÷÷÷
Николай убивает поэта
не Дантеса холёной рукой -
дуновением ветра и веткой 
невесомой, совсем никакой.

Не каким-то нелепым лепажем 
на окраине снежной порой,
а простым среднерусским пейзажем,
комарьём и другой мошкарой.

Убивает балетной премьерой, 
забивает ногами сильфид. 
И салонной гнилой атмосферой,
что ни день, удушить норовит. 

Убивает Фонтанкой и Мойкой, 
про Неву уже не говорю.
Оглушает прощальной попойкой, 
чтоб под нож повести к алтарю.

Я достану письмо из бювара, 
прочитаю его до конца.
Николай, говоришь, убивает?
Это мы убиваем певца.

Закорючки, чернильные знаки,
наши "если" да наши "кабы",
Расстегаи, блины, кулебяки 
и опять верстовые столбы.

Чудотворный Никола Угодник, 
потемневший, не видный почти,
досаждает тебе второгодник, 
чтоб не сгинуть в опасном пути.

Проклиная дорожную тряску,
телефончик держа на весу,
я придумал ревизскую сказку 
и себе зарубил на носу.

Разливается ночь, как водица, 
остановка в бору коротка,
и проносится тенью убийца,
будто филин в плаще грибника. 

÷÷÷
Нет, всё в порядке, всё оставим так:
чуть холодней, чем нужно для комфорта,
и озеро в уколах тонких шпаг,
и мы с тобой не в фокусе на фото.

Гостиницы простые номера,
столовые с простым ассортиментом,
возле которых курят шофера
грузовиков, обтянутых брезентом. 

И мы с тобой не в фокусе замрём 
и позабудем, кто кого обидел, 
когда над нами белым кораблём 
восстанет Ферапонтова обитель.

Здесь арматура, там лежат дрова.
Вода из тучи капает в бочонок. 
А вы откуда? Вологда? Москва?
Череповец, отчизна Башлачёва?

А я отсюда, и меня не сдвинь. 
Всегда найду и хлеб себе, и угол.
Я видел ослепительную синь,
вошёл в неё и всё ещё не умер.

÷÷÷
Зябкой ночью выйдешь из вагона -
там бальзам. Он лупит по глазам.
Продадут бутылку самогона,
а московским веры нет слезам.
Быстро пересвистнешься со встречным,
посчитаешь редкие огни. 
Стоит призадуматься о вечном,
проводница стукнет: не усни.
С той гурьбой, что ездила в Саратов, 
больше ни словечка, ни гу-гу.
Как-то пережили демократов.
Либералов отдали врагу. 
Вот земля, как ячневая каша - 
это не какой-нибудь том-ям.
Вся насквозь питательна, вся наша, 
только подгорела по краям.
Пятна за окном, и непонятно,
проезжаем что за города.
Нету денег на билет обратно. 
Жизнью платишь за билет туда.

÷÷÷
Подожду ещё и, может быть,
припаду к людскому многословью:
научите Родину любить,
поделитесь правильной любовью.

Как природу любит дровосек?
Как охотник - зайца и лисицу?
Можно ли любить её при всех,
или лучше с ней уединиться?

Родины красавцы-женихи, 
воздыхатели и ухажёры, 
как мне написать о ней стихи,
чтобы вмиг утихли ваши споры?

Мыслимо ли счастье без потерь?
Сладостна ль свидания минута?
Говорят, кто лёг в её постель,
знают - но умолкли почему-то. 

÷÷÷
Куда депутация трёх королей 
ни разу ещё не носила подарки, 
на станции 47-й километр
в ларьке продавались кубинские марки.
Оттуда идут поезда на Урал,
и в грохоте стыков, и сцепок, и сшибок 
я семьдесят восемь копеек набрал 
и мне протянули коллекцию рыбок.
Ещё я немало монеток отдам
за флоры и фауны великолепье. 
Уже беспощадный Монгол Шуудан
цветные флажки поднимает над степью. 
Бумажные звери устроят разгром 
под карканье пташек бумажного рая.
А станцию нынче зовут "Ипподром",
и я там совсем никогда не бываю.

÷÷÷
Вопрос не стоял про шары и гирлянды,
и что Дед Мороз нам в мешке принесёт. 
Вопрос был другой: Шойгу, где снаряды?
Нельзя нам идти без снарядов вперёд. 

И всё-таки шли, выстилая телами
раздолбанный шлях в изумрудный Бахмут.
Туда, как за чудом, рвались ветераны,
а Элли с Тотошкой пока подождут. 

