Пришло время поговорить о самом первом лево-либерале из всех, поведать трагическую историю простого парня, который просто хотел, чтобы все были равны… что, однако, не нашло понимания у общественности, которая, видимо, ещё просто не дозрела до подобной прогрессивности, не так ли?

Как наш герой убедился на личном опыте, Древняя Греция — это не то место, где стоит упражняться в левачестве. Греки, как и, позднее, римляне, безусловно, заигрывали с разного сорта эгалитаризмом, однако к радикальной уравниловке отнюдь не стремились, и даже наиболее последовательные в этом отношении их мыслители навроде Платона не призывали упразднять сословное деление, а кроме того, преспокойно продолжали себе презирать простолюдинов, подлую чернь, не способную преодолеть своё низкое бытие.

Впрочем, она и не должна: как писал Платон, «заниматься своим делом и не вмешиваться в чужие — это и есть справедливость», имея в виду наличие каждого на своём месте. Согласно Ницше, «совершенно недостойно сколько-нибудь глубокого ума видеть в посредственности как таковой некий упрек. Посредственность сама по себе есть первое условие того, чтобы существовали исключения». Без неё не будет и великого, ибо исчезнут различия; этого, впрочем, разнообразные уравнители и добиваются.

Греки мнили иное, они были глубоко удовлетворены ситуацией, при которой не всем быть гражданами, а уж конечно далеко не каждому под силу совершать чудесные подвиги, прославившие их в веках, это удел немногих, лучших, άριστος, — которые являются такими отнюдь не попросту, а прилагая значительные усилия — недаром άθλος означает не только «подвиг», но и «мука», «тяжкое испытание»; в ряде европейских языков этот смысл сохранён, скажем, у французов Геракл совершает douze travaux, у англичан — twelve labours: этими словами характеризуется мучительный труд.

Но и тогда уже были те, которые хотели переменить всю ситуацию. В наши дни типы, придерживающиеся схожих взглядов на мир, утверждают, что их манифест — это додать каждому то, чего у него не хватает, но чем выделяются другие, в итоге создав одно только поголовное величие. На деле же, разумеется, они просто обрубают всё то, что выступает из выдающихся людей, лишая их каких-либо атрибутов, превращая весь мир в серую посредственность без признаков, ведь только она не может никого угнетать своей особостью.

Программа первого в мире лево-либерала по имени Прокруст была схожей. Согласно Диодору, он «застав­лял про­хо­див­ших мимо пут­ни­ков ложить­ся на некое ложе, после чего тем, чьи тела ока­зы­ва­лись длин­нее, отсе­кал высту­пав­шие части, а тем, чьи тела ока­зы­ва­лись коро­че, рас­тя­ги­вал (προκ­ρούω)». В итоге все становились равны! правда, почему-то это не прибавляло им счастья, однако Прокруст не отчаивался, ведь не радость он отнюдь стремился нести людям, но справедливость. Социальную.

Выровнять Прокруст решил и известного угнетателя трудящихся Тесея, когда тот, возмужав, шёл из мест, где вырос, в Афины. Герой, однако, пишет Плутарх, не оценил жеста «Растягивателя, заста­вив его само­го срав­нять­ся дли­ною с ложем, точь-в-точь как тот обхо­дил­ся со сво­и­ми гостя­ми», и тем погубил.

Как можно заметить, оказалось, что великий уравнитель и не подумал применить к себе ту меру, соответствия которой требовал от других… Вот и ныне подобные личности отнюдь не спешат следовать тем убеждениям, которые столь активно навязывают прочим, — да вот можно для примера взять хотя бы небезызвестного К. Маркса, который так много рассуждал о достоинстве труда, восстании «пролетариата» и проч., при этом преспокойно пребывая на содержании у своего приятеля Энгельса. Это и понятно, ведь сочинял он подобные построения исключительно на экспорт, соответствующие деформации тела рекомендуя совершать там, растягивать белых негров, а здесь, в Лондоне, как-нибудь обойтись по-старинке.

Итак, «прокрустово ложе» означает «искусственную мерку, не соответствующую сущности явления, формальный шаблон, под который насильственно подгоняют реальную жизнь». Звучит как описание жизнедеятельности такого организма, как лево-либерал!

«Прокруст-эгалитарист»

Хотя в былые годы, отмечает Кассон, было общепринятым мнение, будто те же Птолемеи в роли гребцов «активно использовали рабов, оказалось, что … эллинистический Египет был тем местом, где рабство играло наименьшую роль, чем где бы то ни было ещё, а рабы там в основном представляли собой личную прислугу представителей высшего общества», что, по его мнению, «крайне неудачный источник галерных гребцов». Он указывает, что нам известен ровно один случай, когда зависимых людей, а именно крепостных, там насильно забрили на галеры.

В действительности же во времена, которую принято называть эпохой эллинизма, пишет исследователь, на кораблях «в сложившихся обстоятельствах попросту не было места рабам», ибо в известном смысле требования к их умениям только возросли, поскольку то был пик расцвета античного флота, великая гонка вооружений, которая раз за разом приводила к появлению всё более монструозных судов.

Что же касается римлян, то они, продолжает Кассон, «разделили участь Афин и эллинистического Египта: историки настаивали на том, что и они практиковали галерное рабство», однако «это предположение попросту не соответствует фактам». Как и в случае греков, рабов на галеры римляне могли посадить только в случае особо отчаянного положения, наступившего, например, в определённый момент Второй Пунической, и пенять на них за эту практику стоит не больше, чем за тотальную мобилизацию в СССР во время Второй Мировой. Тогда, согласно Титу Ливию, от богатейших людей потребовали выставить, в зависимости от дохода, до 8 гребцов; позднее он уточняет, что тогда «каж­дый в соот­вет­ст­вии со сво­им раз­рядом [постав­ля­л] … рабов (servos), чтобы слу­жи­ли они греб­ца­ми во фло­те».

После того, как Сципион в 209 г. взял Новый Карфаген, он, как сообщает Полибий, «из … военнопленных … отобрал самых здоровых … наиболее цветущих, и присоединил их к своей судовой команде; этим он увеличил общее число служащих на кораблях в полтора раза»; согласно Ливию, «мно­го моло­дых неграж­дан и силь­ных рабов он отпра­вил на суда, чтобы попол­нить чис­ло греб­цов»; однако же, уточняет Полибий, им он «обещал свободу, когда победоносно кончится война с карфагенянами … [а] они докажут любовь к римлянам и усердие».

С момента победы над Ганнибалом, пишет Либурель, «римляне, похоже, предпочитают не использовать рабов в роли гребцов»; так, для войны с Антиохом в 191 г., согласно Ливию, «эки­паж … пред­сто­я­ло набрать из отпу­щен­ни­ков». Он же сообщает о том, как «пре­тор Гай Ливий … втя­нул­ся в рас­прю с жите­ля­ми при­мор­ских коло­ний … когда он стал при­нуди­тель­но наби­рать их во флот».

Это и были два источника римских гребцов: вот и для Третьей Македонской войны «при­ка­за­ли набрать … моря­ков из рим­ских граж­дан-воль­ноот­пу­щен­ни­ков … [и] потре­бо­вать у союз­ни­ков тако­го же чис­ла».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 13/16 ⤴️➡️

Впрочем, во время Гражданской войны римляне ненадолго вернулись к этой практике. Так, Аппиан сообщает о том, что «вели­кое мно­же­ство рабов сра­жа­лось на сто­роне [Секста] Пом­пея»: их Дион характеризует как «корабельных рабов», однако, пишет Кассон, «то были добровольцы, уже бывшие свободными к тому моменту, как заняли свои сиденья». Также и Август в то же самое время набирал рабов, которым «даровал свободу ещё до того, как они ступили на борт»: он, по Светонию, «поса­дил на вес­ла два­дцать тысяч отпу­щен­ных на волю рабов».

После победы Августа римляне, похоже, теперь уже навсегда отказались от подобного, и хотя «с тех пор … вёсла, которые приводили в движения флоты империи, находились … скорее в в руках провинциалов, нежели граждан, никто из таковых не был рабом», пишет Кассон. Как пишет Старр, правило республики «ab omnia militia servi prohibentur» продолжило быть таковым и в империи.

