Вспоминаю летние каникулы в школьные годы и немного ностальгирую по прошлому. Странно осознавать, но планов на летние каникулы у меня не было примерно никогда. Меня не отправляли на моря или в лагеря: обычно лето я проводила дома, и никто не пытался меня чем-то занять — всё время мира было в моем распоряжении.

Если вспоминать это время из точки меня настоящей, распоряжаться временем я будто не умела. Могла днями напролет смотреть «Зену — королеву воинов», играть в Краша Бандикута, читать книжки или ходить по улицам с друзьями или одна. Иногда время настолько замедлялось, что привычные вещи казались странными: я могла думать о привычном слове типа «окно» и переставать понимать его звучание или значение — эдакий эффект остранения.

Уже сейчас думаю, что часто испытывала скуку, и скука рождалась даже не от того, что нет никаких дел — честно говоря, занять себя чем-то не трудно при должном желании. Но все варианты по ценности и приоритетам были примерно одинаковыми, а значит не спорили между собой, не перетягивали внимание: я одинаково и хотела, и не хотела им заниматься. А главное, на все эти дела не было ни спеха, ни дедлайнов — всё возможно, всё осуществимо. А это ведь явление такого барчонка, который сидит в своем поместье и неспешно живет — жизнь концентрированна.

Скука как явление долгое, мне кажется, может фрустрировать и развращать, но те два-три месяца не совершали никакого надлома. На самом деле они тоже были вписаны в некий график, а значит были легитимными.

Сейчас я очень ностальгирую по скуке в принципе. Почему-то всегда находится какое-то дело, дедлайн которому уже прогорел, а мне ужасно-ужасно хочется застыть вот в этом странном ощущении, когда все варианты равноудалены и осуществимы. Но чувствовать так уже не получается. Возможно, распоряжаться временем я всё-таки умела.

На позапрошлой неделе делала «посмертную» маску. Вернее, не маску: меня унесло в странности, и я сделала слепок ключиц.

Теперь считаю, что у меня есть некоторый симулякр.

«Почему же симулякр, если оригинал существует?» — спросите вы, но у меня есть гипотеза, что ты меняешься ежеминутно и по настроению, а значит настоящая маска возможна посмертно. А пока я жива есть слепок без оригинала. Симулякр.

Пока делала маску (конкретно на мне заматывали гипсовый бинт на ключицах и плечах, а я лепила лицо на другой девушки), художницы, которые помогали, неоднократно говорили

«у нас табуирована тема смерти»

Слышу это не в первый раз, но каждый раз удивляюсь: почему же табуирована? Все говорят о смерти.

У меня есть гипотеза, что настоящие русские скрепы — это смерть и ее последовательное принятие, и, конечно, алкоголь как возможность проникновения в потустороннее, хтоническое. Как видите, я романтик.

Впрочем, моя мачеха от рассуждений о смерти каждый раз крестится и просит замолчать. Папу и вовсе бьет по плечу, страшится. Интересно, что папа — из Петербурга, мачеха из деревни — под Брянском.

Мне казалось, что всё должно быть наоборот.

В деревне витает настоящий образ смерти, где зарезанный петух и умерший человек есть одна часть мирового порядка. А городская интеллигенция от смерти прячется за развлечениями, способными унять тоску. Впрочем, может быть как у Мамлеева, пытаешься смерть покорить, наиграться с ней и тем самым убрать страх, но превращаешься в комичного героя «Шатунов».

Смотрю на слепок и не понимаю, игровой ли это момент. С одной стороны, симулякр, а с другой, может быть, шаг в потусторонне бытие. Недаром так хотелось немедленно выпить.

Думать о смерти совсем не страшно, но думать — это в принципе теория, чем больше думаешь, тем менее чувствуешь. Возможно, удар в плечо — это, когда чувствуешь, чтобы передать чувство другому.

Много думаю о смерти, пытаюсь нащупать, что внутри? Не страшно. Думаю о семье и о Брянске — ощущения другие, но слово не подобрать.

В «Тетради Катерины Суворовой» не только присущая Линор Горалик языковая тонкость, но её умение создать концептуально замкнутый мир. Горалик продолжает историю вымышленного города Тухачевска, но сама тоталитарная история этого места традиционно раскрывается через историю человеческую.

