Мой оппонент далее на первый взгляд верно отмечает, что в наши дни считается деятельностью то, что для древних таковой не было, например, интеллектуальные усилия. Проблема в том, что он называет это понимание «марксистским»; в действительности марксисты были согласны скорее с греками, — как я уже отмечал в прошлом посте, «интеллигентов» марксисты не уважали, их деятельность не считали сколько-нибудь ценной, и всячески пытались переделать в обыкновенных «пролетариев».

«Пролетарское» мышление хорошо выражается в одном пассаже из советской книжки «Кто ты на земле?»: пионер, увидев, что отец-писатель «правит статью», лёжа на кровати, смеётся: «Разве так работают?»; отец не обижается: «Он малыш, ему простительно. Плохо, когда взрослые так думают». Сдаётся, что таких взрослых было очень немало.

По мнению советских, собственно, интеллигенция и вовсе была неким недоразумением, которое в будущем будет исправлено; как пишет д.и.н. С. В. Волков, «новый интеллектуальный слой … исходя из социологических концепций новых правителей, должен был иметь как бы „временный“ характер. Согласно воззрениям строителей нового общества, в будущем он вообще не должен был существовать». Итак, мы видим, что марксисты в целом соглашались с греками, полагая, что деятельность ума — это баловство, а вовсе никакая не настоящая работа.

Коллега искренне полагает, что «сам Платон ... был греческой борцухой и олимпийским чемпионом». Это, однако, совершенно не точно. Кажется, мой оппонент не слишком-то искушён в критике источников. О том, что Платон был чемпионом, сообщает исключительно Диоген Лаэртский, у которого среди историков-античников устойчиво дурная репутация, ист. Р. Виппер, например, метко называл его рассказчиком «плоских анекдотов» и «писателем донельзя мелким и недогадливым».

Жил Диоген в III веке н.э., тогда как Платон — в V до н.э., и на протяжении всех этих веков ни один другой автор о чемпионстве Платона не упоминает. Надо ли продолжать? Но даже если Платон и был «борцухой», это означало бы только то, что он на своём опыте знал, как разрушителен профессиональный спорт, который он строго-настрого запрещает в «Государстве».

#crypl
⬅️⬆️ Дебаты с Криптоплатоником, 4/9 ➡️

Удивительным и своеобразным (ϊδιος, если по-гречески) является мнение философа Криптоплатоника, с которым я полемизировал последние дни, о том, что Платону «афинская элита ... была глубоко до лампочки». Трудно представить мнение, более противоположное реальности, ибо Платон только и мечтал о том, чтобы создать то, что Виппер характеризует как «большой питомник и университет аристократии». Нет большего поклонника высшего сословия, нежели Платон, его можно назвать самым настоящим певцом аристократии.

Хотя мой оппонент верно указывает, что стражи «до сильно зрелого возраста участвуют в войнах, днями и ночами закаляют тело и живут в казарменных условиях», он забывает, что сами правители-философы не воюют, ибо Платон был противником полисного ополчения, когда каждый гражданин во время войны берёт в руки оружие, и считал, что война должна быть уделом профессионалов, а те, кто не входит в касту воинов, вообще не должны прикасаться к оружию. Так что ни о какой военной дисциплине для всех и речи не идёт. Её Платон предлагает только воинам, которые у него ни для чего более и не приспособлены; к занятиям философией же воины эти никакого отношения не имеют.

Наконец, оппонент упорно повторяет мантру «нет ничего лучше ситуации, когда физическая деятельность оказывается производительным трудом», хотя я ранее уже убедительно показал, что нет ничего более разрушительного для организма, чем профессиональный физический труд, такой, как, например, у крестьян, отращивающих себе иной раз по нескольку горбов непосильной работой, а также нередко могущих похвастаться грыжей; здоровым это не назовёшь.

Он приводит в пример «трудящихся монахов и аскетов», считая, очевидно, что их интеллектуальная деятельность сколько-нибудь значима; однако я иного мнения, собственно, как и, например, историк Питер Браун, пришедший к выводу, что и лучшие из святых отцов христианской эры по образованности не дотягивали и до базового уровня представителей секулярной элиты более ранних времён, на смену которым пришли. Так что и здесь мы видим, что те, кто специализируется на одном уме, полностью затмили тех, кто совмещает спорт и ум.

#crypl
⬅️⬆️ Дебаты с Криптоплатоником, 5/9 ➡️

Тем временем я продолжаю полемику с философом, известным как Криптоплатоник. Как уже многим стало понятно, мой соратник совсем не противник марксистского мировосприятия, которое он защищает, утверждая, что «тоталитарный марксизм» мне «иррационально не нравится», — и это несмотря на то, что я вполне чётко и ясно выразил свою основную претензию, которая состоит в том, что марксизму, по сути, не слишком-то интересно описание реальности как таковое, в основе его лежит диалектика — искусство любой ценой доказывать свою правоту. Он сильно вдохновлён Гегелем, который сказал на одной из своих лекций, что «если моей теории противоречат факты, то тем хуже для фактов», что, по сути, есть гимн советских.

Как известно, последовательно отыгрывая роль «защитника обделённых», марксизм театрально очень переживает по поводу такого явления, как рабство, в античные времена, разумеется, весьма распространённого. Но не следует преувеличивать его суровость; собственно, сейчас в академической среде считается, что это была скорее система социального контракта, весьма мягкая даже по современным гуманным меркам.

Всё это марксизм, естественно, игнорирует, искусственно воскрешая отношение к вопросу времён XIX века, когда рабство в Античности и правда считали ужасающим. Тут, собственно, без труда можно увидеть, почему академический взгляд иначе, как «нормальным человеческим» назвать никак нельзя; так я и поступил.

Да, для грека, как верно заметил оппонент, «рабовладение вещь естественная, как воздух». Вот только он не понимает, что рабам в тех же Афинах жилось очень даже неплохо, а вовсе не так, как это хотят видеть марксисты. Старый Олигарх, или Псевдо-Ксенофонт, писал такое: «что касается рабов и метеков, то в этом отношении в Афинах царит величайшая распущенность … простой народ похож на рабов и обывателей … всем своим обликом. Если кого-то удивит, что рабы в Афинах жиреют и живут на широкую ногу, то, по-моему, и это допущено не спроста, и я готов объяснить, в чём дело. В морской державе необходимо держать рабов на денежном оброке: приходится предоставлять им свободу действий и ограничиваться лишь получением с них прибыли … Вот почему мы завели свободу слова даже для рабов в совершенно равной мере со свободными … потому что они крайне необходимы общине и по своему индустриальному значению, и по участию в морском деле».

Иначе говоря, рабы отличались от свободных только тем, что платили налог на прибыль; в наши дни так делают все, и по этой логике каждый оказывается в положении таком же, в каком в Афинах находились только рабы. Так что о каком таком отношении как к «вещам», о которой пишет Лосев, можно говорить?

Безусловно, рабы играли огромную роль в древнегреческом полисе, собственно, без них никакой классической культуры и не возникло бы; как писал Ницше, «для того, чтобы была широкая, глубокая и плодородная почва для художественного развития, громадное большинство, находящееся в услужении у меньшинства, должно быть сверх меры своей индивидуальной потребности рабски подчинено жизненной нужде»; «за их счет, благодаря избытку их работы, тот привилегированный класс освобождается от борьбы за существование, чтобы породить и удовлетворить мир новых потребностей».

Зайцев того же мнения: «рабский труд обеспечивал досуг значительной части гражданского коллектива и богатых ... метеков»; «рабство не только обеспечивало рабовладельцам, представлявшим собой значительную часть населения, свободное время, но и толкало их на то, чтобы использовать его не обязательно в целях максимального обогащения, но и в занятиях, не связанных непосредственно с экономикой».

#crypl
⬅️⬆️ Дебаты с Криптоплатоником, 6/9 ➡️

Однако когда марксизм говорит о «рабовладельческом строе», он имеет в виду совершенно иное. Любой, кто знаком с марксистами, знает, как любят они всё происходящее объяснять экономическими причинами. Именно покоящаяся на рабах экономика и есть основная черта «рабовладельческой формации» марксизма.

