Что этому противопоставляет «популяризатор»? Некую находку на периферии мира, в Пантикапее, датируемую самым закатом Античности, ок. III в. н.э. Там он будто бы нашёл некое массовое захоронение людей, которых после смерти побросали в общую могилу и наскоро похоронили; изучив их останки, которые говорят не о самой лучшей жизни, он приходит к выводу, что это были галерные рабы.

Однако же трудно не согласиться с антроп. Дж. Скоттом (2020 [2017]) в том, что «если в захоронении отсутствуют кандалы, различить останки раба и свободного человека невозможно». Кроме того, антиковедение знает только три вида массовых захоронений, которые практиковали древние греки: павших на войне (πολυάνδριον), жертв эпидемий, и военнопленных либо преступников. Рабов хоронили иначе.

Впрочем, даже если бы где-то там в Пантикапее и практиковали иные обычаи, это не даёт право Дробышевскому делать заявления в духе «вот это и есть ваша Античность», «расскажу вам, чем занимались тогда, в Античности», называть лекцию «Жизнь и смерть на античной галере», и, в итоге, утверждать, что-де «жизнь раба в Древней Греции и Риме была очень грустной»: иначе говоря, совершенно бесстыже обобщать, распространяя весьма удалённое во времени и пространстве открытие на всю древность. Именно такие натужные и совершенно никчёмные выводы и превратили эту, кхм, лекцию из просвещения в его противоположность: случилась obscura.

Что-то подобное стряслось с его коллегой Б. Малиновским, чьи объяснения, согласно д.ф. П. Видалю-Накэ (2001), «того, как функционировало одно меланезийское общество», были «чрезмерно поспешно отождествлены со всеми дикарями», исследование было загублено типичной для того времени мегаломанией, иначе называемой «логическая ошибка „сверхобобщение“» или же secundum quid. Не чужд ей и наш «учёный против мифов», который совсем не прочь создать свой, однако же такого рода диверсии мне тут совершенно ни к чему, Станислав: ведь, собственно говоря, I am something of a scientist against myths myself.

Какой из этого Дробышевского палеоантрополог, я, не будучи специалистом в этой области, судить не берусь, зато без сомнений могу утверждать, учитывая всё это, что как антрополог культурный он совершенно никчёмен. Вот и по к.и.н. Д.Д. Беляеву выходит, «что Дробышевский … просто удивительно дремуч в сфере социальной или культурной антропологии. Его представления о том, как видят мир и действуют люди тех обществ, про которые он рассказывает, примитивны и зачастую просто глупы … [там у него] могут быть неточности, ошибки или откровенная ерунда».

Таков С.В., впрочем, и вообще в любой области за пределами своей: так, его коллега д.б.н. А.В. Марков как-то у себя в ЖЖ был возмущён лекцией Дробышевского на тему, в которой «со всей очевидностью разбирается, мягко говоря, несильно»: он не понимал, «зачем читать людям лекции о вещах … которые знаешь на уровне студента-троечника?», ведь «получается плохо … неточно, поверхностно, криво, примитивно». В итоге, согласно Маркову, даже первый соратник Дробышевского, науч. журн. А.Б. Соколов, оказался «обеспокоен, что Станислава начало „заносить“, и он опасается, что Станислав испортит себе репутацию».

То же касается его книг на смежные темы, в одной из которых д.б.н. А.Ю. Журавлёвым было обнаружено множество «фактических ошибок, извращённых фактов и какой-то немыслимой безграмотности во всех научных областях», другая же, согласно науч. журн. А.Е. Нелихову, показывает, что «можно печатать под видом науки откровенную ерунду»; под конец Марков отметил, что Дробышевскому «следовало бы понять, что его компетенции не хватает … и прекратить». Vrai.

Так или иначе, это ремарка касается части «кто» из названия статьи, впрочем, и «зачем» также. Однако же есть и другие преступники, и о них далее.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 3/16 ⤴️➡️

Проф. ист. Ч. Старр (1960) полагает «первоисточником недопонимания», которое привело к появлению мифа о галерных рабах, выдающегося историка Т. Моммзена (1881), который в своё время утверждал, что римский имперский флот времён вплоть до Клавдия находился в личной собственности императора, а его команда состояла из рабов и вольноотпущенников императорской семьи, — которая familia.

Среди историков долгое время было доброй традицией, продолжает Старр, ссылаться в этом плане на Моммзена, не подвергая его тезис даже минимальной критике: «неосторожное цитирование Моммзена и привело к тому, что консенсус начал полагать, будто флот Римской империи на протяжении всей его истории управлялся рабами … Что со всей очевидностью неверно», на всякий случай уточняет он, но об этом далее.

Впрочем, как отмечает проф. арх. и класс. С. Джеймс (2001), «мотив галерного раба … вовсе не стал следствием неверно понятой научной теории. Даже если Моммзен и был прав насчёт юридического статуса тех, о ком говорил … он вовсе не изображал их как … несчастных и жалких каторжников, прикованных цепями к своему месту, но говорил о людях высокого положения, обладателей большой власти». В общем, «ни он, ни какой-либо ещё современный исследователь никогда, ни разу не упоминал закованные команды гребцов» применительно к Античности. Так что у Джеймса на примете другой виновник.

Как он пишет, «из всего репертуара стереотипных изображений римского мира … тот, что выводит прикованного галерного раба, выдаётся в особенности, в силу его очевиднейшей ложности: Римская империя не ведала такой практики».

Высказывались предположения, что эта выдумка появилось в результате «проекции на классическую эпоху того, что мы знаем об действительно имевшем место галерном рабстве раннего Нового времени», однако в действительности, полагает Джеймс, её истоки «лежат не в академической науке, но массовой литературе» и «могут быть отслежены конкретно к невероятно успешному викторианскому роману „Бен-Гур“ (1880)», в котором главный герой на некоторое время становится как раз гребцом-колодочником: «через энтузиазм принявшей новинку публики … мотив галерного раба … намертво укоренился в популярных представления о Риме».

Представления толпы о Древнем Риме, продолжает он, «включают, а для многих — и ограничиваются, — группой знакомых стереотипов», среди которых можно упомянуть «развращённых и распущенных императоров», «империю, которая была упадочной, умирающей и языческой», «кровавую кутерьму гладиаторов, львов и христиан на арене», и last, but not the least, «гребной корабль, приводимый в движение прикованными галерными рабами (chained galley slaves)».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 4/16 ⤴️➡️

Последний пример, по мнению Джеймса, наиболее интересен, «поскольку, в отличие от прочих, с большим или меньшим искажением реальности основывающихся на том, что действительно имело место в древности, прикованный галерный раб совершенно не имеет никакой основы в исторической реальности, это целиком и полностью придумка, классический пример „фактоида“ (factoid)», i.e. утверждения, которое не является истинным, но общепризнанно признаётся таковым за счёт того, что об нём подобным образом широко заявляется.

Тут опять следует добрым словом помянуть пресловутую «популяризацию науки» и задуматься вместе с Джеймсом «о роли академического исследования в формировании популярных представлений о прошлом, или, точнее, [как здесь], о её … ничтожности, когда она соседствует с наглядностью и влиятельностью массового продукта».

Вновь вспоминается Волков, который писал, что «яркий пример против скучных цифр … всегда побеждает, а эффектный образ затмевает факт», что и неудивительно, ведь «уровень сознания и познаний не менее 90% населения таков, что язык примитивных штампов, мифов и конспирологических построений — единственно возможный и необходимый для общения с ним», поскольку «глупость и невежество всякой „неспециальной“ массовой аудитории имманентно присущи». Итак, просвещение толпы есть сизифов труд… ну где доводам, фактам и аргументам от крупнейших специалистов по античному флоту против авторитетов толпы, будь то «популяризаторы» или уже тем паче художественная литература?

В киноверсиях «Бен-Гура» пошли и того далее, там «осуждение на галеру было представлено как устоявшаяся практика уголовного наказания, принятая Римским государством», однако же «не существует свидетельств традиции прикованных галерных рабов где-либо в древнем Средиземноморье», включая Рим республики или же империи.

