Возвращение
Эта странная пара погрузилась в луганский автобус в Волновахе. До этого они сидели на открытой террасе шашлычной - осанистая женщина с тёмными, мелко вьющимися волосами, что вырывались из узла прически, подобно молодым виноградным плетям, и мужчина неясного возраста, в куртке и шапке, несмотря на тёплую уже погоду поздней весны. Женщина пила кофе и покрикивала на своего спутника, перед которым стоял чай и пирожок. Автобус скоро должен был отойти, а пирожок оставался нетронутым.
Два автобуса - наш, горловский, и этот, луганский, шли в Крым и принадлежали одной компании. На пункте пропуска в Чонгаре водители обычно устаивали перегруппировку пассажиров: один автобус забирал у другого тех, кто ехал в Феодосию, другой перехватывал следующих на ЮБК. Таким образом, оба сокращали маршрут.
Так эта пара и оказалась в нашем автобусе. "Уфф, хоть облегчились наконец!" - непосредственно порадовалась женщина с волосами, как виноград, залезая в салон на Чонгаре. Её спутник висел у неё на плече, словно раненый у медсестры из фильма про войну. На Чонгаре была первая остановка после Мариуполя - ведь на этой земле снова была война и заправки на всём пути следования закрылись из-за угрозы обстрелов. Усадив спутника на свободное место, женщина достала из сумки давешний несъеденный пирожок, банку домашнего йогурта и принялась пичкать мужчину этой снедью, точно крупная громкая птица - своего непослушного птенца.
Приглядевшись, я поняла, что мужчина не может быть супругом женщины. Он для этого слишком стар. Да так стар, что, казалось, он рассыплется, не доехав до конечной точки их маршрута. Его острый нос клевал йогурт из рук женщины, сине-пегие от щетины щеки запали, и жалко дрожал колючий подбородок. Шапка сползала на лоб. Женщина поправила её.
"Как бы, действительно, кони не двинул дедушка... " - подумалось мне.
Проскочив Белогорск и Симферополь, автобус вынырнул меж отрогов к берегу в Алуште. К тому времени прозрачная ночь рассеялась, за горами в последний раз сверкнуло золотое лезвие месяца и в салон хлынуло солнце, отразившиеся от морской глади. Пассажиры, утомлённые дорогой и сном вполглаза, принялись задергивать занавески, а некоторые даже мигрировали на ту сторону, куда солнце доставало меньше - некоторые уже вышли к этому времени, автобус шёл полупустым.
Женщина с виноградными волосами - напротив, просияла вместе с солнцем. Споро упаковав снедь, она перетащила старика на солнечную сторону и пересела сама. Закинув голову, женщина впитывала лучи бронзовой кожей, и профиль её светился, словно роспись краснофигурной амфоры. Старик стянул шапку и тоже подставил свету сине-седую голову с античной плешью. Вскоре они уже весело щебетали - и теперь их действительно можно было принять за странную пару.
"Скоро Балаклава" - сказала женщина. - "Мы почти дома, папа".
История их, скорее всего, была вполне обычной - приазовские греки, давно поселились в Донбассе, затем дочь перебралась на прародину, в Крым. А отец остался в Волновахе и там его застала война. Он долго не хотел переезжать из пострадавшего дома, как это часто бывает со стариками. Но вот наконец дочь уговорила - а, может, попросту умерла её мать и его жена. Теперь они едут в Балаклаву, откуда когда-то их предки ушли от преследований османов. Полно таких историй.
Солнце ласкало инопланетные профили греков - женщины средних лет и старого мужчины, и с каждым его лучом и каждым убегающим из под колёс автобуса километром сухой крымской земли, с каждым взблеском морских волн - они становились моложе и прекраснее, словно олимпийцы, наконец вкусившие амброзии.
Эта странная пара погрузилась в луганский автобус в Волновахе. До этого они сидели на открытой террасе шашлычной - осанистая женщина с тёмными, мелко вьющимися волосами, что вырывались из узла прически, подобно молодым виноградным плетям, и мужчина неясного возраста, в куртке и шапке, несмотря на тёплую уже погоду поздней весны. Женщина пила кофе и покрикивала на своего спутника, перед которым стоял чай и пирожок. Автобус скоро должен был отойти, а пирожок оставался нетронутым.