Однако никакого отношения к реальности всё это, как я уже писал, не имеет; я снова повторяю цитату Видаля-Накэ о том, что «раб оказывал влияние на социальную историю не потому, что он был главным участником процесса материального производства (это как раз не соответствует истине)». Не более 33% античной экономики покоилась на рабах; куда больше на них опирались, например, южные штаты США в начале XIX века. Это тоже «рабовладельческая формация»?

Мне кажется, мы достаточно обсудили то, что касается значения, которое слова «работа» и «труд» имели у наших предков; я привёл выводы филолога-руссиста, который сделал (вернее, сделала) не оставляющий места для дальнейшей дискуссии вывод о том, что к этим явлением наши непосредственные предки относились тем же образом, что и греки; из этого следует, что такое мышление в этом культурном пространстве куда естественней, чем кажется (о том, как это значение изменилось сейчас, меня интересует несильно).

Ergo, гипетрофированное преклонение перед трудом придумали в индустриальную эпоху, и оно не есть нечто нормальное, без чего нельзя обойтись; а ведь мой оппонент считает, что всё именно так, и предлагает заняться именно поиском альтернативы; с самого начала он рассуждал о том, как бы нам заменить редкий нынче физический труд, без которого невозможна якобы и философия. Я же говорю, что замена эта не нужна, ведь всё попросту вернулось на круги своя. Тем, кого коллега назвал «обывателями», быть может, без ежедневного труда и будет трудно, но к занятиям философией они никакого отношения не имеют. Собственно, трудящихся, согласно грекам, следует максимально от философии удалить, ибо им там и делать нечего.

Это, пожалуй, ключевая и сама грубая ошибка оппонента, который искренне убеждён, что философия людям давалась лучше, когда они занимались физическим трудом. Платон резкий противник этого мнения; Видаль-Накэ пересказывает такой момент из «Государства»: Платон там «говорит о том, что философия привлекает многих людей, непригодных к занятиям ею, поскольку их тела деформированы производственным трудом, а их души искалечены ремесленной деятельностью». Мне кажется, тут и добавить нечего.

К сожалению, на это раз соратник-философ позволил себе в какой-то момент чёрную риторику: он соорудил соломенное чучело, заявив, что я «сравниваю греков с марксистами» и якобы делаю вывод, что «подобно марксистам греки ненавидели "ботаников"». Никакой подобной чуши я, естественно, не заявлял, но лишь убедительно показал, что и греки, и марксисты не считали интеллектуальную деятельность трудом. Как из этого следует, что греки презирали умствование? Вообще-то они так относились именно к труду; а раз умствование им не было, оно оказывалось, напротив, престижным. У марксистов, разумеется, был противоположный вывод; у них «интеллигенция», не занятая «настоящим трудом», не находила понимания.

Напоминаю, что оппонент утверждал, что в наши дни отношение к умственной деятельности поменялось со времён греков, и её вполне признали трудом; я на это возразил, что у марксистов оно осталось прежним, и они её трудом не считают. Естественно, я никогда не говорил, что «греки ценили физический труд», это нонсенс.

Далее собеседник пытается найти «противоречие» у меня, и пишет, что якобы согласно моим словам «выходит, что Платон, „певец аристократии“, занимался чем-то, для этой самой аристократии постыдным». Немного непонятно только, чем, учитывая, что Платон никогда в жизни не работал. Если же речь об умствовании, то с каких пор оно для греков постыдно?

#crypl
⬅️⬆️ Дебаты с Криптоплатоником, 7/9 ➡️

Оппонент цитирует некоего Сидаша, согласно которому «Платон воспринимался современниками скорее как писатель, чем как философ — от него ожидалось не более, чем хорошее времяпрепровождение»; мне представляется это мнение попросту неверным, что и неудивительно, учитывая, что упомянутый Сидаш не имел никакой квалификации в обсуждаемом вопросе.

В свою очередь, приведу слова знающего человека, проф. ист. Р.Ю. Виппера: «когда Платон презрительно отзывается о всех существующих формах, изображает кружок своих единомышленников высоко парящим над жалкой земной юдолью, очень и очень многие готовы верить ему и считать его мечтания вполне отрешенными от жизни. Однако подобное заключение весьма ошибочно. Платон ни на минуту не упускает из виду окружающей действительности, и все его будто бы отвлеченности немедленно могут и должны быть переводимы на самый реальный язык. В Афинах было в 60-х и 50-х годах IV в. множество людей, сочувствовавших церковно-олигархическим идеям Политии, но выражавших соответствующие желания лишь в несколько иной форме».

Итак, деятельность Платона вовсе не была каким-то там чистым умозрением или развлечением, но являлась делом, которое воспринимали очень даже всерьёз; не будь влияние кружка аристократов, связанного с Платоном, реальным, не было бы, например, казни Сократа, после которой многим, в том числе Платону и Ксенофонту, пришлось надолго бежать из Афин.

Из-за незадачливой судьбы Академии ПОСЛЕ Платона, оппонент полагает, что «нетрудно понять, что думал Платон об окружающих его состоятельных отпрысках» и из этого делает вывод, что «Государство» не было проектом «питомника аристократии». Как из одного следует другое?

Далее идёт новое «противоречие», которое будто бы нашёл у меня оппонент. Ему «не очень понятно, как в итоге: каждый берёт в руки оружие или всё-таки есть "отдельная каста воинов"». Я писал буквально следующее: «Платон был противником полисного ополчения, когда каждый гражданин по мере нужды берёт в руки оружие, и считал, что война — удел профессионалов, тогда как те, кто не входит в касту воинов, вообще не должны прикасаться к оружию». Платон критиковал одно (то есть то, как в действительности был устроен полис) и предлагал другое. Что тут можно не понять?

Мой оппонент думает, что в утопии Платона «философы появляются именно при касте "стражей", и выбираются из самых выдающихся из них». Это не так; философ В. Асмус пишет, что у Платона лишь «некоторые из них [воинов] могут после необходимого перевоспитания и после стажировки стать правителями- философами»; вообще же распределение в касты происходит в детском возрасте: «в число обязанностей класса правителей входит ... исследовать нравственные задатки детей и распределять их в соответствии с этими задатками между тремя основными разрядами государства ... если у ремесленников родится младенец с примесью в душе „золота“ или „серебра“, то вновь рожденный должен быть причислен к разряду правителей или же воинов-стражей». В общем, Платону вовсе не нужно, чтобы «философ перед началом карьеры изрядно навоевался».

В конце концов коллега говорит что-то о том, что надо бы следовать золотой середине в деле физических упражнений. Если он и прав, то в этой аристотелевской добродетели могут преуспеть лишь единицы. Много ли ему известно, хочется спросить, качков-академиков РАН? Или, быть может, высокомудрых чемпионов по тяжёлой атлетике? К сожалению, лишь немногим под силу угнаться за двумя зайцами.

В конце концов, уже Платон в «Законах» предписывал, чтобы никто из граждан его утопии не занимался никакой ещё деятельностью, ибо «невозможно заниматься двумя ремеслами одновременно», а быть гражданином, по Платону — уже ремесло, «исключающее занятие любым другим ремеслом». Повторяю: любым другим. Этим всё сказано.

#crypl
⬅️⬆️ Дебаты с Криптоплатоником, 8/9 ➡️

Наш философский диспут с ув. Криптоплатоником, которую вы могли здесь наблюдать последние дни, к сожалению, бесславно завершился по инициативе собеседника, который просто и без затей объявил «ой, всё», обозвав для верности меня «троллем» и обвинив в «двумерности». Он также возмутился тем, что я могу цитировать как Ницше, так и Докинза; видимо, это что-то вроде чисто марксистского обвинения в «чрезмерно широком кругозоре».

Напомню, что дискуссия началась с того, что я решил ответить на одну мысль коллеги; он утверждал у себя, что в наше время у людей стало очень уж мало физического труда, что он предлагает компенсировать атлетикой, «ходить в качалку», ибо, по его мнению, не может быть качественной философии, если не развито тело. Аргументировалось всё это ссылкой на греков.