Во время Второй Пунической, а также Гражданской войн случалось, что рабов насильно набирали во флот, однако «практика эта была … нетипичной и краткоживущей … вызванной отчаянным недостатком человеческого ресурса в ходе военного кризиса … Как правило же, гребли не рабы, и уж точно не существовало той институализированной каторжной системы, которую мы видим в „Бен-Гуре“ … Бытуй нечто подобное, мы бы о том слышали, ведь о римской юридической системе и том, как она наказывала, нам известно очень немало».

В общем, подытоживает Джеймс, «ни один текст ранее 1880 г. не предполагает существования такой практики. Самым ранним, а также наиболее важным и влиятельным, остаётся „Бен-Гур“».

При этом он полагает, что автор книги прекрасно знал, что сочиняет историческую фикцию, однако справедливо не видел в этом ничего такого, отнюдь не ждал, что от его сочинения будут отталкиваться, представляя действительную историческую реальность; смущался, в общем, не более, чем, скажем, тот же Дюма, когда выдумывал роман королевы Франции и герцога Бекингема, в действительности добившегося этого титула и вообще всего, что имел, поскольку был возлюбленным короля, который звал его «жена моя».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 5/16 ⤴️➡️

Надо сказать, что экранизация «Бен-Гура» от 1959 г. превосходно справляется с демонстрацией того, почему же именно древние не прибегали к галерным рабам. Там хорошо заметно, что измождённые, измученные колодочники не в силах грести с тем умением и прытью, с какой это делают профессионалы, а также то, как отягощают лишним весом корабль все эти цепи и надсмотрщики. Наконец, там происходит худшее, что только может случиться, если судно вот-вот протаранят: не знающие дисциплины рабы-гребцы паникуют и бросают свои вёсла, обрекая и судно, и себя на скорую гибель.

«Бен-Гур» имеет ярко выраженный христианский подтекст, который подразумевает, что упадочная языческая эпоха, когда приходилось быть галерным рабом, сменилась под влиянием этой религии на более лучшую. В действительности всё было с точностью до наоборот: согласно Джеймсу, «галеры, наполненные … рабами и каторжниками, есть, по всей видимости, нововведение христианского Запада», что полагает «очаровательной иронией, учитывая посыл „Бен-Гура“».

Всё началось, когда «Венеция и Франция вступили в союз с турками, чтобы остановить растущую испанскую угрозу», полагает он; как утверждает ист. П. Падфилд (1979), тогда «все стороны обратились к использованию рабов и заключённых».

Действительно, согласно проф.-клас. Л. Кассону (1974), галерное рабство родилось лишь «22 января 1443 г., когда Карл VII, король Франции, дозволил магнату Жаку Кёру пополнять команды его частной флотилии „людьми из числа безработных, бродяг и других проходимцев“ … с этого момента порочная практика посадки жертв закона на вёсла начала распространяться, словно чума. К 1550 г. сдалась даже Венеция, дольше всех державшаяся … за традицию … использования в качестве гребцов лишь граждан, а к XVII в. использование forçats, гребцов-каторжников, в Средиземноморье стало практически повсеместным».

Хотя Франция ссылала преступников на галеры ещё со времён Франциска I, только с воцарением в 1661 г. Людовика XIV эта практика приобрела подобающий королевскому величию блеск и размах: желая угодить королю, стремящемуся создать новый флот в Средиземноморье, Ж.-Б. Кольбер принялся забривать в гребцы всех, кого ему только удавалось; если верить Виктору Гюго, доходило до того, что людей хватали на улицах буквально за неснятую перед церковной процессией шляпу, что относили насчёт протестантизма, и тут же приковывали к веслу. «Великое царствование, великий век!»

Вот эти-то люди, пишет Джеймс, «действительно жили и умирали в обстоятельствах, описанных в „Бен-Гуре“: прикованные, побитые, недокормленные, замученные».

Обыкновением новоевропейского мышления является перенос на глубокую древность практики и обстоятельств, которые оно наблюдает подле себя, воображая, что раньше было как минимум не лучше, и, таким образом, полагая прикованных к вёслам рабов ровесниками галер как явления. Однако же, пишет Кассон, «нет никаких доказательств, которое бы подтверждало подобное мнение»: что бы там ни думал обыватель, галерное рабство, «как массовое явление, вероятнее всего, появилось не ранее XV в. н.э.»

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 6/16 ⤴️➡️

Не так важно, кто заведёт разговор на пожалуй, самого известного из всех философов, Платона: возьмём ли мы совсем поверхностно знакомого с вопросом человека, или же, напротив, им активно интересующегося, даже, быть может, называющего себя современным последователем философа, в любом случае он почти всегда примет на веру ряд глубоко сомнительных фактов в его биографии. Так, немногий лишь отказывает себе в такой ситуации в удовольствии упомянуть, что-де на самом деле великого грека при рождении нарекли иначе, а известное нам имя, не более чем прозвище.

Действительно, факт любопытный, такой, что немедленно демонстрирует глубокую эрудированность того, кто, раз не обходит вниманием и такие детали биографии, похоже, действительно достоин всяческого доверия в том, что касается изучаемого вопроса. Для такого эффекта, собственно, он и упоминается, не так ли?

В действительности же ремарка эта, как мы увидим, должна говорить совсем о противоположном, а именно о самой глубокой и законченной поверхностности к ней обратившегося, и, собственно, всего прочего, что отсюда следует. Ведь тип этот, ничуть не сомневайтесь, нимало не утруждал себя критической проверкой приведённого утверждения, ни на мгновение не задумывался о том, насколько достоверен данный факт и, вероятно, вообще не склонен к подобной рефлексии.

Маловероятно, далее, что ему вообще известно, откуда сведения эти можно почерпнуть, впрочем, скорее всего, он по этому поводу не сильно-то и переживает… здесь уместно будет вновь обратиться к столь любимой мной и болезненной ныне теме критике источников, которая тут не так давно уже здесь поднималась.

Подобным персонажам присущ образ мышления, именуемый «логоцентризмом», сиречь склонность считать, будто всякое вычитанное ими представляет собой скорее в большей, чем в меньшей степени истину в последней инстанции, совершенную и законченную интерпретацию реальности, у которой нет и не может быть альтернатив. Вот написано где-то, что Платона на самом деле звали Аристокл, значит, так оно и есть, чего тут ещё думать?

Хотя уже Ницше заметил, что «мир познаваем, но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы»: в общем, «именно фактов не существует, а только интерпретации». Наука, как известно, — впрочем, похоже, не слишком-то многим — вообще не пытается объяснить реальность раз и навсегда, но только создаёт модели той или иной степени достоверности.

Это тем более верно в случае истории, которая в своих суждениях вынуждена опираться на т.н. источники, которые бывают различной, зачастую весьма неудовлетворительной, степени достоверности. Осознание этого факта и его успешная имплементация по какой-то причине и в наше искушённое время происходит не слишком-то активно, даже среди, казалось бы, вполне академического дискурса критический подход — дело непопулярное.

«Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 1/5 ➡️

Впрочем, в том, что касается классической древности он хотя бы существует как явление, тогда как, скажем, к Новому времени до века эдак XVIII применять его просто не принято (а после — незачем), и трудно упомнить, кто вообще этим занимается, разве что кроме Галковского… который, понятное дело, получает за это лишь ненависть со стороны тех, кто воображает, что таким образом защищает академический подход от «лженауки».

Что любопытно, он не делает ничего такого, чем не заняты, к примеру, те исследователи, к которым я обращался, когда разбирал суды за неверие в Афинах — которых на самом деле ничуть не бывало, всё это оказалось выдумкой авторов очень поздних эпох, основывающихся на откровенно сомнительных посылах, чаще всего на чём-то вроде бульварной прозы своего времени, комедиях или, в лучшем случае, псевдоисторических художественных романах, выдумку в которых легко принимали за достовернейший факт.