В этот раз нашим проводником в вымышленный город, история которого во много совпадает с советской и постсоветской, становится безумная женщина, которая по-видимому пережила карательную психиатрию, ищет спасение в вере и, если отстраниться от объективной истории своей жизни, вообще-то спасение это находит. Катерина Суворова пишет тетради своему сыну. Она его очень любит и пытается создать некоторый путеводитель по жизни, который поможет ему в будущем, когда его не станет.

Хорошая новость: во-первых, это красиво. Во-вторых, если приглядеться, героиня совершит невероятный подвиг — простит своих мучителей. Искренне простит.

Плохая новость: мы будем наблюдать, как любовь оборачивается ненормальностью, а затем и вовсе весь текст и подтекст откажутся ненадежными.

«Тетрадь Катерины Суворовой» имеет почти детективную линию, где рассказчик очень убедителен, но не пытается нам что-то настойчиво рассказать, ему незачем разбирать свою жизнь на составляющие, нас в этом тексте как бы нет, мы подглядываем, и это странный эффект. Мы бы так и не узнали, что было на самом деле (хотя идея разгадки перед финалом в целом мелькает в голове, просто верить в нее не хочется, очень тоскливо), но в конце получаем информационную сводку о Тухачевске и героях. И с одной стороны, эта сводка искореняет фрустрацию, которую испытываешь, прочитав, например, «Кадавров» — слишком много белых пятен оставляет горькое послевкусие; а с другой стороны, мешает, потому что можно было бы еще пособирать этот небольшой текст, порассматривать картинки, что рисует героиня и дать ей то пространство для счастья, на которое способны уже не вымышленные герои, а мы, читатели.

Но как же хороша Горалик, когда её герои впадают в истерику или экзальтацию! Очень небольшая книга, но лучшее, что читала за последнее время.

Больше года работала комьюнити-менеджером, и это одновременно самая выматывающая работа в моей жизни, и самая удивительная, самая прокачавшая во всех умениях. Возможно, возникает логичный вопрос, что это за зверь такой, и если вкратце:

работала с большим сообществом людей и пыталась организовать процессы так, чтобы людям было хорошо вместе:

делала мероприятия
писала тексты (и шутки)
опрашивала/исследовала
модерировала чаты и гасила конфликты
работала техподдержкой и поддержкой
и постоянно-постоянно что-то разруливала в кризисе, потому что, когда людей так много, все время что-то сбоит и идет не так: и в процессах, и в договоренностях, и на ивентах, и главное в коммуникациях.

И у меня есть три наивных ценности, о которых я очень хочу рассказать: они о том, как люди взаимодействуют друг с другом. С возможностью встать на место оппонента, переключить оптику.

Да, мир намного сложнее, чем эта идея. Да, у меня получается вставать на места не всех оппонентов и не всегда. Но мне бы хотелось верить, что если ты пытаешься встать на место другого, то поймешь боль. Ну, то есть простейшие вещи — к примеру, нельзя оскорблять или бить первым, потому что если не бить первым, то в мире может не остаться первых.

Я уже давно не измеряю мир понятиями «души», но эту наивную веру хотела бы сохранить.

За этот год комьюнити-менеджмента я приобрела ещё одну замечательную наивную веру: что, объединяясь, люди могут совершить столько всего прекрасного, что могут зарядить другого (это и есть вечный двигатель), но у объединения есть и обратная сторона медали.

Какие-то общие символы, идеи и миропонимания могут становиться огромным разрушающим кулаком, который сметает всё на своем пути. И если ты окажешься в меньшинстве, этот кулак вполне спокойно пройдется по тебе, потому что его элементы не просто подбадривают друг друга, но убеждают, что всё, что они делают — это праведно. Эффект толпы — это даже не просто о настроении группы, а о скорости реакции, у тебя просто нет времени остановиться и поискать, где твое внутреннее «я», так ли ты хочешь общаться с людьми и получать отклик в ответ?

Это, с одной стороны, нормально: все мы заряжаемся настроением, так и вполне человеческая эмпатия работает, но думаю, человеку максимально важно уметь быть одному. Вот просто уметь засесть в пустой комнате и сидеть со своими мыслями, чтобы потом хватало сил прийти в толпу и, возможно, если «я» — в другом, а вся агрессия идет от боли и страха, воспротивиться.

