Мельников, сегодня:

Царевич, знай, что твой любимый Джой
жил в Англии и умер там в поместье
над косточкой. Он всем был друг большой.
Такое вот приятное известье.
Он бегал у Ипатьевского дома,
его спасли. Как жаль, что не тебя.
У нас жара и летняя истома,
и засуха. Мы очень ждем дождя.

У нас война, всеобщие раздоры,
безумные на кухнях разговоры,
труды и дни проходят без следа,
текут, как между пальцами вода,
и бегает по улицам собака,
похожая на Джоя, но не Джой.
Молись за нас. Свети звездой из мрака.
Ты всем нам, так уж вышло, не чужой.

Джой - единственная из трёх собак венценосной семьи, кто не разделил участь хозяев. Случайно. Почти слепой пёс оказался немым свидетелем ужаса той тёмной июльской ночи.

Когда через неделю после расправы в город вошли белые, кто-то узнал в беспризорной собаке спаниеля цесаревича. Джоя забрал с собой в Омск полковник Родзянко, где передал его представителям британской миссии. В итоге пёс попал в Англию и жил при дворе в Виндзоре. Похоронен на кладбище королевских собак.

Шутки, что форсировать Днепр и брать Киев будет Набиуллина, всё меньше похожи на шутки.

Это ж только сначала пистолет-пулемет «Витязь», а там и до тяжелой техники дойдёт.

Смысл слов мы начинаем постигать ближе годам к тридцати.

В детстве за каждым словом горой высится фантазия, иногда вообще не связанная с его смыслом. Ребенок создает её по-своему, черпая из бездонного воображения и крошечного жизненного опыта. Помню, что в совсем ранние годы при слове «четверг» я представлял исполинский кулак, который бьёт по исполинскому столу. Происхождение этого образа мне теперь не ясно, но тогда он мне казался совершенно живым и оправданным.

Потом фантазия притупляется, вернее, теряет свои уникальные детские черты и мы перестаем относиться к словам серьезно. Слова становятся очень дешевым средством достижения целей. Они просто летят и всё - у кого-то их в запасе больше, у кого-то меньше, но обычно всем хватает, и нехватку чувствуют только самые умные (или вернее сказать - тонкие).

Однако ближе к концу второго десятка за словами начинают скапливаться груды воспоминаний. Утилитарная символическая система наполняется для нас живым опытом. Это с одной стороны. А с другой - мы начинаем что-то понимать в происхождении слов, в корнях и их движении через пространство и время. И вот тогда они вдруг начинают переливаться до горизонта каким-то дивным разнотравьем смыслов. И общепринятое в них переплетено с нашим личным, с таким, чего и вслух сказать волнительно.

Иной раз, одно произнесённое или прочитанное слово может вызвать у меня слезу. Я, вестимо, сентиментальный дурак, но в свое оправдание скажу - раньше такого не было. И это притом, что сам-то я со словами обращаться умею не сильно изысканно, что устно, что письменно.

Слово - великая тайна. Человек получил его в дар. Поэтому, наверное, оно и восхищает более всех наших изобретений.

Сегодня слушали инструментальный концерт посвященный памяти Шарля Азнавура (ему бы исполнилось 100 в этом году).

Хотя я довольно далек от французской музыкальной сцены минувшего столетия (а нынешнего - тем более), Азнавур всегда мне казался одним из самых светлых и вдохновляющих образов ХХ века.

Маленький и щуплый армянин, покоривший французскую и мировую сцену, нимало не подстраиваясь под вкусы слушателя, играя всегда своё и по-своему.

Азнавур, безусловно, мировая величина, и при этом он совершенно не «глобальный» - у него яркое французское звучание, и он никогда не терял своей этнической самобытности.

Сильным может быть только тот, кто знает и чтит свои корни - слова, сказанные им в апреле 2017 года.

Мысль, которая многим деятелям нашей отечественной эстрады в последние годы показалась бы дикой, но в этом-то и вся разница между ними и Азнавуром.

Олимпийские игры представляются сегодня странным реликтом минувшего столетия.

Благодушеые лозунги барона Кубертена уместно смотрелись на рубеже XIX-XX веков, до мировых войн и геноцидов. После 1945-го Олимпиада обрела смысл в качестве одного из фронтов Холодной войны. Спортивное соперничество сверхдержав породило множество эпичных историй, которые сейчас судорожно экранизируют наши кинодемиурги.