Я же со всей основательностью возражал, что оппонент не мог ошибиться сильнее, ибо греки как раз считали физический труд позором, а атлетика у них была не заменой ему, но, напротив, способом показать, что индивиду трудиться не надо, у него много свободного времени, который он может потратить на то, что не несёт никакой практической пользы; собственно, для свободного допустимо было заниматься как раз только таким, тем, что не имеет применимости, что чисто умозрительно. Это т.н. идеал σχολή, который не удивит никого, кто хоть что-то знает о греках. Однако атлетика быстро утратила свою роль в жизни греков, уступив место науке и философии, которые, впрочем, имели ещё меньше очевидной применимости, оторваны от наглядной очевидности, пребывали в мире ума, а не чувств.

Труд же никак не может помочь заниматься философией. Я уже приводил слова Платона на этот счёт, который считал, что к философии как раз непригодны те, чьи «тела деформированы производственным трудом, а души искалечены ремесленной деятельностью». Такой человек привыкает верить тому, что наблюдает подле себя, тогда как греки считали, что по истине существует как раз то, что наблюдать органами чувств никак нельзя, i.e. отрицали реальность чувственного мира, противопоставляя ему умопознаваемый. И были правы — ведь «на самом деле» и правда зачастую противоречит тому, «как кажется»; как писал об этом Пушкин, «ведь каждый день пред нами Солнце ходит», «однако ж прав упрямый Галилей».

На всё это подобрать возражения трудно, поэтому теперь оппонент ничтоже сумняшеся заявил, что я «балуюсь крючкотворством», и был таков. Он был очень удручён тем, что я отверг мнение поэта и богослова Сидаша, которому я отказал в наличии квалификации; что же, я готов это повторить: в таком деле котируется лишь мнение антропологов, филологов или же историков, но никак не религиозных деятелей, даже если они что-то там переводили. Знание языка не синонимично специальности в филологии, иначе бы каждый, кто выучил английский по сериалам, мог бы быть привлечён для экспертного мнения по Шекспиру; это правда нужно объяснять? В общем, вполне естественно, что я куда выше ставлю мнение по тому же вопросу проф. ист. Р.Ю. Виппера, которое и привёл.

Наконец, оппонент обвиняет меня в том, что моя «единственная цель набрать подписчиков» и полагает, что, «видимо, для этого всё и затевалось». Этот момент говорит нам многое о моральном облике собеседника, учитывая, что перед началом беседы мы с ним всё это обговорили в личке и я прямо сообщил, что мне посоветовали вступить дискуссию именно с целью обменяться подписчиками, приумножив у обоих каналов; никаких возражений на это высказано не было.

Впрочем, те, кто предложил мне написать Криптоплатонику, также честно предупредили, что он очень скоро, как это говорят, «сольётся», то есть сдастся, причём применит какой-нибудь именно такой выверт; в своё время из рядов той конференции, о которой идёт речь, сам Криптоплатоник был изгнан «за катастрофическое понижение культуры дискуссии».

#crypl
⬅️⬆️ Дебаты с Криптоплатоником, 9/9 ➡️

Я не смог пройти мимо очередного поста, который выложил на своём канале наш старый знакомый Криптоплатоник, ибо вновь написанное им имело самое минимальное отношение к действительности, будучи весьма поверхностным и даже глубоко неверным рассуждением: он видит греков такими, какими они не были и быть не могли.

Умеренность греки, безусловно, как он верно отмечает, высоко ценили, об этом говорят многочисленные фразы их семи мудрецов: «ничего слишком» Солона, «знай меру» Питтака, «мера — лучше всего» Клеобула, etc.; затем эта мысль нашла свой апофеоз в философии Аристотеля, воспевшего золотую середину. Вот только речь тут идёт вовсе не о том, чтобы жить, подобно серой массе, никак не выделяясь из толпы и ничего не достигнув, как её понял критикуемый. Подобное мышление создали только эпикурейцы; грекам в целом оно не было свойственно от слова «вообще».

Идеал софросине (σωφροσύνη), о котором идёт речь, вовсе не сводится до банального «быть как все»; такое его понимание неизбежно заставляет вспомнить слова Виламовица, сказанного им по другому поводу, но уместного и тут: «для того, кто перед лицом такого института сразу же не покачает головой, афинские жизнь и мышление остались совершенно чуждыми, даже если он написал на эту тему толстые тома». Лучше всего софросине объяснял Аристотел: добродетель может быть только посередине, а крайности, полярность создаёт уже порок — скажем, и транжира, и скряга порочны, а вот бережливый человек добродетелен. То же верно и для распутника с блюдущим целибат человеком, которым противостоит умеренный в сластолюбии. О том, чтобы проживать серую незаметную жизнь, тут не идёт и речи.

В действительности для грека не было ничего важнее, чем κλέος, или неувядающая слава. Прославиться, выделиться, достичь чего-то — вот что было смыслом жизни грека, ради этого он был готов идти на что угодно. Как пишет Зайцев, «не должно быть никаких иллюзий по поводу того, что стремление к славе объединяет Софокла и Фукидида с Геростратом и Алкивиадом». Опровергнуть это оппонент пытается, приведя в пример олимпийских атлетов, которых, как он говорит, награждали бы куда большим, нежели лишь венком, если бы их деятельность была почётна.

На деле он не понимает, что главной наградой была для них великая слава: их имена помнили вечно, глубоко чтили до самой старости, а иной раз даже воздвигали в их честь памятники. Кроме того, надо помнить, что атлетика сперва в Греции была прерогативой аристократии, которой денежная награда была ни к чему, поэтому и не выдавалась. Наконец, вовсе не всегда было так, что атлеты не получали материального поощрения; в Афинах, скажем, был предусмотрен денежный приз; дарили ценные подарки и в некоторых иных полисах.

«(Не) будь как все», 1/2 ➡️

Важнее, однако, была всё-таки престижная награда: греки даже считали, что именно она обеспечивает бессмертие; никогда не обращали внимание на то, кто именно у них в мифологии минует царство Аида? То всегда люди, которые очень значительны и знамениты, тогда как простое население, ничем не выделившееся при жизни, отправляется в подземье: оно не заслужило ничего большего.

Далее Криптоплатоник называет греческое стремление к славе «добродетелью дерзости», или хюбрисом (ὕβρις). Иначе как позорными рассуждениями я это никак назвать не могу, ибо никакой добродетелью хюбрис никогда не был, напротив, если и есть у греков что-то, что близко к христианскому представлению о грехе, то это хюбрис. Не было более страшного преступления для грека, чем этот хюбрис, который можно перевести как «перебор».

Хюбрис — понятие многогранное, но в целом означает неумение держаться в рамках дозволенного, скажем, неспособность соблюдать ту самую золотую середину, это, словами Криптоплатоника, «нарушающая всякую меру полярность»; в этом смысле хюбрис и софросине антонимы. Платон понимал хюбрис как нахождение кого-то не на своём месте, занятие несколькими ремёслами сразу, и т.д.; он противопоставлял хюбрис дикэ, или справедливости.

В целом хюбрис — это что-то неслыханное, попытка нарушить законы бытия. От Ф. Корнфорда идёт мысль, что научная вера в нерушимость законов природы возникла из убеждённости греков в Рок, или Судьбу, которая, в свою очередь, тесно связана с хюбрисом: поначалу греки считали, что Солнце обязано закатиться, потому что иначе будет записано в хюбристы, и его, как любого преступника, покарают эринии. Никогда хюбрис не был чем-то хорошим.

Сомнительна и дихотомия «демократия — тиран», поскольку тираны в Греции очень часто были народными, и поддерживались демосом, а противостояли как раз аристократии. Неверно и то, что хюбрис будто бы появился позже; он как моральная характеристика важен уже для Гесиода, уже этот автор считает хюбрис как раз тем, о чём мы писали.

Подытоживает же свои рассуждения автор выводом таким: на его взгляд, в наше время только и умеют что пытаться выделиться любым способам, а «быть как все» совсем разучились и не хотят. Чтобы понять, насколько автор неправ, достаточно даже самого поверхностного знакомства с американской культурой, где очень часто встретить переживания на тему I am not some kind of freak, I am perfectly normal, average guy!

