На случай важных переговоров — блестящая формулировка @LogicaSocialis

О русской идее

Тут у дорогих товарищей развязался спор о русской идее, прочесть его можно начиная вот отсюда. Я думал воздержаться от участия, но так случилось, что мы с парочкой моих студентов после лекции о существовании русской философии (запись здесь) сформулировали очень изящный, на мой взгляд, вариант этой самой идеи. Спешу поделиться.

Некоторое время назад отец Кирилл Говорун в очередной раз поднял бурю в стакане, заявив, что русская религиозная философия — это провальный проект, поскольку она основана на восприятии русского народа как народа-мессии. Но совсем уж крест на русской философии отец Кирилл ставить не спешит: заместо мессианства, пишет он, русским необходимо пестовать кенотическое начало своей культуры. То есть всячески умалять себя, указывать на свою ничтожность и подверженность всем возможным порокам: «русские должны признать собственную склонность к насилию и моральному суициду. То есть что русская душа легче подпадает под власть демонов, чем соседние народы».

И вот мы с ребятами подумали над этим рассуждением и пришли к забавному выводу. Я вспомнил любимую присказку Достоевского: самый последний русский подлец знает, что он только подлец и ничего более, и страшно своей подлостью терзается; подлости он, конечно, творить от этого не перестанет, но рано или поздно дойдет до крайности: либо деревню родную сожжет, либо оставит все и уйдет нищенствовать в Иерусалим. Русский человек находится между началом звериным и началом ангельским, пишет Бердяев, минуя начало человеческое. Серединное, умеренное, «разумное».

А как у не-русских, то есть, конкретно, у европейцев? А у них очень просто: подлость всегда находит свое оправдание и даже повод для гордости. Воруешь? Общество вынудило, оставило без хлебной крошки. Убиваешь? Ну так что ж, иной раз не убить невозможно: среда заела. Насилуешь? И поделом: гони природу в дверь, она вернется в окно. Человек — подлец — никогда не виноват, а виновато нечто, выходящее за пределы данного конкретного человека, будь то общество, природа, государство или экономика. Все, что ни есть на свете, устроено подло, за исключением самого человека.

Короче: европейский подлец всегда найдет, как себя оправдать; русский подлец всегда найдет, за что себя корить. Фактический порядок дел одинаков: и тот, и другой продолжат свои злодеяния. Духовный порядок диаметрально противоположен: русский любой ценой стремится к самоуничижению, европеец — к самоутверждению.

А дальше Федор Михайлович делает ход конем. Именно потому, что мы настолько любим самоуничижение, потому, что в нас так остро сидит потребность страдания, русский народ и является народом-мессией. Потому что мы — через страдание и соответственно через открытость к страданию другого — их понимаем, а они нас — нет. Мы готовы пострадать и за себя, и за них, а они — ни за себя, ни за другого. Наш Господь — русский Христос, Христос страдающий и умаляющийся, их — солидный Господь для солидных господ. Такова формула русской всемирной отзывчивости.

Ну тут примерно та же логика, что и у Сократа: я знаю, что ничего не знаю, но другие не знают и этого. То есть русская мессианство напрямую вытекает из русского кенозиса, они неотрывно связаны друг с другом. Видеть одно и не видеть другое — значит не видеть ничего. Да, русская культура — и русская мысль в особенности — центрирована вокруг ничто, но в этом ничто и кроется подлинное всё.

И здесь еще один интересный момент открывается. Вот если Говорун хочет видеть Россию максимально опущенной, то есть кенозис без мессианства, то разного рода империалисты и националисты напротив — принимают русское мессианство без русского кенозиса. Это вечное русское самоумаление — «да мы что, мы люди маленькие, грешные, ничего не знаем и не понимаем, пущай Царь-батюшка решает»; «а может простим? тоже ведь твари Божьи» и проч. — для них все равно, что кость в горле. Они даже термин для этого специальный придумали — «национал-куколдизм».