Если очистить его от этих наслоений последующих эпох, от тезиса там мало что остаётся. Характерно это и для, скажем, как будет ещё сказано, пифагорейского общества, которое изобразили квазирелигиозной тоталитарной сектой авторы III-IV вв. н.э., тогда как сведения от Аристоксена и Дикеарха, живших в IV в. до н.э., куда ближе к Пифагору, чья деятельность пришлась на VI-V вв. (i.e., 100-200 лет против ок. 1000 лет), рисуют совсем иную картину.

Всё обговоренное, естественно, напрямую относится и к поднятой теме, всё то же то же мы видим и здесь. Если мы попытаемся понять, от кого исходят сведения, касающиеся прозвища Платона, скорее всего в первую очередь мы выйдем на Диогена Лаэртского, компилятора II-III вв. н.э., составившего биографии всех известных ему лиц, относящихся к философии, которого значительный промежуток времени разделяет с Платоном из V-IV вв. до н.э. (600-800 лет). Репутация этого Диогена как источника, надо сказать, оставляет желать лучшего, впрочем, ему следует быть благодарным хотя бы за то, что он всегда, когда может, указывает, на чьё мнение опирался: другие не делают и этого…

Здесь нам, таким образом, следует обозначить следующий немаловажный момент: недостаточным оказывается просто обругать Лаэрция, отмести его сведения как поздние и сомнительные, и разойтись, этим удовольствуясь, нужно ещё проследить, к кому он обращается, ведь он ничего не выдумывал из головы… в отличие, к слову, от многих коллег.

Ведь действительно, когда мы реконструируем жизнь того же Пифагора, забыв о поздних о нём выдумках, более надёжные сведения Аристоксена мы вынуждены черпать всё там же, отыскивая обрывки их в сочинениях, скажем, неоплатоника Ямвлиха, главным и, пожалуй, единственным достоинством которого также принято считать то, что он переписывал тех, на кого ссылался, огромными кусками, и потому их, ныне утерянных, возможно кое-как восстановить.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 2/5 ➡️

Хотя Д.Л. — не единственный, кто упоминает о прозвище Платона, почти все остальные жили ещё позднее его, и, кроме того, хотя это и трудно представить, оказываются даже менее добросовестными.

Когда Лаэрций сообщает о том, что настоящим именем Платона было Аристокл, утверждает, что первое было прозвищем, которое означало «Широкий», и было дано философу, соответственно, за ширину, однако чего именно, мнения расходятся. На этот счёт, сообщает он, есть целых три версии: за ширину груди/лба/стиля письма. Все те же версии известны Олимпиодору (VI в.) и анонимному автору сочинения под названием Prolegomena (VII в.)

Все прочие же авторы ограничиваются несколькими версиями или же вовсе не называют ни одной. Последним образом поступают Секст Эмпирик (II в. н.э.), Аммоний (IV-V вв.), Прокл (V в.) и Стефаний (VI-VII вв.).

То, что причиной прозвища стала широта лба, судя по всему, впервые предположил некий Неанф из Кизика, живший в IV-III вв. до н.э. (100-200 лет), которого Д.Л. упоминает здесь в качестве единственного источника, но на чём тот основывался, остаётся неясным; это, впрочем, как отмечает проф.-клас. А. Свифт Риджинос (1976), говорит о том, что «легенда о смене имени уже бытовала в то время», i.e. в ранний эллинизм, и вовсе не является выдумкой авторов Поздней Античности. Олимпиодор и аноним ни на кого не указывают, но версию эту также упоминают.

Другой причиной получения любимым учеником Сократа его предполагаемого прозвища полагают широту его груди. С этим связан отдельный момент: в то время как Дикеарх утверждает лишь, что Платон по молодости выступал борцом на Истмийских играх, «позднейшая неправдоподобная традиция», пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2000), «развила эти сведения вплоть до победы в Олимпийских и Немейских играх»: речь тут идёт о всё том же Олимпиодоре. Этот «факт», впервые появляющийся спустя практически 1100 лет после того, как преставился тот, к кому он относится, — его личная выдумка, подобное себе даже Лаэрций не позволил, упомянув только слова надёжного Дикеарха. Такой вот яркий пример исторического сплетничества.

То, что Платон «прежде звался Аристоклом, по имени деда», сообщает Д.Л., «пишет Александр в „Преемствах“» — то некто Александр Полигистор (I в. до н.э., 400-500 лет), которому присущ был особый интерес к именам и анекдотам. Согласно ему, философ «гимнастикой занимался у борца Аристона из Аргоса — от него он и получил имя Платон („Широкий“) за свое крепкое сложение».

Олимпиодор повторяет всё то же, не обеспокоившись, однако, ссылкой на источник мнения, — и этого «чудного» принципа придерживаются, увы, и все остальные. Он добавляет, впрочем, что «имя это он получил за то, что тело его было необычайно широким в двух местах — в груди и во лбу; это видно и по его статуям, которые стоят повсюду и изображают его именно таким», таким образом, смешав эту и предыдущую версии в одну: так любят поступать многие и поныне, отчаянно пытаясь примирить противоречия источников так, чтобы никто из них не оказался неправым. Версию эту также можно наблюдать у Сенеки (I н.э.), Апулея (II в.), Сервия (IV-V в.) и Цеца (XII в.), никто из которых также, естественно, и не думает упоминать никакого Александра, хотя явно восходят к нему.

Наконец, последнюю причину, по Д.Л., сообщают «некоторые (ἔνιοι)», которые «полагают, что он так прозван за широту своего слова». Здесь даже уже и ему неизвестно, кто именно так думает, это явно совсем молва. Вот и Олимпиодор называет лишь «иных», которые так полагают причиной «широкий, разливистый, пространный … слог», а аноним, кроме того, выбирает эту причину как истинную, не указывая, конечно, для того мотива. Пишет об этом и византийская энциклопедия Суда (X в.).

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 3/5 ➡️

Как заметил уже проф.-клас. Дж. Нотопулос (1939), все три версии восходят так или иначе к александрийским биографам, которые вдохновил пример предшественников-перипатетиков, в частности, основателей биографической традиции, всё тех же Аристоксена и Дикеарха, а также Евдема.

Однако, если последние отличаются невероятной добросовестностью, — так, д.ф.н. Л.Я. Жмудь (2002), пишет, что «по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени» — то эпигоны уже ничуть не могли похвастаться ничем подобным, крайне испортились. Если мы можем доверять любым или почти любым сведениям, которые сообщают перипатетики, то новая биография александрийцев уже не такова, и находится в этом смысле даже не рядом.

Как сообщает Нотопулос, оная в качестве материала чаще пользовалась «анекдотами, слухами, апокрифами и легендами», нежели чем-либо иным, а те «нередко были продуктами воображения». В общем, её заботила больше пикантность истории, скандальность её, а соотношение состряпанного с реальным положением дел беспокоило отнюдь не в первую очередь.

В частности, ей очень присущ нарочитый «интерес ко внешности персоналий», в которой биография всегда пыталась увидеть нечто большее, это — её «важная и проговариваемая особенность». Поскольку то же касается и имён, двум этим характерным чертам было грех не сойтись в страстном тандеме, что мы и наблюдаем. Тут постепенно проявляется печальна известная склонность эпохи эллинизма быть одержимой разными сомнительными вещами вроде магии чисел, или, в данном случае, имён, чего предшествующая ей попросту бы не поняла.

Что касается имени Πλάτων, то оно «в силу знаменитости своего носителя, стало объектом этимологического интереса уже вскоре после смерти своего носителя», похоже, что этим занялся уже Тимон (IV-III вв.), тот самый, который сообщает разные глупости навроде общности у пифагорейцев имущества, в пользу чего нет никаких доказательств, кроме его слов, но много возражений.