Отставлен Шойгу, и снарядов побольше. 
С вершины прощального виража
язвит и хохочет Евгений Пригожин:
они понимают язык мятежа!

Бугристый, надкушенный, солоноватый, 
он цвёл по краям федеральных дорог.
Не трогай цветы на могиле солдата -
исходит от них опиатный дымок. 

Заснёшь и услышишь: "Напрасные толки.
В Бахмуте волшебника мы не нашли.
Одни изумрудных бутылок осколки 
искрились в подвале, в кровавой пыли".

Я пробовал это шипучее пойло,
напиток отчаянья и куража.
Надолго запомнило русское поле:
они понимают язык мятежа.

÷÷÷
Мои продажи падают, мои
пропажи непредвиденно растут.
А всё же я укоренился тут:
клюю зерно, и рядом воробьи. 

Я окунул перо в святую Русь, 
но с каждым днём всё бережней нажим. 
Немало смертных ждут, что я заткнусь. 
Мне нравится идея вечно жить.

Мои лепажи впрок заряжены. 
Мои продажи катятся в Аид.
Меня судьба, спокойная на вид,
ведёт на раскалённые рожны. 

÷÷÷
Ах, какие колбасы, какие сыры:
мортаделла, грюйер, горгонзола. 
Мы подгнившие вишенки нежной поры
на просроченном торте позора. 
Ах, какое вино - и шампань, и бургонь -
день за днём наполняло бокалы. 
"Батарея, огонь! Батарея, огонь!" -
оглашает банкетные залы.
И за этот гламур, и за этот аллюр 
в исполнении светской лошадки 
тарахтит пулемёт и взрывается ПТУР
в полыхающей лесопосадке. 
Что ж, отведайте честную пищу богов, 
лейтенанты, гурманы запаса. 
Батарея, огонь! Батарея, огонь!
Красный пунш и горелое мясо.

(04.07.2022)

НАЧАЛО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ

Зоя, Зоя, как же сердце мается.
Мне всего-то двадцать лет.
Я хотел бы знать, что ты красавица.
Мне не показали твой портрет.

Сколько мы в изгнании протопали
пыльных вёрст - пешком и на коне.
В позолоченном Константинополе,
может быть, ты помнишь обо мне.

Тщетно я у Господа выпрашивал
ангелов бестрепетную рать.
Я молиться бы хотел по-вашему,
"кирие элейсон" повторять.

Пересохшие речушки-реченьки,
не замочит конь своих копыт.
Я молиться бы хотел по-гречески,
Бог немецкий беспробудно спит.

Не орёл, взмывающий к величию -
ласточка из-под равеннских стрех,
преодолевая безъязычие,
пусть помолится за всех.

÷÷÷
Куда ты с нами? Нам ещё идти
через леса - не стать бы пищей волку. 
Ещё передерёмся по пути, 
завидев кошелёк или кошёлку. 
Ещё измучим брюхо лебедой, 
от спутников припрятывая сальце. 
Ещё за зиму станешь весь седой. 
Зачем ты, парень, с нами увязался?
Ещё возьмём на шею чужака 
и, ошалев от выпивки угрюмой, 
дом подожжём, что срублен на века.
Куда ты с нами? Ты же Бог. Подумай.

÷÷÷
На самом севере Кореи
стоит мой домик на краю.
Я здесь дурачусь и мудрею,
врастая в родину свою.
Здесь к морю тянутся лачуги 
сквозь туристическую спесь,
и лишь подумаешь о друге, 
он тут же явится, и здесь 
два рыболова, ставя сети,
на небе видели семь лун,
как сообщается в газете
"Нодон синмун".

÷÷÷
В мае, на окраине Сибири, 
скинувшись примерно пополам, 
куковали с другом на квартире,
но чего-то не хватало нам.

Позвонила женщина за сорок,
и вошла, и села у окна.
Наблюдало солнце из-за шторок:
Бугульма, брусника, бузина.

Я сказал, что болен Бугульмою. 
Я решил: до дому провожу. 
- Что на свете самое больное,
ты не знаешь; после покажу.

Вот сидит, и стопки леденеют, 
и в бутылках делается лёд. 
Синее, лиловое над нею 
стылое сияние плывёт. 

Больше ничего не говорила
и ни хлеб не тронула, ни соль.
Посидела, улыбнулась мило,
вышла и закрыла за собой.

