Слышали ли вы о критике источников? Много легенд ходит об этой таинственной дисциплине, а тех немногих, кто в совершенстве освоил её, в определённых кругах почитают как кудесников, способных изменять само пространство и время. Ведь достаточно совсем немного переосмыслить, совершить небольшую очень ревизию в «преданиях старины глубокой», этих, казалось бы, «делах давно минувших дней», чтобы полностью поменять происходящее здесь и сейчас.

Наше бытие сильнейшим образом опирается на наше же восприятие былого, оно — это ключевые сваи в основании всего строения нашей реальности, и тот, кто спускается в тёмные пещеры, чтобы изучить их устройство, способен принести шокирующие, неожиданные новости: может оказаться, например, что их и нет никаких, и мы каким-то чудом висим прямо в воздухе, или что эти самые столпы мироздания выстроены буквально вчера, а не в великие додревние времена, как мы всегда считали.

Истины, подобные этим, способны обрушить всё строение реальности в пропасть, или, по крайней мере, так это воспримет простой человек, из тех, кто не привык рефлексировать, — оттого-то подобные упражнения неизменно вызывают у него первобытный ужас, вышибая всяческую опору из-под ног, помещая в подвешенное состояние. История, как ему кажется, это наука весьма дотошная, достоверная, ухватившая былое весьма точно, и расставаться с этим заблуждением для него донельзя больно: подобная деконструкция действительно стоит своего имени, она разбирает здание его бытия по частям.

Для сильных мира сего этой проблемы никогда не существовало. «Что есть, в конечном счёте, история? Басня, в которую все договорились поверить», как-то сказал Наполеон своему конфиденту Лас-Кезу. Донесение истины до масс его не интересовало, но лишь эффективность мифа, который им скормлен: также и Иисус, как верил император французов, нужен, поскольку «полезен государству».

Уже в глубочайщей древности история была поставлена на эту службу: так, Солон, согласно Диогену Лаэрцию, вскоре после захвата этого острова афинянами, «чтобы стало ясно, что Саламин приобретен не только силою, но и по праву … раскопал там несколько могил и показал, что мертвые лежат в них … по афинскому обычаю … и надписи на них высечены с упоминанием демов, как водится у афинян», а кроме того, возможно, вставил лишний стих в Илиаду с упоминанием афинян. Широко известна и та степень denigration, которой подверглись ранние римские императоры навроде Нерона стараниям Светония, который делал это по заказу более поздних правителей, а также Сената.

Впрочем, легитимизаторы и очернители былых времён и в подмётки не годились новоевропейским, что, впрочем, в этом смысле характерно для науки вообще, которая только у древних была почти целиком суверенной, самозабвенной, тогда как возрождалась она в глубоко подчинённом состоянии, сперва служа нуждам церкви, затем — государств.

Вовсе не случайно из историков при их изготовлении старательно вытравливают всякое стремление к познанию, отучают от оригинального мышления, ведь единственная задача, для которой их видит государственная машина — это обслуживание государствообразующего мифа, оттого-то и вступительный экзамен требует знания преимущественно отечественной истории, и лишь совсем слегка — зарубежной.

Критики источников будущие историки во время своего становления непременно касаются, однако вовсе не для того, чтобы когда-либо использовать по назначению, но для иного, — того, в каком смысле её, надо сказать, доводилось видеть и у совсем казалось бы дорефлективных людей, всегда готовых задать вроде как правильные, здравые вопросы — откуда мы это знаем, кто написал, с какой целью, — но только лишь тогда, когда он видит враждебный выпад против генеральной линии партии, атаку на вложенные в него убеждения, тогда как в случае, если говорит авторитет, ничего такого он не вспоминает и бездумно глотает входные данные.

#debily
«Кто такие „средневековые дебилы“?», 1/12 ⤴️➡️

В общем, не приходится удивляться, что люд в своей массе героически обороняет общепринятые концепции, препятствуя всякой ревизии, тем более, что такие попытки успешно предупреждены, маргинализированы теми, кого одни называют «фолк-историками», а другие просто «фриками» или, скажем, «конспирологами». Их хорошо скоординированными и щедро оплаченными стараниями теперь даже глубоко научные, давно уже общепринятые в среде серьёзных исследователей концепции, которые, однако, пока ещё не дошли до масс, воспринимаются оными при ознакомлении в штыки, если противоречат нарративам, мейнстримным для толпы.

Я говорю, отталкиваясь от личного опыта, ведь мне не раз приходилось сталкиваться с недоумением, неприязнью или даже откровенной агрессией во время опытов по деконструированию распространённых представлений, причём это случалось даже когда я сыпал ссылочным аппаратом на самых мастистых исследователей, приводил их и свою изощрённую аргументацию, указывал на общепринятость в наши дни таких взглядов — новых для них, но не в академической среде. Бесполезно.

Советский подход к истории слишком уж приучил народонаселение полагать классическую древность упадочной «рабовладельческой формацией», где массы рисовались дегенератами, жаждущими одних только panem et circenses и кровожадно оргазмирующих под аккомпанемент последних хрипов сражающихся на убой гладиаторов, экономика пребывала в зачаточном уровне и целиком опиралась на страшно, донельзя угнетаемых рабов, далеко уступая, как следствие, средневековому уровню, ну и т.д.

Чтобы понять, что ничего из этого не соответствует истине, не нужно даже критики источников, достаточно поверхностного знакомства с ними же: скажем, афинские авторы дают картину такого образа жизни своих рабов, что оным позавидуют ещё и многие вроде как свободные современники, также и расхожие представления о гладиаторах опровергаются тем же Титом Ливием.

Обо всём этом я не раз напоминал публике, после чего не единожды слышал обвинение в «фоменковстве», безумии, и т.п., что говорит о вполне успешно проведённой диверсии против любого сомнения. Всё настолько плохо, что доводилось встречать людей, которые полагают, будто историческую ревизию изобрёл лично небезызвестный Д.Е. Галковский… кое-кто из поклонников его творчества даже при случае спросил меня, имеет ли его теория предела оптики хоть какое-то применение в научной среде, — когда же я ответил, что там она общее место, по крайней мере, так подразумевается, собеседник был поражён.

При этом нельзя сказать, что Д.Е. изобретает велосипед, или, вернее, действительно делает это, но в условиях, когда на них ездят все, но никто не и понятия не имеет, как они устроены, и даже не могут понять, сколько там колёс, принято считать, что несколько, и большинство убеждено, что никак не меньше трёх, когда же Галковский говорит, что их скорее два, а третье — это не колесо, а та круглая часть, к которой крепятся цепь и педали, его ругают конспирологом и обзывают последними словами.

Всё дело в том, что средний человек воспринимает историческую науку как нечто вроде беллетристики, то есть такого чтива, автор которого очень точно знал, как происходило описываемое, ведь он был богом своего нарратива, сочинившим его от начала и до конца. Надо сказать, что так, конечно, бывает, и даже очень нередко, и здесь… но вообще-то по-хорошему, в случае добросовестности историка, процесс этот выглядит всё же несколько иначе.

«История устарела? Появилась новая?» довелось мне как-то услышать на полном серьёзе, когда я указал на то, что концепция, которой оперировал собеседник, уже не считается актуальной: иными словами, ему казалось, что та трактовка отдельно взятых событий, которая ему известна — единственно верная и вообще возможная, он и мысли не допускал, что могут быть другие.

#debily
⬅️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 2/12 ⤴️➡️

Подобное же отношение было встречено мной во время неких дебатов, когда оппонент, гордо именующийся философом, едва ли не начал угрожать, когда ему было сообщено, что его построения основываются на давным-давно отвергнутых данных; в ответ он спросил поразительное: «Кто опровергнут, Гесиод?», без сомнения, воображая, что интерпретация, которой он орудовал, извлечена напрямую из тела текста древнего автора, и не может ей быть никакой альтернативы без сокрушения его самого.

Схожесть реакций не была совпадением, ведь упомянутый персонаж отличался крайне простонародным воззрением, отчего пафосного поименования он, естественно, отнюдь не был достоин, — ведь, как заметил уже Хрисипп: «Если бы я делал все, как все, я не был бы философом».