Два автобуса - наш, горловский, и этот, луганский, шли в Крым и принадлежали одной компании. На пункте пропуска в Чонгаре водители обычно устаивали перегруппировку пассажиров: один автобус забирал у другого тех, кто ехал в Феодосию, другой перехватывал следующих на ЮБК. Таким образом, оба сокращали маршрут.
Так эта пара и оказалась в нашем автобусе. "Уфф, хоть облегчились наконец!" - непосредственно порадовалась женщина с волосами, как виноград, залезая в салон на Чонгаре. Её спутник висел у неё на плече, словно раненый у медсестры из фильма про войну. На Чонгаре была первая остановка после Мариуполя - ведь на этой земле снова была война и заправки на всём пути следования закрылись из-за угрозы обстрелов. Усадив спутника на свободное место, женщина достала из сумки давешний несъеденный пирожок, банку домашнего йогурта и принялась пичкать мужчину этой снедью, точно крупная громкая птица - своего непослушного птенца.
Приглядевшись, я поняла, что мужчина не может быть супругом женщины. Он для этого слишком стар. Да так стар, что, казалось, он рассыплется, не доехав до конечной точки их маршрута. Его острый нос клевал йогурт из рук женщины, сине-пегие от щетины щеки запали, и жалко дрожал колючий подбородок. Шапка сползала на лоб. Женщина поправила её.
"Как бы, действительно, кони не двинул дедушка... " - подумалось мне.
Проскочив Белогорск и Симферополь, автобус вынырнул меж отрогов к берегу в Алуште. К тому времени прозрачная ночь рассеялась, за горами в последний раз сверкнуло золотое лезвие месяца и в салон хлынуло солнце, отразившиеся от морской глади. Пассажиры, утомлённые дорогой и сном вполглаза, принялись задергивать занавески, а некоторые даже мигрировали на ту сторону, куда солнце доставало меньше - некоторые уже вышли к этому времени, автобус шёл полупустым.
Женщина с виноградными волосами - напротив, просияла вместе с солнцем. Споро упаковав снедь, она перетащила старика на солнечную сторону и пересела сама. Закинув голову, женщина впитывала лучи бронзовой кожей, и профиль её светился, словно роспись краснофигурной амфоры. Старик стянул шапку и тоже подставил свету сине-седую голову с античной плешью. Вскоре они уже весело щебетали - и теперь их действительно можно было принять за странную пару.
"Скоро Балаклава" - сказала женщина. - "Мы почти дома, папа".
История их, скорее всего, была вполне обычной - приазовские греки, давно поселились в Донбассе, затем дочь перебралась на прародину, в Крым. А отец остался в Волновахе и там его застала война. Он долго не хотел переезжать из пострадавшего дома, как это часто бывает со стариками. Но вот наконец дочь уговорила - а, может, попросту умерла её мать и его жена. Теперь они едут в Балаклаву, откуда когда-то их предки ушли от преследований османов. Полно таких историй.
Солнце ласкало инопланетные профили греков - женщины средних лет и старого мужчины, и с каждым его лучом и каждым убегающим из под колёс автобуса километром сухой крымской земли, с каждым взблеском морских волн - они становились моложе и прекраснее, словно олимпийцы, наконец вкусившие амброзии.
***
Друг говорит: не вздумай селиться в Крыму
Крым - это кость в горле у всех империй.
Но я замечаю - когда империя канет во тьму
Последним тьме покоряется этот берег.
Последние эллины здесь воспевали хоры
Последние римляне в скалах хранили фемы
Здесь древний Дорос княжества Феодоро
Держался против монгольского Полифема.
Мне нравится думать, что золотые скалы и белые капители -
Это и есть древние кости нашей империи.
Её остов, её скелет:
Вечный Рим, оплетенный Русью -
Трепетной плотью, волей и духом наших побед.
Друг говорит: не вздумай селиться в Крыму
Крым - это кость в горле у всех империй.
Но я замечаю - когда империя канет во тьму
Последним тьме покоряется этот берег.
Последние эллины здесь воспевали хоры
Последние римляне в скалах хранили фемы
Здесь древний Дорос княжества Феодоро
Держался против монгольского Полифема.
Мне нравится думать, что золотые скалы и белые капители -
Это и есть древние кости нашей империи.
Её остов, её скелет:
Вечный Рим, оплетенный Русью -
Трепетной плотью, волей и духом наших побед.