Принудительная служба не была обыкновением древних: даже после разгрома при Каннах в 216 г. римляне, которых, по Титу Ливию, «необ­хо­ди­мость заста­ви­ла при­бег­нуть к неслы­хан­но­му виду набо­ра», отнюдь не принялись забривать в армию силой, но сделали так, что «восемь тысяч … рабов рас­спро­ше­ны были пооди­ноч­ке, хотят ли они быть сол­да­та­ми — их выку­пи­ли и воору­жи­ли на государ­ст­вен­ный счет»; позднее Ливий пишет, что от свободных они отличались только названием: «чтобы стать образ­цом насто­я­ще­го вои­на, им не хва­та­ет одно­го — сво­бо­ды».

Итак, как мы можем убедиться, в древности, равно в Греции и в Риме, даже рабов не всякий раз могли отправить насильно на корабли или ещё куда, у них зачастую требовалось сперва спросить на то разрешения, посулив немало взамен, сколь можно после этого быстрее отпустив на волю; в Новое же время на галеры ссылали, схватив на улице за неснятую шляпу, а каторга длилась всю жизнь.

Собственно, вывод из этого сделать такой, что вульгарного прогрессивизма, подобного марксистскому, утверждающего, будто поступь истории приводила исключительно к улучшению во всех сферах жизни, может придерживаться либо тот, кто не способен к самому базовому критическому мышлению, или же таковой, которому хорошо известно, что его мировоззрение слабо бьётся с реальностью, и при этом совершенно к тому равнодушен: проще говоря, или дурак, или подлец.

В общем-то, из двух этих типажей и состоит всякая идеология, которая берёт на вооружение подобные концепты, вот хотя бы тот же марксизм. Пресловутая лекция нам послужит чудным примером: её чтец относится ко второму из, его слушатели — первому.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 14/16 ⤴️➡️

В состав афинской корабельной черни, как признавала уже Сарджент, могли по минимуму входить рабы. Вот и дорев. ист. Р.Ю. Виппер пишет, что «афинские рабы … представляли по отношению к фетам, свободным бедным гражданам, как бы разряд низших рабочих; они были заняты в рудниках, в сельском хозяйстве, служили гребцами во флоте», при этом называет «выгодными» «условия, в которых находились афинские рабы».

О чём это таком тут речь? Рабство ведь всегда одинаково, разве нет? Весь посыл статьи тут может показаться напрасным, неправда ли, ведь какая разница, были рабы прикованными или нет, не так ли? Отнюдь: то, о чём говорит Виппер, вполне справедливо, а рабство может быть ещё каким разным.

Его слова подтверждает Псевдо-Ксенофонт, он же Старый Олигарх, который пишет: «Что касается рабов и метеков, то в этом отношении в Афинах царит величайшая распущенность … простой народ похож на рабов и обывателей … всем своим обликом. Если кого-то удивит, что рабы в Афинах жиреют и живут на широкую ногу, то, по-моему, и это допущено не спроста, и я готов объяснить, в чём дело. В морской державе необходимо держать рабов на денежном оброке: приходится предоставлять им свободу действий и ограничиваться лишь получением с них прибыли … Вот почему мы завели свободу слова даже для рабов в совершенно равной мере со свободными, и для метеков точно так же, как и для граждан, потому что они крайне необходимы общине и по своему индустриальному значению, и по участию в морском деле». Здесь, кроме прочего, мы видим, что не только по костям, но вполне живого раба древности было не отличить от свободного, в пользу чего, кстати, есть и другие свидетельства.

Из всего этого вытекает, собственно, что афинские рабы участвовали в рынке труда наравне со свободными, и стимулом для деятельности тех и других была лишь зарплата, — и потому совершенно верно Сарджент не выделяет их среди прочего ναυτικός ὄχλος. О том же сообщает Вестерманн, который отмечает, что платили им наравне.

Впрочем, для греков, как мы помним, разницы особой не было: любой трудящийся был для них тем же рабом; так, Аристотель полагал, что «ремесленник … находится в состоянии некоего ограниченного рабства»: именно такой смысл он вкладывал, когда говорил, что раб-де есть «одушевлённое орудие», и уточнял, что, например, «для кормчего руль — неодушевленное орудие, рулевой — одушевленное», при том, что последний на бумаге вполне свободен, — однако подлинно, на взгляд древних, таковым мог считаться только тот, кто лишён необходимости работать: концепцию «зарплатного рабства» они хорошо знали и (не) уважали.

Как отмечает Вестерманн, рабов, которые тяжко вкалывали в цепях, под присмотром надсмотрщика с кнутом, в Афинах не имелось вовсе, и в тех же серебряных шахтах Лавриона, которые считались когда-то апофеозом мучительной доли древнего раба, на деле с таковым наравне работали его же хозяева, что известно из речи Демосфена, в которой владелец шахты рассказывает, как «извлек из серебряных рудников много денег, трудясь и работая там своими руками».

Свобода их была абсолютной: так, Платон жалуется в «Государстве», что рабы в Афинах «ничуть не менее свободны, чем их покупатели», Демосфен отмечает, что «часто у нас можно увидеть рабов, обладающих большей свободой слова, чем в других полисах у граждан», а персонаж Плавта предлагает не удивляться, что рабы делают, что хотят, ибо «в Афинах так можно».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 15/16 ⤴️➡️

В общем, в составе команд, служивших на афинских галерах, рабы всё-таки порой встречались, вот только они нимало не напоминали то, как их изображает «Бен-Гур» или всякие там «просветители». Это становится важно, если мы вспомним, что только военный флот древних с таким неприятием относился к рабскому труду, торговый же, насколько можно судить, был к этому куда терпимее.

Впрочем, как сообщает Кассон (1995), «типичным торговым судном Античности был парусник», гребцов не знающий, «однако торговая галера тоже играла свою особую и важную роль в морской коммерции», впрочем, и она задействовала вёсла, по-видимому, только при штиле. Подобный корабль упоминает уже Гомер, герои которого сравнивают «ствол … обрубленной маслины дикой» с мачтой, «какая на многовесельном, с грузом товаров моря обтекающем судне бывает».

Что касается того, кто именно там грёб, как и вообще команд торговых судов, то, как пишет ист. Д. Ли Дэвис (2009), известно нам немногое. Не вызывает только сомнений, что это был всё тот же ναυτικός ὄχλος, корабельная чернь, почти исключительно выходцы из самых низов общества, того, что именуется рабоче-крестьянским населением, который, утомившись тяжким трудом, оказался привлечён морской романтикой.

Так, согласно софисту Алкифрону (II-III вв. н.э.?), один такой признавался: «Поскольку земля не способна достойно расплатиться за работу, я предпочёл довериться морю и волнам … Уж лучше вернуться из-за Босфора и Пропонтиды с богатствами, нежели осесть где-нибудь на задворках Аттики, чтобы вести жизнь, полную нищеты и невзгод». Из сообщения Синесия (III-IV вв. н.э.) также следует, что команда его корабля состояла в основном из крестьян, «лишь годом ранее впервые взявшихся за весло».

Интересное сообщает Nomos Rhodiōn Nautikos (VI-VII вв. н.э.), посвящённый морскому праву о-ва Родос III-I вв., которое позднее императоры, начиная с Тиберия и Нерона, сделали общепринятым для всего Римского гос-ва. Клас. и проф. юр. У. Ашбёрнер (1909) замечает, что оный был весьма беспощаден к командам коммерческих судов, что и неудивительно по отношению к людям, которых Ли Дэвис характеризует как «многонациональный сброд», из которых «большинство, если не все, были частью криминального мира (seedy underworld)». Согласно Страбону, о-в Фарос подле Александрии, рядом с которым находился знаменитый маяк, был местом, где заставляли селиться моряков, которых, похоже, не пускали в сам город.

Ли Дэвис замечает, что помимо преступников эти команды состояли наравне из свободных и рабов. В частности, в «Комментариях» Цезаря в какой-то момент из всего флота только один корабль ослушался приказа отойти, «так как не имел на борту солдат и управлялся частным лицом … он был взят Бибулом. Последний приказал казнить всех поголовно — и рабов и свободных».

Согласно Дигестам, «судовладелец должен отвечать за действия всех членов своего экипажа, будь они свободные или рабы», а также, что «не имеет значения, к какой категории людей относится капитан — является ли он свободным или рабом», там упоминаются ситуация, «если твой раб ведет корабль». У Демосфена говорится о «купле корабля и рабов», случае, когда некто «спасся в лодке с остальными рабами».