И немного литературы: если уж ради нее мы все здесь собрались, а не ради моего претенциозного подведения итогов работы. Мне очень полюбилась «Волна» Тода Штрассера по реальному эксперименту учителя, который пытался объяснить ученикам, почему фашизм в Германии держался, с помощью превращения класса в довольно сплоченное комьюнити. Сами понимаете, эксперимент вышел из-под контроля, но меня прям жутко пробрало от главной героини, которая устояла в безумии и получила кулаком правосудия. Во-первых, пробрало, потому что почувствовала себя уязвимым подростком, который бы наверняка не выстоял и перешел на темную сторону. Во-вторых, мне почему-то стало ужасно страшно от мысли, что столько людей одновременно могут на тебя нападать.

И так мы пришли к моей третьей наивной вере: там, где очень много криков, громких слов и эмоций, меньше всего правды. Нужно остановиться, подумать (если речь о коммуникации, конечно) и попытаться включить оптику другого.

Но это путь без результата. Просто так и будешь всю жизнь ощупывать границы, а что ещё делать.

Когда говорят о государственных репрессиях, чаще имеют ввиду насилие физическое, когда человека лишают свободы и прав. Но есть другой вариант насилия, постепенный и почти незаметный, когда у некоторого человека или сообщества оказывается достаточно много возможностей, и этот властьимущий постоянно напоминает вам: я могу этой властью воспользоваться. Даже если он ей в конечном итоге пользоваться не будет.

Дочитала Амели Кордонье «Под опекой» и восхищена максимально. Под такой триллер-сюжет ожидала максимально простой повествовательный стиль. Но текст выходит из-под пера экзальтированного рассказчика. Экзальтированного в том смысле, что он начинает отходить от реальности и «пылать» под долгим и жутким давлением государства. Это такое течение сознание, где всё понятно, но страшно от логики, которая это сознание захватывает.

Если вкратце сюжет: писательница Амели (совпадение?), получает письмо из социальной службы защиты детей, потому что на её семью поступил донос. Амели с мужем и детьми отчитываются о собственном благополучии, но постепенно и сами теряются: а как они вообще могут доказать любовь к собственным детям?

Они кормят и одевают детей. Говорит ли это о любви? Они проводят с ними время. Говорит ли это о любви? А иногда они срываются, кричат на них и даже манипулируют? Говорит ли это о нелюбви или только о том, что каждый из нас не идеален? Кордонье выкручивает ситуацию на максимум. И вот уже семья героев получает странного соцработника, который постепенно вживляется в их дом и подчиняет быт и расписание семьи под стереотипы полезности: выкидывает неправильную еду, выстраивает новые привычки, помогает детям с хобби и учебой.

На всём протяжении текста нет физических репрессий, которые бы применил власть имущий. Нет конкретики, где героям бы грозило наказание или у них бы могли забрать детей. Но есть безумие неопределенности, существование, в котором ты не находишься в безопасности. Из реального человека Амели постепенно превращается в заключенного, за которым наблюдает Большой брат и которому нужно быть в напряжении 24/7.

Не нахожу информации о Кордонье в русскоязычном интернете, но нашла ее интервью в The London Magazine, где писательница рассказывает, что сюжет во многом автофикциональный: во время ковида она действительно получила донос по плохому обращению с детьми. И что эмоция, в которой доказать и измерить любовь невозможно, а значит ты бессилен, тоже принадлежит ей. Власть может затребовать, что хочет, но у тебя практически нет методов ей ответить и измерить собственную эффективность.

Страх чистого листа очень даже существует. Может, на первый взгляд, он представляется чем-то из жизни рафинированных подростков, а мы — взрослые дяди и тети — должны уметь по-другому,

но не умеем.
или в разных контекстах умеем.
или справляемся по-разному.

В сентябре была на Creative Writing Fest в Петербурге и случайно попала на лекцию Елены Чижовой о «страхе чистого листа». Концептуально Чижова уверена, что страх возникает, когда ты не понял, что и зачем говорить. Поспорить сложно: мало кто умеет строить высказывание в процессе его возникновения. Это даже не страх, а некоторая растерянность тогда.

Эта мысль мне искренне понравилась из стратегии редактуры текстов. У тебя есть некоторая идея, и все части, символы, детали твоего текста должны быть на нее нацелены. Если видим, что они уходят в сторону — смело удаляем куски. На всякий случай прокомментирую: это не об упрощении. По Чижовой, идея не должна быть однозначной, а то в лучшем случае получится красочная публицистика. Желательно, чтобы проблема была неразрешимой по типу «быть или не быть».