⬅️ «(Не) будь как все», 2/2

Одним из самых любимых философов вашего покорного слуги является Пифагор — возможно, наиболее известный философ не только среди «досократиков», но и вообще всех их, античных или же не очень. Мне довелось прочесть немало материала в процессе подготовки новой (или, вернее, нового издания прежней) обширной статьи о нём. Среди прочего попала мне в руки и книга И.Е. Сурикова о Пифагоре.

Признаться, такого разочарования испытывать мне не доводилось уже довольно давно. Прочитанное было настолько пронизано бездарностью и дилетантизмом, что я не раз и не два сверялся — а точно ли я читаю книгу доктора исторических наук, специализирующегося как раз на Античности? Однако всё обстояло именно таким образом.

Я потрудился отыскать рецензии, посвящённые книге. Одна из них меня впечатлила особенно. В ней историк-востоковед В.В. Емельянов пишет, что книга эта «от рационалиста, решившегося изложить учение мистика, и от европоцентриста, изучающего биографию мыслителя, связанного с древним Востоком». И действительно, из книги Сурикова кажется, что Пифагор был мистиком, связанным с Востоком. Однако научное сообщество уже целых два века подвергает оба тезиса сильнейшему сомнению. Так, Л.Я. Жмудь в своей докторской диссертации «Наука, философия и религия в раннем пифагореизме» убедительно доказал, что минимальная критика источников не оставляет ни от предполагаемого мистицизма, ни от якобы имевших место восточных заимствований и камня на камне.

Емельянов же отмечает «выстроенную им (Суриковым — Б.) иерархию источников: вот этот автор достоин безусловного доверия, этому нужно доверять меньше, а этот совсем изоврался». Это действительно полезное качество. Которое, однако, не наблюдается в книге Сурикова даже по минимуму.

Напротив, он сплошь и рядом верит таким личностям, как Ямвлих, про которого Жмудь верно заметил, что «уже с XIX века ругать его становится едва ли не учёной традицией». В действительности, будь Суриков так критичен к поздним авторам (как это и принято), он бы никогда не пришёл к выводу о мистицизме Пифагора. В общем, то, что сказал Емельянов касаемо критики источников, верно для Жмудя, но никак не для Сурикова.

При этом книга Жмудя Сурикову известна: он на неё ссылается. Но только единожды, чтобы сказать, что «греки не могли заимствовать философию и науку в готовом виде … по той простой причине, что в VI веке на Востоке не было ни того ни другого». Это единственная мысль Жмудя, которую И.Е. запомнил и применил. Прочие же его веские выводы Суриков просто игнорирует, как будто их и не было вовсе.

Тем же занят и его рецензент, которому вышеприведённый вывод Жмудя совсем не по вкусу, Емельянов как раз считает, что наука на Востоке ещё как была, но, впрочем, не приводит для этого никаких аргументов (в отличие от Л.Я., который посвятил этому до трети книги). Он даже советует приобщать в будущем к написанию таких книг не только античников, и востоковедов, чтобы последние следили за «европоцентризмом» первых.

В действительности, однако, все знающие востоковеды (в основном, конечно, западные) уже пришли как раз к выводу, что никакой науки на Востоке не было и быть не могло; на них-то Жмудь, делая свои выводы, и ссылался.

Кроме прочего, Суриков пишет, что «[эллины] считали, что природа — вместилище божественного, и потому относились к ней со священным трепетом. Перефразируя известные слова Базарова из романа Тургенева „Отцы и дети“, для грека природа была именно храмом, а не мастерской. Уж он не стал бы поступать подобно тому же Базарову, который во время студенческих каникул резал лягушек — просто чтобы узнать, как они устроены». И это сказано в книге про пифагорейцев, про которых известно, что минимум двое из них, Алкмеон и Гиппон, проводили анатомические опыты!

«Заблуждения Сурикова», 1/2 ➡️

Ерундистикой является и попытка Суриковым объяснить такое непростое явление, как «хюбрис». И если начинает он за здравие, верно отмечая, что хюбрис означает попытку выйти за пределы дозволенного, то далее он начинает утверждать, что хюбристом греки посчитали бы любого, кто попытался бы стать, как это называет Суриков, «суперменом», «обожиться». В действительности запрещено такое было только недостойным, но таковыми были не все. Родились людьми и стали богами Геракл, Дионис, братья Диоскуры, и никто из них не стал хюбристом. (Где-то тут становится уже понятно, где именно некоторые почерпнули своё более чем своеобразное понимания термина.)

Наконец, Суриков ещё и знаменитую фразу «познай себя» интерпретирует как предостережение от хюбриса — «познай себя и осознай, что ты просто человек», «знай своё место», полагая, что таким и было первоначальное, «архаическое понимание». Вы можете проштудировать всю античную литературу, всех авторов и специалистов, но я гарантирую, что вы не найдёте нигде больше подобного крайне странного понимания этой фразы. Впервые она встречается у Эсхила, то есть в классическую эру, так что ни о каком «архаическом понимании» говорить просто невозможно.

В общем и целом я крайне не рекомендую к чтению эту книгу. Можно, конечно, сказать, что это вовсе не научная монография, а просто научно-популярная книга, о чём автор честно предупреждает. Но с каких пор научно-популярность означает необходимость писать нечто полностью противоположное действительности или редкостную поверхностность?

Научпоп обычно проще, доходчивее, однако вовсе не менее верен, чем полноценная наука. Здесь, однако, мы видим как раз полную, беспросветную глупость. Лучше прочтите докторскую Жмудя. Там сведения исчерпывающие. Или дождитесь выхода моей собственной статьи, активно на работе Жмудя основывающейся!

⬅️ «Заблуждения Сурикова», 2/2

Крайне распространено убеждение, будто бы древние греки понятия не имели об однонаправленном, линейном времени, и представляли поток событий как нечто замкнутое в круге, обречённое на повторение. По выражению д. рел. А. Пюеша (1951), «для греков ... время течет циклически — по кругу, а не по прямой». «Идея исторического прогресса, движения „от худшего к лучшему“ ... упорно не приживалась в Греции», пишет д.и.н. И.Е. Суриков (2013): «преобладали всегда иные концепции: не прогресс, а либо регресс, постоянная деградация и ухудшение, либо в лучшем случае циклизм ... „вечное возвращение“ к одному и тому же».

«Понятие исторического свершения в эллинском мире не существовало», думал Бердяев. «Греки воспринимали … движение истории как круговорот», «они не могли воспринять исторического процесса, исторического свершения ... Эта цикличность процесса характерна для греческого миросозерцания, оно представляло себе движение истории как круговорот». М. Элиаде полагал, что древние «жили в страхе истории» и не верили в развитие.

Из этого рассуждения часто следовало следующее, о том, что будто бы только в христианстве в оформленном виде впервые появилась идея прогресса во времени, которое, в свою очередь, унаследовало эту мысль от иудеев. Так полагали, скажем, всё те же Бердяев с Элиаде, да и многие иные.

Сама же мысль впервые была высказана Августином Аврелием, который ругал циклизм, обзывая его «мнимыми кругообращениями», изобретенными «ложными и коварными мудрецами», полагая «чуждым вере»: «Христос однажды умер за грехи наши; восстав же, „уже не умирает“ … и мы по воскресении „всегда с Господом будем“».

Некоторые традиционалисты-язычники, а также сочувствующие, пребывающие не в восторге от христианства, основываясь на вышеприведённом допущении, начинают и вовсе поносить идею линейного времени. Д.ф. П. Видаль-Накэ (2001 [1983]), однако, утверждает, что мнение, будто бы грекам было недоступно понимание развития событий во времени, хранит в себе лишь «определенную долю истины».

