Вернёмся же к БДСМу, этой чудной практике нашего времени. Весьма нередко «нижний» там как раз считается рабом, который полностью или частично подчинён господину, имеющему патриархальные черты, даже если это женщина. Оный доминирует, i.e. является dominus'ом, собственно, господином, повелителем, а может, что и Господом.

В куда более редких случаях «нижнего» ещё одевают в женскую одежду с целью унижения, от которого он, в точности по заветам Л. Захер-Мазоха, получает несказанное удовлетворение. А порой его и вовсе в такой позиции используют как пассивного партнёра, он «становится женщиной» окончательно.

Всё это мы видим и в мифе о Геракле и Омфале. Они как бы меняются местами, совершают обмен гендерных ролей; впрочем, остаётся за кадром, менялись ли они ролями ещё и в сексе. Важно, однако, то, что, согласно ключевой здесь мысли, женщиной так или иначе быть унизительно, и когда в её роль воплощаются, хотят быть обиженным, оскорблённым, лежать у ног.

У древних, однако, мы не встретим такого отношения к женщине. Женский пол эллины вовсе не маргинализировали, не презирали, но полагали таким же человеком, как мужчина, просто выполняющим другую функцию в обществе. «Женщина и раб по природе своей два различных существа», писал Аристотель, а Цицерон называл жёноненавистничество болезнью. То, что в сексе им была предназначена пассивная роль, считалось естественным, вовсе не поводом их не уважать.

В случае, когда греческие мужчины играли пассивную роль, это ассоциировалось у них вовсе не с женщиной; подчинённый партнёр эллинами именовался παῖς, что означало также «ребёнок», «девочка», «сын» и «раб»: смысл в том, что всё перечисленное древними не считалось людьми в полном смысле слова, они были как бы прототипом человека, которым рано или поздно, по идее, должны будут стать, а до той поры служили ему; похож был статус и у собаки, «друга человека».

Плюс ко всему, молодые греки регулярно сами проходили эту стадию, будучи эроменами у статусных мужей, и потому воспринимали это как вариант нормы, которая, однако, была стадией, которую следовало преодолеть, возврат же к ней считался странным, необычным откатом назад, впрочем, на «Симпосии» у Платона то, что взрослый Агафон был возлюбленным Павсания, стало лишь поводом для шуток, не более. Совершенно точно является мифом убеждение некоторых, будто пассивом быть в Греции считалось позорным или даже наказуемым увлечением; каралась (лишением гражданства) лишь мужская проституция.

Однако пассивная роль в зрелом возрасте всё-таки была исключением из правил, такого следовало стесняться, скрывать, ведь там присутствовала сильнейшая ассоциация с подчинением, и тот, кто практиковал подобное странно бы выглядел, скажем, на высоком чиновничьем посту. Это отношение дошло и до наших дней, и начальник, который крайне требователен и суров, сравнивается иной раз с агрессивным гомосексуальным насильником.

Итак, мысль о том, что женщина — это нестатусный, униженный по жизни член общества, не является греческой. Таковым является παῖς, по Михайлину, представляющий «„исходную“ поведенческую систему, способную затем „переключиться“ как в мужской, так и в женский вариант». Принижение же женщины, «опускание» её до состояния παῖς — не греческая, не европейская, но азиатская практика.

Это наследие христианства, которое вообще сильно изуродовало всю нашу сексуальность (например, в отечественной культуре первые движения в сторону исцеления начались только под началом Розанова); оттуда же и такое отношение к переодеванию в БДСМ-практиках. У греков же ассоциация между переодеванием мужчины в женщину и затем сексом с ним в пассивной роли, похоже, попросту отсутствовала.