Но с распадом СССР и эта острота ушла. Постепенно выяснилось, что правила вовсе не для всех одинаковы и если что, неугодные сборные можно и выдавить с соревнований отнюдь не спортивными методами. Да и сам феномен сборных потерял в цене. Если раньше спортсмен выступал за страну и это дарило зрителям возможность предаться «бескровному патриотическому чувству», то сегодня флагами жонглируют как хотят. Мигрируют целые сборные. Глобальный мир вообще не способствует чувству гордости за свое национальное государство.

И Олимпиада все быстрее превращается в какую-то невнятную политизированную спартакиаду, цели и ценности которой туманны. Но потом наверняка подтянутся спортсмены-трансгендеры и все станет понятнее.

P.S. Кстати, прочитал что от немцев на Олимпиаду впервые едет гей-дзюдоист. В дзюдо партер конечно не столь провокативен, как в классике, но любопытно поведение братух-борцух из Грузии, Армении, Азербайджана, Турции etc. ежели турнирная сетка сведет их с этим господином. И что они дома скажут папе и братьям, если удача им не улыбнется.

Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода.
(Иоанн 15:2)

Жуткие и обнадёживающие одновременно слова. Чтобы не оказаться «отсеченным» недостаточно просто верить - надо еще и «плод приносить». Это конечно совсем не бьется с розовыми мнениями наших современников про «Бога в душе» и такое вот фоновое христианство по выходным. То есть если ты «получал соки» на Христовой ветви и никак не зацвел - всё, уволен. Полетишь отрезанным в компостную яму.

С другой стороны - если какой-то плод ты принес - будешь подвергнут очищению. А очищение - это в моменте ещё больнее чем быть отрезанным. Поэтому, здорово, конечно, что если тебе больно по жизни - значит ты ещё не до конца потерян и Господь всё ещё видит смысл в очищении тебя. Но в этом стихе лучше всего отражено, почему христианство совершенно не годится на роль такой вот успокаивающей терапевтической религии. Вернее, оно может играть и такую роль, но только для тех, кто выбрал его всерьез и пошел по этому пути далеко. А вот «йогой по утрам», о которой забываешь как только коврик свернул, ему не бывать никогда.

Радость евразийцев по поводу переименования площади, конечно, очень показательна. Это подсвечивает евразийство, как тип мышления, отталкивающийся от Запада, берущий его за точку отсчета.

Когда читаешь евразийцев - и современных, и прошлого века, убеждаешься, что Евразия нужна им просто как Антизапад. Существование такой Евразии в реальности сомнительно, поэтому они ее конструируют. И делают это очень по-европейски. Что может быть более европейским, чем завороженный взгляд на мистический Восток?

Восток же, тем временем, погружен в себя. У него свои проекты и своё видение будущего.

Именно поэтому я не против евразийства. Романтическое антизападничество, требующее конструирования нового субъекта - Евразии, имеет свою правду, как минимум, геополитическую. А ещё помогает взглянуть на Россию сквозь иную оптику, с Востока. Пожалуй, это даже необходимый взгляд, для осознания себя.

Россия - это вечный поиск и вечная неприкаянность. Постоянное созидание себя. Через православие, через Запад, через Восток, через прогресс, через архаику, через жизнь, через смерть, через всё… Евразийство - ещё одна попытка найти для России успокоение. Свой уютный коврик - пусть и огромный. Такой коврик пытаются найти сторонники любых идеологий. Но для России они всегда будут тесны. Потому что не бывает идеологии без лжи. Мы часто верим лжи, но никогда в ней не остаёмся.

В России отражается вечная тема восточного христианства - до последнего вздоха ты не завершен, в земном пути не может быть совершенства, но пока ты жив, то можешь и пасть, и подняться. Так и живем.

Вышли с сыном в парк. Он ехал рядом на беговеле и смотрел вверх, на небо.

Ехавший навстречу пацан постарше бросил покровительственно:

- Чего в небо смотришь? На дорогу смотри!

Диалога не состоялось, разъехались без ответных реплик.

Вроде практичный совет - следить за дорогой. Но мне стало обидно, тебе ещё только три года, а уже первый встречный запрещает смотреть на небо. Говорю сыну:

- Ты можешь смотреть на небо всегда, кто бы что ни говорил.

А он в ответ:

- Да знаю я, пап, знаю.

Хорошо, что есть вещи, которым детей и учить не нужно.

