиталистом. У Диккенса, в эпоху классического капитализма рождественские духи с помощью воображения, демонстрации альтернативы научают капиталиста филантропии в рамках торжествующей капиталистической системы. У Капры ангелы — кейнсианские бюрократы — опять же с помощью воображения спасают — спасают от уныния и отчаяния — уже не капиталиста, а активиста — борца за системную трансформацию системы, пережившей колоссальный стресс в XX в. (великая депрессия, мировые войны), приведший к торжеству социал-демократии — в его (активиста) схватке с капиталистом. Грех капиталиста — бессердечие и скупость, не сомневающаяся в своей правоте жестокость; грех активиста — уныние и отчаяние, потеря веры в победу своего дела. Любопытно, что рождественская классика носит явный социально-экономический характер: ангелологическое вторжение в экономику. Сменивших диккенсовых духов капровых ангелов вероятно уже давно уволили, сократили: кто пришел/придет на их место в XXI в. — на место филантропии XIX и социал-демократии XX веков? — как и от каких грехов спасут ангелы нашу современность, если спасут?