Но мне кажется, существуют и другие страхи чистого листа. Они рождаются из разных причин.

У меня вот есть, например, такой страх письма, где убивает эдакая нацеленность в вечность. Мне кажется, что есть столько прекрасных классиков, что я много должна: продолжать какие-то традиции, говорить о самом важном, а вторичное вычеркивать… И повторяться, главное в том, что нельзя повторяться. А тут совсем трудно: никогда не можешь быть уверенным, что этот велосипед кто-то не изобрел до тебя.

В моменты, когда меня захлестывают эти, мягко сказать, неприятные эмоции, я меняю способ письма. Как бы это странно ни было: я начинаю писать заметками в телефоне. Или иногда рассуждаю прям текстом в сторис. Снижаю градус серьезности: ведь не мог Достоевский написать «Идиота» в смартфоне! И мысль на удивление начинает течь свободнее.

Думаю, есть ещё много маленьких страхов, для каждого из которых найдется своя стратегия переговоров. Если у вас есть крутые способы, делитесь в комментариях.

А этот пост написан, конечно же, в заметках телефона 🖤

Еще немного о писательских страхах и о том, как не зарыться в тревоге, нацеленной на вечность.

Взяла интервью у писателя, поэта и исследователя Ивана Чернышова. Он в самом конце говорит очень крутую штуку:

«Мне бы больше хотелось как раз найти диалог среди современников. Не хочу в учебник истории литературы любой ценой, этого честолюбия у меня уже нет. Может быть, оно остается с тем, кому успех сопутствует сразу же — Достоевский «Бедные люди», например. Но те, кто идет, как Ремизов, бочком, об этом, наверное, не думают. Важно иметь внутренний камертон, в том числе моральный, и понимать, что ты в своем времени разделял ответственность со своим временем. Важнее, чем говорить: я нацелился на века, а то, что происходит, меня не будоражит. Но в то же время в некую газетность, в нечто мимолетное тоже не стоит закапываться».

И вообще много отличного говорит. Давно не интервьюировала, но вроде опыт не пропьешь.

P.S. А еще ИИ-расшифровщик интервью заменил филфак на FeelFuck. Шутейка в духе Пелевина, конечно.

Последние два года моя работа так или иначе завязана на коммуникации с людьми с ментальными особенностями. И это в корне меняет взгляд на коммуникацию в принципе.

Стараешься убрать многие экивоки, больше внимания уделяешь собеседнику и понимаешь, чем больше слов, тем скорее ты всех запутаешь и отдалишь от смысла. А я, как вы могли догадаться, люблю и слова, и красивости ради красивостей.

Это касается и честности текстов. Ну, действительно все мы к 20-м годам стали понимать, что маркетинг и тексты должны быть честными, а то… не знаю, что а то. Просто иначе стыдно. Но честность в коммуникации не всегда о том, что ты не врешь. Иногда о том, что нечто честное вовремя про себя понимаешь.

Выступала на мероприятии, куда меня позвала Маша Залевская, пиарщица Нормального места. Говорила об смм. В зале был парень, который не стеснялся задавать вопросы, какими бы странными они не казались (да, с ментальными особенностями).

И вот спрашивает он у меня про смм: «я вот часто пощу что-то и вообще никакого отклика не получаю, и мне так грустно становится, зачем я это всё делаю?»

Я спрашиваю в ответ: «А хочется-то чего?»

Он признается, что нет у него никакого блога, а постит он для друзей. Как идет по улице, что увидел в городе. И в диалоге мы выясняем, что он хочет, чтобы друзья к нему присоединились — он показывает им, где идет по городу.

И вот эта совсем маленькая история о фрустрирующей коммуникации: честнее всего признаться себе, хочу, чтобы со мной встретились.

Сработает только честность. Конкретная подпись, «я гуляю здесь, присоединяйтесь ко мне».

А ещё лучше написать это лично. Так тоже можно делать. И в жизни, и в маркетинге.

Сталкиваешься с такой оптикой и с такими каждодневными зарисовками, и что-то большое в своей реальности видишь.

В 20 лет я написала роман. Очень плохой роман. Но посвятила его своей подруге. И написала для нее. Я считаю, что это даже не просто его оправдывает, а что и оправдания никакие не нужны. Я идеально нашла целевую аудиторию. Пусть это и один человек.