Маловероятно, следует сказать сразу, что «Аристокл» мог получить своё «прозвище» из-за слога, поскольку именуется Платоном уже в одном из своих самых ранних трудов, «Апологии Сократа», будучи только лишь 28 лет от роду, когда у него ещё совсем не было времени для того, чтобы прославиться своими сочинениями, тогда его ещё никто не знал. Ergo, «он именовался Платоном ещё до того, а связь имени со славой представляет собой интерпретацию post eventum», отмечает Нотопулос.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 4/5 ➡️

Что же касается других объяснений, то по ним сильно бьёт эпиграфическая традиция. Изучив имеющиеся в распоряжении старой-доброй Inscriptiones Graecae надписи, Нотопулос обнаружил, что в Афинах именем «Платон» было названо в разное время не менее 31 человека, и ещё 24 — в других частях Греции.

При этом из первых 16 были современниками или почти таковыми нашего философа, а значит, не могли быть названы вслед за ним (впрочем, в том, что касалось прозвищ, греки так и не поступали). Это огромное количество, пишет он, «говорит о том, что имя Πλάτων было распространённым … и, следовательно, [является] … не прозвищем, обозначающим некое особое свойство, но обычным афинским именем».

Если мы принимаем, что Πλάτων — это прозвище, то же будет верно и для всех прочих носителей этого имени, однако тогда они не были бы так записаны в найденных списках. В Афинах, продолжает Нотопулос, ребёнок получал своё имя от отца или того, кто вместо него был главой семьи, согласно Аристофану, в ходе церемонии δεκάτη, на десятый день после своего рождения, которое утверждалось во время празднества Апатурий (Άπατούρια) в конце года, когда окончательно принимался во фратрию и заносился в списки дема. Из этого следует, собственно, что «имя „Платон“ философ получил при рождении, а не позднее в жизни, когда его „широкие“ особенности проявились, дав основания для клички».

Осталось объяснить, почему традиция полагает подлинным именем философ «Аристокл». Сама она утверждает, что то было в честь деда — и действительно, отмечает Нотопулос, таковым был самый частый манер наименование ребёнка. Однако же его могли назвать и в честь отца, или близкого друга, местности или славного события. В данном случае, похоже, у отца философа, Аристона, имелся некий друг по имени Платон.

Впрочем, конечно, при всём при этом ни в коем случае нельзя отрицать, что афиняне и другие греки действительно имели склонность сочинять прозвища. Так, Демосфена его вечный соперник Эсхин обзывал «Баталом» (Βάταλος), что означало в одно и то же время «заика» и «распутник», а поэт и оратор Дионисий, по Эвстафию, был позван «Медным» (Χαλκοῦς) за то, что поспособствовал принятию афинянами медной монеты.

Наконец, поэта Тисия Суды именуют «Стесихор» (Στησίχορος), поскольку он первым устроил хор из тех, кто играл на лирах. Однако, отмечает Нотопулос, «во всех этих случаях мы не найдём имён, аналогичным этим прозвищам в афинской [и иной греческой] проспографике, тогда как „Платон“ обнаруживается там более 50 раз». В общем, подытоживает Свифт Риджинос, «не существует причин полагать, что это было не подлинное имя, которым назвал Платона его отец».

То же всё касается, к слову, отца ботаники, которого, как утверждает Диоген (и другие), «звали … Тиртам, Теофрастом же его наименовал Аристотель за его божественную речь». Эта выдумка ещё более нелепа, ведь имя Θεόφραστος, встречающееся в эпиграфике 13 раз, совсем уж типично этимологически: подобный принцип составления имени из двух корней извечен для всех индоевропейцев, в изобилии имеются у них такие гомологи, как, скажем, Θεόδωρος и Богдар.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 5/5

Хотя часто говорят, что Гомер, описывая войну бронзового века, датируемую где-то XIII в., изображал реалии собственного времени, а жил он ок. VIII-нач. VII вв., однако это не совсем верно. Он всё-таки старается избегать анахронизмов, и ни разу не упоминает, скажем, тарана, который в его дни, отмечает Кассон, уже широко использовался. Также поэт сообщает только об одном рулевом весле (οἰήϊον): «судов управляли кормилом», «едва рулевого весла не расшиб», «правишь рулём корабельным», при том, что на изображениях его эпохи их уже два, да и гимн к Аполлону примерно того же времени сообщает уже о «рулевых вёслах».

Поэтому по его рассказу вполне допустимо судить о том, как была с флотом обстояли у микенских греков, ахейцев, а тогда корабли были не более чем транспортами, которые доставляли воинов к месту сражения. Согласно Фукидиду, тогда «все люди на кораблях были и воинами и гребцами», и «невероятно … чтобы на кораблях были, кроме гребцов, какие-либо лишние люди, исключая царей и … вождей».

Всё изменилось с появлением тарана (ἔμβολος, лат. rostrum), после чего, указывает Кассон, «военное судно было уже не просто … транспортом … но стало совершенно новым видом средства … движимой человеком торпедой … пронзающей вражеский корпус». Нередко можно увидеть два больших глаза подле тарана: как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин, «Дж. Бордмен, крупнейший современный специалист по греческой вазописи, считает, что … глазами греки награждали всякий объект, который должен сам найти свой путь», i.e., отыскать кайрос, уязвимую точку.

Если ранее, у Гомера, по словам Фукидида, «корабли не были укреплены (κατάφρακτα), и строились … по стародавнему обычаю скорее на манер разбойничьих судов», то отныне, чтобы прикрыть кайросы, все военные суда должны были заметно измениться, «что можно легко увидеть даже на самых примитивных изображениях в профиль». Также для них теперь нужна была команда гребцов.

Как пишет Кассон, «всего полвека назад было общепринятым мнение, что те флотилии, которыми сражались в V в. Афины и их противники, приводились в действие рабами. Последующие исследования доказали, сколь ошибочен был подобный взгляд»; далее он отмечает, что трирема, из которых почти целиком и состояли армады того времени, «требовала умения и сплочённости, которых можно добиться лишь путём долгой и напряжённой практики … Это задача не для рабов».

Согласно истор. Ж. Либурелю (1973), «актуальная наука в последние годы в основном отбросила популярное мнение, будто „галерные рабы“ … присутствовали в ощутимых количествах на флотилиях древности»; так, проф. ист. У. Вестерманн (1955) «отстаивал мнение, что рабы не использовались в военных действиях на море, исключая … самые чрезвычайные ситуации», а Старр «осудил популярную концепция „галерного раба“ в самых категорических выражениях», заявив, что представление, будто в древности «гребля была уделом рабов, военнопленных и заключённых воспринималась учёными как самоочевидное … однако в действительности является исключительно феноменом Нового времени … Во времена же Античности и Средних веков работа гребца, хотя и была обычно уделом низшей социальной страты, вовсе не была позорной или унизительной, и нигде там рабов на регулярной основе не сажали на скамьи гребцов».

В общем, если подытожить, «рабы как гребцы … или не играли никакой роли, или же самую незначительную в военно-морском флоте древнего мира», сообщает Кассон. Это известно, впрочем, даже советскому учебнику Коровкина, который пишет, что в Афинах «матросами и гребцами на военных кораблях» «служили феты (θέτης) — бедняки», а отнюдь не рабы.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 7/16 ⤴️➡️

Как пишет проф.-клас. Р. Саржент (1927), «у нас в изобилии имеются свидетельства, показывающие, что афинские триремы в V-IV вв. приводились в движение исключительно командами … состоящими из свободных и хорошо обученных людей … лишь в одном случае на вёсла были посажены рабы … и он особо отмечается древними авторами как необычайный; также известно, что все эти рабы получили свободу». Итак, «с первых же дней существования их флота … Афины в роли гребцов использовали добровольно нанимающихся лично свободных людей, работа которых оплачивалась».

Согласно Фукидиду, Перикл, когда обсуждал возможность будущего force majeure, планировал в этом случае набрать в команды, если понадобится, всех наличествующих граждан и метеков, не упоминая, однако, рабов даже в такой гипотетической вероятности. Когда в 428 г. такой случай действительно произошёл, афиняне действительно «снарядили 1000 кораблей, укомплектовав их экипажами из граждан … и метеков» — но не рабов. Чуть позже «афинянам стало не хватать людей … и потому они посадили 1000 гоплитов на суда … быть ещё и гребцами», предпочтя обратиться к гомеровской практике, нежели использовать рабов.