В общем, он был таким же обывателем, которому в лучших традициях логоцентризма вообще присуще полагать вычитанное им некоей истиной в последней инстанции, осуществлённой майевтикой (μαιευτική), платоновским припоминанием неоспоримой, объективной и точной правды, ухваченной будто бы напрямую из занебесной области Платона. Подобной эйдосам, застывшей и неизменной, он полагает и саму историю: уже Ницше критиковал эту склонность как бы умертвлять познание, чтобы затем его препарировать, извечную «ненависть к самому представлению становления».

Вот и обывателя совсем не учат воспринимать историю в подвижности, потому ему и присуще обобщить, рассуждать «в целом», абстрактно, а не конкретно, на примере. Результатом зачасту становятся представления весьма подобные тем, что у автора печально известной «Стены Искандера», у которого при дворе Александра Великого одновременно находятся Фалес и Порфирий, которых на деле разделяло более 8 веков.

Замечу, что за описанное отношение винить случайно отобранного его обладателя не следует: не им, в конце концов, оно придумано, но навязано с ранних лет. Как он вообще мог знать иное, если видел только подобное, в первую очередь — в той же школе, где просто заучивается некий спущенный сверху нарратив, будто он есть божественное откровение, а учащегося готовят в хафизы, и это-то объявляется «изучением истории»?

Это единственный предмет, который качественно изменяется, если им далее решают заниматься профессионально, всем прочим действительно обучать хотя бы стараются, дают методы. Здесь же это отсутствует как идея — и сделано так неспроста, но намеренно, продуцируемый государством миф и задуман для внутреннего употребления без разбора, а что же это было такое. Умение же обратного не предназначено для многих, даже нежелательно им: подразумевается, что оно вам и не надо, профессионалы уже всё за вас сделали, а вы доверчиво потребляйте.

На деле же всякое изложение исторической ситуации представляет собой лишь интерпретацию многочисленных источников, попытку увязать их воедино, иными словами, создать концепцию той или иной степени достоверности: наука так-то вообще изучает не реальность, но модели.

Всё, что у нас есть — это те самые источники, и если толпу буквально принуждают запоминать сюжеты, которые ими выстроены, то специалист эти сюжеты создаёт, работая напрямую с тем, из чего они образуются. Ему важнее помнить не как оно было (или, точнее, могло быть) — потому что картину этого ему только предстоит собрать, — но кто из древних авторов/иных свидетельств что, когда и как сказал, и отталкиваться уже от этого.

Смотря на первоисточники, специалист думает о том, кому из древних авторов можно верить безоговорочно, кому и так, и сяк, а кто совсем заврался, сортирует их. Это есть его первейшее умение, остальное всё глубоко вторично. Поэтому из какого-нибудь Богемика, который заявляет, что никогда не запоминает, откуда взял те или иные сведения, историк просто отвратительный.

Кроме этого, он немало времени посвящает историографии явления, концепциям, моделям авторов былых времён, уже знает немало интерпретаций самого различного толку, и потому не удивится, подобно простому человеку, узнав, что тот или иной подход уже не актуален, прекрасно понимая, что это норма вещей.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 3/12 ⤴️➡️

Честь быть родиной самого первого — и долгое время единственного — полноценного труда по историографии Античности принадлежит России, она была выпущена в 1915 г. В.П. Бузескулом, который у себя пишет, что «Геродота мы можем называть лишь с некоторыми оговорками „отцом истории“», что им «с полным правом следовало бы признать только Фукидида. Он, можно сказать, положил начало истории как науке и создал истинную историческую критику … проявил замечательное беспристрастие, величайшую силу ума и критики: мысль и внимание его направлены, так сказать, не вширь, а вглубь».

Напротив, о каком-нибудь Плутархе он иного мнения, говорит, что тот «не ученый исследователь, не историк, не критический талант: он … прежде всего — популярный философ-моралист … [в его биографиях] этический элемент стоит … на первом плане. Плутарх имеет в виду прежде всего истину моральную, а не … историческую … Желание дать в биографиях воплощенные образцы … качеств, естественно, вело Плутарха … к отступлению от исторической правды … критики, точности и большой степени достоверности нельзя ждать от Плутарха».

Как-то, когда я привёл эту ремарку Бузескула о Плутархе, народ взбунтовался, ничуть не смущаясь заявив, что если речь идёт о древних авторов, то следует делать «руки по швам»; долгое время, надо заметить, так и присходило, ещё, например, в нач. XIX в. — и ни к чему хорошему, понятное дело, не приводило, представления о древности того времени вызывали бы сейчас смех, если бы в отечественных реалиях не были столь хорошо знакомыми, ведь в Совдепии их искусственно возродили, и, хотя весь мир уже двинулся дальше, тут за них держались мёртвой хваткой едва ли не до 80-ых гг. XX в.: ergo, не мудрены такие реакции непуганого критикой люда.

Упоминавшийся уже Галковский, а также его эпигоны навроде Богемика, обращают особое внимание на то, что следует изучать обстоятельства происхождения тех источников, которые были обнаружены весьма поздно, ведь в этом случае очень вероятны подделки. Я не раз наблюдал, как именно из-за этого посыла о них, да и мне тоже, говорилось немало недоброго, хотя в действительности ничего такого в этом совете нет, он очень даже широко практикуется в научной среде, где нимало не уважается принцип «написанному — верить».

Так, скажем, «Афинская полития» Аристотеля была найдена в 90-ые гг. XIX в. среди папирусов, счастливо обретённых Британских музеев. Ну и что, казалось бы, сомневаться тут теперь, что ли? Это будет конспирологией, верно? Отнюдь: если вас так пробуют принудить думать, окатите пытающегося ушатом презрения, ведь учёные как раз организовали немало дебатов на тему того, подделка это или нет. Более того, Бузескул, «в наш век критики и даже гиперкритики странно было бы, если бы неожиданно найденный памятник не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе».

Впрочем, не за это охранители с синдромом утёнка более всего ненавидит Д.Е., а за его отношение к Средним векам, которым он попросту отказывает в существовании, тогда как тот же Богемик более умерен и всего лишь полагает предлагаемую нам их историю откровенной выдумкой. Так или иначе, если мы теперь, обобщив уже сказанное, попытаемся взглянуть на эту эпоху непредвзято, то мы легко поймём, чем вызваны подобные воззрения, и, быть может, даже разделим их.

Состояние первоисточников по этой эпохи более чем, скажем так, своеобразно, и если каждый первый специалист по Античности и просто интересующийся эпохой знает, кто такие Плутарх, Диодор или Тит Ливий, может запросто напрямую обратиться к ним, если хочет узнать о том, как оно в древности бывало, то для Средних веков всё не так, и мало кто из увлекающихся эпохой способен внятно рассказать, на кого же мы там опираемся, да и не склонен лишний раз задаваться этим вопросом — вот и выходит художественный текст, а не научное исследование.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 4/12 ⤴️➡️

Ярким примером тут может служить коллега и современник Бузескула д.и.н. Р.Ю. Виппер (1916), труды которого касаемо Античности приятно впечатляют качеством критики, глубиной осознанности в этом вопросе. Он, например, не доверяет Диогену Лаэртскому, называя его «рассказчиком плоских анекдотов», «писателем донельзя мелким и недогадливым».

Плутарха же Р.Ю. характеризует как «добросовестного в собирании сведений», однако отмечает, что в его и Аристотеля сведениях об Афинах VII-VI вв. «нет почти ни одной достоверной черты», «не только не опираются на какие-либо исторические свидетельства, но они неудачно и неуместно сочинены», и, в итоге, из них «составляется картина, которая в целом неправдоподобна и фальшива».

Аристотель, на его взгляд, в «Политии» «целиком зависит от тенденции своих источников». В общем и целом он называет «недостоверной» афинскую историю того времени, отмечая, что для неё «подлинного материала … не было вовсе».