Так что вполне вероятно, что, как и в случае афинских военных судов, здесь тоже среди гребцов могли встречаться рабы: вот только нет причин полагать, что условия для них и их свободных товарищей хоть как-либо различались.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 16/16 ⤴️

Неправда ли, не вызывает сомнения, что греки ну просто донельзя уважали спорт, крайне высоко ставили увлечение атлетикой и всяким подобным? Пожалуй, если и есть эталон трюизма, то это вот он, правильно?

Мда, уже по самому тону, с которого это всё начинается, понятно, что сейчас произойдёт очередная деконструкция… Есть ли хоть что-нибудь, что перо Боборыкина своим прикосновением не намерено проткнуть, добравшись до самой сердцевины, проявившей от прикосновения его чернил совсем не ту суть, какой она полагалась прежде?

Итак, отвечая на первоначальный вопрос, скажу так: не совсем. Уж точно не в том виде, в каком это зачастую сейчас представляется. Вот, скажем, доводилось давненько, ещё на самой заре этого канала, спорить с исследователем, известным как Криптоплатоник, который был убеждён, что незадачливость современной философии будто бы вызвана недостатком, по сравнению с греками, физического трудолюбия в наши дни, что он предлагал компенсировать тем, что «ходить в качалку».

Сам я, как отметил и тогда, отношусь к этому пожеланию самому по себе с большой симпатией, также имея к спорту известную склонность, однако просто не могу не отметить, сколь неверно это сопоставление, представление о том, что труд и спорт это равноценные вещи, легко взаимозаменяемые. Ошибка эта, впрочем, неудивительна, ведь в Совдепии насаждалось как раз подобное отношение, там спорт откровенно навязывался, превращался в обязаловку, к нему принуждали, это был именно труд, нужный для повышения боеспособности пушечного мяса. «Готов к труду и обороне», и всё в таком духе.

Совсем иное мы видим в Древней Греции, где атлетикой заниматься разрешалось далеко не каждому, и низкому охлосу, как гласит надпись II в. до н.э. из Македонии, вход в палестру был заказан. Трудом спорт там не только не был, но являлся его, в известном смысле, противоположностью: необходимость работать греки презирали, полагая уделом лишь низших сословий, и считали, что он любого, даже на бумаге свободного, обращает в раба.

Свободный же человек не работает, отчего обладает в изобилии свободным временем, досугом, или «схолэ» (σχολή), наличие которого демонстрирует, показывая, что может себе позволить заниматься тем, что вовсе не приносит пользы, нарочито, показательно бесполезным делом. В число подобных входила и атлетика, которая, i.e., была непрактичной по определению. Д.ф.н. А.И. Зайцев (2000) отмечает преобладание «на всем протяжении истории греческого спорта таких его разновидностей, которые никак … или подходили очень мало для подготовки к войне»; как пишет исследователь, «бег с вооружением имел меньшее значение … чем бег без оружия, а стрельба из лука — несравненно меньшее, чем метание диска».

Вот почему спартанец Агесилай, согласно Плутарху, узнав, что она никак не помогает стать воином, проникся к атлетике великим презрением и навсегда забыл, тогда как Платон, по А.И., «мечтал о безраздельном господстве военно-воспитательной функции спорта и планировал в идеальном государстве „Законов“ … состязания в беге … все непременно с оружием». Зайцев полагает «не случайным», что римляне покорили всё Средиземноморье, «не только не увлекаясь атлетической агонистикой, подобно грекам, но и прямо рассматривая ее как занятие не достойное римлянина и воина».

Когда Одиссей у Гомера выказывает нежелание участвовать с феаками в спортивном соревновании, его подвергают насмешкам, заключая, что, видимо, герой «не подобится людям, искусным в играх, одним лишь могучим атлетам приличных», но явно «из числа промышленных людей». По его ответной реакции видно, насколько серьёзным было это оскорбление.

Тяжёлая физическая работа, разумеется, ни в коей мере не подобна спорту, и нет людей менее физически развитых, чем тех, кто привычны к ненормированной работе, скажем, по разгрузке вагонов или же обработки полей. Уже древние атлеты знали, как важно для развития тела соблюдать норму упражнений, правильно питаться и вовремя отдыхать, из чего трудяга может позволить себе примерно ничто.

«О греческом спорте и спорте советском», 1/2 ➡️

Вообще же, когда спорт превращается в труд, он так же становится разрушителен для тела, как и, по мнению греков, любая работа, про которую Платон говорил как о деформирующей тело и калечащей душу. Это легко заметить в наши дни, если посмотреть на то, что случается с профессиональными спортсменами, когда они отходят от дел, а впрочем, то же было характерно для олимпийских чемпионов уже в Античности.

В Совдепии, кроме прочего, имела большое хождение фраза «в здоровом теле — здоровый дух», подразумевавшая, что спорт укрепляет также и разум. Однако автор её подобного смысла отнюдь не вкладывал: как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2005), «любой, кто читал Ювенала, знает, что [эта] максима … в оригинале звучит несколько иначе. Это не утверждение, а едва ли не безнадежное пожелание тупым современным Ювеналу атлетам-профессионалам: нужно молиться, чтобы в здоровом теле был еще и здоровый дух».

Фраза эта была популяризирована в XVII-XVIII вв. стараниями Дж. Локка и Ж.-Ж. Руссо, однако они употребляли её всё ещё в оригинальном смысле, прекрасно осознавая, что указанное сочетание встречается в реальности крайне редко. Лишь в Совдепии её исказили, сменив смысл на противоположный.

Древние, в отличие от разных там отравленных марксизмом людей, прекрасно осознавали, что занятия спортом никак не гарантируют развития и в духовной тоже сфере, а скорее мешают ему. Буквально с того момента, как греки вышли из своих Тёмных веков, они начали переосмысливать роль атлетики в своей культуре, и отнюдь не в пользу улучшения о ней мнения. Напротив, она всё более уступала духовной сфере, которую древние предпочитали, прекрасно осознавая, что за двумя зайцами не угонишься, и верным оказывается народное, малограмотное улучшение перевода фразы Ювенала, которое, скорее всего, и не знало об оригинале на латыни: «на самом деле, одно из двух».

Уже Ксенофан заявлял, что, по его мнению, мудрость гораздо ценнее, более достойна признания. Жестоко смеялся над атлетами Эзоп, позднее Еврипид, а Исократ возносил Афины за то, что там соревнуются не только и не столько в спорте, но и в красноречии. По мнению же Галена, в кулачном бою скорее всех победит бык, в соревновании по панкратиону — осёл, и только в высоком творчестве зверям в принципе не одолеть человека.

Характерно и вряд ли случайно, пишет Зайцев, что роль атлетики быстрее всего снижается в греческих городах Малой Азии, для которых «хорошо известен факт, что [они] … играли ведущую роль в культурном перевороте», и, также, что «Афины, превратившиеся в V в. до н. э. в центр духовной жизни Греции, не дали после 460 г. до н. э. в течение долгого времени ни одного олимпийского победителя».

Платон, в своё время участник Истмийских игр, не понаслышке знал, какое деформирующее действие оказывает на тело профессиональный спорт, и запрещал его в своём «Государстве». Со времён Демосфена связанное со словом «агон» иное, αγωνία, стало приобретать нынешнее мрачное значение, тогда как произошедшее от «атлетики» άθλιος возымело смысл, связанный с мучениями, страданиями, несчастьями и просто дурным.

В общем, хорошо видно, что расцвет великой греческой культуры, в частности, философии, тесно связан не с развитием, а как раз с утратой былого значения спортом, и это, вкупе с иным, что мы обсудили, заставляет заключить, что не может идти и речи о том, будто подобное занятие способствует развитию духовному: хорошо бы оно хоть не мешало.

⬅️ «О греческом спорте и спорте советском», 2/2

Первобытный человек совершенно не стыдился собственной наготы, не принимал и даже не понимал самого этого концепта. Представители самых различных первобытных племён со множества мест земного шара схожи в том, что нимало не стеснялись, да и сейчас продолжают, разгуливать абсолютно голыми.

Уже Ч. Ломброзо (2000 [1915]) замечал, что свои одежды дикари «носят … скорее как украшения», не особенно отличая ткань от каких-нибудь бус, чему исследователь приводит немало примеров. Вот и проф.-клас. П. Брент a.k.a. Г. Лихт (1995 [1932]) пишет, что «украшение тела является в наши дни главной задачей „одежды“ для людей, живущих на лоне природы в тропической зоне».