Только отогрелись мы весною,
и опять поём про ямщика. 
Что на свете самое больное?
Стерва, обманула дурака.

У шахтёра в сердце коногонка 
светится рубиновой звездой. 
Где-то свадьба, и под крики "горько"
чмокает лягушку молодой. 

Не возьмём стеклянного на кассе,
только воду, только лимонад. 
Через год мы встретились в Донбассе,
слышали, что люди говорят.

Над горящей степью, после боя
пролетала женщина одна
и кричала странное такое:
Бугульма, брусника, бузина. 

÷÷÷
Нас настигнет армия любовников
за посёлком или у моста,
вся, от автоматов до половников,
в розовые крашена цвета.
Зачарует надувными танками,
в тисовые рощи уведёт.
С мойрами, гетерами, вакханками
увлечёт в весёлый хоровод.
Наверху кружат не беспилотники -
голуби бросают нам цветы.
На щеках не ссадины, а родинки
девичьей не портят красоты.
Вот она придёт какая армия
вместо той, которая легла,
где завод и станция товарная,
школа и окраина села.
Вот они, полки, в которых заново
ожидают павшего бойца.
Страсти полыхающее зарево,
вальсы и мазурки без конца.
Где покрыты пеплом лесополосы
и зеницы выжжены огнём,
грянет гром божественного голоса:
"Всё прошло. Любитесь вы конём!"
Вот они идут рядами, сонмами.
Хочешь жизнь ещё одну? Лови!
И в стакане - горечь непрощённая,
только растворённая в любви.

СОВРЕМЕННИК

"Я человек системы, но не той,
не коридорной и не кабинетной, 
а той, где не платили за постой 
и радовались воле безбилетной. 

Я изучил систему не вчера,
мы с ней на диких пляжах загорали. 
Меня не раз хайрали любера, 
ловили во дворах за Гоголями. 

Система ниппель, вечно полупьян,
в дороге постоянно без поклажи. 
Выделывали флейта и баян
такие залихватские пассажи. 

Я, человек из множества людей,
не сделался ни лучше, ни правее.
Меж новых дел и старых площадей
я человек системы Москвошвея.

Я отнесён к подвиду "слоупок",
мне по утрам полезны променады. 
Когда эпоха бросила в окоп, 
не той системы у меня гранаты.

Системная ошибка налицо, 
мой цифровой двойник блуждает в дебрях,
и я в суде предстану не истцом - 
ответчиком за всех недосистемных.

Система не выносит слова "нет",
густой смолой затягивает раны.
Откроешь дверь, а там не кабинет,
а чьи-то земляничные поляны."

÷÷÷
Время таяло в безбрежности
упований и обид.
На Майдане Незалежности 
громко ссал поэт Бахыт. 

Я его худую задницу 
заслонял от киевлян, 
чтоб случайно не позарился 
ни Мыкола, ни Богдан.

А потом вернулись к пению 
и дешёвому бухлу. 
Сели, будто привидения, 
тут же, где-то на углу.

Мимо шли себе, балакали 
киевляне во хмелю
и пока ещё гиляками
не грозили москалю.

Нет, одни телячьи нежности, 
поросячий перехрюк. 
На Майдане Незалежности
все найдут себе досуг. 

Ночь стояла така мiсячна, 
всех улавливала в сеть,
и орава многотысячно 
не выкрикивала "геть".

Не было палаток с вуйками 
и кастрюль на голове.
У Бахыта между струйками 
время шло, как муравей.

И никто не чуял манкого, 
не горчащего пока
над Подолом и над Банковой 
сизоватого дымка.

ДВОЙНИК

Когда меня не существует,
мне сердце тешит та фигня,
что есть на свете Саша Ствулин -
чувак, похожий на меня.

У нас обоих в жилах каша
несочетаемых кровей,
но я стреляю лучше Саши,
а Саша бегает живей.

Когда он пишет, я рисую.
Когда он в профиль, я анфас.
Он забивает, я пасую,
но матчи разные у нас.

В тот день, когда меня распяли,
он ехал отдыхать в Мисхор,
а я блаженствовал в серале,
когда всходил он на костёр.

Когда зовут обоих в гости,
я прихожу - его уж нет,
а есть одни обёрток горсти,
что он оставил от конфет.

- Едва не чиркнулись носами!
Вот нитка от его пальто.
К утру он должен быть в Казани.
- А я оттуда только что.

Нигде, ни в жизни, ни по смерти
нам повидаться не дано.
Мы никогда не будем вместе,
но этим мы и заодно.