Что же касается Спарты, то и там, на его взгляд, «необходима крайняя осторожность», ведь у Ксенофонта, Платона и Плутарха «мы знакомимся не столько с различными описаниями лаконских порядков, сколько с чаяниями и программами, бродившими в публицистике эпохи упадка Греции»: эти «литераторы смело переносят теории наилучшего общественного строя и проекты реформ … на глубокую древность» — жаль, этого не учёл Богемик, вроде как поклонник критицизма, который в случае Спарты, однако, бездумно поверил тому, что о ней писали те, кто там никогда не бывал, принял за чистую монету будто бы бытовавший в этом полисе феминизм, хотя на деле это была лишь идея, которая владела умами афинян куда более позднего времени.

Читая Виппера, я не мог отделаться от мысли, что если такого же рода подход применить к источниковедению Средних веков, то от них и вовсе ничего не останется. При этом у автора имелось сочинение касаемо этой эпохи — это наверняка настоящий клад, решил я.

Однако меня ждало разочарование: там вообще не имеется рефлексии на тему «а откуда мы всё это узнали», но просто ведётся рассказ, изложение, как будто авторы лично музы передали, как всё там было. Если история Греции у него не обходится без ремарок о том, кто сообщает о том или этом, и насколько ему можно верить, то средневековая повествуется по принципу «Генрих IV сделал то-то, а Ричард Львиное Сердце — вот это», как будто это роман, а не историческое произведение — и такое отношение авторов, занятых эпохой, довольно типично…

Впрочем, apparatus criticus по Средним векам, конечно, существует, — нет лишь такого изложения этого периода, которое учитывает его в той же мере, в какой это делает тот же Виппер. Она носит как бы рекомендательный, необязательный характер, от неё принято лениво отмахиваться, ведь она, будучи принята всерьёз, способна до основания разрушить все до единого наши жалкие попытки реконструкции этого периода.

Как ни стараются авторы средневековых историографий сгладить откровенную сомнительность данных по своей эпохе, реальность упорно пробивается сквозь их увёртки и ужимки. Как пишет д.и.н. и медиев. Е.А. Косминский (1963), у Эйнгарда лишь «проскальзывает … ряд конкретных данных из жизни реального Карла Великого», ведь он и «не задавался целью дать … историческое произведение … литературные приемы преобладают … [у него] над историческим анализом», при этом его сочинение «пользовалось необычайной популярностью … его использовали хронисты».

Итак, мы видим, что самим базисом сведений об этой эпохе является что-то глубоко сомнительное, буквально какое-то фэнтези. Лучшие современные концепции, касающиеся Античности, предполагают удаление подобных источников из конструкции, но для Средних веков иных и не бывает.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 5/12 ⤴️➡️

Право, по достоверности они напоминают всё ту же «Стену Искандера»: если бы мы попытались реконструировать биографию Александра по оной, то пришли бы к выводу, что он был бастардом Дария, захватил Занзибар, подавил восстание франков, совершил хадж, а в битве при Гавгамелах на его левом фланге стояло 100 тыс. русов. Как-то так, здраво мыслится, соотносятся с исторической реальностью и всякие иные сочинения Средних веков.

Е.А. далее задаётся вопросом, «в какой мере средневековые хронисты точно передают факты» и уклончиво отвечает, «что они далеко не всегда точны», однако тут же пристыженно уточняет, что «даже в простых случаях, когда дело идет о констатировании какого-нибудь факта или изложении документа … это изложение дается крайне неточно», не говоря уже «о более сложных исторических событиях, где приходилось устанавливать сложные причинные связи».

«Средневековые писатели и не ставили перед собой задачу точного установления фактов … работа по критике источников не представляла для них интереса и была им незнакома», сообщает он. Впрочем, Е.А. спешит обрадовать, что она затем появилась, чему «содействовало … то, что в средневековой Европе имело хождение огромное число всевозможных фальсификаций»; действительно, пишет ист.-медиев. Г. Эллингер (1884), «никогда так откровенно не лгали и фальсифицировали, как в эту эпоху».

«Это справедливо не только по отношению к истории и публицистике, но и по отношению к официальным документам», продолжает д.и.н. О.Л. Вайнштейн (1940): «Количество грубых подделок, особенно в течение X-XII вв., превосходит всякое воображение», при этом на основе них выстроены целые миры. Воистину, прав оказывается Богемик, когда говорит, что медиевист — это в первую очередь специалист по фальсификатам, и если от наслоения оных очистить историографию этой эпохи, то там попросту нечего будет изучать.

«По фактическому содержанию, по форме, по технике обработки и подачи материала средневековые исторические произведения стояли … бесконечно ниже античных образцов», сообщает О.Л.. «Эти произведения заполнены, прежде всего, различными чудесами, легендами, нелепыми измышлениями … [которые] хронисты [имели обыкновение] выдавать … за истину, не заботясь о критической проверке самых невероятных данных и … не подвергая их ни малейшему сомнению».

Античности же подобное, действительно, нимало не было свойственно, скептически воспринимает легенды и мифы уже первый греческий историк Гекатей, который начинает свой труд со слов: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется». Вот и Павсаний, «начиная … описание … смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы»; он убеждён, что «рассказывается … многое … неверное … людьми … которые все, что они в дни детства слышали в хорах и в трагедиях, считают за истину».

Наконец, Дионисий, повествуя об истории Ромула и Рема, упоминает историков, которые уверены, «что историческому сочинению не пристало ничего из мифологических россказней» и «насмехаются … над ручной волчицей, которая дала детям свои сосцы, как над полной нелепицей»: как и все другие авторы, он передаёт наивную рационализацию этого мифа, согласно которому не волчица то была, но женщина-проститутка, которую тоже называют словом lupa. В общем, для всех них эта история столь же невероятна, сколь и для нас, и такое отношение повсеместно; иное мы видим в Средние века.

Впрочем, дело, отмечает О.Л., не только и «не столько в „легковерии“, сколько в самом бесцеремонном обращении средневековых историков с фактами, которые ими извращаются или даже выдумываются … свою политическую или иную тенденцию историк раннего средневековья проводил преимущественно путем сочинения нужных ему данных».

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 6/12 ⤴️➡️

Позднее ситуация стала не лучше, а просто качественнее, менее топорной: как говорит Вайнштейн, «в связи с историографией XII и последующих столетий» мы можем говорить лишь о начале «относительно умелой фальсификации истории». Словом, мы видим разительный контраст с теми временами, когда Цицерон требовал от историка равно убояться солгать и скрыть правду.

Вайнштейн далее говорит, что «по части объяснения исторических событий все дело сводится к тому, что „бог покарал“ такого-то за грехи, и он потерпел поражение либо умер, и т. д.», i.e. тому, что им характеризуется как «убогий провиденциализм». Г. фон Зибель (1885) утверждал, что тогда люди «не имели представления об исторически обоснованном суждении … исторической реальности … даже намека на критическое рассмотрение … фантазия всюду преобладала над рассудком», всё то, за что античного или современного автора бы просто подняли на смех.

Отношение же это идёт от (Блаженного) Августина Аврелия, который писал: «Мы опираемся в истории на нашу веру и на авторитет бога и убеждены, что все, противоречащее этому, безусловно лживо»; Вайнштейн (1964) отмечает, что «эти слова как бы предвосхитили господствовавшие на протяжении целого тысячелетия после Августина отношение к истории и к исторической истине».

Итак, средневековые источники уступают даже самым сомнительным и недостойным своим собратьям, сообщающим об Античности. Что же касается наилучших из последних, то, как пишет Бузескул, Фукидид «стоит уже близко к историографии XIX в.», и, таким образом, о переданном им периоде истории мы можем рассуждать с той же степенью достоверности, — чего и близко не сказать о Средневековье (2005: 134).

Согласно же д.фил.н. Л.Я. Жмудю (2002), рассматривая труды Евдема Родосского, «нетрудно заметить, что по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени, более того, «перипатетическая историография и доксография более рационалистичны, чем многие сочинения ХVII и даже ХVIII в.» Сам Л.Я. (2021) тоже подчёркивает тот факт, что «целый ряд впечатляющих достижений древности … Западная Европа сумела повторить лишь в XIX в.»