У первобытных людей отсутствует как явление осознание того, что-де существуют некие «срамные места», которые следует, пряча глаза и пылающие щёки, скрывать от чужих взглядов. Больше того: как отмечает Лихт, вопрос того, «является ли человеческая одежда результатом пробуждения чувства стыда» или же наоборот, оное «развилось вследствие ношения одежды … решается ныне в пользу последнего предположения», которое «в наши дни … более не является гипотезой, приобретя статус доказанного факта».

По его словам, «очень медленно люди пришли к тому … будто существуют части тела, которые надобно скрывать», это случилось уже «после того как культурный прогресс развил т.н. чувство стыда, назначением одежды остается прикрывать … тело … в соответствии с требованиями стыдливости … называемой ныне „моралью“». Иными словами, сперва человек облачился в одежды, по причине климата или какой-либо иной, и только потом задался вопросом, какой это несёт смысл, а затем сам же его себе и сочинил.

Только с возвышением явления, известного как цивилизация, ею было утверждена необходимость носить одежду, которая прежде была личным делом каждого и не особенно регламентировалась, теперь же стала её отличительным признаком, ведь голыми разгуливают животные и дикари, не в пример которым человек, закабал… освобождённый, конечно, этим обществом нового типа, одет.

Существует мнение, что изгнание Адама и Евы из Рая в библейской книге Бытия символизирует переход от незамысловатого быта охотников-собирателей к каторжн… высокопроизводительному, разумеется, земледельческому труду, от кочевой свободы к тирании цивилизации: отсюда и одежда (точнее, набедренные повязки: в греческом переводе, Септуагинте — περίζωμα), которую они теперь вынуждены носить, стыдясь самих себя, своей ошибки. Впрочем, помимо этого отголоска, ничего почти не сохранилось от этой тоски по утерянному раю, цивилизационный нарратив целиком истребил её в своей погоне за желанием убедить человека в том, что принёс ему одно только благо.

Именно поэтому, отмечает проф.-клас. Л. Бонфанте (1989), «в Ветхом Завете нагота всегда означает нищету, постыдность, рабство, унижение», как, впрочем, и вообще всюду на родине цивилизации, древнем Ближнем Востоке, где обнажёнными бывают обычно военнопленные, прогоняемые на парадах, а также обобранные трупы.

В «Эпосе о Гильгамеше» Иштар спускается в подземный мир, постепенно теряя все украшения, «пока, конец, хранитель врат не лишает её и набедренной повязки, после чего … [она] оказывается совершенно раздетой, целиком лишённая как божественности, так и достоинства». Итак, даже небожители, по мнению местных, без одежды теряют всю свою силу, мгновенно переставая отличаться и от последнего из людей.

Вот и Геродот сообщает, что «у лидий­цев и у всех про­чих вар­ва­ров счи­та­ет­ся вели­ким позо­ром, даже если и муж­чи­ну увидят нагим»; он удивляется контрасту с тем непринуждённым отношением к обнажению, которое бытовало у его соотечественников, что отмечал и всё тот же Ломброзо, которому хорошо «известно, как легко были одеты древние греки и как охотно они расставались со своей одеждой при всяком удобном случае».

#nagota
«Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 1/9 ➡️

В играх ролевого жанра, как, впрочем, и в фэнтези в принципе, хорошее, правильное с точки зрения внутренней мифологии поведение, нередко репрезентуется донельзя удивительным образом. Чтобы считаться последователем добра, там следует гипертрофированно обделять себя в угоду другим, — в частности, отказываться от заслуженной награды.

Требования же её одного достаточно, чтобы попасть как минимум в антигерои, как вышло это, например, с Ханом Соло, который, видите ли, захотел за свершения компенсации в денежном эквиваленте. А вот его соратник Люк, который ни о чём таком нарочито, показательно даже не думает, безусловно положительный персонаж. Во и оказывается, что прав Ж. Батай, когда говорит, что «добро связано с пренебрежением к собственному интересу», что оно — «это интерес других».

Герои же древних мифов мыслили и действовали, мягко говоря, не так. Так, когда Гераклу довелось спасти Гесиону Троянскую от страшного чудовища Посейдона, он перешёл к исполнению этого деяния не раньше, чем вытребовал себе за то богатства, в частности, божественных коней самого царя, отца несчастной. За простое «спасибо» же герой и пальцем бы не шевельнул.

Даже боги не стеснялись требовать денег за свой труд. Посейдон наслал упомянутое чудище как раз потому, что его и Аполлона с ней обделили: боги эти в наказание за свой бунт против Зевса были приставлены к строительству стен Илиона, где, по Гомеру, «за услов­ную пла­ту целый работа­ли год». Вот и Харон, который перевозил тени умерших через реку Ахерон (или же Стикс), делал это в обмен на плату — монетку, которую помещали в захоронение. «Никто, ни Харон, ни [даже] Дис Патер … не делает ничего за бесплатно», говорится по этому поводу у Апулея.

В общем, даже персонажи античного мифа строго следовали правилу «по законам капитализма любой труд должен быть оплачен», при том, что многие отрицают, будто реалии Античности можно характеризовать этим словом; однако, как мы видим, даже если Гомер и перенёс вглубь веков, наделил Троянскую войну реалиями своего времени, для последнего, а именно IX-VIII вв., оное обозначение будет вполне справедливо, быть может, даже более, чем для нашего, когда кое-кем настойчиво предполагается, что для того, чтобы считаться хорошим, следует благодетельствовать просто за здорово живёшь.

При этом у явления бессеребренничества, такого вот рода добровольно-принудительного филантропизма есть замечательный побочный эффект, весьма, надо сказать, ироничного толку. Он заключается в том, что подобные бесплатные поступки ценятся значительно меньше, в силу банально того, что полученное за просто так люди склонны критически осматривать со всех сторон, не веря в свою удачу, а также в то, что действительно встретили такого простака, и, сим, всегда находить, к чему придраться, — это явление называется обесцениванием.

Зная об этом эффекте, например, профессиональные психотерапевты никогда не станут вести сеансы за так в том числе и поэтому… впрочем, конечно, не только и уж конечно не столько. Таким образом, действующего из одной самоотверженности будут куда активнее попрекать тем, что он делает, чтобы скрыть смущение, вызванное ещё и сомнением в том, что достойны такого отношения.

При этом, что донельзя характерно, ничего подобного никто не станет делать в суровой реальности: трудно представить того, кто откажется получить честно заработанную зарплату, и, больше того, абсолютно естественным считается при любой возможности требовать её увеличения. Таким образом, пропагандируемое, предлагаемое, желательное поведение здесь в принципе малосоотносимо с тем, как всё происходит на самом деле, никто к нему не стремится даже на словах.

«Тирания альтруизма», 1/2 ➡️

Всё дело в том, что активное навязывание подобного альтруизма является своего рода вырождением, дегенерацией соответствующего института, который распространили на массы и сделали обязаловкой, — так, кстати сказать, поступали в массовом обществе и с иными античными идеалами, например, в Совдепии — со спортом, который был из времяпровождения свободного человека превращён в пролетарщину, труд.

Когда добреньким и самоотверженным предлагается быть по умолчанию, непременно, теряется всякое чувство меры у тех, кто ему подвергается, что делает их баловнями. Уже Сенека замечал, что «если оказывать благодеяния, не руководясь рассудком, то они перестают быть таковыми и получают какое-либо другое имя».

Изначально же такого рода акты поведения были очень тщательно отсчитываемы, раздавались с большой осмотрительностью: уже у некоторых видов обезьян не каждому далеко позволен филантропизм, он там зарезервирован сугубо для высокопоставленных особей, является их прерогативой, благотворительность — это престижно, право совершать её ещё надо заслужить, а с таким, который пытается к ней прибегать, не имея соответствующего статуса, расправляются там очень сурово.

Это аристократическая привилегия — иной раз, когда воле великого захочется, проявить великодушие, снизойти, — и никто в таком случае не посмеет принимать альтруизм как должное, или, тем паче, требовать его по умолчанию. Он редок, и проявляем теми, кто может себе это позволить в силу положения, кто отнюдь не вынужден это делать, а, как правило, и не делает. Иными словами, альтруизм тут следствие выбора, отсутствует его тирания, нет такого, что все его проявлять «по факту обязаны».

И потому он не обесценивается, совсем даже напротив, высоко ценится, «шуба с царского плеча» — действительно событие. Как писал Ницше, «высшая каста … „те, кого всех меньше“ … обладает и преимущественными правами … воплощать на Земле счастье, красоту и благо. Лишь наиболее духовным разрешена красота, разрешено прекрасное: лишь у них доброта не слабость».

