Генералам двенадцатого года
Вы, чьи широкие шинели Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели И голоса,
И чьи глаза, как бриллианты, На сердце вырезали след, — Очаровательные франты Минувших лет!
Одним ожесточеньем воли Вы брали сердце и скалу,
Цари на каждом бранном поле И на балу.
Вас охраняла длань Господня И сердце матери. Вчера — Малютки-мальчики, сегодня — Офицера!
Вам все вершины были малы И мягок — самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
Ах, на гравюре полустертой, В один великолепный миг, Я встретила, Тучков-четвертый, Ваш нежный лик,
И вашу хрупкую фигуру, И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру, Не знала сна…
О, как, мне кажется, могли вы Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы Своих коней.
В одной невероятной скачке Вы прожили свой краткий век… И ваши кудри, ваши бачки Засыпал снег.
Три сотни побеждало — трое! Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы всё могли.
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
В небытие.
Марина Цветаева, 1913 г.
Вы, чьи широкие шинели Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели И голоса,
И чьи глаза, как бриллианты, На сердце вырезали след, — Очаровательные франты Минувших лет!
Одним ожесточеньем воли Вы брали сердце и скалу,
Цари на каждом бранном поле И на балу.
Вас охраняла длань Господня И сердце матери. Вчера — Малютки-мальчики, сегодня — Офицера!
Вам все вершины были малы И мягок — самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
Ах, на гравюре полустертой, В один великолепный миг, Я встретила, Тучков-четвертый, Ваш нежный лик,
И вашу хрупкую фигуру, И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру, Не знала сна…
О, как, мне кажется, могли вы Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы Своих коней.
В одной невероятной скачке Вы прожили свой краткий век… И ваши кудри, ваши бачки Засыпал снег.
Три сотни побеждало — трое! Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы всё могли.
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
В небытие.
Марина Цветаева, 1913 г.
Как хорошо проснуться утром дома,
Где все, казалось бы, вам издавна знакомо,
Но где так празднично в явь переходит сон,-
Как будто к станции подходит ваш вагон.
Вы просыпаетесь от счастья, словно в детстве.
Вам солнце летнее шлет миллион приветствий,
И стены светлые, и ярко-желтый пол,
И сад, пронизанный насквозь жужжаньем пчел.
Самуил Маршак.
Где все, казалось бы, вам издавна знакомо,
Но где так празднично в явь переходит сон,-
Как будто к станции подходит ваш вагон.
Вы просыпаетесь от счастья, словно в детстве.
Вам солнце летнее шлет миллион приветствий,
И стены светлые, и ярко-желтый пол,
И сад, пронизанный насквозь жужжаньем пчел.
Самуил Маршак.
Я забыл погоду детства,
Теплый ветер, мягкий снег.
На земле, пожалуй, средства
Возвратить мне детство нет.
И осталось так немного
В бедной памяти моей -
Васильковые дороги
В красном солнце детских дней,
Запах ягоды-кислицы,
Можжевеловых кустов
И душистых, как больница,
Подсыхающих цветов.
Это все ношу с собою
И в любой люблю стране.
Этим сердце успокою,
Если горько будет мне.
Варлам Шаламов
Теплый ветер, мягкий снег.
На земле, пожалуй, средства
Возвратить мне детство нет.
И осталось так немного
В бедной памяти моей -
Васильковые дороги
В красном солнце детских дней,
Запах ягоды-кислицы,
Можжевеловых кустов
И душистых, как больница,
Подсыхающих цветов.
Это все ношу с собою
И в любой люблю стране.
Этим сердце успокою,
Если горько будет мне.
Варлам Шаламов
Ласточки и Музы
Photo
"Мой отец, память коего чту благоговейно... был небольшого роста, коренастый, крепкий человек, необычайной внутренней силы, на первый взгляд суровый и даже необщительный. Я редко и после видел кого-либо, кто мог, как он, одним своим появлением вселять такой сильный страх и в подчинённых, и в родственников.
Его многие боялись, хотя он никогда не бранился и редко возвышал голос, но и крепко за него держались, так как знали, что он "не выдаст", поможет в беде, - и советом, и, в особенности, всяким иным способом, и что его не нужно просить, а он и сам позаботится. Я не помню, чтобы кто-нибудь пришёл к нему за помощью и ушёл бы, не получив ничего.
По своему завещанию мой отец назначил денежные выдачи всем своим служащим, включая в это число и всех тех, кто служил в нашем торговом деле... Все же вместе эти выплаты выразились в очень больших цифрах и для того, чтобы не трогать деньги из дела, хотя бы путём займа, нам пришлось продать некоторые из наших имений.
Все трое детей, мы сначала учились дома. У нас была русская учительница, Наталья Васильевна Фёдорова, долгое время верный член нашей семьи. Мы были отлично подготовлены и потом всегда хорошо учились, - сёстры в известной в Москве Арсеньевской гимназии, я - в Катковском лицее. Перед поступлением в лицей я недолго был в Московской 10-ой гимназии, на Якиманке.