Это, надо сказать, постоянная ремарка в современных исследованиях, касающихся классической древности, регулярно они заканчиваются выводами, что-де уровень того-то и этого в древности был таким, какой-де затем был достигнут только в XVIII, XIX, а то и XX вв. Вот и выходит, что прав был Ницше, писавший, что «всё завоеванное нами сегодня … всё это было, всё это уже было более двух тысяч лет назад! … Мгновение, и от всего осталось одно воспоминание! … вдруг засыпано, разрушено».

Тем гротескнее факт существования такой точки зрения, которая возвеличивает Средние века, ставя их высоко над Античностью, которую, напротив, принижает, хотя, как мы видим — какое там, если её и куда более позднии временам оказалось по силам обойти далеко не сразу.

Для многих становится шоком сам факт того, что такая может существовать, иные, напротив, полагают несомненной истиной, большинство же научено мыслить в том духе, чем далее мы удалимся от современности, тем хуже будет нами увиденное; сопроводить подобную мысль они могут чем-то в духе: «Античность нравится? А каменный век тогда ещё лучше?»

Согласно проф. арх. Э. Уилсону (2002), подобный вульгарный прогрессивизм начиная где-то с 1965 г. пытался осуществить возрождение, когда такие медиевисты как М. Блох, Л. Уайт и др. во всеуслышание объявили Средние века «временем технологического развития и прогресса, беспрецедентного для какой-либо предшествующей эпохи».

Праздник длился где-то до нач. 90-ых, когда стало ясно, что и самые смелые предположения былых времён об успехах древних оказываются недостаточно громкими: как пишет проф.-клас. И. Моррис (2013), «последствия распада Римской империи, которые многие исследователи после 1960-ых взяли за правило преуменьшать, теперь зияют ещё сильнее».

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 7/12 ⤴️➡️

Тут следует вернуться к понятию «фоменковщина», отметив, что именно рассуждения в вышеописанном духе на моей памяти чаще всего характеризовались простым людом таким образом, хотя в действительности всё обстоит с точностью до наоборот: ведь своеобразные изыскания Фоменко, или, точнее, ещё Морозова, были инспирированы в первую очередь как раз сильным сомнением того, что античная цивилизация могла настолько превосходить то, что было после неё, им казалось невероятной возможность тысячи лет стагнации Средневековья, поэтому-то они и объявили официальную версию истории выдумкой, предложив ей замену.

Иначе говоря, в этой самой ситуации сокрыт юмор, поскольку оказывается, что тот, кто отвергает представление о бесконечно превосходящей своих эпигонов классической древности, называя это «фоменковщиной»… именно, сам же ею оказывается и занят.

Но, позвольте, как вообще такое могло случиться, раз уж, как мы помним, Античность, напротив, далеко превосходила всё то, что было после, для чего кому-то понадобилось дурить людей, внушая им мышление, буквально противопоставленное реальному положению дел?

Что же, всё дело в том, что успехи XVIII-XIX вв. привели к рождению новоевропейцами новой идеологии, в основе которой легло свежее впечатление о вечном, не знающим остановки прогрессе. Она оказалась распространена задним числом на прошлое: теперь было принято считать, что, несмотря на определённые образчики упадка и увядания, в общем и целом ими можно пренебречь, начертав, ежели понадобилось, уверенно восходящую линию на гипотетическом графике развития цивилизации.

Соответственно, классическая же рефлексия, которой на тот момент уже было полтора тысячелетия, ощущавшая Античность утерянным раем и Золотым веком, до уровня которых можно только мечтать дорасти, теперь оказывалась non grata. Древность предлагалось мнить не более чем самой ранней из стадий уверенного возвышения, ergo, она по определению не могла не быть самой примитивной из них.

Хотя истоки вульгарного прогрессивизма можно проследить к французам, в частности, Конту, по-настоящему он расцвёл в руках англичан, стремившихся, по-видимому, активно навязать его миру, чему активно сперва сопротивлялись en masse сами же французы, уступив лишь после ВФР, у нас же, согласно Жмудю «привычное … учение о социально-экономических формациях (рабовладельческой, феодальной, капиталистической и пр.) было разработано лишь в 1930-х гг. в ГАИМКе» и насажено там насильно. А ведь и французскую революцию, и большевистский переворот некоторые, в частности, тот же Галковский, подозревают организованными как раз англичанами…

Так или иначе, следствием тут стало то, что простого трущегося у нас последние сто лет учили (а в слегка «секуляризированном виде» — и продолжают учить) об исторических периодах вполне однозначно и очень обобщённо, втискивая в прокрустово ложе сложные и комплексные ситуации, вымарывая всё, что мешает подогнать их под признаки той или иной «формации».

Развитие тут предполагается только поступательное, и Античность, относящаяся к «рабовладельческой формации», безусловно, определённо, явно и точно во всём хуже более «прогрессивной» «феодальной». Философ В.Ф. Асмус (1919) в своём время называл «скорбным» «это … учение о культурном процессе, от которого веет унылым зноем восточного фатализма» и характеризовал его как «метафизическое по существу и догматическое по методу».

Согласно внутренней логике, например, феодализма в Античности быть никак не могло, он — технология, изобретённая лишь в Средние века, тогда как эпоха Гомера относится к т.н. «первобытно-общинному строю», который постепенно, как они говорят, «разложился». Этим понятием стыдливо переводят слово, в оригинале называвшееся urkommunismus, «первобытный коммунизм», и отсылающее к теориям Л. Моргана (1877), полагавшего, что древнейшие люди жили в ситуации полного эгалитализма и бесклассового общества: таким образом оказывается, что Энгельс, вдохновлявшийся этими идеями, как и его эпигоны, предлагали и предлагают нам возвращение в Золотой век, оказавшийся каменным.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 8/12 ⤴️➡️

Со временем антропология установила, что неравенство было присуще человеческим обществам всегда, да и сами марксисты стали стесняться концепции возвращения, слабо коррелирующей с их же мантрой о прогрессе, оттого и термин был столь нелепо кастрирован. Теперь он не несёт вообще никакого смысла, и встречается только в марксистской литературе или такой, где авторы не склонны к рефлексии, принимая это понятие за какое-то полновесное, по-настоящему научное.

На деле никакой «общины» в Гомеров век, конечно же, у греков не было, такое его восприятие потеряло актуальность после открытий Шлимана, когда стало ясно, что греки того времени вовсе не были древнейшей цивилизацией в Эгеиде, но им предшествовала куда более развитая бронзовая. Для прогрессивизма тут просто не остаётся места.

Хочется вместе с д.ф. П. Видалем-Накэ спросить, «должны ли мы … отказаться от сопоставления воинских порядков средневекового Запада и гомеровского общества на том основании, что одно из них, по терминологии Маркса и Энгельса, принадлежит к „рабовладельческой“ общественной формации, а другое относится к „феодальному“ периоду?» Вопрос оказывается риторическим, ведь тот факт, что по «советской версии марксизма … все человеческие общества прошли или пройдут через одни и те же стадии развития» «оказывается совершенно противоположным действительности».

Для отечественных исследователей до совершённой англичанами диверсии это всё не было секретом, более того, они находились на передовой совсем иных концепций, следуя в этом за немцами, а конкретнее проф.-клас. Э. Мейером (1895), чьими последователями были те же Виппер и Бузескул, да и многие иные. В частности, М.И. Ростовцев (1900) был убеждён, что множество нюансов, касающихся древности, можно объяснить исключительно по аналогии с современностью, поскольку, пишет Жмудь, «развитие древней цивилизации в основном было аналогичным», «отличаясь от современной количественно, не качественно».