Итак, этакая щедрость — следствие аристократизма, она по определению не повсеместна, но исключительна. В большинстве же случаев естественно проявлять эгоизм, именно такое поведение является правилом, это норма самой матушки природы, которая донельзя экономна, это то, как и должно быть.

Впрочем, я несколько лукавил, когда рассуждал о том, что тирания альтруизма-де встречается скорее в выдуманных вселенных, живущих по принципу «как хотелось бы». Это не так, и её жертвы вполне среди нас: не думаю, что одному автору этих строк доводилось встречать наивняков, тех же «хороших парней», мало кому способных отказать в их просьбах — и на которых оттого, что называется, вовсю «ездят», им «залезают на шею», немного, естественно, при этом испытывая за то благодарностей.

Ныне кое-где таких именуют, вроде бы, simp — от слова simpleton, «простак». В случае, когда такие оказываются работниками, они трудятся за семерых, редко получая, однако, хотя бы за четверых, да и, пожалуй, за одного тоже.

Тот, кто предсказуемо всегда хороший и добренький вне зависимости от обстоятельств, скажем, от ответного к нему отношения, неизменно заслуживает таковое в виде исключительно самом низком — их правда, зачем лишний раз напрягаться, если всё равно ничего не изменится?

Не приходится потому удивляться, что всякий, скажем, кто прилагает сверхусилия для того, чтобы заслужить-таки право зваться «настоящим мужчиной», i.e. стремясь соответствовать образу, состоящему исключительно из односторонних требований, нечасто видит в конце пути больше уважения, чем было спервоначалу.

Или вот можно вспомнить некоторых горе-патриотов Совдепии, которые сокрушаются, не в силах понять, в чём причина того, что лимитрофы так ненавидят бывшую метрополию, хотя «мы ведь им во всём всегда помогали, от себя отрывали, так чего же это они так?»

А того. Как ещё им, помилосердствуйте, обращаться с рабами?

Итак, всегда помятуйте то, о чём пела C.C. Catch: что Good Guys Only Win in Movies. Give in to the Dark Side!

⬅️ «Тирания альтруизма», 2/2

Лихт отмечает, что греки первыми «осознали, что покровы вокруг половых органов являются чем-то неестественным, и … имеют смысл лишь в том случае, если приписывать … [их] функциям … некую моральную неполноценность.

Однако все было как раз наоборот, и вместо того, чтобы стыдиться этих органов, греки … [были полны] священного трепета и благочестивого поклонения перед непостижимой тайной размножения … благодаря которой возможно сохранение рода человеческого»; далее он выводит отсюда генезис «фаллического культа», который связывает с плодородием, как это было принято в его время, однако в наши дни все эти концепции признаны безнадёжно устаревшими.

Итак, продолжает он, «греки — всегда, когда они чувствовали, что одежда не необходима, мешает или невозможна, — оставались нагими, не пользуясь при этом какими бы то ни было передниками или набедренными повязками», и «мы совершенно правы, говоря о том, что греки показывались в публичных местах полностью или частично обнаженными гораздо чаще, чем это было бы возможно в наше время».

Он соглашается с искус. К. Виланд (1777), который полагает, что «греческое искусство добилось совершенства в изображении обнаженного тела потому, что лицезрение наготы было фактически повседневным». Согласно Бонфанте, нагота для греков стала своего рода формой костюма, особым дресс-кодом. Вот и тренировались греческие спортсмены полностью нагими, в месте под названием «гимнасий» (γυμνάσιον), что происходит от «голый» (γυμνός).

Впрочем, всегда ли так было? Ведь, как известно, греки не всегда отличались той особостью, которая позволяет говорить уже о совершенно иного качества цивилизации, европейской, но когда-то культурно были такими же, как и все, а именно во время бронзы, эпоху, называемую Микенской.

Проф. ист. Дж. Муратидис (1985), специализирующийся на античном спорте, отмечает, что три эпизода из Илиады, посвящённые спортивным состязаниям, «заставили некоторых исследователей вообразить, будто нагота не практиковалась микенскими греками», однако в действительности «у нас достаточно свидетельств, чтобы утверждать, что описанные в поэмах Гомера игры и спортивные практики зачастую представляют собой анахронизмы … отражавшие атлетические практики множества разных эпох, включая и ту, в которой жил сам поэт», а она была всё-таки на несколько веков позднее Троянской войны.

#nagota
⬅️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 2/9 ➡️

«Упоминание περίζωμα на атлетах может означать, что те ими пользовались во времена Гомера, в то время как материальные свидетельства демонстрируют, что нагота не была неизвестной микенцам». «Вполне возможно», подытоживает Муратидис, «что в Ионии, на родине Гомера, имелась подобная практика, возникшая под влиянием находящегося совсем рядом Востока».

Как отмечает д.и.н А.К. Нефедкин (2003), настолько «в Азии считалось неприличным показывать свое тело обнаженным», что «эта традиция отчасти была воспринята и анатолийскими греками, которые даже куросов (κοῦρος) изображали одетыми»: речь идёт об архаичных скульптурах юношей, которые практически всегда были нагими.

Вот и в Афинах в какой-то момент атлеты бегали не голыми, но в повязках: согласно Платону, «не так уж далеки от нас те времена, когда у эллинов, как и посейчас у большинства варваров, считалось постыдным и смешным для мужчин показываться голыми». Сообщает подобное и Фукидид: «В древности даже на Олимпийских состязаниях борцы выступали в набедренных повязках (διαζώματα), и этот обычай носить пояса был оставлен лишь несколько лет назад. У некоторых варваров, особенно у азиатских, и теперь еще на состязаниях … участники также выступают в поясах».

Из этих показаний некоторые делают вывод, будто бы грекам была хорошо знакома восточная стыдливость, от которой они лишь постепенно ушли, однако этому противоречат материальные свидетельства. Вазопись, сообщает Муратидис, говорит, что, похоже, «в Афинах в кон. VI в. попытались заставить атлетов носить набедренные повязки, в пользу чего говорит небольшое количество изображений с таковыми … попытка эта, судя по всему, провалилась, поскольку затем мы снова видим только нагих спортсменов».

По Муратидису, всё указывает на то, что это стало первой в истории греков попыткой прикрыть наготу спортсменов, ибо «нигде в греческом искусстве до этого момента не встречаются изображения повязок на атлетах, предполагаемого перехода от их ношения к полной наготе им не зафиксировано». Всё это напоминает, пожалуй, ситуацию с нынешней сексуальной раскрепощённостью, которую столь многие полагают беспрецедентным явлением, хотя в действительности следует говорить скорее о возвращении к норме Античности.

Иными словами, когда заходит речь об истории греческой наготы, чаще всего можно услышать рассуждение о том, что-де обычай этот якобы развился постепенно из своей противоположности, греки лишь со временем преодолели азиатское стеснение, которое ранее, в микенские времена было им вполне присуще; это, однако, исторический миф, виной которому в первую очередь сами греки, а именно упомянутые Платон и Фукидид, факты же говорят в пользу того, что подобное отношение древних к обнажению было для них характерно всегда, является примордиальным.

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 3/9 ➡️

Не следует, однако, впадать в крайность, воображая, как некоторые студенты, предупреждает проф.-клас. Д. Кайл (2007), будто греческие города напоминали огромные нудистские пляжи: нагота вне контекста, разумеется, древними не приветствовалась, и была допустимой лишь в особых ситуациях, например, связанных с тем же спортом; как он пишет, «оказаться раздетым на публике просто так было позорным, но во время тренировки — почётным».

Впрочем, обнажались греки и в иных ситуациях: так, согласно Афинею, поступил Софокл, когда «после Саламинского морского сражения … обнаженный и умащенный, ходил в хороводе с лирами». Также, по Нефедкину, «на аристократических симпосиях увенчанные пирующие были обнажены, прикрываясь лишь покрывалом». Наконец, Теофраст, которого цитирует тот же Афиней, упоминает, что «состязание в красоте [среди мужчин] есть у элидян», где, разумеется, участники были полностью раздеты.

Гесиод советует: «[Что бы ты ни делал], голый работай всегда!», и ему вторит вазопись, демонстрирующая обнажённых крестьян в поле. Впрочем, стоит заметить, что, несмотря на эту ремарку, нагота всё-таки en masse была уделом и обычаем не трудящихся, не рабоче-крестьянского люда, но прерогативой высокой аристократии.

