И еще об одном памятнике. Памятнике Дзержинскому.

Верните его на Лубянку. Ну не было там лучше и не будет лучше ничего.

Великий чистый человек. Великий чистый скульптор.

А мерзкий соловецкий булыжник сковырните! Отправьте его на рынок крупномеров, какому-нибудь джигану под изгородь.

И доски эти. Мерзкие тусклые доски, словно из класса труда. Сорвите их с домов Москвы. Пусть город вздохнет уже. Уберите мусор!

С днем чекиста!

Равнодушная нежность, неумело гримирующая раздражение и гнев — так начальство смотрит на нас.

Начальник опытный, непременно ученый, знает сколько должно быть в каждой аптеке зеленки, а если не хватает: позвать сюда старуху провизоршу.

Начальник все время говорит «мы», но глядит в бездонные усталые глаза этой старухи и вздыхает: как же все ж хорошо, что мы — это лишь гипербола. Мы — это начальские 300 метров, джипы, отутюженный китон, маникюр.

Мы — это только когда надо сказать: мы все страдаем, трудимся, платим налоги, не спим.

Но за стенами этой ветхой аптеки, где не нашлось нам зеленки, мы — это уже уютное подпрыгивание на их рытвинах, их хибары в затемненных стеклах, их тромбофлебит и цирроз, их страх, их жалобы.

Мы — это для них. А для нас мы — это шарики в телефоне и юмор фм в радиоле.

Мы — это всегда отдохнуть душой. От них. От нас.

Мы (часы приема с 12.00 до 12.45) никогда не обнимут, не пожалеют, не позаботятся. Мы отчитают и пожурят: женщина, как вам не стыдно. Сейчас всем плохо.

И вот уже 12:45, женщина, идите.

И она идет и плачет, опять двойка, опять виновата.

И опять есть только она. Одна. И мы.

Филиппа взломал Амаяк Акопян?!

Маргарита Симоновна награждена III степенью ордена за заслуги.

Дорогая! Ты давно заслужила все степени всех орденов. Люблю!

Мучительно читать про Курск и знать, что ты ничего, совсем ничего не можешь сделать.

Хочется всех обнять и забрать.

Пятничный Рыльск Курской области. Массированный ракетный обстрел ВСУ.

Пятеро погибших. Под тридцать пострадавших.

Все — мирные люди.

Подписывайтесь на канал «Консерватор»

«Русскому миру сегодня объявлена война», — Путин только что.

Мать недовольна: плохой интервьюер. Не выучился, троечник, стыдно, неловко. Твой голос громче нужного, перебивать умного не смей.

Потом осекается, вздрагивает: ой, ну прости. Тебе же не нужно мое мнение.

Если честно: не нужно.

Собака жмется, скулит, елозит. Устала.

Я тоже. Только я у нее есть. А у меня нет меня. Мне не к кому прижаться.

Я спидозный гомосек, спасибо, что не убили, поклонись в ноги, что еще здороваемся.

Может когда-то, — пишет женщина, которая стесняется познакомить меня с родителями, — я смогу.

И я весь в этом когда-нибудь. Как все заморыши. Может доживу до когда-нибудь. И на моих похоронах я прижмусь к своей душе, и легко отпущу ее туда, где нет ни стыда, ни страха, ни смерти. Только Пушкин и крошечная собачка Горошек, что сидела 6 лет на цепи, лаяла, надеялась, виляла хвостом при виде грязного сапога.

Там будем мы втроем: я и Горошек. И Пушкин детгиза. И больше никого из вас.

Ну то есть хохлы — тупо террористы 9 сентября в Нью-Йорке

Безразличие. Бесконечное, пустое, гулкое, холодное. Безразличие.

Просишь помощи. Тишина.

Поддержки. Тишина.

И только где-то в проводах: опять он нахуячился.

Нет. Нет. Это не я. Это вы.

Господи! Какие барби-трансгендеры? Какие отчисления? Миллион. Почему не три?

Барби.

Трансгендеры.

В окопы съездить не пыталась? Поддержать наших цисгендерных парней? Кукол им привезти. Или куколок.

Или хотя бы картохи.