Вот и Демосфен в своей знаменитой «Филиппике» рассуждает, что иной раз афиняне могут посадить на корабли метеков и вольноотпущенников, в другом случае — сядут сами, умолчав, опять же, о рабах. Декрет Фемистокла, из которого известно, какие особые меры приняли афиняне перед лицом персидской угрозы, в подробностях описывает команду тогдашней триремы, и среди гребцов, пишет Моррисон, «там совершенно точно не было рабов».

В пользу того, что афинские гребцы не были рабами, говорит уже то, что при случае их запросто вооружали: так, в 425 г., по Фукидиду, «всё … войско, кроме таламитов (θαλάμαι, гребцы нижнего ряда), высадилось на остров … с разного рода оружием». Гребцам-колодочникам же давать оружие было себе дороже, и делал это в основном… противник, как это вышло в битве при Лепанто в 1571 г., когда войска Священной лиги добрались до трюмов турецких галер, и приток этой новой силы, как считается, во многом поспособствовал её победе.

«Гребцы на триремах, таким образом, вовсе не были „рабскими“ в каком-либо смысле, не именуются они так и современными себе авторами. Если рабы и присутствовали в рядах ναυτικός ὄχλος, корабельной черни … они, очевидно, имелись в столь малых количествах, что это ни на что не влияло», закрывает тему Саржент.

Трирема стала вершиной эволюции корабля, предназначение которого идти на таран, став полностью заточена под эту конкретную задачу. В таком случае, согласно Моррисону, «преимущества от … [увеличения числа] гребцов … становятся сомнительными», ведь «усиление от большей мускульной силы не скомпенсирует лишний вес от дополнительных снастей и людей».

Помимо очевидной мысли, что цепям и надсмотрщикам, как следствие, на триреме делать нечего, выходит также, что не рады там были и лишним гребцам, число которых можно увеличить, например, сажая по нескольку на одно весло — практика, которая, пишет Моррисон, была неизвестной до IV в. Не было смысла, ergo, по Гегелю перегонять количество в качество, набивая неумелых гребцов-рабов, как сельдь в бочку, это приносило только вред, опираться же приходилось исключительно на оптимальное, весьма точно определённое число обученных людей (в случае триремы, скажем, всегда равное 170).

«Самым древним и простым способом рассадки гребцов», рассказывает Кассон, «было помещение каждого только на одно весло (alla sensile) и высаживание их одной простой линией, как делали уже в Египте времён фараонов или же в описаниях Гомера. По мере того, как суда росли … число гребцов в линии увеличивалось, однако же … [выяснилось, что] для гребли требуется не менее 100 см свободного пространства» на человека, а удлинять корабль без конца не выйдет. В конце концов места для новых гребцов уже просто не оставалось.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 8/16 ⤴️➡️

«Один из вариантов решения проблемы … был реализован на печально известных галерах с рабами XVI-XVII вв. … где несколько гребцов стали тянуть за одно большое весло (a scaloccio) … что, однако, требовало, чтобы гребцы вставали со скамьи в полный рост в процессе каждого взмаха, а затем резко усаживались назад … способом избежать … подобной крайне утомительной практики было поместить гребцов в несколько линий … что позволяло … гребцам не вставать … [однако также] означало, что они должны быть исключительными профессионалами»; иными словами, многоярусной галерой, подобной триреме, необученные колодочники не могут управляться в принципе.

Похоже, что прикованные рабы всегда усаживались по нескольку за весло. У греков же, согласно Фукидиду было так, что «каждый гребец со своим веслом», а описи, по Кассону, показывают, что древние знали лишь небольшие, короткие вёсла, ни в чём не подобные тем громадинам, которыми орудуют несколько человек за раз.

Согласно Моррисону, «надо полагать, что прежде, чем приступить к гребле, команды проходили продуманную программу обучения этому. Без сомнения, что гребцы на триерах V-IV вв. были по большей части кадровыми специалистами … Навык гребли на триере совершенствовался путём старательного научения и постоянной практики».

Когда, по Фукидиду, «афиняне … послали в Эретрию эскадру … были вынуждены пустить в дело необученные еще экипажи», это подаётся как нечто исключительное, он оправдывает это тем, что его сограждане «стремились как можно быстрее подать любой ценой помощь самой важной части своих владений».

Далее, Перикл, сообщает Фукидид, обращаясь к согражданам, мог бы сказать, что им «[спартанского] флота … не стоит опасаться … стать опытными мореходами им будет нелегко», ведь даже они сами, «хотя и обратились к мореходству уже со времени мидийских войн, все же еще не овладели им в совершенстве». В свою очередь царь Архидам говорит, что в плане флота спартанцы «уступают афинянам», признаёт, что на то, чтобы «приготовить экипажи … уйдет время».

Неизвестный, когда-то считавшийся Ксенофонтом, а в наши дни обозначается как «Старый Олигарх», сообщает, что на его родине «боль­шин­ство уме­ет гре­сти сей­час же как всту­пит на воен­ные кораб­ли, так как при­учи­лось к это­му уже рань­ше в тече­ние всей жиз­ни».

Иными словами, все понимали, что гребцов мало просто посадить на вёсла, их ещё надо к ним приноровить, что вряд ли выйдет с прикованными каторжниками, расходным материалом. Такие команды допустимы стали только в Новое время, с появлением пушек на галерах. В более ранние же времена тактики были слишком сложны, чтобы их можно было доверить forçats.

Что случается с недоученными гребцами хорошо видно по битве при Навпакте, когда «корабли противника, гонимые ветром и под его напором сталкивавшиеся друг с другом, так что нужно было их разводить баграми, начали терять боевой порядок … за взаимными предостерегающими возгласами, криками и бранью не было слышно ни командиров, ни келевстов … неопытные гребцы при сильном волнении не справлялись с веслами … корабли больше не повиновались кормчим. Именно в этот момент Формион дал сигнал к атаке, и афиняне напали на врага … неприятель в наступившей суматохе прекратил всякое сопротивление и бежал»; «лакедемоняне … впервые за время войны пытались дать морскую битву и не могли себе представить, что их корабли настолько уступают противнику».

Полагаю, можно не говорить о том, что муштра колодочников, в силу своей неизбывной смертности перманентно переживающих великую текучку кадров, невозможна по определению.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 9/16 ⤴️➡️

Около года назад я выкладывал инфографику, согласно которой уровня подуш. ВВП Римской Италии новоевропейские страны достигли по большей части лишь к концу XIX в., а некоторые — и того позднее. Когда позднее я обнаружил, что уровень того, что называют «реальными зарплатами» (real wages), на этот раз в Древних Афинах, также был запредельно высок, я сразу же задумал сочинить подобный прошлому график, который бы также показывал, когда же похожих показателей удалось достичь в современности, тем самым вновь продемонстрировав, как же долго нам пришлось нагонять древность, преодолевая упадок христианских Тёмных веков.

Увы, в случае этого параметра, как я убедился, говорить о каком-либо прогрессировании не приходится вовсе, совсем даже напротив: Новое время в целом демонстрировало тенденцию к уверенному снижению уровня реальных зарплат, который всё более падал с каждым веком, увеличивая разрыв с античным отнюдь не в ту сторону, в какую бы хотелось. Впрочем, и это может служить для иллюстрации тезиса, правда, иного, который демонстрирует, что НВ не только не стремилось сблизиться с древностью, но и, того боле, шло куда-то не туда, было упадочным по определению, в известном смысле мертворождённым… впрочем, в наши дни, конечно, ни о чём таком говорить не приходится, real wages современного европейца, конечно же, превзошли античные.

Реальные зарплаты, собственно, это такие, которые учитывают инфляцию, или, точнее, покупательскую способность денег, обращают внимание, проще говоря, на то, что можно на них купить. Соответственно, чем их уровень ниже, тем меньше работник может приобрести на те же средства, и, сколь крупную сумму ни получал бы на словах, тем он более de facto нищ.