Неудивительно поэтому, что такие мотивы в мифе о рабстве Геракла у Омфалы появляются только в н.э. и позднее, к примеру, об этом говорит христианин Тертуллиан, по-видимому, попросту проецируя на могучего сына Зевса собственные подавленные хотения.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 4/7 ⤴️➡️

Овидий рассказывает ещё кое-что любопытное. Он упоминает бога Пана, или же, у римлян, Фавна, который «особ­ли­во не любит одеж­ды», запрещая на своих празднествах её носить, а почему так, говорит Овидий, «объ­яс­нит древ­ний забав­ный рассказ»; мы видим характерный этиологический миф, i.e. такой, который призван объяснить происхождение некоего явления.

Сперва он повествует, как Геракл и Омфала обмениваются одеждой, как его она «в пла­тье свое наря­жать ста­ла», а сама оделась в его львиную шкуру; «так и пиру­ют они, а после того засы­па­ют порознь, но ложа свои рядыш­ком сте­лют себе». Тут-то с Паном и случился казус: воспылав страстью к Омфале, решил он возлюбить её — «на что не пой­дет неуем­ная похоть?», однако в темноте был вынужден ориентироваться наощупь, по одежде, и, обнаружив женское платье, вообразил, что нашёл прекрасную царицу, после чего «всхо­дит на эту постель, рас­прав­ля­ет на ней свое тело и напря­га­ет, как рог, страст­ную жилу свою. Вот зади­ра­ет и туни­ку он с лежа­ще­го тела, но ока­за­лись под ней ноги в густых воло­сах. Даль­ше полез он, но тут герой тиринф­ский уда­ром сбро­сил его, он упал», «Фавн вопит, тяже­ло сва­лив­шись с высо­ко­го ложа, еле он тело свое под­нял с холод­ной зем­ли».

С тех пор и невзлюбил Пан одежду, «и зовет он теперь к празд­не­ству голый народ», а может, даже проклял её: в итоге Геракла ведь сгубила именно одежда, которую отравила ядом гидры по незнанию его жена Деянира. Некоторые, в частности, Р. Грейвс, полагают, что Пан также стал распускать слухи, что Геракл менялся с Омфалой одеждой на регулярной основе, а не этот единственный раз в ритуальных целях, но потому, что испытывал сексуальное удовольствие от процесса.

Первоначально, однако, травестизм, видимо, имел под собой совсем иную, ритуальную цель. Впрочем, мнение о том, что-де он есть пережиток «матриархата», как полагали в XIX в., а советские авторы — до 80-ых годов XX в, конечно, следует сразу же отбросить в силу того, что существование этого самого матриархата так и не было доказано.

У структуралистов на этот счёт есть несколько теорий. Так, П. Видаль-Накэ упоминает, что «во многих обществах при прохождении обряда инициации разница между до и после резко подчеркивалась: именно во время превращения в мужчин мальчики переодевались в девочек», «очень часто в религиозных церемониях и мифах переход молодых людей из юности во взрослый возраст сопровождался переодеванием в женские одежды, а для девушек — мужским травестизмом», «переодевание в женщину … для греческих архаических обществ … был способом драматизировать доступ юноши к мужественности и к брачному возрасту», пишет он.

Так, Плутарх сообщает, что в Аргосе девушки перед вступлением в брак привязывали себе бороды, а в Спарте коротко стриглись и одевали мужскую одежду. Надо сказать, что рудименты обычая ещё вполне живы: в (пост)советских детских лагерях отдыха иной раз бытует т.н. «День наоборот», когда мальчики одеваются девочками и vice versa.

Смысл этого заключался во временной инверсии ролей, «которая на время превращала мужчину в женщину и которая заставляла его вести себя совершенно противоположным образом по сравнению с тем, как он должен был вести себя в „нормальной“ жизни», i.e., они временно вели такой образ жизни, который максимально не похож на тот, какому предстояло им следовать всю оставшуюся жизнь.