Как пишет к.и. и д.фил.н. Л.Я. Жмудь (2002), «после исследований Л. Эдельштейна возобладала точка зрения, что Античность была отнюдь не чужда идее прогресса», который они именовали προκοπή, калькой с которого слово progressus и является. За выводы автор критиковался, но лишь потому, что противники признавали только прогрессивисткую идеологию XIX в., тогда как у греков, действительно, всё было куда более сдержанно: Л.Я. упоминает «ограниченность, а иначе говоря — реалистичность античного понимания прогресса», такого рода, который и у новоевропейцев окончательно утвердился лишь после ВФР.

Если же зайти с другой стороны, то оно и вовсе может начать напоминать злую шутку, ведь история Европы как раз в известной степени и напоминает спираль, или цикл: христиане, которые якобы изобрели однонаправленное время, на деле устроили историческому процессу нечто вроде перезагрузки, перезапуска. Речь идёт о том, что европейские Средние века донельзя напоминают описываемую Гомером эпоху феодалов и рыцарей бронзы, греческие Тёмные века: тогда произошёл сброс развития Европы, и ей пришлось начинать сызнова карабкаться на вершину мира.

«Цикл и линия», 1/3 ➡️

Конечно же, с этим наотрез откажутся соглашаться те, кто убеждён, будто развитие мира было сугубо прогрессивным, чисто поступательным, движущимся неуклонно вверх, в первую очередь разнообразных марксистов; таких вместе с Видаль-Накэ хочется спросить, «должны ли мы … отказаться от сопоставления воинских порядков средневекового Запада и гомеровского общества на том основании, что одно из них, по терминологии Маркса и Энгельса, принадлежит к „рабовладельческой“ общественной формации, а другое относится к „феодальному“ периоду?»; это, разумеется, риторический вопрос.

Итак, если бы и было правдой, что только христиане додумались до однонаправленного времени, то применить на практике своё открытие им вовсе не удалось.

На деле уже у Гомера, то бишь «у истоков греческой литературы», пишет Видаль-Накэ, «друг другу противопоставлены два типа времени, в отношении которых уже возможно использовать определения „ощущаемое“ („воспринимаемое чувствами“) и „умопостигаемое“».

Первый тип времени, как нетрудно догадаться, впоследствии вдохновит Гераклита сочинить его мир, где изменяется всё и нет ничего вечного, кроме вечного изменения, а Платона — его измерение кажущихся чувственных копий, подобных теням от костра, которые отбрасывают настоящие предметы. Второй же, напротив, приглянется Пармениду и его реальности, где ничто не изменяется, а также опять же Платону, но на этот раз в контексте его занебесной области вечных и неизменных идей-эйдосов.

Согласно Видалю-Накэ, у Гомера мы видим желание «поведать историю с самого начала», что, однако трудно сделать в мире, где «мы ничего не знаем, молву единую слышим», потому-то поэту и нужен другой, из которого одного только и можно узнать, как было на самом деле. Этот иной мир исследуется не чувствами, а, например, божественным вдохновением, потому-то Гомер и вынужден обращаться к музам, дочерям Мнемосины, или Памяти: «вы вездесущи и знаете всё».

В мире богов, где пребывают эти музы, царят иные законы, и время там скорее условность; всё здесь остаётся неизменным, вечным, а если что и изменяется, то только задним числом; Платон описывает это в «Пармениде» так: изменения возможны только в «странном по своей природе „вдруг“, находясь совершенно вне времени». В «Федоне» он выражает уверенность, что «если бы возникающие противоположности не уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии, только в одном направлении … все в конце концов приняло бы один и тот же образ … и возникновение прекратилось бы».

В то же самое время можно без труда отыскать немало примеров понимания линейного времени греками. Так, «Теогония» Гесиода, которая рассуждает о деградации бытия, не знает цикла. Пять веков там сменяют друг друга, и каждый хуже предыдущего, но в конце нет никакого возвращения назад, движение там линейно. Как отмечает Видаль-Накэ, события у Гесиода «разворачиваются в прямолинейном времени … у истории богов есть „направление“»: «преж­де все­го во все­лен­ной Хаос заро­дил­ся, а сле­дом широ­ко­грудая Гея», и т.д.

В том же «Пармениде» Платон рассуждает о времени, которое «идет вперед» и определяется переходом из «прежде» к «потом». Также и в «Теэтете» из утверждения Протагора, что «знание есть ощущение», вытекает, что «все движется». «Все, чему присуще возникновение», подчиняется этому закону, пишет философ в другом месте.

По словам Алкмеона, люди «погибают потому, что не могут соединить начало с концом», i.e. из-за того, что их существование линейно, в отличие от богов, которые пребывают в цикле и потому бессмертны. У Ксенофана «боги отнюдь не открыли смертным всего изначально, но лишь со временем мы изучаем новое», а Сизиф в драме Крития говорит, что «было время, когда жизнь людей была еще неустроенной».

⬅️ «Цикл и линия», 2/3 ➡️

Стоит заметить, что по-настоящему примордиальным, подлинно древнейшим концептом времени, будет не цикл, но полное отсутствие его. Так живут первобытные люди: как выразился Р. Ванейгем (1975), «неодомашненные люди знают только настоящее абсолютно», «примитивные народы не живут воспоминаниями и обычно не интересуются … собственным возрастом», пишет док. ест.н. и антроп. Л. Киприани (1966). Апофозом тут являются индейцы пираха, которые не различают дни в принципе. Только цивилизация создала время.

По мнению Пюеша, греки жили, «придерживаясь идеала умопостигаемости, уподобляющего подлинное и полное бытие тому, что заключено в себе и остается тождественным самому себе; тому, что вечно и неизменно, они полагают движение и становление низшими ступенями реальности, тогда как распознать ее наилучшим образом возможно лишь в стабильной и постоянной форме, в соответствии с законом повторяемости».

Что перед нами, как не описание процесса научного познания? Редкая наука может существовать без этой самой повторяемости, иначе говоря, эксперимента. Познание же того, что находится в вечно изменяющемся мире попросту невозможно, ибо любое знание о нём тут же безнадёжно устаревает; там, как говорил Гераклит, «через мгновение и река иная и сам ты уже другой». Поэтому греки, высоко ценившие исследование, никак не могли не создать концепцию такого времени, где время будто застыло, и предметы повисли в воздухе; только после этого к ним оказалось можно подойти и старательно рассмотреть со всех сторон.

Наука и поныне познаёт, хоть и на конкретном примере, но всегда нечто абстрактное, универсальное, что целиком соответствует учению Аристотеля, который считал, что знание может быть только о ряде вещей, но никак не о единице, в случае которой одно только мнение.

Невероятно наивно также считать, будто концепция циклического времени — это некий пережиток, который сейчас успешно оставлен позади, — или что это вообще следует делать. Так, более других греков циклы любили стоики, которые полагали, что мир время от времени сгорает в великом огне, чтобы возродиться снова; эта концепция ни на йоту не утратила популярности в наши дни, и невероятно часто встречается в научной фантастике. Впрочем, и обычная физика знает теорию, согласно которой Вселенная в конце своего расширения схлопнется обратно, и всё начнётся заново, и так будет повторяться без конца.

Наконец, человеческому разуму, как верно указал уже Фрейд, пребывание в цикле вообще донельзя свойственно. Он склонен превращать получаемый в детстве опыт в шаблоны поведения, паттерны, которые формируют личность. Люди очень часто ведут себя именно так, как обращались с ними, и для того, чтобы вырваться из подобного порочного круга, закрыть гештальт, и служит терапия.

⬅️ «Цикл и линия», 3/3

Фразу «пусть он и глуповат, зато человек хороший» никогда бы не смог сказать Аристотель. Для него это был бы полный абсурд, поскольку ум (νοῦς) он относил к добродетелям, точнее, к их группе, называемой дианоэтическими, или мыслительными (или, может быть, правильнее будет «рациональными», ведь слово διάνοια римляне переводили буквально как ratio). Низкоинтеллектуальный человек, таким образом, был, по Аристотелю, аморальным.