Для того, чтобы получить возможность сравнивать real wages в разные эпохи, исследователи следуют примеру проф. экон. Я. ван Зандена (1999), который придумал преобразовывать все имеющиеся данные о заработке в число литров пшеницы, которые можно приобрести на полученные средства, т.н. «зерновую зарплату» (wheat wage).

Если ван Занден вычислял зерновые з/п для Нового времени, то ист. экон. В. Шайдель (2010) проделал то же для цивилизаций Древнего мира и Средневековья, основываясь на данных проф.-клас. Дж. Обера (2015), у которого и обнаружилось, что афинский разнорабочий мог себе позволить на дневной заработок закупить до 16 л. пшеницы: подобное потом себе позволить затем разве что в богатейшей Голландии XVII-XVIII вв., в большинстве же доиндустриальных обществ показатели были значительно ниже.

Итак, жизнь в НВ долгое время медленно, но верно становилась всё хуже, и только с XIX в. всё изменилось, довольно резко вернувшись, точнее, начав возвращаться к уровню Античности. Реалии же, скажем, XVII в. чудно описал проф. ист. М. Пастуро (2008): «со времен раннего Средневековья продолжительность жизни никогда еще не была такой низкой, никогда еще мужчины, женщины и даже животные не были такого маленького роста, а подати и преступность не вырастали до такого уровня».

Тем временем проф. ист. и арх. И. Моррис (2013) идёт и того дальше, и определяет з/п уже числом ккал/д, которое, как утверждает, для Афин того времени равняется 40 тыс., что, пишет он, «экстремально огромное число, приближающееся к таковым, которые характерны для благополучных европейских стран XVIII или даже ран. XIX вв.»

Вывод, что та или иная сфера бытия в Античности была столь развита, что затем была вновь достигнута только пару веков назад, как я не раз уже отмечал, в наши дни общее место среди исследователей, он встречается с регулярной, даже завидной частотой. Так, Обер сообщает, что «ряд аспектов греческой, или, как минимум, афинской экономики V-IV вв. могут соперничать с таковыми у самых развитых стран Европы XV-XVIII вв., Голландии и Англии».

Он же отмечает, что, скажем, Англия и Уэльс достигли уровня урбанизации и численности горожан, присущего классической Греции, только к началу XIX в., остальные не сумели и тогда. В общем, не приходится удивляться процветанию древности, учитывая всё это.

«Сравнение реальных зарплат в Древних Афинах и в Новое время»

Морские тактики греков включали, согласно Моррисону, два типа атаки: таран (περίπλους), удар в борт, и прорыв (διέκπλους), проход вскользь оного с уничтожением вёсел.

Что касается тарана, то он хорошо зарекомендовал себя уже в первой морской битве в истории, описанной Геродотом, которая случилась в 545 г., когда на фокейцев «тир­се­ны и кар­фа­ге­няне, заклю­чив союз, пошли … вой­ной»; всего они выставили 120 кораблей, фокейцы в два раза меньше, и «одер­жа­ли нечто вро­де Кад­мей­ской [Пирровой — Б.] победы: 40 кораб­лей у них погиб­ло, а осталь­ные 20 поте­ря­ли бое­спо­соб­ность, так как у них были сби­ты носы»; таким образом, то, что они уступали врагу в два раза, не помешало им полностью разгромить его, несмотря на то, что, как пишет Моррисон, тогда «таранные тактики всё ещё находились в экспериментальной стадии».

Это у них получилось благодаря тому, что фокейцы были прирождёнными моряками, их же противники сильно им уступали в опытности: нескоро ещё карфагенский флот достигнет предела своего величия, и даже тогда греческие специалисты на службе у римлян умудрятся найти против него решение.

В то же же время у Геродота описывается, как во время Ионийского восстания «Дио­ни­сий … каж­дый раз, выстав­ляя свои кораб­ли в откры­том море в одну линию, застав­лял гребцов совершать прорыв (διέκπλους), проходя одним кораблём меж­ду дру­ги­ми»: обучение этому самому прорыву требовало серьёзной дисциплины. Приходилось слышать, что гребцам не так уж трудно достичь мастерства тренировкам, мол, современным их образчикам требуется на это не более недели. Геродот, однако, сообщает, что обучение древним тактикам было куда более затратным по времени и усердию; его не не оказалось у ионян, которые «на вось­мой … день, истом­лен­ные мучи­тель­ным трудом … под­ня­ли ропот … после это­го никто уже не хотел пови­но­вать­ся Дио­ни­сию».

Когда позднее разразилась битва, хиосцы, всё же завершившие обучение, «про­рва­ли бое­вую линию вра­гов и захва­ти­ли мно­го вра­же­ских кораб­лей». К моменту битвы у мыса Артемисий это уже была общая тактика всех греков, тогда «элли­ны … сами бро­си­лись на вар­ва­ров, чтобы испро­бо­вать свой спо­соб сра­же­ния — про­рыв бое­во­го строя вра­же­ских кораб­лей». Этому менее тренированные команды противника ничего не могли противопоставить.

Ко времени решающей битвы при Саламине, согласно Эсхилу, «у Ксеркса тысяча судов имелись … не считая тех двухсот семи, особой быстроходности, что вел он тоже»: всего, значит, как и у Геродота, их «чис­ло … было 1207», тогда как «эллин­ский флот насчи­ты­вал … 380 кораб­лей», и, таким образом, на один греческий корабль приходилось 2-3 вражеских; как отмечает Моррисон, «дальнейшие события показали, что в битве трирем хорошие тактики куда важнее и эффективнее больших чисел».

Тогда, по Геродоту, «элли­ны сра­жа­лись с боль­шим уме­ни­ем и в образ­цо­вом поряд­ке. Вар­ва­ры же, напро­тив, дей­ст­во­ва­ли бес­по­рядоч­но и необ­ду­ман­но. Поэто­му-то исход бит­вы, конеч­но, не мог быть иным». Итак, тут действительно побеждали не числом, но умением, а оному рабов-колодочников обучить невозможно в принципе.

Во время боя греки, как пишет Эсхил, «клювы направляли медные каждый в своего, весь вёсел ряд круша», i.e., по Моррисону, осуществили всё тот же διέκπλους, причём, пишет он, «прорыв, осуществлённый сквозь строй толщиной в шесть единиц следует считать впечатляющим достижением», достигнутым постоянными тренировками.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 10/16 ⤴️➡️

Античная литература изобилует сведениями о том, что гребцы были профессионалами, получавшими за свой труд плату. Так, в одной из речей Демосфена банкир Аполлодор упоминает, как «послал пентеконтарха … дав ему деньги … и велел нанять как можно лучших матросов», а в другой он же — как «нанял самую лучшую команду гребцов, выплачивая им намного больше денег».

Впрочем, это привело, говорит он, только к тому, что у него «дезертировало матросов больше, чем у кого-либо из других триерархов … [поскольку] матросы, полагаясь на свои способности гребцов, отправлялись туда, где рассчитывали получить больше денег», i.e., даже в военное время не прекращали участвовать в рынке труда. Пожалуй, что в любом другом обществе, кроме античного, славного запредельной свободой, их бы в такой ситуации удержали силой; вот в наше время, например, такое поведение матросов в тех же условиях представить было бы крайне трудно.

Вот и у Ксенофонта мы читаем, как «лакедемоняне … посоветовали … установить каждому моряку жалованье в размере аттической драхмы, поясняя, что … [тогда] афинские моряки покинут свои корабли». То же пишет Фукидид, у которого Перикл осознаёт, что «пелопоннесцы … попытаются переманить к себе более высоким жалованием наших иноземных гребцов». Таким образом, свобода тут была даже чрезмерна, допускала дезертирство, и была разумно ограничена в наше время.

Что же до конкретных чисел, то, согласно тому же Фукидиду, «казна выплачивала каждому гребцу по драхме в день», вполне стандартную плату разнорабочего, в пересчёте на покупательскую способность сумму весьма высокую по историческим меркам, мало когда ещё в истории простой люд получал столько.