Более того, в итоге требовалось превозмочь этот ритуал, показать, что тебе по вкусу всё-таки «норма», переодетый юноша должен сбросить женское платье и принять свою суть, свой пол: «классический пример в греческой мифологии — пребывание Ахилла на Скиросе: он был переодет в девушку, но не смог устоять, увидев оружие», пишет Накэ, i.e. «важен не столько сам факт травестизма, а антитеза, которую он выявляет». Тут ещё можно припомнить Афину, Артемиду и Аталанту, олицетворяющих девушек прямо в преддверии замужества, ведущих себя во всём подобно мужчинам, в особенности первую, которой в скандинавской мифологии подобны валькирии, теряющие свои силы в случае выхода замуж.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 5/7 ⤴️➡️

Хотя Кун пишет, что «Омфала как бы задалась целью угасить в Геракле всю его непоборимую силу», это чистая глупость. Напротив, во время своего пребывания у неё он совершил одни из самых впечатляющих своих подвигов. Как пишет Аполлодор, «гово­рят, к тому вре­ме­ни … отно­сит­ся поход в Колхиду и охота на Калидон­ско­го веп­ря»; тогда же герой «поймал кер­ко­пов … Силея … застав­ляв­ше­го всех пут­ни­ков вскапывать его вино­град­ник, Геракл убил вме­сте с его доче­рью Ксеноди­кой … тело Ика­ра, выне­сен­ное вол­на­ми на берег … похоронил».

Вторит ему и Диодор, упоминающий, что «Геракл … нахо­дясь в раб­стве у Омфа­лы, рас­пра­вил­ся с раз­бой­ни­ка­ми в ее цар­стве. Кек­ро­пов, кото­рые зани­ма­лись раз­бо­ем и при­чи­ня­ли мно­го зла, он частич­но истре­бил, а про­чих схва­тил и пере­дал свя­занны­ми Омфа­ле. Силея, кото­рый обра­щал чуже­зем­ных странни­ков в нево­лю и застав­лял их вска­пы­вать вино­град­ни­ки, Геракл убил уда­ром моты­ги. У ито­нян, раз­гра­бив­ших зна­чи­тель­ную часть под­власт­ной Омфа­ле стра­ны, он отнял награб­лен­ное, захва­тил город, из кото­ро­го те совер­ша­ли набе­ги, пере­бил там муж­чин, а сам город сров­нял с зем­лей».

Этим всё, конечно, не кончилось. Увидев, что она не ошиблась с покупкой, и в руках у неё оказался тот самый великий сын Зевса, Омфала не упустила своего шанса. «Вос­хи­щен­ная муже­ст­вом Герак­ла и поняв, кто он на самом деле и како­го рода, Омфа­ла пле­ни­лась его доб­ле­стью … соче­тав­шись с ним, Омфа­ла роди­ла Лама. Ранее, еще во вре­мя пре­бы­ва­ния Герак­ла в раб­стве, у него родил­ся от неволь­ни­цы сын Кле­одей», пишет Диодор.

С Гераклом подобное случалось вообще весьма часто, от него родить считалось великой удачей. Именно поэтому царь Феспий не отпускал героя, пока все, кроме одной, из его 50 дочерей, не родили от сына Зевса, причём, говорят, он сумел оплодотворить их всех за одну ночь, что вполне может считаться его 13-ым подвигом, аналогично поступили и амазонки, когда герой прибыл к ним по заданию Эврисфея.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале?», 6/7 ⤴️➡️

Другие авторы тоже упоминают потомков Геракла, Омфалы и её служанок. У Овидия Деянира припоминает множество похождений Геракла, закончившихся деторождением, но упрекает его «только в совсем недав­ней измене, той, от кото­рой рож­ден в Сардах … Лам». Аполлодор называет сыном Омфалы и Геракла Аге­лая, от которого «ведет свое нача­ло род Крёза». Геродот говорит, что Гераклиды «вели свой род от Герак­ла и рабы­ни Иар­да­на». Павсаний пишет о храме Афины, основанный Гелеем, который «был сыном Тир­се­на и вну­ком Герак­ла от миди­ян­ки (Омфа­лы)».