В детстве, слыша как Дьявола называют Князем мира сего, я недоумевал - как это целый мир становится его вотчиной. Тем более, если мир создан Богом и благ.

С возрастом понял, что вертикальный миропорядок, вершина которого - Бог, оставляет Дьявола без сил. Дьявольский авторитет здесь хотя и существенен (благодаря людям), но становится лишь преградой на пути вверх.

При таком миропорядке всё находится на своем месте. Наука служит постижению материального, но не мешает духовному, экономика удовлетворяет потребности, но не разрушает человека, искусство служит прославлению красоты и оттенению уродства.

Но стоит разрушить вертикальный миропорядок, стоит утвердить мысль, что материальным миром все и ограничивается - Князь мира сего принимает скипетр и державу. Он вступает в свои права и становится реальным властителем. И тогда все подвергается искажению - наука, экономика, искусство, политика.

Вера в ограниченность нашего бытия материальным миром - это коронация Дьявола. Наделение его диктаторскими полномочиями. Стоит пойти по этому пути, и он на все наложит свою печать - тоску и чувство бессмысленности происходящего.

Не помогут ни открытия ученых, ни постылые удовольствия, ни бегство от реальности в свои мирки. В княжестве Дьявола нет иной идеологии, кроме дурмана, сластящего терпкую горечь нескончаемого уныния.

Восстановление веры в вертикальный миропорядок можно было бы назвать революцией. Но нет - это выражение верности Истинному Монарху. Поэтому нас всегда так трогают вечные сюжеты о возвращении Государя.

Номиналисты такие: «а что если универсалий в реальности не существует, и они лишь инструменты нашего мышления…»

дальше всё как в тумане…

…и вот уже бородатые женщины кощунственно насмехаются над Евхаристией.

О весьма любопытном аресте от СБУ пишет Дюков. Вообще, несомненным плюсом конструктивистского подхода к национальному и этническому является его потенциал в изучении таких образований как украинская или, скажем, азербайджанская нации.

Сейчас вот этот потенциал оценили и в СБУ. Скоро начнут книжки Андерсона и Хобсбаума сжигать.

Победитель - крыса, бежавшая с корабля.

Прочитал эту мысль у Битова и она меня удивила, хотя казалось, что нечто подобное всегда на языке вертелось.

Потому что человеческая жизнь в этом мире - всегда тонущий корабль. На более модном языке это называют «ошибкой выжившего».

Если ты победил по жизни - значит изловчился с этого гибнущего корабля бежать. Но большинство-то все равно пойдёт ко дну.

А вот если ввести в эту систему христианское учение о спасении, то все становится сложнее. Потому что обычный мирской успех в христианстве (по крайней мере в православии) не свидетельствует ровным счетом ни о чем. Ну а истинная победа - спасение, действительно, похожа на бегство с гибнущего корабля, но только это корабль на котором всех всё устраивает, кроме, собственно, бегущих.

А ещё, мирское поражение вполне может оказаться духовной победой, как это было для святых Бориса и Глеба, князя Лазаря Хребеляновича, государя Николая Александровича.

То есть отказ бежать с корабля на котором тонет весь мир, ради светского успеха - почти святость (иногда даже не почти). Отказ бежать с такого же корабля, но ради успеха духовного - преступление.

Наверное именно поэтому стоит помнить, что первоначальное значение слова успех в русском языке - польза. Ну а все победы в истории меркнуть, в сравнении с той, что почитают за единственную истинную Победу христиане.

📖🔥 Ещё в институте я пришёл к мысли о том, что модернистские подходы к исследованиям национализма (будь то Хобсбаум, Геллнер или Андерсон) политически опаснее всего вовсе не для больших национальных проектов, опирающихся на старый имперский опыт (таких, как русский), а для малых и относительно недавних.

Как бы въедливо учёный ни копался в истоках «большого» национализма (и какие бы мотивации за этим ни стояли), он найдёт там нечто, быть может, несимпатичное, но, во всяком случае, солидное. Там будут империи, вековые противостояния, raison d'État, дискуссии интеллектуалов, романтические порывы, газетная шумиха и стучащий пулемёт. Даже если искренне всё это не любить, а исследование стараться привязать к политической повестке — выйдет, быть может, жутко, но впечатляюще. И, разумеется, никакой угрозы подобное «разоблачение» для нации нести не будет. «Дед Мороз на самом деле переодетый папа: история великого обмана». Даже когда русские правые на СиП возмущались тезисом Бранденбергера «русскую национальную идентичность создал Сталин», их возмущало слово «Сталин», а не слово «создал». (Что-то вроде спора об отцовстве, но никак не о том, был ли это аист).