Ну что ж, пускай. Здесь все одно — что Говорун, что ультра-национал-монархизм. Желание видеть какую-то свою, иллюзорную Россию, удобную и причесанную. Мне же более всего дорога именно эта русская слезливость, русское юродство, русское «вечно-бабье», как писал Бердяев. Да, оно наделало нам бед, это вечно-бабье. Но я убежден, что оно-то нас и спасет. И потому главное наше слово — не справедливость и даже не сострадание. А, повторю сам себя, умиление, «радоснотворный плач, возвышенный и смиренный».

Ах да, и забыл завершающее, самое-самое важное, ради чего, собственно, это все и писалось:

Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…

7 июля в 18.30 в Библиотеке имени Маяковского — итоговая лекция очень краткого курса русской философии, о Соловьеве, его взаимоотношениях с Достоевским и роли в становлении русского религиозного ренессанса. Будет трансляция и запись.

Регистрация: vk.cc/ceTL31

ОМ — изначальная мантра. Основа основ. И если в индуизме этот звук знаменовал переход мира из непроявленного состояния в проявленное, то в русской культуре именно Достоевский вывел русский историал из модуса сокрытости.

Нет, тут точно нет никакой ошибки — это и есть извечная русская мантра:
ОМ Достоевский.

Мир стремительно клонится к византийскому порядку, когда наиболее адекватная кандидатура для управления государством — это придворные евнухи.

Парни, если хотите быстрой политической карьеры — вы знаете, что делать.

Национальная идея это не половая потенция, но с ней тесно связана. Потому что «народ» — это нечто народившееся. Поскольку люди рождаются не только «свыше» (Ин. 3:3), а еще и от папы с мамой. Так уж Бог устроил. Поэтому национальная идея обязательно имеет в виду рассуждения, почему и зачем мы от родителей-предков такие народились и должны ли сами дальше рожать, и зачем. Например, просто так, или чтобы хранить правую веру, или мировую справедливость, или красоту, или порядок. Народ — это передача жизни по неким линиям, и самосознание народа в немалой степени эту передачу охраняет и объясняет.

Конечно, национальная идея — это никакая не мысль Бога о неком народе. У Бога, конечно, есть мысль и промысл о каждом народе (Ам. 9:7; Деян. 17:26-27), но есть и мысль народа о самом себе. Это мысль, которой поддерживается освященная Богом передача жизни — по заповеди «плодитесь и множьтесь». И это средство, чтобы естественная кровная солидарность была направлена на некую благую цель — исходя из своих способностей, наклонностей и исторических обстоятельств.

Народ — это расширенная семья. Если человек рождается в семье, а тем более династии врачей, банкиров, военных — велик шанс, что он пойдет по семейной линии. Это логично: человек растет в некой атмосфере, напитывается некими представлениями и ценностями, изначально включен в некие социальные расклады. Вот и «лицо» семьи нарисовалось, можно не называть это «семейной идеей». Ее даже пестовать не обязательно — это просто объективное отличие данной семьи от других.

Человек рождается не в вакуум и не в крещальную купель. Он рождается в семью, а через нее в народ. Семья как часть народа и приносит человека в купель.

Атавизмом национальная идея станет, когда все будут из пробирок рождаться на комбинате имени Сороса. Пока у нас яйца на месте — мы за народ и его идею еще пободаемся.

Обратите внимание, два верхних поста хорошо друг друга дополняют.

Недавно в группе ВКонтакте у меня развязался спор о народном христианстве. Мол, христианин — это тот, кто заучил наизусть все постановления Вселенских соборов и читал всех Святых Отцов. А вот народная чернь, которая даже Библию не читала, но зато детей тащит в Церковь крестить в первые месяцы — вовсе не христиане, а в лучшем случае язычники, да даже и хуже атеистов.

И вот Блок. Хорошо. Такую Россию я знаю и люблю.

Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь — осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.
Кладя в тарелку грошик медный,
Три, да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне…
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

Получил сегодня зарплату за работу во ВШЭ, по этому поводу решил заглянуть в философский книжный «Даль». Хвастаюсь покупками.

Всем петербуржцам я советую подписаться на канал магазина. 11 июля там запустится бурная программа философских мероприятий с ориентацией на классику (а этого современной философской сцене Петербурга, прямо скажем, очень не хватает). Сотрудники книжного — мои хорошие друзья, будем сотрудничать.

В святом тексте битников - керуаковском «На дороге» - меня давно поражало вот что:

«Тебя же ничего не интересует, кроме собственной персоны да еще твоих треклятых развлечений. Ты думаешь только о том, что болтается у тебя между ног, и как бы выжать из людей побольше денег и веселья, а потом ты этих людей просто отшвыриваешь. Да ты же одурел от такой жизни. Тебе и в голову не приходит, что жизнь – штука серьезная, что есть люди, которые пытаются прожить ее благопристойно и вовсе не желают валять дурака.
Да-да, вот кем был Дин – святым дурачком».

Какой к черту из Дина Мориарти святой, думал я. Ну грешник же, распутник, потерянная душа. Если и святой, то только в далекой, далекой перспективе, да и там скорее разбойник, что в последнюю минуту кается из страха смерти.

А совсем недавно я посмотрел «Ассу». Там меня тоже поразило одно место, но поразило прямо противоположным образом. Все внезапно прояснилось, и связь эпох - американских 40-х и советских 80-х - сомкнулась. Речь идёт о сцене с подъёмом по канатной дороге.

Вот мальчик Бананан, и вот его влюблённый взгляд. Они сидят в трескучей кабинке, вокруг - жизнью потасканный город, и весь бунт, все нахальство этого мальчика куда-то вдруг улетучиваются, остаются внизу, на тусклых черноморских берегах. И есть одна лишь невинность, беззащитная невинность, невинность, сидящая во всех нас, стоит только копнуть глубже этих закостеневших масок и неотрефлексированных болячек. И вот Бананан смотрит на Алику, Алика смотрит на Бананана, и вот поёт Гребенщиков: «кто светел, тот и свят».

И я понимаю.

8.4.19

Кстати, об «Ассе» тут недавно интересно высказался Александр Секацкий:

«Идея Асса-культуры — это модель сквозной сборки. Нам пригодится и Гагарин, и заветы Петра, и высшая степень конвертации Эроса и Логоса, и поддерживаемая несимметричность этих начал, направленная против прагматизма».

«Асса-культура» — попытка концептуализации эклектичной движухи питерского подполья 80х-90х годов, среди главных героев которой — Курехин, Лимонов, Башлачев, ну и Александр Гельевич, конечно. По мысли Секацкого, основания для парадигмы новой России следует искать именно в «Асса-культуре».

14 июля в 19:00 в «Дали» выступит Никита Сюндюков (старший преподаватель СЗИУ РАНХиГС и РХГА, исследователь русской философии и творчества Достоевского) с лекцией на тему: «Достоевский и Соловьев: история одного спора».

В 1878 году Достоевский и Соловьев совершают совместную поездку в Оптину пустынь. Достоевскому на тот момент 57 лет, Соловьеву — 25. Они посещают келью старца Амвросия, между гостями разгорается спор. По итогам этого спора старец Амвросий назовет Достоевского настоящим православным человеком, а о Соловьеве скажет: «этот человек не верит в загробную жизнь».

Что произошло в келье старца Амвросия? О чем спорили Достоевский и Соловьев? Как этот спор отразился на их творчестве? И при чем здесь Апокалипсис? Об этом узнаем на лекции нашего коллеги и друга Никиты Сюндюкова.

Обратите внимание, на лекцию возможно попасть только по предварительной регистрации!