Впрочем, как пишет Моррисон, только половина этой суммы выдавалась на руки, другая же удерживалась до окончания службы: фукидидов Алкивиад отмечает, что афиняне, «имея долгий опыт в морском деле … платят своим гребцам только 3 обола, и не из-за недостатка в деньгах, а для того, чтобы гребцы … не дезертировали с кораблей, если с них не будут удерживать в виде залога часть жалованья».

Подобная же система мягкой борьбы с дезертирством, указывает Моррисон, применялась британскими ВМС с XVII по XIX вв., и была, ergo, актуальна до тех пор, покуда технологии не позволили иначе, куда более эффективно, контролировать служащих.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 11/16 ⤴️➡️

Так что же, неужели афиняне совсем никогда насильно не сажали рабов на вёсла? Почему же, известен целый один случай такого, который произошёл уже в самом конце Пелопоннесской войны, в 406 г., и касается битвы при Аргинусских о-вах, когда афинский флот оказался заперт спартанцами на Лесбосе: только тогда, пишет Кассон, афиняне, находясь in extremis, всё же решились на такую необычайную для них практику, при этом, указывает Моррисон, пообещали всем рабам свободу, что «явно указывает на то, что их служба во флоте была нетипичной».

В общем, как сообщает Ксенофонт, тогда «афиняне … постановили послать на помощь сто десять кораблей, составив экипаж из всех взрослых жителей Афин — как свободных, так и рабов»; позднее Исократ вспоминал, что «когда в те дни снаряжали триеры, гребцов набирали из метеков и рабов».

Свободу рабы действительно получили: в «Лягушках» Аристофана есть момент, когда Дионис поносит своего раба Ксантия за жалобы, после чего тот вслух жалеет, что «не сражался тогда в мор­ском бою», ведь на господина он «тогда б … плевать хотел», и, затем, говорит, что «рабов, одна­жды лишь сра­жав­ших­ся в бою … под­ня­ли до гос­под»: как отмечает проф.-клас. П. Хант, «логично предположить, что рабы, участвовавшие в некоем бою — а наиболее близким по времени [к созданию комедии] и вероятным является как раз Аргинуза — получили свободу». Схолия к Аристофану говорит то же самое прямым текстом: «Афиняне … победили в морском бою при Аргенузе и освободили тех рабов, которые участвовали в нём вместе с ними».

От Фукидида мы также знаем, что после победы над керкирцами при Сиботе в 433 г. «коринфяне … взяли в плен свыше 1000 человек … [из которых] продали 800», которые, указывает он, «были рабами». Проф.-клас. А. Гомм (1945) полагал, что это может означать только то, что большинство керкирских гребцов были рабами, однако отмечал, пишет Кассон, что это «было против греческого обыкновения, и, собственно, известных обычаев самой Керкиры», тогда как Вестерманн считал, что перед нами попросту вторая Аргинуза, чрезвычайный случай, вынудивший керкирцев посадить каждого на вёсла. Учитывая, что, согласно Фукидиду, они выставили целых 110 кораблей, вполне вероятно, что у них не нашлось иного способа, чтобы наполнить такой флот.

Впрочем, можно найти и другие свидетельства о присутствии рабов на греческих галерах. Так, например, Фукидид упоминает, что афиняне, захватив хиосские корабли, «рабов на них освободили». Однако, согласно Кассону, «то были не гребцы, а сопровождающие офицеров судна или же воинов», выполнявшие роль денщиков, и, «без сомнения, порой помогали грести … однако ни в коем смысле не являлись регулярными членами экипажа».

Действительно, о том же говорит и Старый Олигарх, который пишет, что когда «афиняне … при­вы­ка­ли вла­деть вес­ла­ми», то же делали «их слу­ги, потому что, когда чело­век часто пла­ва­ет … при­хо­дит­ся взять­ся за вес­ло не толь­ко само­му, но и рабу». Итак, если рабы и гребли, то только изредка, добровольно и наравне со свободными, буквально рядом со своими хозяевами, и ни о какой каторге с приковыванием не может тут идти и речи.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 12/16 ⤴️➡️

Произведения в таких жанрах массовой культуры как фэнтези и комиксы в основном заняты тем, что описывают всё новые главы великого конфликта между полюсами бинарных оппозиций, простейших дихотомий, как-то: добро и зло, порядок и хаос, свет и тьма, и т.д.

Надо сказать, что к сторонам конфликта персоналии, а также явления и вообще всякое прочее бытие причисляются в самой дорефлективной манере. Так, например, добро там — это то, что обозначено таковым авторским произволом, и не положено тут особенно рассуждать, справедлив ли был оный, и то верно для его антонима, а также остальных оппозиций; в наши дни легко наблюдать, как воспитанные на подобном люди похоже воспринимают и нашу, вполне обыденную реальность, например, в политическом дискурсе ни секунды не сомневаются, когда им указывают сверху, что некто-де есть «злой диктатор», другой же — «хороший демократ».

Стоит, пожалуй, как и всё хорошее, ещё раз повторить, что дело тут, конечно, в первую очередь в глубоко христианском генезисе этих явлений, не допускающим особых разночтений в том, как обязано представляться мироздание. Уже самая ранняя литература, связанная с этой религией, имела целью лишь обращение, i.e. убеждения читателя в том, что есть только один истинный, потому что верный способ мыслить и жить, все прочие же ошибочны.

Выбор же не допускался, более того, само это слово стало ассоциироваться с глубоко дурным: по-гречески оно звучит как αἵρεσις, «ересь». В том же направлении мыслили и прочие религии, вышедшие из того же азиатского корня, да и вообще, как не раз уже отмечалось, подобный менталитет присущ человеку по умолчанию. Особенно же нетерпимым был персидский зороастризм, точнее, ещё маздаизм.

А вот греки отнюдь не соглашались, что «правда всегда одна»: как пишет дорев. проф. Ф.Ф. Зелинский (1916), «самое понятие „канона“ было в этой области органически противно свободолюбивому духу эллина». Потому и сказания их посвящены совсем иной цели, они способствовали не переходу раз и навсегда из неверного в правильное, но регулярному — из одного по-своему верного в другое, в зависимости от условий. Таким образом, им по самой природе был присущ известный релятивизм.

Лишь очень немногие эллины полагали, что можно найти «такое прекрасное, которое никому и никогда не покажется безобразным», верную раз и навсегда истину. Этим был заняты Сократ и Платон, которых Ницше вполне справедливо «опознал … как симптомы упадка, как орудия греческого разложения, как псевдогреков, как антигреков».

En masse же древние были близки в этом плане к мировоззрению, которого затем придерживался и сам великий немец, отрицавший, «будто … познаванию дается возможность схватить свой предмет в чистом и обнаженном виде, как „вещь саму по себе“», но вместо этого считал, что «свойства какой-нибудь вещи суть ее действия на другие „вещи“», без них же «вещь не будет иметь никаких свойств, т.е. не существует вещи без других вещей … „вещи в себе“», например, платоновских эйдосов. По этой же логике нет и объективных добра и зла, но подобные оценки бывают лишь относительно чего-то ещё.

Ровно того же мнения и наследующая Ницше новофранцузская мысль, в частности, уже упоминавшийся в подобном контексте Ж. Деррида, который, кроме того, добавлял, что дихотомии зачастую бывают ассиметричны, зависимость одного члена от своей противоположности может быть сильнее, чем наоборот.

Так, понятие «бытия» имеет значение не само по себе, но только потому, что существует, например, «небытие». Однако же для последнего чаще всего это куда более верно, поскольку нередко оно является лишь отрицанием первого, это «не-бытие»; лишь Демокритом первым высказывается мысль, что небытие может быть не просто отсутствием бытия, но и тоже своего рода бытием.

«Слово о воинах света и добра», 1/5 ➡️

Также и понятие «зло», как правило, является лишь отрицанием добра, отсутствием его. Хотя бы чисто семантически: в ряде языков, например, французском, оно обозначается словом mal, который означает отрицание, и нередко является приставкой в словах, становящихся оттого антонимами.