Подруга передала этот роман другой девчонке, и ей было скучно читать. Я, конечно, обиделась, но, видимо, моя аудитория ограничивалась одним человеком.

Мне кажется, критика должна идти примерно из этой позиции: кому подойдет этот текст. Я не верю, что бывает ситуация, когда текст не подойдет ни одному человеку. Другое дело, что в каких-то каналах и браться не стоит за роман для одного (твоей мамы. да, это тоже легитимно — писать роман для мамы).

С чего это размышление?

Пишу про новую изданную «Подписными изданиями» книгу Сьюзен Таубес «Развод». У писательницы, к сожалению, вышел только один роман, и после его разгромной встречи некоторыми критиками, Таубес покончила с собой.

Во-первых, роман великолепен. Всё, в чем текст обвиняли — усложненность, расплывчатость, женская оптика — высказано неожиданно и красиво даже взглядом из 21 века.

Во-вторых, мне ужасно больно читать о том, как самого токсичного критика и самоубийство сращивают как причину и следствие. Нет, человек не покончит с собой из-за одного твоего выпада. Всегда есть что-то ещё.

Но, в-третьих, я все равно не понимаю, зачем нужна такая критика. Разгромная и издевательская. Ну ей-богу, если тебя чего-то бомбит, расскажи друганам на кухне. А потом собери фидбэк, который нужен не чтобы поглумиться, а чтобы найти автору нужного читателя. Или хотя бы двинься в попытку охарактеризовать литпроцесс: почему такие явления появляются, о чем это говорит?

Почему бы не писать из позиции, кому подойдет, а не сейчас я к вам приду в пальто красивый и всех в клочья порву своими умными мыслями. Это тоже не критика, а тексты для узкого (надеюсь) круга злопыхателей.

Автор не священная корова, но и не груша для битья, потому что некто представляет мир и литературный процесс правильнее. А текст — явление, которое о чем-то говорит, а не попытка доказать всем, какой же ты гений.

Две истории о книжных артефактах

1) В детстве я очень любила перебирать книжные полки: у меня была хитрость. В книжки я обязательно закладывала какие-то секретики — записки, листочки, фантики, вырезки из журналов. Проходило время, я забывала, что оставила внутри, и переворачивала книжный шкаф, чтобы обнаружить артефакты прошлого. Было почему-то приятно и неожиданно каждый раз.

Иногда мне кажется, что сейчас роль таких артефактов у меня выполняют заметки в телефоне: листаю и нахожу записи из прошлого, о которых совсем позабыла. Иногда даже забываю, это я вообще написала?

Так недавно нахожу в телефоне стихотворение-верлибр. Стихи я пишу очень редко и вот оно мне ну нисколько не характерно — с какой-то очень новостной повесткой, сюжетом и абсурдной коллизией. Начинаю гуглить, и на просторе интернета не нахожу — всё-таки моё.

Села редактировать и понимаю. Это не стихотворение.

Это, простите, сценарий для рилса в инстаграм. Вот такой вот я поэт.

2) У меня есть компульсивная мания создавать каналы. Потому что рефлексировать мне хочется много и о разном, а вот смешивать это всё в одном (этом) телеграм-канале не хочется. Так что у меня есть ещё два канала — рабочий об смм и писательский (и еще два канала-проекта в мыслях).

И вот шла я поздним вечером уставшая и с ужасом подумала, что каждый из каналов — мои крестражи. Объекты, в которые ты заключаешь часть души как в Гарри Поттере. Делишь себя на части и раскладываешь по этим категориям.

Но душевное спокойствие мне принесла мысль всё-таки о Викторе Пелевине. В конце-концов тогда и книги — те же крестражи, а уж если душа Виктора Олеговича выдерживает, то и моя с тремя каналами как-нибудь сдюжит.

Через несколько дней после того, как объявили мобилизацию, мы с товарищем-литератором читали лекцию про метамодернизм в библиотеке. Вот такая ирония и, как говорится на языке метамодернизма, осцилляция — колебание между иронией и искренностью, где с одной стороны никому не сдался этот метамодернизм, а с другой меня когда-то эта концепция выручала именно психологически.

Не помню, как все прошло, но людей было больше, чем мы ожидали. Мы-то ожидали одного. Товарища майора, который пришел за моим солектором.

Хотя кое-что с лекции помню: мой товарищ-литератор по метамодерну Илья Зыченко часто использовал понятие шизофреническая реальность. Мне же оно не нравится — слишком соотносится с реальным психическим расстройством, но метафорически многое описывает верно.