Не убоишься волн потопа,
легко пойдёшь на смертный бой,
раз есть ещё на свете кто-то
рождённый, чтобы быть тобой.

ПЕТРОВСКИЙ ПОСТ

Предивный негр мне встретился на просеке,
он нёс в авоське молоко и хлеб.
У негра кучерявые волосики,
а сам ажурный, как опора ЛЭП.

Он на ходу читает Достоевского,
где, увлечённый северной ходьбой,
один студент, живущий возле Невского,
вдруг учиняет маленький разбой.

А рядом дача, и на ней стреляется
художник, жизнь не в силах перенесть.
Петровский пост, однако, начинается,
колокола о том разносят весть.

В конце тропинки тонко пахнет морем, и
петровский бот к отплытию готов.
Я видел взлёт космический цикория,
я вынянчил траву-болиголов.

Уже дрозды, вошедши в силу полную,
трещат, как хор отбойных молотков.
Плывёт над лесом солнце из Японии
к лачугам галисийских моряков.

Художник, будь благословен осечками,
вступи сегодня в общество мазил.
Мы станем все смешными человечками,
чтоб ты под вечер нас изобразил.

÷÷÷
Легко укрыться под зонтом
от августовского дождя. 
А правда... правда нынче в том,
что правду вымолвить нельзя.
Она не мать и не сестра, 
она - незваный тёмный гость.
Картофелина из костра: 
возьмёшь - ладонь прожжёт насквозь. 
Она не суть, она не сыть,
сама стремится обмануть. 
Нет, правде надобно остыть
и, может быть, когда-нибудь 
она пред нами, словно месть,
на блюдо ляжет, холодна. 
Тогда её мы станем есть, 
и всё вокруг сожрёт она.

÷÷÷
Эта осень, пышная матрона,
от мужского мира далека,
холодно приветствует с балкона 
квёлые охотничьи войска.
Это керамическое блюдо,
красочного слоя желваки. 
Это в парке тихая запруда, 
белая часовня у реки.
Это дней волнующая убыль,
перекличка лиственных пород:
наш-то отрок всё-таки не умер,
а восстал и вышел из ворот.
Он идёт по мокнущему лугу,
у него под мышкою псалтырь, 
и ему протягивает руку
тучевидный пахарь-богатырь. 
Это все вернулись с синя моря, 
побродив в египетской земле.
Это все живые снова в сборе,
и варенье к чаю на столе.

÷÷÷
Они похоронены где-то под Суджей, 
и русская плачет над ними ветла. 
А правда, хорош черепаховый супчик?
А правда, отменные перепела?
Пока особняк генерала Мазепы 
весельем гудит и звенит хрусталём, 
взлетают и падают наши укрепы 
и враг через балки идёт напролом. 
Они похоронены? Свалены в кучу, 
над ними глумится наёмный поляк. 
Над ними плывут чернозёмные тучи 
и нагло висит неприятельский флаг.
И все эти дни с генералом Иудой 
пирует лихой генерал Валтасар. 
И все эти дни, уповая на чудо,
мы ждём, что рассеется этот кошмар. 
И новые жизни кладутся в копилку:
победа придёт, несмотря ни на что.
И вновь сомелье преподносит бутылку 
какого-то очередного шато. 

÷÷÷
В ночи не крикнет кочет, 
не выглянет звезда. 
Родную землю топчет 
чубатая орда. 
Резвятся поросята, 
везде копытцев след.
Страна наша богата, 
порядка только нет.
Начальнику Генштаба
передают с нуля:
напрыгивает жаба 
на русские поля. 
А с ней ползёт гадюка 
поганить милый край.
Давай же, ну-ка, ну-ка,
паршивцев выбивай. 
Должны достигнуть цели 
за три-четыре дня.
Но тянутся недели -
чёрт не валял коня.
В душе не хватит мата 
сказать про этот бред. 
Страна наша богата, 
порядка только нет.
Глядели, рот разинув, 
ребята из села:
хотя бы сев озимых
успеем без хохла?
Под ливнем мокнет поле,
а пахарь в ПВР.
Хоть к зимнему Николе 
вернёмся, например?
Не знаем всех раскладов, 
там тайна велика.
А всё же выбьем гадов,
как в прошлые века.
Всех змей и скорпионов, 
тарантулов и жаб.
С небес летит трёхтонный
крылатый русский ФАБ.
Разгонит с курских грядок 
разноплеменный сброд.
И, может быть, порядок
в Отечество придёт.