Этот Тирсен особенно интересен, поскольку он считается первым из народа, который греки, пишет Страбон, звали тирренцами, а «рим­ляне … этрус­ка­ми и тус­ка­ми», «гре­ки же, как пере­да­ют, назва­ли их так по име­ни Тирре­на, сына Ати­са, кото­рый отпра­вил сюда посе­лен­цев из Лидии»; этого Атиса Страбон называт «одним из потомков Геракла и Омфалы»; знает его и Геродот, который говорит, что Сардами до Гераклидов правили потомки «Лида, сына Атиса». У Страбона «Атис, во вре­мя голо­да и недо­ро­да оста­вил Лида, одно­го из сво­их двух сыно­вей, по жре­бию при себе, а дру­го­го, Тирре­на, с боль­шей частью сво­их людей отпра­вил за море. По при­бы­тии в эту стра­ну он назвал ее по сво­е­му име­ни Тирре­ни­ей».

Таким образом, сами греки считали этрусков потомками греков и лидийцев, что, пожалуй, близко к правде — этнически этот народ действительно откуда-то из Малой Азии, тогда как культура его явно находилась под сильнейшим греческим влиянием; более того, существует даже непопулярная, даже маргинальная теория, что Этрурия есть потерявшаяся и одичавшая греческая колония, либо же просто очень хорошо эллинизировавшиеся дикари, подобно тому, как это вышло с Карфагеном или же парфянами.

Впрочем, как мы знаем, Карфаген эллинизировался не сам, а под началом греческих специалистов, и они же выстроили флот Риму во время Первой Пунической; так что и здесь, в случае этрусков, есть все основания подозревать, что подъём этой цивилизации случился не без помощи приезжих греков.

Характерно, что Страбон пишет следующее: «после осно­ва­ния Рима в Тирре­нию при­был из Корин­фа Дема­рат», сын которого, «став дру­гом … царя рим­лян, воца­рил­ся после него под име­нем Луция Тарк­ви­ния», а его сын, «Тарк­ви­ний Гор­дый, был послед­ним царем»: по этой версии римскими царями были полугреки из основанного внуком Геракла и Омфалы города, а значит, и влияние греков на римлян оказывается куда древнее.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 7/7 ⤴️

50 ОТТЕНКОВ ГЕРАКЛА: КАК ОН ПОПАЛ В БДСМ-РАБСТВО К ОМФАЛЕ

Всё уже имелось в Античности, и практики, известные в миру как БДСМ, не исключение. Гераклу посчастливилось испытать это на себе, когда его сделала «нижним» властная царица Омфала. Этот сюжет, впрочем, нередко стыдливо упрощают, убирая самое интересное, чего я делать ни в коем случае не стану... Никаких купюр: Геракл был рабом своей госпожи именно в том смысле, в каком в первую очередь подумал чей-то (может быть, именно ваш) извращённый (на самом деле вовсе нет) ум.

Впрочем, за этой историей кроется нечто большее, чем простой опыт сына Зевса в игрищах, которые много лет спустя переоткрыли австрийский писатель и французский маркиз, а именно таинственные ритуалы взросления, напрямую связанные с травестизмом (раньше думали, что он воспроизводил отъём власти в матриархальных обществах, но все такие построения были успешно опровергнуты).

Впрочем, если углубляться в генезис мифа, окажется, что он удивительным образом созвучен с бытовавшими в то же самое время политическими событиями в тех же самых Афинах, где и облюбовали историю приключений Геракла у Омфалы более всего. В итоге более всех пострадал почему-то Перикл. Как такое вышло, как он вообще связан с Гераклом и Омфалой, с соответствующим сюжетом? Об этом читайте в новой статье «Эллинистики».