С тех пор за два года я, кажется, успела выстроить эту прекрасную дивную реальность вокруг себя. Ну никаких сил не хватит осмыслять, жить, каждый день ходить на работу, кого-то поддерживать и любить, если не научишься огрызаться от новостей, не впускать их в себя. И хорошая такая жизнь получается между иронией и серьезностью: тут пошутил и вроде не так больно, не так страшно.

Заниматься гимнастикой, стараться получше спать (два часа ночи, не удается, как видите), аккумулировать достижения, расти в профессии. Но все время прорывается эта реальность. И злостью, и чем-то устало-постыдным, и каким-то отсутствием просвета и надежды. То есть не темным таким состоянием: если фокусируешься на близкой точке — замечательно, а дальше… Зачем дальше, я все равно близорука.

По-прежнему многое чувствую и люблю, но надежды совсем не хватает. Или вот ещё идешь по городу и думаешь, а вот тут и тут не посодют? Там накосоебил, тут тоже, но куда ж меня мелочь такую… Примерно такая реальность, не засунешь в кармашек.

И людей люблю, и работу люблю, и когда комьюнити занималась задача максимум звучала примерно, как пусть будет людям получше и полегче. Не знаю, было ли легче, но мне было: в этих постоянных знакомствах, встречах и праздниках — будто карнавал, и лица вокруг тебя, и все мельтешит и танцует.

То же ощущение было ещё в школе, когда я единственный раз в жизни упала в обморок. Я вышла с линейки и прошла в коридор. Там было очень много людей, и все так радостно меня окружили. А потом очнулась у медсестры — я, как-то шатаясь шла, и до мной проследила классная руководительница. Вышла, а я лежу в коридоре одна.

Никакого карнавала.

Снова ярмарка non/fiction — снова путеводитель по ярмарке для любимого «Фальтер». Обязательно его прочитайте, потому что ради этой подборки я пожертвовала глазом: слишком много времени просидела у монитора, и он (глаз, а не монитор) вспух. Но сейчас уже все в порядке 😅

Писала и пела песню «не могу остановиться, перестать бежать значит остановиться», поэтому в списке 50 заинтересовавших книг.

Но наш в «Фальтер» формат по-моему все равно великолепен с точки зрения удобства:

1)Сначала делю книги по рубрикам, чтобы сначала можно было определиться, что вам тематически близко;

2)Затем укладываю описание в 240 символов. Заинтересовало? Кликаем на ссылку и переходим на сайт издательства, чтобы узнать подробности.

По-моему такой путеводитель супер экономит время.

Читайте и делитесь впечатлениями:
https://falter-media.ru/reviews/tpost/g3noisdph1-50-vazhnih-knig-yarmarki-nonfiction-bist

Полбеды — написать книгу. Её потом ещё как-то нужно пристроить.

Месяц назад начала рассылку сборника по издательствам. Того самого, что вошел в лонг «Лицея», но дописанного и доработанного. Гипотеза у меня была, конечно, в том, что лонг «Лицея» позволит хотя бы сразу не отбросить меня, неизвестного писателя, в спам.

Самые лояльные сроки заявлены, пожалуй, у Альпины — 3-4 недели. Ответа пока нет, хотя месяц прошел, но я не в обиде: non/fiction и прочие приколы, команды издательств обычно не очень большие.

Если вы мучаетесь как я и пытаетесь пристроить книгу, обратите внимание на вебинар Полины Бояркиной «Что делать с рукописью после завершения?»

Может, получится сократить какие-то этапы мучений — саморедактура, чтобы не отправлять черновой текст, взаимодействие с издателями и понимание литературного комьюнити, то есть куда вы можете пригодиться.

Подробнее по ссылке.

Если для вас это важно: не реклама. Но лично знаю Полину и людей, которым она помогала с книгами. Если у вас случится мэтч, буду рада!

Могут ли мертвые говорить

«Развод» — первый и последний художественный текст американской писательницы венгерского происхождения Сьюзен Таубес, опубликованнный в 1969 году. Судьба оказалась неблагосклонна к книге, после жестких отзывов быстро канувшей в небытие.

Однако новый век, к счастью, исправил эту ситуацию: «Развод» получил второе дыхание, а критики вполне серьезно отнеслись к литературной стратегии, которую в прошлом их коллеги охарактеризовали как «типично-модные дамские хитросплетения сюжета».