Ссылка для регистрации > https://filosofskiy-knizhnyy-dal.timepad.ru/event/2101502/sales/

Свобода

Для меня свобода — самое высокое, что только может быть. Меж тем мое определение свободы очень просто. Быть свободным — значит идти своим путём. Именно путём, а не путями, и именно своим, а не чужим. То есть в свободе нет выбора. Когда ты вынужден выбирать, ты уже не-свободен. Поэтому я не согласен с таким условием свободы, как наличие альтернатив. Оно заведомо ложно.

Я думаю совершенно иначе: когда у нас появляется выбор, наша свобода иссякает. Не зря экзистенциалисты так много уделяют внимания мукам выбора. Подлинная свобода не мучительна, она легка. Оттого мучителен выбор, что в нем распинается свобода. С этим вполне согласен сам экзистенциализм в лице Кьеркегора: «Возможность свободы не в том, что мы можем выбирать между добром и злом. Такое недомыслие так же мало соответствует Писанию, как и мышлению. Возможность свободы — в том, что мы можем».

Об этом бердяевская философия свободы, его учение о теургии, то есть сотворчестве Бога и человека. Путь задается Богом и в то же время творится человеком. Дорогу осилит идущий. Об этом же — «Пророк» Пушкина. Герой влачится в пустыне, не умея понять источник своей духовной жажды. Шестикрылый серафим лишает его этого томления и устраняет в нем свободу выбора — вырывает ему язык. Заместо выбора серафим дарует герою его собственный путь, единство верный: «глаголом жечь сердца людей». Пророк не выбирает этот путь, но в нем он обретает своё предназначение и свою свободу.

Если перекладывать это рассуждение на язык аналитической философии, то здесь следует вспомнить о так называемых «франкфурстких случаях». Они получили своё название благодаря философу Гарри Франкфурту, который спорил с помянутым выше определением свободы как наличием альтернативных возможностей. Представим гражданина США, который всегда голосует за республиканцев. Представим также, что ему в голову вживили чип, который воздействует на его мозг таким образом, что гражданин в любом случае будет голосовать за республиканцев, даже если он вдруг пожелает отдать свой голос за демократов. Настал день выборов, наш гражданин идёт на избирательный участок и как обычно голосует за республиканцев. Свободен ли его выбор, коль скоро у него не было альтернатив?

Я убеждён, что да. Свобода — это не наличие альтернатив, а возможность следовать своему желанию. Подлинное желание у нас всегда одно. Все прочее — от лукавого. И прежде всего лукав сам феномен выбора, который всегда затуманивает чистоту нашего желания. В этом смысле подлинная свобода неотличима от необходимости.

У этого рассуждения есть и свое эпистемологическое измерение. Мы позабыли, что истина имеет обязующий характер. С истиной нельзя соглашаться или не соглашаться, она просто есть. Виной этому забвению, в частности, служит известный афоризм Вольтера, очерчивающий контуры либерального догмата о согласии на несогласие: «Я не согласен ни с одним словом, которое вы говорите, но готов умереть за ваше право это говорить».

По опыту общения со студентами я знаю, что к истине они относятся пренебрежительно. Не бывают абсолютной истины, только относительная, как один говорят студенты. Когда же я спрашиваю, является ли их высказывание абсолютной истиной, студенты теряются. А ведь это ни что иное, как вариация знаменитого парадокса лжеца, утверждаюещего, что он лжет.

Истина едина, и того, кто познал истину в ее единстве, это знание делает свободным.

По поводу инициативы Володина о запрете пропаганды ЛГБТ вообще всем.

Конечно, меня не радуют движухи вроде «Дети-404» или книжки издательства «No kidding press». И я не то что бы в восторге, что среди части тинейджеров быть квир — значит быть классным и модным. Я полностью поддерживаю запрет пропаганды ЛГБТ среди несовершеннолетних.