Утро было ветреным - и то ли ветер, то ли положенный срок вымел из-под карниза выводок стрижей. Когда он вышел на балкон с первой утренней сигаретой, стрижей и стрижат уже носил вокруг дома ветер; они стрекотали крыльями и верещали, словно многочадное семейство на американских горках.
Днём заехал по делу в часть; на КПП дежурил высокий тессерарий в тропическом камуфляже, лёгких берцах, в броне. Рядом стояло семейство и гомонило, что те утренние стрижи: "У мальчика унесло кепку за ваш забор! Ребята, поищите кепку! Ребёнок плачет!"
Ребёнок, плотный бутуз лет пяти, пока не плакал, но выказывал полную к тому готовность.
Закончив с делами, посмотрел на карте ближайший пляж: ветер был горяч и солон, его плотные порывы возбуждали желание окунуться в стихию, которая поддерживает твои движения, как воздух - движения стрижа.
Небольшой пляж, что приткулся к западной оконечности древнего Херсонеса, был заполнен людьми. Правда, в воду никто не лез, только носилась вдоль линии прибоя невесомая детвора - да ещё вдалеке прыгала с волнореза стайка подростков.
"Пригнало ветром новую воду - воздух тёплый, а море градусов тринадцать", - пожаловалась женщина в солнечных очках в пол-лица.
Он переоделся в плавки и потащился к волнорезу.
При нём компания из двух пацанов в спортивных шортах и девушки в короткой чёрной тунике слетела с мола и рыбками врезалась в волну. На волнорезе остались только резиновые тапки. Порыв ветра задумчиво крутанулся над молом, приподнял самый лёгкий тапок из самой маленькой пары и кинул его за волнорез.
Парни и девушка подплыли к трапу, бодро вскарабкались на мол. Ветер подхватил уже девичий визг: "Тапочек! Мой тапочек унесло!"
Один из эфебов прошлепал на другой край мола - с него забраться было нельзя, разве что оплывать волнорез по всей длине.
"Недаром я защищал честь Севастополя по водному поло!" - воскликнул парень, развернул плечи, красуясь, и сиганул за тапком.
Понаблюдав рыцарский подвиг, он подошёл к краю и тоже плюхнулся с волнореза. Тяжёлое тело - взрослые всегда тяжелее молодняка, даже если внешне и не выглядят толстыми - ушло в холодную толщу. Перехватило дух, ступни коснулись гальки на дне. Расслабившись, он взмыл на поверхность и в несколько бросков долетел до трапа. Руки работали быстро, привычно пружинили и отталкивались от воды, словно крылья птицы. Выше раздался тяжёлый гул - заходил на посадку вертолёт морской авиации. Море, которое и без того причесывали порывы ветра, завихрилось, будто волосы под машинкой. Против света ярко-розового, клонящегося к закату солнца, его махрящаяся поверхность сверкала, как антрацит - это море было Чёрным и непокорным, как ему и полагалось от века.
#проза_жизни
Днём заехал по делу в часть; на КПП дежурил высокий тессерарий в тропическом камуфляже, лёгких берцах, в броне. Рядом стояло семейство и гомонило, что те утренние стрижи: "У мальчика унесло кепку за ваш забор! Ребята, поищите кепку! Ребёнок плачет!"
Ребёнок, плотный бутуз лет пяти, пока не плакал, но выказывал полную к тому готовность.
Закончив с делами, посмотрел на карте ближайший пляж: ветер был горяч и солон, его плотные порывы возбуждали желание окунуться в стихию, которая поддерживает твои движения, как воздух - движения стрижа.
Небольшой пляж, что приткулся к западной оконечности древнего Херсонеса, был заполнен людьми. Правда, в воду никто не лез, только носилась вдоль линии прибоя невесомая детвора - да ещё вдалеке прыгала с волнореза стайка подростков.
"Пригнало ветром новую воду - воздух тёплый, а море градусов тринадцать", - пожаловалась женщина в солнечных очках в пол-лица.
Он переоделся в плавки и потащился к волнорезу.
При нём компания из двух пацанов в спортивных шортах и девушки в короткой чёрной тунике слетела с мола и рыбками врезалась в волну. На волнорезе остались только резиновые тапки. Порыв ветра задумчиво крутанулся над молом, приподнял самый лёгкий тапок из самой маленькой пары и кинул его за волнорез.
Парни и девушка подплыли к трапу, бодро вскарабкались на мол. Ветер подхватил уже девичий визг: "Тапочек! Мой тапочек унесло!"