О женском голосе, не умолкшем даже после смерти, рассказывает обозреватель и автор телеграм-канала «Кухарка Гегеля» Ольга Кондрахина.

Рецензия — по ссылке: https://falter-media.ru/reviews/tpost/0sx5sjhbi1-mogut-li-mertvie-govorit

Начала этот год с «Мифа о красоте» Наоми Вульф. Читала его когда-то, но на каникулах хотелось быть чуть более бережной в требованиях к себе, а книга, подобная «Мифу о красоте», мне в этом помогает.

Заканчиваю год «Пианисткой» Эльфриды Елинек и вижу в этом некоторую параллель. «Пианистка» — история о девушке, в которую вцепилась тисками мать и не отпускает от себя: внушает героине, что та гениальна и достойна высших целей, а всё это бренное, включая отношения — ей не нужно.

У Елинек очень страшный рассказчик. Он посторонний, то есть повествование ведется не от лица героини, но от «всезнающего» и цинизмого рассказчика, который описывает каждого, кто встречается на пути сюжета. Любой попавший в водоворот букв с точки зрения этого рассказчика — тот еще говнюк, обремененный страстями. Этот циничный взгляд, как мне кажется, тоже может присутствовать в разумных пределах, чтобы помнить, что не все люди — прекрасные пушинки, а товарищи, от которых иногда можно ожидать отменного подвоха.

Но хочется смотреть на людей другими глазами. С верой в человека и человечество. Наверное, этого я и желаю себе и вам в новом году.

Когда-то максима «главное — это люди» казалась мне донельзя банально, но сейчас я думаю, что самые нужные вещи чаще всего и есть банальность, вернее, нечто без лишних смыслов, которые мы на них навертели.

Отличного года. То есть счастья, близких людей рядом и мира. Самое базовое. Но от этого не менее ценное.

Январь — месяц пересборки, как мне всегда казалось. Время, когда медленно входишь в рабочие процессы, строишь планы и немножко замираешь из-за холодов. И вот январь медленно движется к завершению, но на год нет примерно никаких планов.

Думаю, что, возможно, я совершаю ошибку: слишком сильно подчиняю жизнь некоторой нарративной структуре, когда одно событие должно приводить к другому, второе к следующему, и все они обязательно взаимосвязаны. На деле жизнь похожа на звездное небо, хаотичное, но интерпретируемое — взаимосвязи там находятся, типа созвездий, которые помогут найти путь заблудившемуся. А опыт похож на шкатулку с разными объектами. То есть из одного события не всегда выходит следующее, какой-то опыт так и полежит в шкатулке, ненайденный. Наверное, это нормально.

В этом плане художественная литература — объект антидостигаторства. Никаких конкретных целей (даже если ты вдруг себе зачем-то ставишь количество книжек на год), невозможность оценить итоги. Просто читаешь, а потом какие-то смыслы и мысли из разных книжек переплетаются между собой и делают тексты полновеснее.

Тем не менее, сижу и всё-таки думаю. Ведь чего-то я на этот год точно хочу? Но почему-то ужасное сопротивление вызывает идея, где нужно подчинить год плану сразу, а не объединить маленькие истории в одно большое звездное небо к концу утраченного времени.

«Необитаемая» Татьяны Млынчик мне понравилась даже не социальной темой, хотя конкретно такой книги я ещё не встречала: тема ЭКО и бесконечных попыток найти причину бесплодия не особо популярна. Но мне понравилось, что роман существует в нескольких плоскостях одновременно: героиня Маша ведет сюжетное повествование, а сама автор Таня неотступно следует за персонажем, и, во-первых, не дает ему врать (позже объясню, что это значит и почему для меня это важно) а, во-вторых, углубляет рефлексию.

Получается не просто повествование, а ответ на вопрос, почему сюжетов про ЭКО и бесплодие мало: потому что эта история для женщины никак не может закончиться, она в поисках, она в вечной надежде. Можно сказать, в «жизни не здесь» как у Артура Рембо. Мол, жизнь когда-нибудь начнется потом… и тогда, потом, осмыслю этот период и расскажу. Но осмыслить путь, который не имеет точки, практически невозможно.