В наши дни всё уже не так. Ум с моралью сейчас связывает совсем мало кто, впрочем, предпосылки возвращения к этому отношению всё же прослеживаются. Пока ещё несмелые, но уже узнаваемые, такие рассуждения встречаются ещё только у некоторых фанатичных сциентистов, таких как, может быть, Э. Юдковский, который в своём произведении клеймит глупцов самым страшным презрением, а в уста своего Марти Сью вкладывает характерные фразы, что «убивать идиотов — одна из его главных радостей», а «неразбериху, творящуюся у людях в головах» предлагает лечить смертью.

Не считая этого весьма неуверенного ещё возрождения, в общем и целом идеал нравственности потерял с античных времён какую-либо связь с интеллектом. Как же так случилось? Что же, причиной стали кое-какие весьма ранние опыты в насаждении эгалитаризма, однако и их хватило для того, чтобы всерьёз навредить.

Интеллектуальную деятельность Аристотель полагал наивысшей из возможных; это, в принципе, вообще очень типовая древнегреческая мысль. Однако умствование, о котором идёт речь, кроме прочего, обязательно должно быть нарочито непрактичным, а если и приносить плоды, то не намеренно. Оно должно осуществляться ради себя самого, не ставя никаких целей, не пытаясь оправдать своё существование. То, что имело применимость, у древних было принято презирать, ибо деятельность такого рода полагалась признаком рабов и прочего трудового народа. Тогда как свободный, богатый и/или знатный мог себе позволить нечто совершенно непрактичное. Свой особый статус он регулярно демонстрировал. Отвлечённое умствование и служило этой цели.

Когда иной раз во время учёбы попадается нечто слишком абстрактное, зачастую хочется спросить, зачем это вообще нужно, как пригодится. Дело в том, что оно и не должно; всё задумано именно таким неприменимым. Само слово «школа» происходит от греческого «схолэ» (σχολή), а этим словом обозначалось как раз то самое вышеописанное отвлечённое, намеренно непрактичное интеллектуальное созерцание. Система образования, идущая от греков, не приемлет в своих рядах простолюдинов, и негодяем был тот, кто заставил их изучать то, что предназначено для одних только праздных аристократов и граждан.

Далеко не каждый мог себе заниматься подобным, и в этом-то и состояла вся идея, в дополнительной прелести от сильнейшей элитарности. Из заведомой невозможности для масс быть поголовно интеллектуалами, однако, следовало то, что и моральными быть многие тоже не могут; как мы помним, Аристотель считал дураков безнравственными. Большинство, ergo, обрекалось не иметь полноценной морали; греков, впрочем, полностью устраивало такое положение дел. Им был чужд эгалитаризм, они вовсе не собирались устраивать уравниловку любого рода. «Многие плохи», как говорил Биант.

«Аморальность глупости», 1/2 ➡️

Б. Рассел отмечает, что по мнению Аристотеля, «высочайшая добродетель – удел немногих», поскольку тесно связана с особым положением такого человека. Он превозносил «общество, которое ... отдает все наилучшее немногим и требует от большинства довольствоваться второстепенным», считал, что «хорошим обществом может быть то, где существует субординация», ибо «невозможно организовать оркестр по принципу — дать каждому то, что будет наилучшим для него как отдельного индивида».

Так мыслили греки в период своего расцвета. Иное мнение появилось в печально известную эпоху эллинизма, когда прежде великая культура постепенно начало гибнуть, отмирать. Школа стоиков отвергла элитаризм в вопросах этики, и захотела, чтобы добродетельными могли быть не немногие, но все или почти все. Подобное же отношение царило и среди наследовавших стоикам христиан.

Однако чтобы нечто стало массовым, оно неизбежно должно стать проще, примитивнее. Только то доступно всем, что находится на уровне самого ничтожного из них. Тут стоит рассказать о том, что случилось с системой образования в России вскоре после большевистского переворота; революционеры мечтали истребить всяческое расслоение, устроив так, чтобы не существовало ни высших, ни низших; и последнего из людей они хотели сделать не просто грамотным, но и, желательно, обладателем диплома о высшем.

Если, как пишет историк С.В. Волков, «интеллектуальный слой дореволюционной России был сравнительно немногочисленным, составляя около 3% населения страны», то «советское время характеризуется быстрым и гипертрофированным ростом его численности, который был прямо связан с целью ... „превращения всех людей в интеллигентов“». Это неизбежно привело к тому, что «интеллектуальный слой, созданный коммунистический режимом, отличался в целом низким качественным уровнем», а «специалисты, подготовленные подобным образом ... не могли, естественно, идти ни в какое сравнение с дореволюционными»; наблюдалась «прогрессирующая профанация интеллектуального труда и образования как такового».

Схожей судьба была у этики, угодившей в руки эллинистических сект. Рассел указывает, что «стоически-христианская точка зрения предполагает концепцию добродетели, весьма отличную от аристотелевской, поскольку она должна утверждать, что добродетель столь же возможна для раба, как и для его господина», иначе говоря, она должна быть куда более доступной и широко ориентированной.

А поскольку умны все, и даже многие никак не могут, «интеллектуальные добродетели, которые Платон и Аристотель ценят превыше всего, должны быть совершенно вычеркнуты из списка во имя того, чтобы бедные и смиренные могли быть добродетельными, как и все другие». Так и случилось; надо сказать, что подобным образом статистика подделывалась во все времена — чтобы улучшить показатели, занижались требования, и voila: на бумаге оказывалось, что общий уровень изрядно повысился, хотя в действительности ничего не поменялось.

⬅️ «Аморальность глупости», 2/2

Ложная скромность древним была совершенно чужда. Как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2000), «греки (как и римляне) не считали непозволительным открыто демонстрировать свои заслуги или какие-то другие преимущества (вплоть до красоты), говорить о них во всеуслышание ... Самопрославление мы встречаем у ряда греческих поэтов, в том числе и у писавших по заказу ... [а значит], такого рода заявления не встречали серьезного неодобрения».

Более того, древние даже считали в некотором роде предосудительным стесняться своих достоинств и не выпячивать их, будучи не в силах понять, как и зачем кто-нибудь стал бы скрывать то, что есть в нём выдающегося, и какой вообще смысл в том, чтобы выгодно отличаться, если об этом никто не узнает. Такое поведение даже в некотором роде было неуважением к богам, или хюбрисом: ведь именно боги так высоко одаривают индивид, и не бежать всем рассказывать о подарке высших существ — означало оскорбить их.

Впрочем, разумеется, греки прекрасно осознавали, что существует граница между самопрославлением и пустым бахвальством, и последнее глубоко осуждали. Это было другой крайностью, которую древние также, в полном соответствии со столь уважаемым ими принципом «золотой середины», или софросине (σωφροσύνη). Однако важно понимать, что то, что в наши дни бы сочли самым бесстыдным хвастовством, в древности считалось бы ещё вполне допустимым и даже глубоко желательным поведением.

Эта особенность древних сильнейшим образом контрастировала с нормой поведения, которая утвердилась в мире позднее благодаря христианам, глубоко ценивших такое качество как смирение. Б. Рассел сообщает, что нравственный грек «весьма отличается от христианского святого ... Он должен обладать подлинной гордостью и не принижать своих достоинств». Это, по Расселу, «показывает разницу между языческой и христианской этикой и раскрывает тот смысл, в каком оправдан взгляд Ницше на христианство как на рабскую мораль».

Для христианина достаточно было просто самому осознавать, что обладаешь неким высоким качеством, соответствуешь идеалу, но древние подобным довольствоваться никак не могли. Для античного общества, как пишет Зайцев, была характерна ориентация «на одобрение и порицание, а не на соответствие или несоответствие поступка внутренней системе ценностей».

Наличие добродетели, или арете (ἀρετή), определялось оценкой окружающих, а не жёстко прописанным сводом законов, например, религиозного толка. «В Древней Греции», продолжает А.И., «прежде всего архаическую и классическую эпохи, оценка коллектива, к которому принадлежал человек (и более узкого и более широкого), была важнейшим регулятором поведения индивида во всех его конкретных проявлениях». Итогом высокого мнения со стороны коллектива становилась неувядающая слава, клеос (κλέος), имевшая для греков невероятную, наивысшую ценность. Погоня за ней греков заставляла соревноваться между собой; ещё и поэтому они были склонны во всю глотку кричать о своих успехах.