Один из эфебов прошлепал на другой край мола - с него забраться было нельзя, разве что оплывать волнорез по всей длине.
"Недаром я защищал честь Севастополя по водному поло!" - воскликнул парень, развернул плечи, красуясь, и сиганул за тапком.
Понаблюдав рыцарский подвиг, он подошёл к краю и тоже плюхнулся с волнореза. Тяжёлое тело - взрослые всегда тяжелее молодняка, даже если внешне и не выглядят толстыми - ушло в холодную толщу. Перехватило дух, ступни коснулись гальки на дне. Расслабившись, он взмыл на поверхность и в несколько бросков долетел до трапа. Руки работали быстро, привычно пружинили и отталкивались от воды, словно крылья птицы. Выше раздался тяжёлый гул - заходил на посадку вертолёт морской авиации. Море, которое и без того причесывали порывы ветра, завихрилось, будто волосы под машинкой. Против света ярко-розового, клонящегося к закату солнца, его махрящаяся поверхность сверкала, как антрацит - это море было Чёрным и непокорным, как ему и полагалось от века.
#проза_жизни
Десять лет длилась осада Трои
Мне из неё запомнились в основном двое:
Хитроумный Улисс, непокоренный Гектор.
Наша война оказалась дольше, сменила вектор:
Из осаждённой крепости мы двинулись в наступленье.
Только - кого волокут, привязав за ноги и с пронзенной шеей?
Только - чьи кони, троянскими оказавшись,
Выпускают эриний дроны, что поразят, не сражаясь?
Когда-нибудь породнятся под стенами Илиона
Потомки ахейцев и Трои усталые легионы.
Мне из неё запомнились в основном двое:
Хитроумный Улисс, непокоренный Гектор.
Наша война оказалась дольше, сменила вектор:
Из осаждённой крепости мы двинулись в наступленье.
Только - кого волокут, привязав за ноги и с пронзенной шеей?
Только - чьи кони, троянскими оказавшись,
Выпускают эриний дроны, что поразят, не сражаясь?
Когда-нибудь породнятся под стенами Илиона
Потомки ахейцев и Трои усталые легионы.
Замер ветер, и нежная тишь
Растворится в прибрежном тепле.
Лишь со скрипом летучая мышь
Прокатилась на старой ветле.
Где прозрачная мгла настаёт -
Там отчётливей шёпот души.
И шагов твоих быстрых загадочный счёт
Из дали для меня различим.
Где опасен твой путь, и где ночь горяча
Только небу прохладу молитвы качать
Что возьмёт в свою сеть дребезжанье смертей,
Мерзкий вкус их и запах пленит;
Он - ничей
Не достанется он ни тебе, ни ему -
отвратительный смрад, что уводит во тьму.
Только нежная тишь и сиянье в ночи
Бортового огня чуть дрожащей свечи -
Он тебя проведёт в обступающей мгле
И шагов твоих стих сохранит на земле.
Растворится в прибрежном тепле.
Лишь со скрипом летучая мышь
Прокатилась на старой ветле.
Где прозрачная мгла настаёт -
Там отчётливей шёпот души.
И шагов твоих быстрых загадочный счёт
Из дали для меня различим.
Где опасен твой путь, и где ночь горяча
Только небу прохладу молитвы качать
Что возьмёт в свою сеть дребезжанье смертей,
Мерзкий вкус их и запах пленит;
Он - ничей
Не достанется он ни тебе, ни ему -
отвратительный смрад, что уводит во тьму.
Только нежная тишь и сиянье в ночи
Бортового огня чуть дрожащей свечи -
Он тебя проведёт в обступающей мгле
И шагов твоих стих сохранит на земле.
***
Когда поймёшь, что голос твой
Здесь канет, как в туман
И эти жертвы - тоже, твой
Считай - самообман,
Ты разоришь себя сама,
Гнездо растреплешь в прах.
Оно - единственное, что
В твоих, вотще, руках.
И с этой малой смертью ты
Войдешь в большую смерть
И сможешь ей в глаза смотреть
Бестрепетно смотреть.
Очарованья нету в ней,
Она груба, проста
И не загадочны её
Причинные места.
А жизни трепет, так и знай
Вновь уязвит тебя -
Любимым голосом, чей тон
Чеширского кота
В тумане мира и войны
Дрожит, как в небе след
Разрыва - даже в миг, когда
И пораженья нет.