Если ничего не слышали о «Необитаемой», вкратце. Девушка Маша и её муж Костя не могут завести ребенка. Они ищут причину, сталкиваясь с тем, что разум, оказывается, не может подчинить бренное тело и заставить его вести, как требуется. Конфликт души и тела возникает постоянно:

…вот тело «вредит», и «залетает», когда не требуется;
…вот тело вредит и наоборот не позволяет забеременеть;
…а вот уставшее утомленное тело не может подняться на гору, потому что героине захотелось;
…и даже мужское тело не может в нужное время выделить сперму, хотя ну чего ему стоит!

Самое важное в тексте даже не ЭКО, а поиск Машей гармонии между той самой телесностью и разумом. И Маша эту гармонию не находит, потому что она тоже оказывается явлением нестабильным: сегодня ты вполне всё в себе принимаешь — от ощущений до отражения, а завтра бренность бытия снова напоминает о себе, скажем, больным коленом (ладно, колено болит у меня, а не у Маши). Начинаем переговоры с телом по новой! Мы в вечном конфликте, это нормально.

В литературе есть известное понятие «ненадежный нарратор», когда по разным деталям мы понимаем, повествователь лажает и говорит неправду. А после эпохи постмодернизма надежных нарраторов в литературе по-моему вообще не осталось: все как минимум несут лютую субъективщину. В «Необитаемой» мне вдруг встретился нарратор надежный, такой, который рубит правду э до неприятного. Героиня Маша вообще не щадит себя и жестко отслеживает, где у нее пробивается достигаторство: я бы сказала, что не только Маша не щадит свое тело, но и автор не щадит разум героини, заставляя персонажа честно признавать косяки. Вот тут признайся в инфантильности: не готова принимать взрослые решения. Вот тут признай избалованность: ну посмотри какая привилегия — столько денег потратить на блажь! А вот здесь честно скажем: было больно и какой бы сильной ты себя не считала, болит и всё тут.

Млынчик создает довольно неприятную героиню, но к концу книги я Машу полюбила как раз за эту оголтелую откровенность и искренность. И, наверное, за прощение себя и совершенств-несовершенств в конечном итоге. А Татьяну как автора полюбила за энергию, с которой она ведет свою героиню к честным словам.

«Необитаемую» рекомендую: даже если выясните, что книга не ваша, будет как минимум интересно с нонфикшн точки зрения — что там происходит в таинственных эко-кабинетах. Но в этой точке как раз мое самое странное субъективное наблюдение, которое я никак не могу отрефлексировать как исключительно положительное или отрицательное. В какой-то момент мне стало казаться, что я читаю не художественный текст, а какой-то расширенный опыт из статьи на Вандерзин или Тинькоф, что автор и героиня настолько близко — рукой дотянешься. Это так про сегодня и про настоящее, что кажется если не диалогом с товарищем на кухне, то его исповедью.

И эта схожесть не про недоделку художественного текста («Необитаемая» — текст целостный и эффектный), а про то, как наша жизнь легко становится литературой.

Как же мы избалованы, что рефлексия стала такой красивой. Может, в том и заключается непрекращающаяся популярность автофикшна: в том, что люди вокруг, до которых реально рукой подать, так прекрасны и в тоске, и в радости.

Лет шесть назад я подавала тестовое на бесплатный курс смм одного крутого агентства. В тот вечер я сидела с мелкой сестрой лет восьми, играла с ней, но душно остановила игру, мол, надо бы поработать.

Маша вежливо поинтересовалась, что я делаю, а затем вынесла вердикт:

— Ой, да зачем тебе на этот курс. Сидела бы чай пила.

Бесплатное место и даже скидку я не взяла и вот так выяснила, что сестра вообще-то была права.

Рассылаю рукопись по издательствам и сейчас ровно то же ощущение. Сидела бы чай пила, кому я тут сдалась, ноунейм гребаный.

Интереснее меня охарактеризует только то, что двум контактам издательств я забыла прикрепить файлы рукописи и синопсиса, просто сообщила: я такая-то, у меня есть рукопись (видимо, чтобы они просто по-человечески за меня порадовались), а когда поспешила извиниться и исправить ошибку, одному из контактов скопировала контакт другого. Да, прямо в тело письма.

От мысли, что я совсем конченая, меня выручают только воспоминания о письмах, которые приходили в книжный «Все свободны». К примеру, некие уникальные книги ноунейма, которые изменят уклад России по цене всего лишь от миллиона рублей. До семи-восьми миллионов.

Пойду выпью чаю, ребята.