С «малыми» же национализмами, стоит отойти от тысячелетних царств и самых сильных наций и чуть погрузиться во вполне мейнстримные исследования, начинается какой-то водевиль. Тут поэт Х придумал кирмибрианскому народу имя, тут деятели национального движения A и В вели спор на тему «какой из городов, построенных кем-то другим, является настоящей столицей Кирмибриании», тут профессор N написал десятитомник национальной истории по принципу «Одиссей был кирмибрианцем», тут борец за свободу Y героически вырезал соседей защитил исконные земли от захватчиков...

И, что самое болезненное для национального самолюбия — при всём антикоммунистическом заряде таких национализмов на постсоветском пространстве обычно оказывается, что реально мощный толчок подобные национальные движения получили только после того, как советское государство создало для них автономии, построило индустрию, придумало алфавит (а то и не один), написало по сталинским лекалам национальную оперу и балет и т.д. А порой бывало и так, что функции поэтов, профессоров и борцов за свободу — придумывать народам имена, выявлять великих предков и отделять одни народы от других границами — приходилось выполнять советским этнографам. Как товарищ из Москвы в двадцатые-тридцатые сказал, так и живут.

Потому я полагаю, что первым в печку у любого постсоветского национализирующего государства полетит не абстрактно рассуждающий Андерсон или Хобсбаум, а Affirmative Action Empire Терри Мартина. Ведь кивать на рассуждения о воображаемых сообществах и изобретении традиций легко, когда речь о «нации вообще». А вот когда начинается разбор того, как советское государство (сначала союзничая с местной нацинтеллигенцией, а потом расстреляв её) построило конкретно вашу нацию «под ключ» — это, как говорится, другое.

#политология #национализм
@verdachtig

Славная штука этот обмен. Заходишь на страницы к патриотам - там радуются. Заходишь на страницы к либералам - тоже радуются. Как будто за одну команду болеют.

Новая этика нормализовала физическое насилие в отношении женщин. Казалось бы, примкнувшие к этому всему феминистки хотели чего-то другого, но подобный результат был неминуем. Олимпиадная история с алжирским трансгендером тому доказательство.

Хрупкая формула «женщин быть нельзя» покоилась на аристократических представлениях о мужском и женском с одной стороны, и христианской этике с другой. Отрицание полового диморфизма, опять таки христианской этики, представление об обществе, как о массе равных друг-другу во всем индивидов, конечно же, ведет к тому, что в ответ на заявление «нельзя бить женщину» звучит недоуменное «почему?».

На либеральных ресурсах о воспитании и образовании уже много лет пишут «не учите ваших сыновей, что девочек бить нельзя, учите что никого бить нельзя». Это, конечно, мило, но не сработает. Просто потому что насилие в детской и подростковой (да и вообще в человеческой) среде неискоренимо и здесь гораздо важнее научить ребенка давать обидчикам отпор. Зато стереть представления, почему нельзя поднимать руку на женщину - может запросто.

В современной культуре мужское и женское стерто на всех уровнях: в кино между мужскими и женскими персонажами уже нет никакой онтологической разницы, в психологии продвигается идея, что мысль о себе как о мужчине или как о женщине важнее физиологии, про спорт вы и сами видели… В подобных условиях защита женщин от насилия будет держаться лишь на действиях публичной власти и самообороне. Но полиция, как известно, вечно куда-то не успевает, так что насилие в отношении женщин будет расти. А если представить ситуацию с полным падением государства на той или иной территории, то картинка становится совсем мрачной.

В древних обществах это вело к отношениям защиты мужчинами «своих» женщин - дочерей, сестер, жен, матери. Да, это не спасало от возможного насилия внутри круга «своих», но тут помогала община, по крайней мере частично. В современном мире повторение такой системы уже маловероятно (хотя, кто знает), будут иные решения.

Но на этом довольно унылом фоне есть и явное достоинство: вопиющая адекватность консервативного и христианского отношения к мужскому и женскому. И чем безумнее фон, тем очевиднее становится эта адекватность.

Для современного человека характерны самоуверенность и снобизм по отношению к традиционной духовности, а порой и по отношению к любой духовности вообще.