Когда поймёшь, что голос твой
Здесь канет, как в туман
И эти жертвы - тоже, твой
Считай - самообман,
Ты разоришь себя сама,
Гнездо растреплешь в прах.
Оно - единственное, что
В твоих, вотще, руках.
И с этой малой смертью ты
Войдешь в большую смерть
И сможешь ей в глаза смотреть
Бестрепетно смотреть.
Очарованья нету в ней,
Она груба, проста
И не загадочны её
Причинные места.
А жизни трепет, так и знай
Вновь уязвит тебя -
Любимым голосом, чей тон
Чеширского кота
В тумане мира и войны
Дрожит, как в небе след
Разрыва - даже в миг, когда
И пораженья нет.
Рвет закусить удила -
Но закусываешь воротник.
Ты - шпион Господа нашего,
так привык.
И моление молчаливо:
не навреди
Ядовитой мудростью
Сковано на груди.
Но закусываешь воротник.
Ты - шпион Господа нашего,
так привык.
И моление молчаливо:
не навреди
Ядовитой мудростью
Сковано на груди.
***
Что скажешь другу, запертому в клетке
Войны?
как по утрам ты учишь птиц
Их пению?
У мальчика купила
Свистульку в форме птицы, и она
Задумчивые испускает трели.
Не может так ни стриж, ни воробей
Что под карнизом гнезда основали.
Скворец бы смог - но улетел, ругаясь
На перенаселенность потолка.
- Он ксенофоб, такой же, как и я
И средь нормальных птиц ему не место, -
Ты скажешь с грустью.
Но поверь, скворца
Я этим мирным трелям научила б!
Тебя же и учить не надо - строф
Твоих мелодия всплывает то и дело
Когда я утром с птицами свищу
В свистульку, как в рожок сигнальный.
И воинство пернатое моё
Замрет и слушает - я будто ангелам заданье
Даю, чтоб сберегли того певца
Что заперт в клетке, волею и долгом.
Что скажешь другу, запертому в клетке
Войны?
как по утрам ты учишь птиц
Их пению?
У мальчика купила
Свистульку в форме птицы, и она
Задумчивые испускает трели.
Не может так ни стриж, ни воробей
Что под карнизом гнезда основали.
Скворец бы смог - но улетел, ругаясь
На перенаселенность потолка.
- Он ксенофоб, такой же, как и я
И средь нормальных птиц ему не место, -
Ты скажешь с грустью.
Но поверь, скворца
Я этим мирным трелям научила б!
Тебя же и учить не надо - строф
Твоих мелодия всплывает то и дело
Когда я утром с птицами свищу
В свистульку, как в рожок сигнальный.
И воинство пернатое моё
Замрет и слушает - я будто ангелам заданье
Даю, чтоб сберегли того певца
Что заперт в клетке, волею и долгом.
Дождь над Балаклавой
...В тот день была идея заброситься на дикий пляж, с ночевкой. Но что-то помешало - расслабленность, мелкие нестыковки. Вечером отрубился интернет, ночью - связь, и только следующим утром всплыло сообщение, что человек, кто подал мне идею поселиться на время в Балаклаве, умер.
- У тебя ужасный кашель! Тебе надо в Крым. - Будто услышала его голос. - Нет, Феодосия не подойдёт, там сухо. ЮБК или Севастополь - Фиолент, Балаклава, что-то такое...
Человек был старше меня на два десятка лет: букет болезней, обмороженные в горах и ампутированные пальцы, из-за которых ноги этого двухметрового великана напоминали ступни китайской принцессы. И постоянно кровили, уже из-за диабета. Он вечно их бинтовал.
В середине июля, в последнюю нашу встречу, он заехал ко мне в донецкую квартиру. На столе стояла вазочка с белым шоколадом. Я отвернулась, чтобы приготовить чай. Хватило минут трех, даже не пяти - вазочка была пуста.
- Андре! - возмутилась я. - Ты с ума сошёл? Мне не жалко сладкого, но у тебя же диабет!
У человека был виноватый и обаятельный вид нашкодившего породистого кота.
- Мой диабет никуда не денется - хоть с шоколадом, хоть без него. - Нашелся он.
...Получив известие о его смерти, я некоторое время пребывала во внутреннем молчании. Внутри была тишина, снаружи орали воробьи, устроившие гнездо под карнизом балкона. Затем написала военному другу.