Согласно Мейеру, правильнее всего будет говорить о двух последовательно сменившихся циклах, первый из которых, пишет Жмудь, начался во времена Гомера, в эпоху, которой «наиболее соответствует европейский феодализм», — и действительно, время, наступившее вследствие т.н. «катастрофы бронзового века», также называют «греческими Тёмными веками» или же «малым греческим Средневековьем»: столь отчётливо и бесконечно оно напоминает времена, наступившие много позднее на руинах Западной Римской империи. Вот и Бузескул упоминает «тот период греческой истории», «который некоторые новейшие исследователи не без основания сравнивают с западноевропейским средневековьем».

У Гомера мы также видим картину феодальной раздробленности, нескончаемого междоусобия, которое прерывается только на время совместных набегов, таких как поход на Трою. Но и на войне никакого согласия между царями не наблюдается: как отмечает Виппер, «главного басилея плохо слушаются, с ним резко препираются; на войне нет общей команды; битва распадается на схватки отдельных дружин и ополчений, приведенных разными вождями; в свободное время отдельные герои совершают самостоятельные набеги. Иногда кажется, что Агамемнон — настоящий слабый король феодального времени, окруженный могущественными вассалами и часто встречающий их нежелание повиноваться».

Действительно, его власть номинальна, он лишь primus inter pares, «король-сюзерен среди сеньоров-пэров Средневековья», или, как это называют иные, «главноуговаривающий» — и верно, только к этому одному средству он и прибегает, когда Ахилл, поссорившись с ним, запросто перестаёт участвовать в битвах.

«Многое в быту и понятиях напоминает раннее европейское Средневековье», подытоживает Р.Ю., и в первую очередь сам casus belli Троянской войны, который когда-то полагали мелочным и нереалистичным; «но если иметь в виду характер этой сеньориальной эпохи, то мотив, из-за которого греческое воинство прибыло под Трою, окажется вовсе уже не столь фантастичным. Из-за таких … оскорблений семейной чести предводитель действительно способен был двинуть все свое воинство».

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 9/12 ⤴️➡️

Возражающие концепии Мейера, напротив, полагают тот же феодализм изобретением новоевропейских Тёмных веков, технологией, прежде неведомой, и потому не считают уместным употреблять слово для Античности. Эта мысль идёт, в частности, от Л. Уайта (1962), воображавшим, что благодаря изобретению стремени конница вдруг резко начал доминировать над пехотой, и в итоге привело к появлению рыцарей.

Эта концепция «стременной революции», однако, всегда была популярна лишь среди массовой публики, тогда как научное общество восприняло её крайне прохладно, обвинив автора в «спекуляциях, сверхупрощении и игнорировании противоречащих теории свидетельств», в наши же дни она и вовсе считается целиком опровергнутой, разошедшейся с рыцарями на пару веков.

Вовсе не инновации и прогресс привели к доминированию на поле брани рыцарства с его пресловутым таранным ударом разбега, столь любимого поклонниками Средних веков, воображающим таковой, совершающимся в лобовую, порой чуть ли не наивысшим в истории человечества развитием военной тактики, но совсем даже обратное: великий упадок всех сфер жизни. Как уверяет проф. арх. Б. Уорд-Перкинс (2005), после наступления Тёмных веков бывшим регионам империи понадобились века, чтобы вернуться к доримскому уровню развития, о том же, чтобы его проеодолеть, не приходилось и мечтать.

Всё откатилось к вождествам, к такому типу войны, который ведётся военной аристократией, ведь теперь она одна имеет на то средства, здесь мы видим всё то же, что и у Гомера, и вовсе не случайно англоязычные авторы регулярно переводят античных гиппеев и эквитов как knights.

Как заявляет дорев. воен. теор. А.А. Свечин (1926) с присущей человеку его рода деятельности прямотой, у рыцарей «дисциплины в римском и современном значении этого слова … не было» и в помине. Того же мнения кавал. офиц. Дж. Денисон (1877), который называет способ тогда воевать «самым первобытным»: «рыцари строились для боя в одну линию, и их тактика состояла в атаке противника полным ходом», «военного искусства не существовало совершенно», «напрасно было бы искать в сражениях того времени примеры тактического соображения».

Всё это не было секретом уже для автора «Тактики Льва» (нач. X в.), писавшего, что «[на Западе] безразлично относятся ко всяким военным хитростям, мерам безопасности и полезным военным знаниям … игнорируют боевой порядок, в особенности кавалерийский». Он указывает, что рыцари очень уязвимы перед любыми тактическими изысками, и что «легко осуществимы удары … по флангам и тылу их боевого порядка: они не слишком заботятся о … мерах безопасности».

Соглашался с высказавшими и именитый Г. Дельбрюк (1920), в свою очередь, противопоставляя времена, когда на поле брани господствовали стычки индивидов, проявлявших личную удаль, другим, когда доминировали тактические группы, действующие, как единое целое; разумеется, он подытоживает эту мысль выводом, что рыцарей никак нельзя отнести к первым. По его мнению, пишет проф.-медиев. Дж. Вербрюгген 1997 [1954], «следует говорить о Средних веках как о периоде серьёзнейшего упадка военного искусства», в т.ч. потому, что «не осталось более эффективной пехоты, а также какой-либо глобальной стратегии». Он был уверен, что для того, чтобы проследить эволюцию военного искусства, следует перейти от Античности сразу к современности.

Действительно, рыцари были эффективны лишь потому, что с поля боя в силу деградации всего и вся исчезла профессиональная пехота, и им никогда не удалось бы побить античную: ведь, согласно Свечину, «римская пехота никогда не была прорвана и потоптана кавалерийской атакой».

Как только та же идея, из которой в своё время возникла античная фаланга, была имплементирована вновь в мало-мальски приемлемом виде, пресловутый «таранный удар с разгона» ушёл в прошлое, сменившись тактиками, и положенными кавалерии: охватом с флангов, ударов в тыл и т.д.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 10/12 ⤴️➡️

Следует пару слов добавить вообще об эффективности, точнее, отсутствии её, вообще у любой кавалерии, даже куда более дисциплинированной, нежели рыцари, против умелой пехоты, т.е. — факту, известному любому мало-мальски опытному полководцу, но совершенно забытому современными поклонниками «навозных веков»: никогда история человечества не знала победы конников при атаке на такое в лоб, не было таких случаев.

В пеплуме Alexander (2004) при обсуждении будущих манёвров в битве при Гавгамелах (331), соратники и наставники великого македонца возражают его идее прорваться к вражескому центру и нанести удар по самому Дарию: «С каких это пор», вопрошает умудрённый сединами Парменион, «кавалерию используют для прорыва пехотных рядов?», на что Александр напоминает ему о битве при Херонее (338).

Действительно, эта битва — едва ли единственное, что осталось приводить в пример в этом смысле: ведь сложно найти пехоту мощнее знаменитого фиванского Священного отряда, парой десятилетий ранее в ходе Беотийской войны (378-362) успешно громивший самих спартанцев даже несмотря на тех численное превосходство. Он, как считается большинством историков, был полностью истреблён в этой битве конными «компаньонами» (ἑταῖροι) во главе с Александром, несмотря на то, сообщает проф.-клас. Р. Гейбел (2002), что ни один первоисточник такого не упоминает, по-видимому, ориентируясь на то, как во всех последующих битвах действовал великий македонец.

Однако и тогда он не спешил бить пехоту врага в лоб: в 326 г. во время кампании против маллов он в какой-то момент оставил пехоту позадаи, их преследуя конным; согласно Арриану, когда врагим опомнились и «увидели перед собой одних всадников, они повернули и стали храбро биться … Александр … не решился идти в рукопашную без пехоты; конница только наскакивала на врага, гарцуя вокруг».

Что же до Херонеи, то у Плутарха при описании уже павшего «отряда» сказано, что они погибли, «грудью встретив удары македонских копий (σαρίσαις)», слово, тут употреблённое, «сарисса», может относиться только к копью, которым орудовала македонская фаланга, и никак не конница. Так и была осуществлена победа: σάρισσα попросту в 2-3 раза превосходила длиной δόρυ гоплита.