«Греки и ложная скромность», 1/2 ➡️

«Древнегреческое общество», пишет Зайцев, «принадлежало, во всяком случае от гомеровской до классической эпохи, к категории так называемых компетитивных обществ, в которых важное значение имела установка индивида на то, чтобы превзойти окружающих в достижении своих жизненных целей»; «стремление к αρετή носит отчетливо соревновательный характер, и положение человека определялось в гомеровском обществе не просто соответствием его поведения представлениям об αρετή, но систематически оценивалось в сравнении с аналогичными усилиями и достижениями тех, кто сравним с ним по общественному положению».

И напротив, древние не стеснялись также говорить всё, что думают, о тех, кто не соответствовал высоким требованиям общества. «Естественной оборотной стороной внимания к собственной репутации и стремления к славе является характерная для греков всех эпох склонность к публичному поношению врагов и соперников», продолжает Зайцев, «очернение противника (διαβολή) входило в набор приемов греческой риторики ... [древние] не стеснялись высмеивать потерпевшего поражение или неудачу». Рассел также пишет, что грек, по Аристотелю, «должен презирать всякого, кто заслуживает презрения».

Если греки полагали, что добродетельная жизнь подразумевает активное участие, то начиная с христианских времён, по Расселу, она «заключается скорее в избежании греха, чем в чем-либо положительном». Стремление, таким образом исчезло; всё замерло, словно скованное льдом, и именно такое положение дел стало считаться наиболее приемлемым. Подобное положение дел издревле наблюдалось в других уголках мира; Европа же в этот миг просто перестала отличаться и стала как все на многие века.

Однако в наши дни медленно, но верно происходит возврат к античному идеалу, к нормальному положению дел. Снова становится модным активно, даже дерзко похваляться своими достижениями. Стремление обрести κλέος снова интересует людей. Подобно тому, как Зайцев перечисляет примеры, как греки стремились утвердиться в памяти потомков, делает это и Дейл Карнеги в своей знаменитой книге; однако Карнеги не может привести примеров раньше XIX-XX века. Только тогда болезнь начала постепенно проходить; никак не раньше.

⬅️ «Греки и ложная скромность», 2/2

Меня никак не назовёшь поклонником принятого в обществе модерна отношения к детям как к некоей сверхценности. Этого, честно говоря, мне никогда было не понять, и в душе я во многом (впрочем, не во всём) разделял античный (однако доживший до XIX века) идеал ещё до того, как во всех подробностях с ним ознакомился. Впрочем, я также был готов на компромисс, без которых у традиционализма (как и у любого политического движения, впрочем), разумеется, нет будущего. Компромисс этот заключается в том, что если древние (как, впрочем, и новоевропейцы) считали детей в некотором смысле второсортными, а в наши дни таковыми в известной степени полагают уже взрослых, то я согласен остановиться посередине, на подлинном равенстве.

Это в наши дни, конечно, уже считается недостаточной терпимостью, подобно тому, как встречает отпор движение all lives matter: вовсе нет, отвечают тем, кто так считает, лишь black lives matter. Пресловутая стрелочка не только преспокойно поворачивается, но и просто обязана повернуться, а угнетённые стать угнетателями. Это древнейший и невероятно простой, всем понятный идеал отмщения. В этом-то некоторые и видят ныне справедливость, чем донельзя огорчают пребывающих в занебесной области Платона и прочих греков, считавших ею нечто совсем иное, а именно наличие каждого на своём месте.

Не любитель я, как следствие, и пресловутой педоистерии, и вместо этого абсолютно уверен, что сексуальное насилие в отношении людей всех возрастов должно караться равно сурово (как и римляне, я полагаю, что капитальное наказание, за которое так или иначе лишаешься caput'а, т.е. головы, в общем, смертная казнь, должно быть припасено лишь для немногих статей УК, но изнасилование — как раз одно из таковых).

Это одна из причин, почему деятельность разнообразных «охотники на педофилов» по типу известного (и нежно любимого) в определённых кругах Максима М. не вызывают у меня никакого сочувствия (впрочем, говорят, упомянутый был вовсе даже и не против гетеросексуальной педофилии). Наш мир полон сочувствия к слабым и потому полагает преступления по отношению к тем, кто заведомо беспомощен, особенно предосудительными, но я убеждён, что «падающего надо ещё толкнуть» или как минимум не мешать, и уж точно не одаривать, как это сейчас принято, слабость неким особенным отношением, ибо это только стимулирует её разрастание... В этом, собственно, и состоит причина, почему всё больше становится тех, кто демонстративно оскорбляется, показывая, как же сильно он задет и угнетён, ибо ему тут же бросаются утирать сопли и утешать, а его обидчиков — строго наказывать и ставить в угол. Древние же были мудры, им и в голову не пришло бы себя вести так не то, что с какими-то «лишёнными привилегий» группировками, но даже и с собственными детьми, которых, таким образом, вовсе не поощряли укрепляться в своей слабости, но учили преодолевать её.

Надо сказать, что и этот же самый Максим М. был поклонником того же учения, где учат толкать, и, тем не менее, занимался борьбой с обидчиками слабых, а это указывает на сильнейшую противоречивость его личности... Впрочем, маловероятно, чтобы он глубоко продумывал свои убеждения; по крайней мере, он не производит впечатления личности, которая бы обнаружила и была смущена собственным фрагментарным мышлением и непоследовательностью.

Тем не менее, сегодня я не буду противостоять этому своеобразному новомодному институту, но напротив, в известном смысле поддержу его, обозначив кое-какие его достижения, которые лично сам полагаю значительными. Начать, однако, придётся издалека, сочинив кое-какую иллюстрацию

«Максим М., Элли и дядя Чарли», 1/2 ➡️

В детстве мне, как и многим другим, приходилось читать произведение «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Заглавный герой, чьё имя означает «Безродные иудеи» с характерной внешностью (и верхом на медведе, что, как некоторые считают, является аллюзией на события 1917-ого), мне всегда нравился там более всех прочих: это амбициозный и целеустремлённый человек, завоеватель, обладающий видением единого мира подобно Александру, жаждущий дойти до края мира (впрочем, задача это сильно упрощается тем, сколь мал этот мир). Он далёк от скучного пацифизма, который навязывают Волшебной стране пришедшие к власти друзья Элли, и живёт по заветам Гераклита, полагавшего, что «война есть отец всего». В общем, это персонаж, который двигает сюжет в лучшую сторону.

Хотя я его месте Безродного, конечно, многое сделал бы совсем по-другому, например, покорённых жевунов бы не угнетал, но цивилизовал, даровав им общество мечты. Ведь им ничего не пришлось бы делать для жизни, ибо Безродный обладал несметным количеством никогда не знающих усталости неживых рабов-автоматонов... это ли не воплощённая мечта Солона и Аристотеля?

Но сказать мне хотелось вовсе не об этом. А о том, при каких обстоятельствах Элли отправляется спасать угнетённые Безродным страны и народы. То, что её родители отпустили её на импровизированной тачанке с парусом через пустыню, названную Великой, созданную могущественным колдуном, дабы никому не под силу было её пересечь, ещё полбеды. Всё-таки Элли Избранная, и ей подобные испытания нипочём, а сопротивляться Зову близким героя часто вредно для здоровья (дядя Оуэн и тётя Беру не дадут соврать). Смущает совсем другое. И именно то, о чём как-то не принято было раньше задумываться.

В путь-дорогу Элли отправляется не одна, а с неким дядей-моряком, братом её матери. Этого самого дядю родственники не видели невероятно давно, и считали его погибшим, и тут он появляется на пороге дома как ни в чём ни бывало, желая занять денег для своих авантюр. И вот с этой сомнительной личностью Анна и Джон Смиты без особых сомнений отправляют свою 9-летнюю дочь. Ну да, а что вообще может пойти не так?

В действительности с таким дядей-моряком дочь не только не стоит отправлять в запредельные страны, но и вообще оставлять наедине надолго, даже будь то в соседней комнате. В наши уже хорошо известно, что до 80% случаев сексуального насилия над детьми совершается именно такими вот дядями, дедушками и прочими добрыми родственниками.