"Уже знаю", - коротко ответил он. Потом позвонил. - "Я очень расстроен. К смертям военных коллег я привык. А эта смерть... Очень расстроен. А у тебя там что, птицы?..."
Птицы были в тот день везде. Когда катер шел вдоль скалистого берега на пляж, заметила в камнях крупного, уже подросшего птенца баклана. Вытянув длинную шею с торчащим кадыком, он повел клювастой головой, провожая лодку. По пляжу разгуливали подростки морских чаек - пестро-серые, еще тяжёлые на взлёте, они прыгали в волнах, выпрашивая еду.
Назавтра был третий день, пошла в храм. Церковь Двенадцати апостолов, в классическом стиле, была наполнена золотым вечерним светом. Свечница приняла заказ на сорокоуст по новопреставленному спокойно и деловито, будто весть об этой смерти уже дошла до нее ранее. Шла вечеря, молодой чернобородый священник в золотой ризе вскинул руки к небу. В тот вечер над Балаклавой пронесся долгожданный стремительный дождь, выпив собиравшиеся с утра тучи. Теперь небо в обрывках розоватых облаков словно улетало куда-то выше самого себя, в то самое Царствие Небесное, которого желают умершим. Словно Пророк, чей день был сегодня и кого призвали к Богу живым, прислав за ним огненную колесницу.
... Позже я узнала, что Андре умер очень быстро; ему стало плохо, жена посадила в машину и поехала в больницу, через двести метров он потерял сознание и более не очнулся.
...В тот день была идея заброситься на дикий пляж, с ночевкой. Но что-то помешало - расслабленность, мелкие нестыковки. Вечером отрубился интернет, ночью - связь, и только следующим утром всплыло сообщение, что человек, кто подал мне идею поселиться на время в Балаклаве, умер.
- У тебя ужасный кашель! Тебе надо в Крым. - Будто услышала его голос. - Нет, Феодосия не подойдёт, там сухо. ЮБК или Севастополь - Фиолент, Балаклава, что-то такое...
Человек был старше меня на два десятка лет: букет болезней, обмороженные в горах и ампутированные пальцы, из-за которых ноги этого двухметрового великана напоминали ступни китайской принцессы. И постоянно кровили, уже из-за диабета. Он вечно их бинтовал.
В середине июля, в последнюю нашу встречу, он заехал ко мне в донецкую квартиру. На столе стояла вазочка с белым шоколадом. Я отвернулась, чтобы приготовить чай. Хватило минут трех, даже не пяти - вазочка была пуста.
- Андре! - возмутилась я. - Ты с ума сошёл? Мне не жалко сладкого, но у тебя же диабет!
У человека был виноватый и обаятельный вид нашкодившего породистого кота.
- Мой диабет никуда не денется - хоть с шоколадом, хоть без него. - Нашелся он.
...Получив известие о его смерти, я некоторое время пребывала во внутреннем молчании. Внутри была тишина, снаружи орали воробьи, устроившие гнездо под карнизом балкона. Затем написала военному другу.
"Уже знаю", - коротко ответил он. Потом позвонил. - "Я очень расстроен. К смертям военных коллег я привык. А эта смерть... Очень расстроен. А у тебя там что, птицы?..."
Птицы были в тот день везде. Когда катер шел вдоль скалистого берега на пляж, заметила в камнях крупного, уже подросшего птенца баклана. Вытянув длинную шею с торчащим кадыком, он повел клювастой головой, провожая лодку. По пляжу разгуливали подростки морских чаек - пестро-серые, еще тяжёлые на взлёте, они прыгали в волнах, выпрашивая еду.
Назавтра был третий день, пошла в храм. Церковь Двенадцати апостолов, в классическом стиле, была наполнена золотым вечерним светом. Свечница приняла заказ на сорокоуст по новопреставленному спокойно и деловито, будто весть об этой смерти уже дошла до нее ранее. Шла вечеря, молодой чернобородый священник в золотой ризе вскинул руки к небу. В тот вечер над Балаклавой пронесся долгожданный стремительный дождь, выпив собиравшиеся с утра тучи. Теперь небо в обрывках розоватых облаков словно улетало куда-то выше самого себя, в то самое Царствие Небесное, которого желают умершим. Словно Пророк, чей день был сегодня и кого призвали к Богу живым, прислав за ним огненную колесницу.
... Позже я узнала, что Андре умер очень быстро; ему стало плохо, жена посадила в машину и поехала в больницу, через двести метров он потерял сознание и более не очнулся.