Собственно, уже Буркерт (1979) отметил, что эта особенность идёт даже не то, что от первобытных людей, а и вовсе от обезьян, у некоторых видов которых наблюдается корреляция между рангом самца и той готовностью, с которой он демонстрирует свои первичные половые признаки: тем последняя выше, чем более особь контролирует территорий и уважаема в стае, и vice versa.

Кроме того, оная демонстрация, отмечает Муратидис, служит определённого рода воззванием к незваным гостям, к ней особо прибегают самцы, которые в этот момент охраняют сородичей и патрулируют территорию вокруг логова: пришлый как бы предупреждается видом агрессивно стоящих торчком фаллосов, подобных палицам, что его ждёт отнюдь не лёгкая добыча в виде беззащитной группы самок с детёнышами.

Собственно, таков смысл и у изображений фаллосов, в действительности не имеющих, как ошибочно думали когда-то, никакого отношения к плодородию, но всего-навсего являвшихся аналогом знака «Не влезай», в противном же случае угрожающих сексуальным насилием: таковое, как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2005), являлось «обычным наказанием за несанкционированное и злоумышленное пересечение границы», а его «символический смысл … заключался исключительно в публичном, насильственном и радикальном „разжаловании“ нарушителя в более низкий социальный статус». «Живой» же фаллос был такого рода угрозой ещё того пущей.

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 4/9 ➡️

Согласно Кайлу, «в гимнасийной культуре архаической и классической Греции нагота была тесно связана с гражданским статусом, досугом (σχολή) и телесной добродетели.

Проф.-клас. П. Кристенсен (2002) отмечает, что те, кто, будучи обнажён, регулярно и часто тренировался в гимнасии, приобретал равномерный загар, который служил для демонстрации привилегированного положения, ведь только тот мог себе позволить участие в γυμνικός άγών, кто имел возможность не работать.

Тот же, кто вынужден был заниматься трудом, рабочий люд, раздеваясь, с, гм, головой выдавал эту особенность своей биографии отсутствием загара в нижней части, отчего с презрением именовался «белозадым» (λευκόπυγος), с чем нередко связывали обвинения в трусости и женоподобности.

Как пишет Бонфанте, общество, таким образом, делилось на свободных, которые раздеваются чтобы тренироваться, i.e. демонстрировать избыточность своего бытия, и работягами, которые остаются голыми из-за его недостатка, например, нищеты. Рабам заниматься спортом не дозволялось: к примеру, сообщает Аристотель, «критяне … предоставив рабам все прочие права, запрещают им только посещение гимнасиев и приобретение оружия».

Таким образом, отмечает Бонфанте, занимаясь спортом в обнажении, греки проводили черту между свободными гражданами и всеми прочими, охлосом, но также и варварами: так, согласно Плутарху, «по при­ка­за­нию [царя Спарты] Аге­си­лая тор­гов­цы добы­чей про­да­ва­ли плен­ни­ков обна­жен­ны­ми … [над которыми], чьи нагие тела были белы­ми и рых­лы­ми из-за изне­жен­но­го обра­за жиз­ни, все насме­ха­лись». Позднее у римлян по той же причине вызвали смех галлы: как пишет Ливий, те «идут в бой наги­ми, но в иных слу­ча­ях нико­гда не обна­жа­ют­ся», и потому совершенно бледны.

Тут можно заодно вспомнить о том, что мода на загар приходила и уходила очень активно и в XIX-XX вв. согласно похожим на древние чисто социокультурным воззрениям на его природу: он мог, например, демонстрировать достаток, то, что обладатель равномерной бронзы может себе позволить её получить.

Что касается греческих женщин, то, утверждает Бонфанте, они куда реже мужчин представали раздетыми: например, «сюжеты их представляют таковыми обычно в моменты опасности, чтобы продемонстрировать их слабость и уязвимость»: так выглядит убиваемая Клитемнестра, подвергающаяся насилию Кассандра, приносимая в жертву Ифигения, беззащитные под обстрелом божественных близнецов дети Ниобы.

Напротив, могучая Афина полностью одета и даже вооружена. Таким образом, подытоживает Бонфанте, если в Греции мужская нагота стала означать совсем не то, что у других народностей, то «для женщин, в особенности в Афинах, обнажение сохранило прежнее значение постыдности, унизительности и уязвимости».

Впрочем, в то же время Лихт отмечает, сколь часто и запросто обнажались гречанки. В особенности это касается дориек, в частности спартанок, которые занимались спортом наравне с мужчинами, выступая полностью раздетыми: как он пишет, «если беспристрастно рассмотреть многочисленные отрывки из древних писателей, приводящих сведения по данному вопросу, то нельзя не прийти к выводу о полной наготе девушек; таково же мнение и римских авторов … говорящих о nuda palaestra».

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 5/9 ➡️

Впрочем, практиковалось такое и в других частях Греции, как минимум в Хиосе, где, сообщает Афиней, «приятно даже ходить по гимнасиям и смотреть на беговые дорожки, потому что там юноши состязаются вместе с девушками»: недаром, по мнению Лихта, Петроний использует выражение «хиосская жизнь» как общее место для обозначения распущенности.

Лихт далее упоминает отрывок из Гипполоха, который рассказывает о пире, «на котором выступили родосские флейтистки, показавшиеся ему совершенно обнаженными, пока другие гости ему не растолковали, что на них надеты косские одежды».

Лукиан тоже упоминает эту «тонкотканую одежду», которую «надевают только для того, чтобы не казаться совсем обнаженными», а Петроний называет ее «вытканным воздухом», наконец, Сенека, пишет Лихт, даёт волю своему «негодованию против этого женского эксгибиционизма», сомневаясь, что «одеянием может быть названо то, что совсем не прикрывает тело или даже только срамные части», по его мнению «женщина в такой одежде едва ли способна с чистой совестью поклясться в том, что она не обнажена».

Несмотря на всё это, отмечает Лихт, «частое упоминание этих косских одежд древними авторами доказывает, что они пользовались широкой популярностью», причём не только у каких-нибудь гетер: из отрывка Феокрита следует, пишет он, «что и респектабельные женщины не боялись показываться в таком наряде».

Наконец, он упоминает о «пользовавшихся всеобщей любовью конкурсов красоты», и том, что «эти состязания сопровождались более или менее полным обнажением девушек, споривших за победу».

Тут уместно вспомнить текст Богемика, в котором тот упоминает фреску с «девушками в бикини», на которой римлянки времён Диоклетиана в означенном одеянии занимаются пробежкой, и отмечает, что в 1959 г., когда были произведены раскопки, подобный купальник был ещё явлением донельзя новомодным, изобретённым ещё только совсем недавно, буквально вот-вот, и немало после этого ещё понадобилось времени, чтобы он перестал считаться новоевропейскими варварами верхом порнографии, стал нормой и даже обязательным явлением на конкурсах красоты.

Греческого же уровня в этом отношении мы, как видим, не достигли и поныне: как пишет Лихт, греки в таких конкурсах подражали самому знаменитому из них, который лучше всего описан Лукианом: там Парис полагает, что «для большей точности исследования лучше, чтобы они разделись», после чего осматривает всех трёх богинь по отдельности; те не против, и поощряют его ремарками в стиле «осмотри меня хорошенько», «осмотри меня точно и подробно, ничего не пропуская, но подолгу останавливаясь на каждой из частей моего тела».

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 6/9 ➡️

Кто и зачем на самом деле построил пирамиды? Неправда ли, вопрос донельзя животрепещущий? Ну вот что значит, — ответ на него очевиден? Разве это так? Ведь далеко не всех и поныне удалось убедить, что то были сами египтяне, организовавшие великое строительство с одной только целью сохранения тел своих умерших: отчего-то столь многих и сейчас куда боле привлекают альтернативные версии…

Действительно, для египтян защита останков от распада была ничуть не менее важна, чем, скажем, для греков, которые полагали, что если не захоронить оные правильным образом, то умерший не будет знать покоя: угроза навроде нашего «костей не соберёшь» относится как раз насчёт этого. Но если грекам было достаточно предать земле эти самые кости, то египтяне бальзамировали тела, стараясь всеми силами уберечь их от разрушения, а для большей надёжности даже создавали эти огромные, по сути, гробы из песчаника и известняка.