Которые зачастую милейшие люди в одной ситуации, но, подобно демоническим эфорам в «300» Снайдера (не имеют ничего общего с тем, как выглядели спартанские эфоры на самом деле, разумеется), нередко «имеют потребности мужчин и души чернее ночи». А моряки и вовсе совсем уж малоразборчивы в выборе своих партнёров. В результате мы имеем пренеприятнейшее комбо в лице дядюшки Чарли...

Конечно, можно, по обыкновению, сказать, что в советские времена, когда писалась эта книга, «люди были добрее», «ничего такого ещё не было», и только в 90-ые все вдруг резко испортились, став сексуально невоздержанными. Однако это будет неправдой. Разумеется, сексуальное насилие над детьми их родственниками существовало во все времена, просто долго время это не проговаривалось и не осознавалось. А в Совдепии предсказуемо попросту замалчивалось, подобно тому, как там делали вид, что не существует в СССР никаких серийных маньяков, и быть не может.

Игнорирование реальности в обоих случаях приводило к появлению особо выдающихся образцов, таких, как печально известный Гражданин Икс. Совдепии же долгое время принадлежал и антирекорд касаемо самой молодой в мире роженицы. Ей стала 6-летняя девочка Елизавета Пантуева, за которой часто оставляли присматривать её деда-моряка, очень любившего «играть» с ней в не слишком детские игры. Нечто подобное с невероятно высокой вероятностью могло ждать и Элли, существуй она не в сказке, а в нашей суровой реальности.

В общем, я бы лично не отпустил Элли с подобным типом, на пушечный выстрел этого морячка бы к ней бы не подпустил. А вы?

⬅️ «Максим М., Элли и дядя Чарли», 2/2

Начало того, что называют европейской цивилизацией, принято помещать в Древней Греции. Почему выбор остановился именно на ней? Логично предположить, что именно тогда и там, никак не раньше или где-либо ещё, появляются, образуются те характерные особенности, что выделяют и отличают это образование от всех прочих, которым оно противопоставляется, то есть всех неевропейских, незападных.

Дело никак не может быть в одной географии; так, микенская, и уж тем более крито-минойская Греция, которые располагались всё там же, никакого цивилизационного отношения к Европе не имеют. Кроме того, классическая Греция чисто географически ещё и несколько больший уклон имела в Азию — если очень древняя, бронзовая Греция только стремилась к завоеванию первых территорий в Азии, о чём нам рассказывает Илиада, то культура более новой Греции спервоначалу наиболее активно творилась именно в колониях малоазийского побережья, в Ионии.

Так что же случилось? Какие именно изменения произошли с греками, начиная с момента, когда завершился гомеровский век и наступил периода ранней архаики, что стал возможен пафосный разговор о рождении Европы? Доктор исторических наук А.И. Зайцев пишет, что характерным в ту эпоху было «появление … небывалых политических форм», в основе которых лежало неведомое прежде «институционализированное участие гражданского коллектива в решении государственных дел»; также начались «попытки решения коренных вопросов государственного устройства, опираясь на принцип целесообразности», случилось «возникновение науки и философии … [а также] художественной литературы, качественно отличной от фольклора и от долитературных форм письменной словесности».

По словам А.И., в это время свершился «культурный переворот, сравнимый по значению для всего человечества с европейским Возрождением». Впрочем, как нетрудно заметить по самому названию, это самое Возрождение было лишь возвращением к греческим начинаниям, восстановлением естественного для Европы состояния; это было Возрождение в первую очередь способа мышления, утерянного за времена стагнации и увядания, известного как Средние века. То был период, когда Европа перестала хоть как-то выделяться на общем фоне, пережила ориентализацию и впала в ничтожность; Возрождение же вернуло её на вершину мира, которую она с тех пор прочно занимает.

Вот и Зайцев полагает, что «пути развития только что вставшей на ноги греческой науки были в основном сходны с тем, как двинулась затем вперед наука Нового времени»; «различие заключается … в том, что греки самостоятельно сделали гигантский шаг вперед по сравнению со знаниями, умениями и культурой дописьменных народов и народов Древнего Востока, в то время как Ренессанс и Новое время возродили и развили те принципиальные успехи, которых достигли греки ... дистанция от эпоса о Гильгамеше до, скажем, „Антигоны“ Софокла длиннее, чем от „Антигоны“ до „Войны и мира“».

#racewar
«Расплетая греческую ДНК: могла ли причиной успехов древних быть их „нордическая“ кровь?», 1/13 ⤴️➡️

Тут уместно и даже необходимо припомнить, что в наши дни существует определённая тенденция оправдывать Средние века, всеми силами доказывая, что не такой уж и упадочной эта эпоха и была; мы, однако, убеждаемся, что подобная апологетика основана на чём угодно, но только не на фактах. Склонность некоторыми именно Средневековье устанавливать началом европейской цивилизации ошибочна как раз потому, что эта эпоха была как раз-таки лишена характерных для Европы особенностей мышления, культуры, структуры общества и всякого подобного.

В действительности Средние века были как раз временем, когда Европа перестала быть собой, потеряв свою цивилизационную идентичность и перестав отличаться от прочего мира. Она стала такой же, как и все; лишь Возрождение и успехи в Новом времени вернули её на вершину мира.

Застой и затишье, присущие средневековой ситуации, являются нормой и состоянием по умолчанию; контрольной группой, если хотите, тогда как бурное развитие культуры встречается нечасто, является уникальным и неестественным, и потому вызывает желание обнаружить свои причины. Любопытно при этом, что подобным же образом, согласно д.и.н. С.В. Волкову, человеческое общество устроено и на других уровнях; так, он отдельно писал, что термин «быдло» в его речи «не ругательство, а констатация совершенно естественного, „исходного“ состояния абсолютного большинства населения, так что нельзя сказать, что принадлежать к нему „хорошо“ или „плохо“. Это — нормально, а вот отличие и представляет собой те некоторые проценты лиц, мнения и поведение которых и составляет обычно предмет обсуждений».

Действительно, Античность, в частности, греческая древность в этом смысле оказывается даже очень отлична, и потому вызывает такое неравнодушие и восхищение, тогда как возвеличивание Средних веков напоминает, быть может, тех, кто в наши дни склонен предпочитать гений посредственности или даже умственной отсталости — последнюю он превозносит и ставит выше, чем достижения выдающегося человека, которого объявляет заносчивым и неприятным, и всячески принижает.

Итак, Средние века — это типичность, «недоделанность», выражаясь термином Ницше, и поэтому возвращение в него не должно удивлять, ибо вселенная вообще стремится истребить гений и всё выдающееся; вызывать вопросы должно то, как же случилось Европе пробудиться от этого состояния; иначе говоря, никто не интересуется, почему великая масса обывателей влачит ничтожное состояние, но всех интересует секрет успеха немногих счастливчиков, которые приковывают всеобщее внимание.

Как пишет Зайцев, «вполне естественно, что необходимость поисков какого-то объяснения культурного переворота в Древней Греции ощущается едва ли не всеми, кто занимался этим кругом проблем». Итак, истоки этого «греческого чуда» пытались обнаружить многие; как видно по самому названию, поиски эти оказывались во многом бесплодными, что заставляло кое-кого полагать причины рождения известной нам Греции, и, как следствие, европейской цивилизации, околомистическими, сверхъестественными — чудом.

Однако Греция вовсе не родилась, подобно Афине, внезапно из головы Зевса (впрочем, и у этого события были вполне конкретные предпосылки). Здесь-то мы и подходим вплотную к тематике нашего сегодняшнего разговора. «Среди предлагаемых объяснений „греческого чуда“», сообщает А.И., «мы часто встречаемся со ссылками на особую, исключительную одаренность греков». Речь идёт ни много, ни мало, но об их расовом превосходстве, особой силе их генофонда. Рассмотрим же несколько мыслей на этот счёт .

#racewar
⬅️ «Расплетая греческую ДНК: могла ли причиной успехов древних быть их „нордическая“ кровь?», 2/13 ⤴️➡️