Это проявляется в разных формах. Кто-то с высокомерием смотрит на религиозность в принципе, ограничивая себя лишь материальным. Кто-то считает, что ему не нужны ничьи тексты и ничьи учения - «Бог в душе» и так далее. Кто-то, и дня не жив церковной жизнью, раздает рекомендации чего надо в этой церковной жизни поменять, а то и в вероучении.

Этого полно. И конечно, встречаясь с таким, хочется ответить тем же. Включить ответный снобизм (от части я так и поступил абзацем выше). Возможностей для этого тоже масса, ибо над секулярным человеком легко смеяться, он чрезвычайно уязвим.

Это, порой, очень соблазнительно. Но это не христианский путь. Потому что никого и никогда нельзя расположить к себе снобизмом. Христианство вообще максимально не снобистская религия, да, сложная, однако ответы и смыслы в нем может найти любой, подошедший вдумчиво.

Хайдеггер, кажется, разбирая Ницше, писал, что для последнего христианство - это «платонизм для народа». Звучит будто бы уничижительно, только я вот ничего уничижительного не вижу. Доступность для мудрецов и простецов - это и есть одна из удивительнейших сил христианства. И мудрецам в нем необходимо вести не меньшую духовную работу.

…славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам… (Мф. 11:25)

И хотя в современном мире трудно не уйти в элитарное мышление, христианин не может себе такого позволить. Да, не страшно быть «малым стадом», не страшно быть в меньшинстве. Это нормальное христианское существование. Но при этом нельзя исполняться презрением к большинству, даже если это презрение ответное. Так не поступал Христос, так не поступали апостолы.

Если бы меня попросили назвать самого демократического персонажа в истории, я б назвал Алкивиада.

В нем вся демократия отражается как в зеркале. Человек с подвешенным языком, способный с одинаковой силой обаять что афинян, что спартанцев, что персов, но действующий исключительно ради собственных амбиций. Человек не лишенный дарований, для которого однако дело никогда не важнее самого себя.

Человек, учившийся у самого Сократа, но не взявший в «большую политику» знаний, полученных от великого мудреца, по крайней мере, по части истинных добродетелей.

Демократии знали и возвышения круглых дураков, но я специально говорю именно об Алкивиаде. Выскочка, не бездарь (но и не гений), беспринципный и превыше всего ставящий себя. Это типичный образец демократического лидера. Это и одна из главных слабостей демократии. Если такой человек сумел возвыситься даже в условиях афинского общества, где правоспособные граждане довольно неплохо друг-друга знали, то чего уж говорить о современных массовых демократиях.

Отец Владислав Береговой знает толк в христианском юморе.

В Церкви объявили сбор средств пострадавшим в Курской области
 
Пожертвования направят на закупку лекарств, продуктов, постельного белья, воды и других вещей первой необходимости для пострадавших от обстрелов и беженцев.

Сбор проходит на церковной платформе «Поможем» mirom.help. По итогам закупки и передачи помощи на платформе будет опубликован отчет.
 
Пожертвовать средства

Если вам нужна помощь, звоните по телефону горячей линии Синодального отдела по благотворительности  8-800-70-70-222

@church_charity

Август. Курск.

Хорошо помню тот августовский день 2000 года, 13 число, воскресенье. Мне было 6 лет. После литургии настоятель Храма Всех Святых в Сосново отец Александр - голосистый старик, которого я находил похожим на Николая Угодника, объявил, что сейчас будут служить молебен о спасении моряков-подводников.

Так я узнал про Курск.

Честно говоря, мне очень хотелось домой, жарища стояла страшная. Я сидел на деревянных церковных ступенях слегка вымотанный (в детстве литургии кажутся бесконечными), но за моряков молился. Был уверен, что спасут, в шесть лет ведь кажется - иначе и быть не может. Но лица взрослых убеждали в обратном.

Уже потом я узнал, что все погибли. Вообще, это чувство неизбежного поражения очень остро ощущалось в начале нулевых, даже в том моем возрасте. Курск, теракты, бесконечные зеленые шприцы в песочницах… Чувство медленного умирания, особенного на контрасте с величественными событиями из исторических книжек, которыми я тогда зачитывался.

Сейчас снова август, снова Курск. Но чувство другое. Удивительным образом картины прошлого вновь оживают, вновь творится история. И в этой истории наши люди на поле боя и в тылу вселяют куда больше надежды на благоприятный исход, чем наше же общество 24 года назад.