У моего отца была весьма своеобразная манера меня воспитывать: я пользовался абсолютной свободой с очень молодого возраста и всегда имел много "карманных" денег. Всё это делалось под молчаливым условием, что я буду хорошо учиться, не попаду в какую-нибудь "неподходящую историю" с полицейским участком, что моё времяпрепровождение не скажется на моём здоровье, и что я всегда буду вовремя там, где быть должен.
В студенческие времена я иногда очень поздно возвращался домой, но если вовремя шёл в университет, откуда во второй половине дня отправлялся в амбар, то был волен поступать, как мне нравилось. Больше всего этой свободой я пользовался, чтобы бывать в театре или в концертах, куда меня сначала "возили", а потом позволили ездить самому.
Помню, как, будучи студентом, я раз чуть не попал "за городом" в неприятную историю, о которой в Москве стало известно. Дело обошлось благополучно, но я всё-таки ждал, что мне "намылят голову". Отец лишь посмотрел на меня, покачал головой и сказал: "Неужели тебе это интересно?" Это было хуже "разноса".
Бурышкин П. Москва купеческая.
----------
Фото: Бурышкин Афанасий Васильевич (1853-1912), отец автора воспоминаний.
Его многие боялись, хотя он никогда не бранился и редко возвышал голос, но и крепко за него держались, так как знали, что он "не выдаст", поможет в беде, - и советом, и, в особенности, всяким иным способом, и что его не нужно просить, а он и сам позаботится. Я не помню, чтобы кто-нибудь пришёл к нему за помощью и ушёл бы, не получив ничего.
По своему завещанию мой отец назначил денежные выдачи всем своим служащим, включая в это число и всех тех, кто служил в нашем торговом деле... Все же вместе эти выплаты выразились в очень больших цифрах и для того, чтобы не трогать деньги из дела, хотя бы путём займа, нам пришлось продать некоторые из наших имений.
Все трое детей, мы сначала учились дома. У нас была русская учительница, Наталья Васильевна Фёдорова, долгое время верный член нашей семьи. Мы были отлично подготовлены и потом всегда хорошо учились, - сёстры в известной в Москве Арсеньевской гимназии, я - в Катковском лицее. Перед поступлением в лицей я недолго был в Московской 10-ой гимназии, на Якиманке.
У моего отца была весьма своеобразная манера меня воспитывать: я пользовался абсолютной свободой с очень молодого возраста и всегда имел много "карманных" денег. Всё это делалось под молчаливым условием, что я буду хорошо учиться, не попаду в какую-нибудь "неподходящую историю" с полицейским участком, что моё времяпрепровождение не скажется на моём здоровье, и что я всегда буду вовремя там, где быть должен.
В студенческие времена я иногда очень поздно возвращался домой, но если вовремя шёл в университет, откуда во второй половине дня отправлялся в амбар, то был волен поступать, как мне нравилось. Больше всего этой свободой я пользовался, чтобы бывать в театре или в концертах, куда меня сначала "возили", а потом позволили ездить самому.
Помню, как, будучи студентом, я раз чуть не попал "за городом" в неприятную историю, о которой в Москве стало известно. Дело обошлось благополучно, но я всё-таки ждал, что мне "намылят голову". Отец лишь посмотрел на меня, покачал головой и сказал: "Неужели тебе это интересно?" Это было хуже "разноса".
Бурышкин П. Москва купеческая.
----------
Фото: Бурышкин Афанасий Васильевич (1853-1912), отец автора воспоминаний.
Как рассказать минувшую весну,
Забытую, далёкую, иную,
Твоё лицо, прильнувшее к окну,
И жизнь свою, и молодость былую?..
Была весна, которой не вернуть...
Коричневые, голые деревья.
И полых вод особенная муть,
И радость птиц, меняющих кочевья.
Апрельский холод. Серость. Облака.
И ком земли, из-под копыт летящий,
И этот тёмный глаз коренника,
Испуганный, и влажный, и косящий.
О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.
Запахло мятой, копотью и дымом.
Тем запахом, волнующим до слёз,
Единственным, родным, неповторимым.
Той свежестью набухшего зерна
И пыльною уездною сиренью,
Которой пахнет русская весна,
Приученная к позднему цветенью.
Дон Аминадо
Забытую, далёкую, иную,
Твоё лицо, прильнувшее к окну,
И жизнь свою, и молодость былую?..
Была весна, которой не вернуть...
Коричневые, голые деревья.
И полых вод особенная муть,
И радость птиц, меняющих кочевья.
Апрельский холод. Серость. Облака.
И ком земли, из-под копыт летящий,
И этот тёмный глаз коренника,
Испуганный, и влажный, и косящий.
О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.
Запахло мятой, копотью и дымом.
Тем запахом, волнующим до слёз,
Единственным, родным, неповторимым.
Той свежестью набухшего зерна
И пыльною уездною сиренью,
Которой пахнет русская весна,
Приученная к позднему цветенью.
Дон Аминадо