Итак, заключает Гейбел, с учётом всего сказанного, «наиболее вероятно, что Александр [в этой битве] командовал пехотой … с кавалерией в некоей вспомогательной, но неизвестной роли», и перед нами опять не пример победы конницы над пехотой.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 11/12 ⤴️➡️

Общий вывод, который из всего сказанного можно сделать, это то, что представления о Средних веках, которых придерживается средний поклонник эпохи, на редкость мифологизированы, начиная с сомнительной историографической картинки и заканчивая заблуждениями и натягиваниями, вызванными зловредной идеологией. Трудно потом их вытряхнуть из простого трудящегося, поскольку помещает их вовнутрь его гораздо более эффективный аппарат, с которым несравнимы усилия тех, кто пытается мифы развенчать.

В какой-то момент упёртость рогом иных поклонников эпохи, не способных принимать какие-либо доводы, даже сподвигла автора этих строк начать характеризовать их не иначе как «средневековыми дебилами», выражение, изначально означавшее типичного обывателя самой этой эпохи. Этимология слова debilis весьма характерна: у древнейших индоевропейцев оно значило «управляемый, послушный, удобный».

Всё верно: историческая правда довольно неудобна для властьимущих, и хотя её никто массово не скрывает, любой, как мы видим, может свершить fact-checking, мало кто это делает, предпочитая глотать готовое, «ведь там уже знающие люди сами всё сверили». Такой послушный, как следствие, действительно оказывается весьма управляемым, всё, как и требуется.

В наши дни термин «Тёмные века», как указывает Ч. Ван Вей III (2016), «подразумевающий падение в варварство, стал политически некорректным», также, как и «Возрождение»: для историков в наши дни все культуры и периоды одинаково хороши, вот и Средние века по их словам-де были не хуже, а просто «иными», — по-видимому, примерно как умственно неполноценных теперь называют «особыми».

Уорд-Перкинс подтверждает то, о чём многие подозревали, когда пишет, что романтизация и идеализация Средних веков вызвано ужасом перед альтернативой, i.e. мрачными и упадочными «навозными веками». Однако объективно, отмечает он, нельзя не характеризовать их как «куда менее сложную структуру», факты тут не оставляют пространства для двух мнений. Они мало кому, впрочем, интересны: он жалуется, что студентов несильно интересует его сложная и комплексная сфера исследований, касающаяся исторической экономики, все эти «скучные выкладки и графики обычно вызывают немного энтузиазма» и лишь отпугивают публику, которая при виде слова «экономика» в названии курса лекций просто испаряется.

Здесь нельзя не вспомнить в чём-то схожее наблюдение Э. Доддса (2003 [1965]), который полагал, что одной из причин триумфа христианства стало то, что оно не требовало по сравнению с неоплатонизмом никакого образования, и потому легко пополняло свои ряды за счёт тех, кого уже Климент насмешливо характеризовал как simpletones, уровень которых никогда бы не позволил им вступить в ряды противоположного лагеря. Так же и тут: «средневековым дебилом» некто становится потому, что здесь не надо думать.

Кроме того, древность чень уж напоминает современность, а это для интеллектуального большинства невероятно скучно, очень уж «материалистично», от чего оно вообще-то планировало сбежать в дебри истории, которой с этой-то целью и занялось. Эскапизма, однако, не происходит, совсем напротив, — оттого-то и предпочитают экзотику, нечто совсем чужеродное, как те же Средние века. При этом, отмечает Уорд-Перкинс, читающий «прекрасно осознаёт, что привлекательным наблюдение делает именно безопасное отдаление от того, что он ни при каких обстоятельствах бы не хотел видеть воплощённым в жизнь», и в конце всякого экскурса поклонник «навозных веков» предпочёл бы вернуться в комфортные условия, напоминающие скорее реалии римского мегаполиса, нежели средневекового города.

Античный мир рухнул в небытие безо всякого особенного предупреждения, обыватели ничего такого не ждали, пишет Уорд-Перкинс, «даже перед самым своим концом римляне были уверены не менее нас с вами, что их мир будет существовать без конца, нимало не изменяясь. Они ошиблись. Было бы мудро не повторять их самодовольства».

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 12/12 ⤴️

Если классически т.н. Средневековье было принято воспринимать временем беспрецедентного упадка, глубочайшей цивилизационной ямы, то с середины прошлого века стала навязываться противоположная точка зрения, окрестившая эту эпоху едва ли не временем «беспрецедентного технологического развития», бесконечно обойдя в этом «упадочную Античность».

Естественно, подобные попытки буквально выдать чёрное за белое уже в 90-ых годах того же века были пресечены, что, в частности, отмечает Э. Уилсон (2002); в наши же дни и вовсе прочно доказано, согласно проф.-клас. И. Моррису (2013: 251), что прежняя точка зрения была ещё и сильнейшим преуменьшением.

Однако научные аргументы никогда не были forte, сильной стороной апологетов эпохи, вовсе не на том стояло изначальное возвеличивание, но покоилось на допущениях, подлоге и ресентименте. Вот и теперь, ничуть не смутившись, поклонники «навозных веков» утверждают нечто в духе, что если Средние века и были мракобесными и отсталыми, то классическая древность как минимум ничуть не лучше.

Касается это, помимо прочего, борьбы с инакомыслием на религиозной почве, пресловутых костров инквизиции, насчёт которых были приложены сверхусилия, чтобы доказать, что тех или практически не было, или они были не так уж жестоки, или не были связаны с церковью, и т.д. и т.п., однако все такие попытки, разумеется, были и остаются лишь подменой понятий, и убеждают лишь самых наивных людей.

Но и тут они нашли выход, попросту заявив, что подобное отношение, i.e. безжалостная борьба с мыслями и рассуждениями, которые подрывают общепринятую картину мироустройства, бросают ей вызов, естественны и нормальны, и были присущи всякому человеческому обществу в любые времена, — ведь та же охота на ведьм практиковалась уже в Вавилоне. Присуща она и Античности тоже — чего стоит одно только осуждение Сократа. И не его одного, таких случаев было немало.

Действительно, как считется, в Афинах на самую широкую ногу практиковались обвинения в ἀσέβεια, «неверии», которые были якобы предъявлены философам Анаксагору, Протагору, Продику, Дамону, Сократу и Аристотелю, а также поэтам Еврипиду и Диагору, скульптору Фидию, гетерам Аспасии и Фрине; насмотревшись на всё это, Демокрит будто бы вовсе решил не ехать в Афины, чтобы и с ним такого не случилось.

Кроме того, книги Протагора были вроде как публично сожжены, а Сократ, Продик, возможно, и Аристотель с Фидием, казнены, а Анаксагор, Протагор, Аристотель, Дамон и Диагор вынуждены были покинуть город. Вот так раз — и это ваша Античность, колыбель свободы мысли, слова и совести? Не очень она и отличной выходит от тех же Средних веков!

Что же, трудно спорить с мыслью, что есть некая «нормальность», которой действительно присуще пресекать всяческое инакомыслие, на тему чего я уже, впрочем, не единожды высказывался: в этом «состоянии по умолчанию» находится любая цивилизация, и его можно охарактеризовать такими понятиями как «азиатская деспотия» или же «Средние века».

#impiety
«Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 1/18 ⤴️➡️

Последние, ergo, оказываются вовсе не вехой именно в истории Европы, логичным шагом в развитии её цивилизации, как считают некоторые, но всё той же базовой ситуацией, в которое легко отбросить вообще всякое общество, той самой посредственностью, серостью и обыденностью, за пределы которой так непросто выйти, это, по Ницше, «то положение, которое занимает большинство».

Уже д.ф.н. А.И. Зайцев (2001) упоминал «всякое, так сказать, нормальное общество», которое «препятствует любому духовному творчеству, не связанному с практической целью, и тем самым тормозит развитие культуры». Таким правит традиция, которая «управляет поведением человека гораздо эффективнее, чем любой тоталитарный режим», учиняя правила и нормы, которые «очень жестки: они определяют еще при рождении ребенка его будущее место … диктуют взгляды на мир, на себе подобных и на сверхъестественные силы. Отклонение … ставит нарушителя перед угрозой утраты связей с обществом или даже прямой расправы»

Речь идёт о личной свободе, «которой не знали государства Древнего Востока», и заключалась в «беспримерной свободе от давления возникшей еще в дописьменную эпоху и унаследованной от нее структуры общества с ее строгими, часто мелочно регулирующими все стороны жизни предписаниями». Согласно Ницше, «всякое … стадо ощущает исключение, стоящее … над ним … как нечто ему враждебное и вредное», азиатская же деспотия представляет собой диктатуру такого стада, тиранию традиции.