Но я также понимаю значимость феномена ЛГБТ для культуры. Современной и не только. В нашем насквозь циничном и нигилистическом мире квир-искусство стало одним из последних островков искренности. Это грустно, страшно, неправильно, парадоксально, что угодно, но это — так. Все остальное подвергнуто тотальной коммерциализации. Даже — и прежде всего — традиционная любовь. Ее изображают либо в совершенно блядском духе, типа «все изменяют и я изменяю, это жизнь» (см. ЛЮБОЙ российский сериал), либо в не менее блядской сахарности рекламы сока «Добрый». В квир-кино все совершенно иначе: см. «Жизнь Адель» или «Зови меня своим именем», писал о них здесь.

Если этот закон будет принят, машину, возможно, будет не остановить. Далеко ли от запрета фестивалей квир-кино до запрета книг Пруста? Уайлда? Керуака? Платона, в конце концов? Мне вот кажется, что не очень далеко. И скажу честно: черт с ними с фестивалями квир-кино и комиксами о травмах юности, но если государство отберёт у меня Пруста, то туда же — к черту — такое государство.

P.S. Кого этот пост возмутил — прочтите на досуге «Неточку Незванову» Достоевского.

К вопросу о перспективах русской мысли. Шестов здесь не первопроходец, конечно; он повторяет и развивает то, что до него говорили и Чаадаев, и славянофилы, и Достоевский, и Толстой, и Соловьев; контингентность, взеизменчивость, анти-редукционизм должны стать ключевыми концепциями в будущих исследованиях русской мысли. Не случайно одно из самых повторяющихся слов у Достоевского это слово «вдруг», которое в религиозном смысле имеет свой коррелят в понятии чуда, что, в свою очередь, имеет столько же основания в материальном, как и в сверх-материальном (то есть материя выступает в качестве источника индетерминизма).

t.me/libertarian_theology/513

Материя есть принципиальный источник множественности. Она и есть множественность. Отсюда презрение к материальному и телесному у Платона и особенно у неоплатоников, отсюда же прельщение материей у декадентов (Бодлер: «И вас, красавица, и вас коснется тленье, и вы сгниете до костей»). Материальное есть буквально распадение, рассеивание единства.

В этом свете — что есть Воскресение? Это обнаружение сверх-материального в материальном. То есть Логос существует не помимо материи, но... Здесь я теряюсь и не могу найти нужного слова для обозначения связи вне-телесного и телесного во Христе. Пусть меня поправят богословы. В любом случае, именно преображение телесного составляет суть догмата о Воскресении, и ни в коем случае не снятие или отказ от телесного. Фома касается отверстий от копья, оставленных в Теле Христовом — в том самом Теле, что было распято на Голгофе.

Потому и христианская философия — не об отказе от множественного (материального) в пользу единого (духовного), но о том, как внутри этого множественного возможно обнаружить единое. Потому Достоевского так пугает «Мёртвый Христос» Гольбейна: эвклидову разуму очень трудно поверить, что тело, уже подвергнутое разложению, способно вновь обрести единство. И потом писатель воспроизводит свой опыт ужаса в том, как Алёша воспринимает смерть Зосимы, вернее, тот страшный смрад, что исходит от разлагающегося тела старца. Но христианский разум обязан пройти этот соблазн, иначе он не будет способен принят пасхальность во всем ее парадоксе. Воскресение вне телесности — чистый спиритуализм, такой же страшный соблазн, как и сугубый материализм, если не страшнее. Это то же самое, что и гражданин без отечества, человек без семьи и пола (см. эту заметку), этика без долженствования, вера без дел. Абстракция, минующая конкретику. Единство вне множественности — фикция, иллюзия, прекраснодушие, самообман.

«Слово плоть бысть», пишет Достоевский в своей рабочей тетради (см. здесь и здесь). В этом — основополагающая формула его и всей последующей русской христианской философии. Вне плоти слово виснет в воздухе.