Это всё известно, и в цели данного текста не входит очередной обзор эволюции пирамидального строительства, постепенного развития его от простых мастаб к ступенчатым пирамидам, не собирается он и с иных углов пытаться показать убедительность академической версии. Подобное уже делалось не раз, и повторяться не интересно. А кроме того, бессмысленно: ведь рациональный аргумент отнюдь не относится к тем, которые убеждают толпу, и всевозможные «популяризаторы науки», прибегающие к нему в борьбе с теми, кого именуют «немогликами», сиречь теми, кто убеждён, что древние что-то там «не могли», занимаются сизифовым трудом, не осознавая нюанса.

Как пишет д.и.н. С.В. Волков, «уровень сознания и познаний не менее 90% населения таков, что язык примитивных штампов, мифов и конспирологических построений — единственно возможный и необходимый для общения с ним. Те, кто их создают и употребляют, обычно делают это не от глупости или невежества, а по осознанию того обстоятельства, что глупость и невежество всякой „неспециальной“ массовой аудитории имманентно присущи».

В этом, собственно, всё и дело, а не в чём-то другом: пора уже нам оставить в покое бесконечно опровергаемый реальностью миф пафосной эпохи Просвещения о том, что если очень постараться, то можно повысить уровень толпы хотя бы до приемлемого. Нельзя.

К слову сказать, этот самый «немоглизм» берёт начало всё там же, где и практически вообще всё: в Древней Греции. Греки, выйдя из своих Тёмных веков, наступивших вслед за падением Микенской цивилизации, обнаружили, что им в принципе не под силу выстроить укрепления, подобные тем, что остались от их предков, и потому вообразили, что те были делом рук существ куда более высоких, чем они, а именно циклопов, отсюда — «циклопическая кладка».

Так, уже у Еврипида упоминаются Микены, где «киклопы пригоняли аккуратно по ватерпасу камни». Много позднее Павсаний, забредя туда же, сообщил: «гово­рят, что все эти соору­же­ния явля­ют­ся работой кик­ло­пов», и то же верно для Тиринфа, где «сте­ну … назы­ва­ют тво­ре­ни­ем кик­ло­пов», ведь там «каж­дый камень настоль­ко велик, что даже самый малень­кий из них не может сдви­нуть даже пара мулов». Согласно Плинию, взгляд этот восходит к Аристотелю.

После заката Античности всё повторилось, и в Средние века римские мосты тоже часто воображались творением рук троллей или же иных существ: характерно такое наименование как «чёртов мост». Однако в случае пирамид сомнение кажется неуместным: дело отнюдь не в какой-то особо развитой технологии, которой тут попросту не наблюдается, но лишь только выдумывается. Дело явно в другом.

Обывателю по каким-то ещё причинам куда ближе альтернативная версия происхождения пирамид: он уже, заранее считает, что те никак не могли быть выстроены «просто египтянами», все прочие же доводы ему нужны для обоснования этой позиции. Всё по Ницше, который писал о тех, которые «в сущности … с помощью подыскиваемых задним числом оснований защищают какое-нибудь предвзятое положение … все они, вместе взятые … в большинстве лукавые ходатаи своих предрассудков».

«Избыточность пирамид», 1/4 ➡️

Ну так и почему же такой плебей куда охотнее верит, что за всем этим стояли те же пресловутые инопланетяне, преследовавшие невероятно высокие цели?

Да в силу той банальной причины, что ему не под силу понять, как и зачем можно было тратить столько усилий на столь бессмысленное, бесполезное с его точки зрение мероприятие, как «просто» строительство пирамид. Вот он бы лично ничего подобного делать ни в коем случае не стал, а египтяне что, хуже были? Не дураки же, чай? Не знали, куда можно эффективнее приложить силы, что ли?

В случае инопланетян и т.п. как бы оказывается, что стройка эта преследовала весьма утилитарные цели, очень понятные, и пришельцы тут мало оказываются отличны от людей: у них наблюдается всё то же, просто с космическим размахом. Пирамиды по этой логике оказываются, скажем, передатчиками сигналов, чем-то вроде телефона или мессенджера, только, как это сейчас говорят, «на максималках». Это то, что обыватель видит каждый день, хорошо знает; это ему родное.

Как вариант, пирамиды могут испускать некую ауру, лечить, и проч., иначе говоря, быть медицинским инструментом, просто галактического масштаба. Иначе говоря, они в любом случае зачем-то, а не просто так стоят. А что же академическое мнение нам говорит? Это гробы, оберегающие останки? Сами-то понимаете, насколько тут усилия несоразмерны идее?

Сам обыватель придерживается явно совсем иных позиций касаемо погребальных обрядов, а с эмпатией, тем более на уровне культурного антрополога, у него, естественно, всё очень плохо, и поэтому это объяснение, оперирующее защитой мёртвого тела от распада, кажется ему бредом, верхом глупости, бессмыслицей, которую дураки в кабинетах повторяют, как мантру, не пытаясь к ней критически, подобно ему, подойти.

Иначе говоря, низкий плебс здесь демонстрирует фундаментальное непонимание того, что такое искусство, что оное отнюдь не для применимости созидается, но для эстетического наслаждения. Поскольку его жизнь подчинена применимости, то же он требует и от всего, что наблюдает. Он как бы пребывает на уровне ребёнка до трёх лет, который всё норовит засунуть в рот и попробовать на зуб, поскольку в принципе не видит никаких иных целей у бытия, кроме как съестных.

Такой насчёт всякого, с чем сталкивается, задаётся вопросом: «Как это может пригодиться в жизни?», и, если не получает убедительного для себя ответа, преисполняется к явлению высочайшего презрения. Это и понятно, такой и должна быть жизнь у рядового народонаселения, всего лишь не надо к его мнению минимально прислушиваться.

Этот извечный поиск применимости, неизбывная нужда в ней, может быть охарактеризована как мышление через принцип «нехватки». В таком виде существует всякая живая природа, которая занята вечной борьбой за выживание, пребывая в атмосфере крайне ограниченных ресурсов. Это видно уже по тому, как устроен и сам человек, который явно создавался в условиях строжайшей экономии, с регулярной помощью т.н. «костылей», паллиативов, временных решений, которые очень часто становятся постоянными.

Скажем, прямохождение не прошло для нас даром: уже Д. Карнеги упоминал хитреца, который демонстрировал внимательность и предупредительность, спрашивая буквально у каждого, кому за 30, как поживает его спина, поскольку болеть к тому моменту она начинает у всех. Отсюда же и необычайно высокая по сравнению с другими видами смертность во время родов, и общая их трудность; можно привести и иные примеры.

(Собственно, это главный и лучший аргумент в пользу того, что человека создал никакой не Бог, не всемогущее существо, обладающее нескончаемыми ресурсами и потому бесконечно щедрое, но он был сконструирован крайне экономной системой, которая очень осторожно тратит, старательно вымеряя доступное ей: таковой и является эволюция.)

⬅️ «Избыточность пирамид», 2/4 ➡️

Некоторым даже может показаться, что всё бытие без исключения пронизано подобным, если можно так выразиться, жлобством. Как пишет д.ф.н. М.А. Корецкая (2016), «для нас стало уже расхожим антропологическим клише рассуждение о том, что человек — существо не-готовое, ущербное … выстраивающееся вокруг неизбывной травмы … и люди всегда таковы», чему посвящён весь классический психоанализ, который, скажем, деконструирует Делёз в своём труде с характерным названием «Анти-Эдип», где стремится к освобождению «желания от его трактовки через принцип нехватки», более того, не верит, что нехватка вообще существует.

Это, однако, крайность, с которой трудно согласиться, и подобное будет, без сомнения, исключением. Как писал Ницше, «из этой отвратительной борьбы за существование могут вынырнуть лишь единичные личности», и иной способ бытия, ориентирующийся на «избыток», встречается крайне редко, он откровенно элитарен.

Для избыточности, непроизводительной траты необходимы условия, которые может позволить себе далеко не каждое бытие: не приходится, ergo, удивляться, что её рождение произошло в среде высокой аристократии, которая, как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2000), «в греческом обществе гомеровской эпохи … представляла собой типичный „праздный класс“ (leisure class), который, имея в своем распоряжении много свободного времени, [занимает его тем, что принято называть] „демонстративным потреблением“ (conspicious consumption)».

Выставление наличия у себя досуга, или σχολή, напоказ было характернейшим для высшего класса поведением. Частым проявлением этого было увлечение занятиями, откровенно не способными приносить непосредственную пользу, то есть такими, которые плебей, вынужденный трудиться, чтобы выжить, никак не мог себе позволить.