Как он отмечает, в додревние времена «добром» называли прежнее, устоявшее, дедовское, полагали, что «лишь старое остается добрым», тогда как «злым» обозначали «покоряющее, силящееся ниспровергнуть старые межевые знаки и старые формы благочестия». То, что называется «нравственностью», на деле есть, пишет он, «слепое повиновение обычаям, какого бы рода они ни были», требование, чтобы человек «соблюдал предписания, не думая о себе как об индивиде»; «добродетелью считают они то, что делает скромным и ручным», написано в его «Заратустре».

А ведь и Греция когда-то была такой же, представляла собой типичное азиатское царство, ничем не выделявшееся на фоне иных. Наступлению греческих Тёмных веков сопутствовало разрушение «жестких традиционных норм поведения индивидуума, которое началось с крушением микенского мира и продолжилось в ходе полисной революции», что, согласно Зайцеву, «было первым условием культурного переворота», того явления, который сделало греков такими уникальными.

«Греческий полис … предоставлял не только гражданам, но и метекам такую степень личной свободы, которая была немыслима на Древнем Востоке … он до конца своего существования оставался более „открытым обществом“, чем все ранее известные», да и, чего уж там, много более поздние. Там же, где личные свободы «отсутствовали, не имело места участие граждан в общегреческом культурном перевороте», как-то: Спарта.

Вместе с тем, отмечает А.И., «показательно … что Афины, которые мы лучше всего знаем, Афины, в которых процесс распада традиционной идеологии шел куда медленнее, чем в Ионии и наталкивался снова и снова на сильное противодействие, самым ярким примером которого является казнь Сократа, — эти самые Афины вступили на путь культурного переворота не в числе первых и при том так, что долгое время ведущая роль в их культурной жизни принадлежала приезжим»

Так что же, выходит, Афины куда дольше, чем не то, что греческая Малая Азия, но и прочая их периферия, такая, как Южная Италия, оставались в плену азиатской нетерпимости к новому мнению, открытиям, смелым предположениям, попирающим устои? Так оказывается? Этим и вызваны их печально известные, даже пресловутые суды за неверие, вот так всё просто? Наверняка по мере течения времени там всё становилось лучше, и в конце концов афиняне исправились, присоединившись к прочим своим собратьям-грекам на поприще культурной революции?

#impiety
⬅️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 2/18 ⤴️➡️

Такое предположение может показаться логичным, однако будет ошибочным, несомненным детищем не теряющей популярность религии прогрессивизма. В действительности чем дальше — тем отнюдь не обязательно лучше, и те же самые Средние века это отлично демонстрируют.

Да и оные возникли не из ниоткуда, но стали следствием процессов деградации, начавшихся в самой Античности: проблемы со свободой слова и, ergo, мысли, появились уже в эллинистический период, наступивший вследствие завоеваний Александра. Тогда свободомыслие греков сильно пошатнулось, а в римские времена оно и вовсе практически было истреблено: вот и выходит, что не стоит удивляться тому, что уже у римлян не появилось ни одного самостоятельного философа или учёного, да и несамостоятельных было немного, а с принятием христианства совсем всё замирает.

В классический же период мы не видим в Афинах никаких проблем со свободой говорить (παρρησιαζεσθαι, фр. franc-parler, анг. freespeech) и делать (ζην ως βούλεται τις) что угодно, более того, наличие такой свободы подавалось как отличительный признак полиса. Согласно Фукидиду, Никий воздавал хвалу «отечеству, где люди наслаждаются свободой (ἐλεύθεροτατε) и где каждому дана возможность устроить свою частную жизнь независимо», и у него же похожее говорит Перикл: «Подобно тому, как наша политическая жизнь свободна и открыта, таковы же и наши повседневные взаимоотношения; мы не злимся, когда сосед занимается чем-то, что приносит ему удовлетворение … Свободные и терпимые в частной жизни, в публичной сфере мы подчиняемся закону».

Некто Старый Олигарх, политический памфлет которого долгое время считали принадлежащим перу Ксенофонта, и потому именуемого Псевдо-Ксенофонтом, упоминает у себя, что «в Афинах … завели свободу слова даже для рабов в совершенно равной мере со свободными», а Демосфен добавляет, что там «часто … можно увидеть рабов, обладающих большей свободой слова, чем в других полисах у граждан».

Ну и какая же могла идти борьба с инакомыслием в устроенном таким образом обществе? Как отмечает проф.-клас. К. Довер (1976), концепцию παῤῥησία, греческого свободомыслия, невероятно трудно понять тем, кто никогда с ней не сталкивался, в частности, более поздним авторам, которые жили во времена, когда её уже не было.

Далее он умильно пытается сравнить это с тем, как в наши дни схожим образом недопонимают явление «русские и китайцы» и прочие «народы соцлагеря», однако с 70-ых, когда он это писал, многое изменилось, и отличия между первым и прочими мирами в этом плане сгладились, причём далеко не в сторону улучшения ситуации (а может, свободы говорить что угодно в современной РФ ещё будет и поболе). В интернете ок. 20 лет назад всякий был способен ощутить, что есть паррэсия, но сейчас эта лавочка уже закрылась.

Предел дозволенного. Как указывает проф.-клас. Р. Уоллас (1996), такая тотальная свобода была отнюдь не для каждого, — впрочем, если вы подумали, что она существовала только для высших сословий, высокородной аристократии, тогда как простой люд был вынужден терпеть ограничения, вы совсем не знаете греков, и путаете их с каким-то восточным обществом. У них же всё было с точностью до наоборот.

Если рядовым гражданам Афин дозволялось вообще практически всё, что не ставило под угрозу других, то такой из них, кто захотел представлять государство, в ряде вещей должен себя сдерживать, и если чиновник в будущем уже не отвечал строгому критерию, он лишался своего поста. Закон, согласно Эсхину, «требует расследовать поведение не частных лиц (ἰδιωτεύοντας), но государственных деятелей (πολιτευομένους)»; неправда ли, что сейчас действительно всё устроено скорее наоборот, и оттого, похоже, и все беды?

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 3/18 ⤴️➡️

В частности, гражданину не было запрещено заниматься мужской проституцией, однако тогда он мог забыть о карьере публичной личности. Со времён Солона, по Демосфену, «законы не разрешают лицам, ведущим подобный образ жизни, выступать даже с законными предложениями … [нет у них и] права … заниматься политической деятельностью, ведь, как указывает Эсхин, «кто тело свое продал на поругание, тот, по мнению законодателя, легко продаст и общее благо государства». Мудрость древних была велика, и жаль, что мы её почти целиком утратили: ведь сейчас только таких людей и пускают во власть.

В ожидании античной инквизиции. Выходит, что афиняне пресекали только ту деятельность, которая ставила под удар их государство. Быть может, и пресловутые суды за неверие относятся сюда же? Однако, как мы уже выяснили, рядовым гражданам ничего такого высказывать было вовсе не запрещено, и, более того, греков никогда особенно не беспокоила критика дедовской религии.

Первым ею занялся уже Ксенофан Колофонский (вт.п. V в.), а то и сам Гомер, — впрочем, насмешки последнего над богами столь тонки, что чаще всего едва различимы — напротив, написанное им нередко воспринималось той самой греческой религией, и потому критика её была равносильна нападкам именно на Гомера: поэтому-то некий Тимон, как передают Диоген Лаэртский и Секст Эмпирик, именует Ксенофана «бичевателем гомерообмана».