Лишь в некоторых культурах зло существует и само по себе, например, во всё том же маздаизме, где оно ещё и древнее добра, с которым ведёт вечную, явную борьбу. А вот в христианстве такого нет, насчёт него совершенно справедливо заметил Деррида, что «в классических философских оппозициях мы имеем дело не с мирным сосуществованием … но жестокой иерархией. Один из двух членов дихотомии явно доминирует».

Зло тут подчинено добру, определяется через него, несамостоятельно. Оно — это неправильное поведение, нарушение правил. Так, слово evil этимологически тесно связано с übel, означающим незаконную трансгрессию, нечто вроде греческого хюбриса.

Соответственно, добро — это следование устоям, соблюдение некоего желательного поведения, «то, как должно», зло же — нарушение этих порядков и норм. И действительно, подтверждает Ницше, «в глубокой древности „злой“ означало то же, что „индивидуальный“, „свободный“, „самовольный“, „необычный“», поскольку «нравственность есть не что иное, как слепое повиновение обычаям, какого бы рода они ни были … нравственность требовала от человека, чтобы он соблюдал предписания, не думая о себе как об индивиде», тогда как «новое … при всех обстоятельствах есть злое, нечто … силящееся ниспровергнуть старые межевые знаки и старые формы … лишь старое остается добрым».

Развивая эту мысль, припомним в очередной раз, что греки, как и всякие индоевропейцы, согласно теории филол.-компар. Ж. Дюмезиля (1929), выделяли в обществе три группы, или, как он это называл, функции, из которых нас интересуют юноши, или *kóryos, у греков называющиеся эфебами, и взрослые мужи, они же *teutá, a.k.a. гоплиты: две эти группы находились друг с другом в известном антагонизме.

Для teutá было характерно нарочитое следование традициям и заведённому порядку, строгое соблюдение предписаний, и даже воевала гоплития исключительно фалангой, в крепко спаянном строю, дедовским, давно устоявшимся способом. Напротив, kóryos бился всегда врассыпную, а также исподтишка и по-подлому, и был прямо-таки обязан презирать любые установления, но, напротив, по определению всегда искал новые пути и неопробованные ещё решения.

Кроме того, юноши, на время своего становления исключённые из общества, и образ жизни вели кочевой, покуда не приходилось им возмужать, пройдя тот самый, знаменитый путь героя, после чего уже осесть в пределах цивилизованного полиса: так kóryos переходил в teutá, и это был естественный, непрерывно происходящий процесс. Иными словами, «добро» вполне возможно, таким образом, отождествить с цивилизацией, «зло» же с кочевой жизнью, что укладывается и в классическое восприятие этих явлений. Любопытно: известная из фэнтези сеттинга Forgotten Realms альтернативная, точнее, дополнительная, сопутствующая моральная дихотомия, та самая, где «законопослушность» противостоит «хаотичности», как мы видим, излишня, ведь на деле добро и зло означают всё то же.

Добро и зло, как мы можем видеть, здесь отнюдь не враги, точнее, не такие, которым никогда не сойтись: нет, зло, прямо как в религии персов, возникает первым, а затем неизбежно, если всё, конечно, проходит, как задумано, становится добром, когда юноша, преодолев все испытания, обретает аттестат зрелости. Добро эволюционирует из зла, прямо как порядок (κόσμος) у Гесиода рождается из хаоса.

Варвар, иначе говоря, в известном смысле и правда оказывается младенческим состоянием ума, как и полагал Конт, впрочем, нельзя забывать, что итогом становления героя должен быть синтез, а не полное отрицание прошлого опыта: он, напоминаю, становится владыкой обоих миров, i.e. добро и зло сливаются воедино. Воистину перед нами единство и борьба противоположностей, в точности по старине Георгу.

⬅️ «Слово о воинах света и добра», 2/5 ➡️

В то же время выведенное нами добро не то, что бы выглядит так уж привлекательно, ну разве что для тех, кто склонен к запредельному конформизму, и всяким иным предпочитает те доводы, которые Р. Бэкон (XIII в.), даром, что монах, полагал наихудшими: «это пе­редано нам от предков; это привычно; это общепри­нято».

А ведь каким-то таким и является, как правило, супергерой, скажем, Супермен, в тех же комиксах: это охранитель, который готов лечь костьми, но не позволить нарушить установленных порядков, i.e. эдакий хороший мальчик, который слушается старших и к тому же принуждает других; он, как говорят в определённых кругах, «живёт по мусорскому закону». Как-то не принято вспоминать, что все те же занятия, которые наш герой сурово пресекает, государству он легко разрешает, и оно невозбранно грабит людей по законам, которые само же и сочиняет, в точности по принципу non licet. Уже Фрасимах у Платона замечает, что «во всех государствах справедливостью считается … то, что пригодно существующей власти».

Напротив, злодей потому и является таковым, что пребывает «в отрицалове», поступает иначе, нежели принято, стремится к запретному. При этом, например, следует безусловно ко злу в этом смысле отнести науку, и, собственно, ещё и потому в роли противников в комиксах так часто выступают разнообразные «сумасшедшие учёные». А впрочем, это верно и для вообще всякого развития, самого изменения, и, соответственно, жизни, которая отнюдь не консервативна и всегда ищет новое, эволюционирует: неудивительно, ergo, что сам мир бывал объявлен христианами злом, лучшим способом спастись от которого предлагалось вечным укрытием в монастыре, утверждая, что «кто скорбит о мире — тот скорбит о дьяволе».

Научно-технический прогресс, конечно же, тоже является злом: какой-нибудь Мордор символизирует, что бы там ни думали некоторые, вовсе не Совдепию, но всё ту же родину автора, Англию, в самом разгаре викторианского промышленного бума. Противостоит же ему в первую очередь зелёная идиллия Шира, застывшая в неизменности.

Как уже было сказано, зло — это отсутствие, а соответственно, раз то, что меняется, является злом, то и оно ничто, — отсюда и замеченная Ницше у добряков «ненависть к самому представлению становления, их египтицизм … что есть, то не становится; что становится, то не есть … доброе, истинное, совершенное — все это не может произойти».

А ведь, как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2001), греческий культурный переворот начался как раз с разрушения прежнего уклада жизни: тогда зашатались самые устои, в частности, пишет он, «пошатнулась власть отца в семье», а кроме того, целый «ряд деятелей культуры рассматриваемой эпохи прямо заявляет о своем нежелании считаться с традицией», отреклись от неё, их размышления ушли в совершенно свободный полёт.

Дорев. проф. Р.Ю. Виппер (1916) также сообщает, что тогда греки «вырвались из мелкой тесной жизни, направляемой традициями и стародавним обычаем. Дети ушли от отцов, мятежные и предприимчивые элементы от покойных и косных. Перед уходом они осмеяли и опрокинули своим отрицанием старые авторитеты».

Таким образом, сама основа греческой великой культуры, а значит, и всей Европы, покоится на отказе от отеческих порядков, на преодолении нормы вещей, и, ergo, на зле — ну и как тут его не предпочесть «добру»? Как упоминалось, зло отчасти подобно греческому хюбрису, нарушению дозволенных границ, вот только, как пишет д.ф.н. М.А. Корецкая (2014), хотя «герой не должен быть хюбристом … в определенной мере он не может им не быть»: всякое величие начинается с возмущения покоя, преодоления устоев, достижением прежде неведомых рубежей.

Ни одна другая культура именно потому и близко не добилась греческих успехов, что слишком усердно держалась за былое, что всегда приводит к стагнации, — это, однако, и предлагается именовать «добром», i.e. бездумное, безоговорочное следование предписаниям. Ну и как же выглядят эдакие добрые? Да в точности по Ницше, который отмечал, что «тенденция стада направлена на неподвижность, застой и сохранение, в нем нет ничего творческого».

⬅️ «Слово о воинах света и добра», 3/5 ➡️