Ранее уже было достаточно сказано о том, насколько ключевым в генезисе науке была эта особенность греков, сейчас же речь пойдёт об искусстве, которое на тот уровень, на какой его вывели древние, только в описанных условиях и могло появиться, и нет ничего удивительного в том, что в иных обществах ничего подобного не возникло.

Согласно Зайцеву, отмечает Жмудь, «в течение десятков тысяч лет жизнь подавляющего большинства взрослых людей была подчинена задачам выживания». Как пишет А.И., «всякое, так сказать, нормальное общество препятствует любому духовному творчеству, не связанному с практической целью, и тем самым тормозит развитие культуры». Речь идёт именно о такого рода мышлении, которое не понимает пирамид, и, более того, не допускает, как правило, их появления; здесь мы наблюдаем тиранию вопроса: «Зачем?»

У древних же мы видим совсем иную ситуацию, их искусство, представляет собой качественно иной уровень. Уже Маркс признавал это: по д.ф.н. С.С. Аверинцеву (1981), «опыт нового времени в его оглядках на Грецию обобщен в известной формуле Маркса, согласно которой „греческое искусство и эпос … продолжают … в известном отношении служить … недосягаемым образцом“».

В частности, пишет Аверинцев, это касается письменного слова, и, более того, «ближневосточная литература может быть названа „поэзией“, „писанием“, „словесностью“, только не „литературой“ в собственном, узком значении термина; она не есть литература по той же причине, по которой ближневосточная мысль — не философия», ведь, «если мы признаем то и другое в одном и том же смысле слова „литературой“, мы … оскорбим греков, ибо сведем на нет … всю неимоверность, всю уникальность инициативы, принадлежащей им и только им».

⬅️ «Избыточность пирамид», 3/4 ➡️

В то же время их предшественников, да, впрочем, и вообще всех тех, кто не был (да и тех, кто был, пожалуй…) эпигонами греков, мы вынуждены судить по критерию «„еще-не“ — еще не дошли, еще не поняли». Впрочем, это не совсем верно, ведь «греки не опередили своих ближневосточных соседей, не продолжили их путь, а пошли совсем в иную сторону … В Греции произошло то, чего не то чтобы не успело произойти, а принципиально не могло и не должно было произойти в ближневосточном мире: литература впервые осознала себя … самозаконной формой человеческой деятельности, явно для себя противостоящей всему, что не есть она сама … культу, обряду, быту и вообще „жизни“».

Итак, неудивительно, что, согласно Зайцеву, «дистанция от эпоса о Гильгамеше до, скажем, „Антигоны“ Софокла длиннее, чем от „Антигоны“ до „Войны и мира“», а может быть, если мы согласимся с Марксом, движение ещё пошло и в обратную сторону.

Для нас главное, что, по А.И., как пишет его ученик, д.фил.н. Жмудь, «принципиальное отличие греческой литературы от „словесности“ Древнего Востока состоит в ее отрыве от жесткой ситуативной обусловленности и установке на эстетическую самоценность», перестала ориентироваться на нужду, всё ту же нехватку. Как пишет Жмудь (1994), по Зайцеву, «в Греции VIII-V вв. … впервые в истории человечеств а получили общественное одобрение все формы творчества … в том числе и лишенные непосредственного утилитарного значения … [и] практической ценности».

Увы, «восстание масс» привело к почти окончательной гибели этого и без того нечасто встречающегося идеала. Как пишет Батай, «когда-то ценностью являлась слава, не связанная с производством, в наши же дни … преимущество отдается приобретению энергии над ее тратой … оправдывается теми последствиями, которые славный подвиг имел в сфере полезного». Вот почему Маркс прав, и античного уровня, по крайней мере, в его время, достигнуть ещё не удалось: это не под силу убогому времени лавочников, как именовал его уже Бонапарт.

Отсюда же и обыватели, которым «инопланетяне построили» понятнее и ближе, чем любое иное объяснение. Впрочем, искусство само по себе плебс всё-таки кое-как, с грехом пополам, признаёт, поскольку оно социально одобряемо, а он очень послушен. Пирамиды же таинственны, их назначение далеко не так очевидно, как, например, у храма любой религии. А за живопись и скульптуру ещё и денег можно выручить, это уж совсем понятное дело!

При этом строительство пирамид, по иронии, служило как раз-таки в т.ч. и утилитарным целям, нужно было, чтобы занять чем-то огромную массу крестьян, которые маялись бездельем в то время, когда Нил был разлит, что следует, кроме прочего, из Геродота. Однако не только: как мы видим, египтянам вполне было доступно понимание избыточного искусства, хотя и в очень ограниченном виде.

Галикарнасский историк, к слову, против популярного убеждения, никогда не утверждал, что строители эти были рабами; а ведь этот факт, будь он правдой, в корне изменил бы отношение разного рода «прогрессивных» к этому памятнику культуры. Как писал уже Ницше, «бледная раса» лево-либералов и сочувствующих ненавидит всё подобное в силу того, что оно создано как следствие рабского труда и эксплуатации, а если точнее, служит очередным напоминанием того факта, «что рабство принадлежит к сущности культуры … нищета и без того уже тяжко живущих людей должна быть еще усилена, чтобы сделать возможным для небольшого числа олимпийцев созидание художественного мира».

Это подтверждает и Зайцев: именно «рабство … обеспечивало … свободное время … [а также] толкало … на то, чтобы использовать его не обязательно в целях максимального обогащения, но и в занятиях, не связанных непосредственно с экономикой». Это и естественно: чтобы где-то был избыток, в другом месте необходим недостаток. Только то можно расточать, что накоплено, и никак иначе.

⬅️ «Избыточность пирамид», 4/4

Как уже было подробно при случае исследовано, греки, в отличие от современников, не только нисколько не питали симпатию к необходимости тяжко трудиться для выживания, но и, напротив, полагали оную ключевым изъяном в бытии, таким, который его портит окончательно и бесповоротно. Другим, не менее неприятным, они полагали смерть, которую, впрочем, несмотря на всю её ужасность, полагали даже предпочтительной такой жизни, для продолжения которой нужно вкалывать.

Впрочем, конечно, они прекрасно в то же время понимали, что вся великая культура создаётся всё тем же трудом, и без него никуда, полагали, что цена велика, но того стоит. Древние демонстрировали эту свою осознанность при помощи культурного явления, называемого жертвоприношением, в ходе которого проходило заклание не абы чего, но только такого, что имело непосредственное отношение к труду, выращено им.

В частности, греческий ритуал в этой роли употреблял быка, зерно и вино: согласно д.ф. П. Видаль-Накэ (2001 [1982]), «мясная пища сопровождается возлиянием вина и символическим уничтожением зерна». Как можно заметить, всё из перечисленного неведомо дикарю, охотнику-собирателю, но создаётся работой, той деятельностью, что характерна только для цивилизации.

Итак, можно сказать, что в жертву приносится то, что уже является следствием другой, — той, которую совершает трудяга, отказываясь от лёгкой жизни в пользу созидательной, кто, в отличие от животного и дикого человека, мыслит не только сегодняшним днём, но жертвует его в пользу завтра. Иначе говоря, тот, кому известно сельское хозяйство; и напротив, «отсутствие обработанной земли влечет за собой отсутствие жертвенной трапезы».

Боги принимают только такую жертву, которая является следствием подобного самоотречения, иную же, как мы увидим далее, отвергают. Человек как бы подчёркивает, даруя богам плоды своих тяжких трудов, что выстрадал своё право быть эллином, а не варваром, гордится этим.

Как пишет Ж. Батай, «не случайно в жертву приносят то, что для чего-то служит», и «нельзя принести … то, что предварительно не изъято из имманентности», как он называет примордиальное состояние, присущее дикарю или зверю, а также вообще любому бытию, которое существует само по себе, а не создано человеком с какой-то целью, «что никогда не принадлежало бы ей и не было бы, на втором этапе, покорено, приручено и сведено к состоянию вещи. Для жертвоприношения берутся предметы, которые … сделались вещами и должны теперь вернуться в имманентность, откуда они происходят».

Всё это напоминает в чём-то учение Анаксимандра, который, по словам д.фил.н. В.Ф. Асмуса (1968), утверждал, что всё сущее когда-то незаконно обособилось от беспредельного и несёт за это вечную вину, которая однажды будет искуплена возвращением домой. Согласно Филострату, милетский философ учил, что «каждый возвращает одолженную ему ссуду природе-заимодавцу … когда ей будет угодно взыскать причитающиеся ей долги».

«Жертва трансцендентности», 1/2 ➡️