Этот философ активно критиковал антропоморфность греческих богов, за что был любим впоследствии христианскими авторами, которые и сохранили отрывки его мыслей: так, Климент сообщает, что Ксенофана смешило, когда разные народы изображают богов подобными себе, «эфиопы ... черными и с приплюснутыми носами, фракийцы — рыжими и голубоглазыми», от него же мы знаем, что философ полагал, по той же логике, что «если бы руки имели быки и львы или [кони], кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих образы рисовали богов и тела их ваяли».

Таким образом, им высмеивалась сама основа греческих представлений о религии, при всём при этом неизвестно, чтобы он за это подвергался каким-либо репрессиям, напротив, согласно одному из его же отрывков, Ксенофан, которому на тот момент благополучно стукнуло 92, продолжает, не встречая никаких проблем, сочинять свою едкую поэзию.

Далее, от Лисия через Афинея мы знаем о некоем афинском культе, именуемом Κακοδαιμονισταί, «Поклонники Какадемона», «Дурного духа», участники которого никак не были наказаны, при том, что один из них, Кинесий, назван «самым безбожным из всех»; согласно Лисию, все они почти умерли молодыми, однако то была кара богов, человеческой же не последовало. Вот и Платон в течении более 40 лет учил в Академии отрицать множество богов, при этом так и не столкнулся ни с какими проблемами.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 4/18 ⤴️➡️

Всё это и неудивительно, ведь единой религиозной догмы, за нападки на которую можно было подвергнуться каре, древние так и не выработали, да и не стремились к этому, совсем напротив: как пишет дорев. проф. Ф.Ф. Зелинский (1916), книги, подобных Библии или Корану, «каждая строка которых характерна и обязательна для приверженцев соответствующих религий … получились … благодаря наличности … могущественного духовенства … Ни того, ни другого в древнегреческой религии не имелось», а кроме того и «самое понятие „канона“ было в этой области органически противно свободолюбивому духу эллина.

Совершенно правильно отцы церкви называли эллинизм „отцом всех ересей“; слово „ересь“ (αἵρεσις) означает „выбор“, а право выбора было для эллина неотъемлемым признаком умственной свободы»; в Греции, отмечает он, «каждому было вольно признавать правильным то, которое ему было понятнее и доступнее, и на смех были бы подняты те, кто вздумал бы призывать небесные и земные громы на инакомыслящего и [иначе] верующего».

Кроме того, отмечает Довер, культура, о которой идёт речь, регулярно черпала вдохновение для своих великих достижений на Востоке, то есть на постоянной основе заимствовала у чужеродного, враждебного мышления, а что является «сильнейшим мотиватором для кого угодно выработать мысль об относительности всего сущего».

Толкая падающее. На фоне всего этого великолепия тем более разительны те самые афинские суды за неверие. Действительно, если всё было так славно со свободой слова в Афинах, как же они вообще могли произойти?

Что же, всё невероятно просто: они не могли. Тут следует вновь сказать пару слов об источниковедении, дисциплине, которая, как при случае уже отмечалось, способна творить настоящие чудеса с нашими представлениями о былом. Ведь зачастую целый пласт таковых держится буквально на одном непрочном высказывании, мнении с происхождением бесконечно сомнительном, и эта хрупкая подпорка, оказавшись неаутентичной, запросто при удалении обрушивает всё здание.

Для многих сам факт такого сноса оказывается буквально концом времён, ведь ничего, кроме этого здания, они не знали, не понимали даже и того, что здания могут строиться и разрушаться, и это нормальное явление; они, ergo, до конца держатся за него, отказываясь признавать просчёты в конструкции даже когда те делают строение непригодным или даже опасным для жизни. Однако такое воистину, в точности по Ницше, «нужно еще толкнуть», чем мы и займёмся.

Вот и если взглянуть повнимательнее на то, на чём основываются наши представления об афинских судах за неверие, там зачастую оказывается, что всё было сильно не так, нежели это представляется массовому сознанию, и тем свершается очередная критика источников с последующим пересмотром всего эпизода древней истории.

Предсказуемо, неправда ли? Трудно же этому вашему г-ну Боборыкину удержаться от регулярной ревизии и стремления вырываться вновь и вновь за пределы дозволенного, разрешённого, в конечном итоге своих штудий, очевидно, совсем ничего не оставив от того, каким честному, простому рабочему люду, представили в школе классическую древность — а ведь таковский и без этого уже пребывает буквально в параллельной реальности…

И пусть «весь мир верит в это», ведь «чему только не верит весь мир!», я бы, вслед за Ницше, даже сказал, «что этому верит весь мир, есть уже возражение».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 5/18 ⤴️➡️

Как пишет Уоллас, на то, что свидетельства, из которых нам известно об этих уголовных процессах, донельзя сомнительны в плане достоверности, обратили внимание уже в XIX в. Согласно проф.-клас. М. Лефковиц (1981), большая их часть была не более чем продуктом воображения поздних биографов, которые силились доказать, что суд над Сократом был не единственным в своём роде, но всеми правдами и неправдами выводили тенденцию.

Если брать не слухи и молву, но конкретные, твёрдые документы, посвящённые ситуации, а именно юридические записи и протоколы, то, по проф.-клас. Я. Филонику (2013), те из них, что действительно освещают эти дела, по всей видимости, являются поздней подделкой. Как он пишет, «не стоит забыть о том, что многие свидетельства, которые выдаются литературой за „классические“, на деле оказываются подложными, помещёнными в ранние работы александрийскими и прочими исследователями»: у практики подобных подтасовок, уверяет исследователь, долгая и плодотворная история.

Общая тенденция такова, что чем более проходит времени, тем множе биографы выдумывают судов, и если современники V-VI вв. упоминают лишь несколько случаев, то у Диогена Лаэртского (ок. III в. н.э.) или Плутарха (I-II вв. н.э.) их набирается уже немало, — при том, что оба они печально известны крайне неосторожным и некритичным подходом к своим источникам.

Подделки, отмечает Филоник, могли производиться по ряду причин, но основная — стремление добыть громкую сплетню, «жареный факт» любой ценой, ведь биографы ориентировались на аудиторию, примерно соответствующую современным читателям таблоидов о жизнях знаменитостях, а тех интересовали пресловутые «скандалы, интриги, расследования», а не реальные события. Поэтому авторы не стеснялись вырывать факты из контекста, намеренно неверно понимать свои источники, и т.д.

«Множество „биографических“ данных было сочинено … с использованием всех имеющихся под рукой источников, включая те, что основывались на комедиях и речах ораторах, содержащих оскорбления, без применения к тем и другим какого-либо критического подхода, и, похоже, следуя принципу se non è vero, è ben trovato („если это и неправда, то хорошо придумано“)».

В общем и целом, они столь же достоверны, сколь второсортная «желтушная» заштатная газетёнка, раздувающая где-то подслушанный и явно ложный слух об очередной селебрити изо всех своих скромных сил. «Неспособность понять, что есть комедия, зачастую приводило к склонности воспринимать её чем-то вроде журналистского расследования», отмечает Довер.

Как пример, можно привести биографию Еврипида за авторством некоего Сатира (III в.), который сюжет комедии Аристофана Thesmophoriazousae, «Женщины на празднике Фесмофорий» принимает за действительно происходившие события, а там, напомню, женщины города собираются, чтобы погубить Еврипида за то, что он злословит против них в своих произведениях, изображая жестокими, безумными и сексуально невоздержанными, учит мужчин не доверять им.

Впрочем, биографы зачастую и не читали тех авторов, на которых ссылаются, что особенно заметно, пишет Филоник, в случае Диогена Л., а Плутарх, кроме того, печально известен тем, что, помимо склонности к сенсациям, любил морализаторствовать, что было основной темой его сочинений, и, соответственно, принципом, по которым он отбирал материал.

Историческая точность и аккуратность не была, указывает он, сильной стороной, или forte, и Диодора Сицилийского, который также имел склонность к морализму и эпидейктике, нередко выводил выдающихся личностей, которым противопоставлял низкую толпу, и, хотя ему в этом начинании можно посочувствовать, всё же «истина дороже», или, точнее, «долг благочестия — истину чтить выше».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 6/18 ⤴️➡️