Человек по природе крайне консервативное существо, любой новодел он по умолчанию склонен воспринимать в штыки; так устроены, впрочем, вообще все живые существа, которые существуют в режиме крайней экономии в силу ограниченности ресурсов. Если всё и так кое-как работает, зачем, спрашивается, искать новые пути, отказываться от проторенных дорог? Только если меняются внешние условия, наступает дефицит, случается эволюция, тогда как застой создаёт живых ископаемых вроде латимерий, не меняющихся веками.

Посему издревле наилучшим способом убедить человека, что-де ваша свежая идея достойна рассмотрения, было ввести его в заблуждение, будто эта новая мысль на самом деле куда древнее, чем кажется, она уходит своей историей вглубь веков, это якобы ещё дедовское начинание, а значит, оно более чем приемлемо. Вести преемственность от чего-то устоявшегося испокон веков по этой причине стало общим местом.

Почти всегда это было полной фикцией, откровенной выдумкой, как, например, когда аристократы вели начало от Венеры или же Святого духа. Практика эта благополучно сохранилась вплоть до наших дней, и те же марксисты выводили понятие «первобытного коммунизма» (urkommunismus), по образцу которого хотели переустроить всякое общество, вернув человечество в те славные, по их мнению, времена.

Уже древние греки делали вид, что не сами совершали свои удивительные открытия в науке и философии, но заимствовали их у соседей, основывались на достижениях Египта и Вавилона, хотя в действительности подобных знаний эти восточные цивилизации не имели, а греки, к тому же, не знали никакого языка, кроме собственного.

В свою очередь, римляне утверждали, что происходят от троянцев, а европейцы Нового времени, кроме этого — от атлантов и арийцев. Делалось это всё не для праздного развлечения, а для создания идеологического обоснования для завоеваний. На эту тему небезызвестный Богемик как-то удачно процитировал некий фильм, где герой говорит, что «нельзя просто подойти к парню и молча дать ему в морду. Нужно что-нибудь сказать». Действительно, ведь иначе поведение могут счесть беспределом, и потому даже распоследняя гопота перед тем, как совершить отъём ценностей, пытается оправдать своё поведение.

В деле сочинительства обоснований для гоп-стопа не отставали и у нас: СССР выбрал происходить от Золотой Орды, вооружившись манифестом монголов дойти до «последнего моря». Вторжения монголов в школе учили воспринимать чем-то вроде изнасилования, которое стоило того, ибо кончилось деторождением, иго, как утверждалось, позволило избежать культурного захвата Западом и сохранить особость.

Ещё больше на эту тему рассуждала пресловутая «новая хронология», согласно которой Русь-Орда испокон веков раз за разом завоёвывала «вечерние страны»; из всего этого следовало, что будет и следующий раз. Эта концепция была ничуть не более надуманной и антиисторичной, чем шведские рассуждения XVII в. о том, что Атлантида локализована в Уппсале; её проблемой была лишь отсталость, ибо в XX в. сочинять подобное уже было не принято.

Ордынское наследие воспевалось по-разному. Так, в 40-ые писатель В.Г. Ян(чевицкий) сочинил трёхтомник о нашествии монголов, где они, конечно, резали и жгли сурово в том числе русских, но в целом структура и организация их военного общества рисовались как весьма эффективные, завидные, достойные подражания. В образе же Чингисхана угадывался сам Сталин, который, довольный удачным портретом, выдал автору премию своего имени I степени.

Орда в этой книге — не враг, но то, с чем Русь, смешавшись, достигнет вершины своего потенциала: тезис встретится с антитезисом и даст синтез, как объяснял удивительно похожую ситуацию лидер ряженых под Рим в видеоигре Fallout. Эти отношения, разумеется, как это сейчас называют, абьюзивны и токсичны, есть смесь любви и насилия. Сопротивление же захватчикам нужно больше для того, чтобы как бы впечатлить их, выторговать себе право быть равным партнёром в дуэте, тогда как народы, не столь упорно или умело сопротивлявшиеся, вроде Хорезма, были попросту сметены ветром истории.

«Хозяин, ты где?», 1/2 ➡️

Впрочем, наиболее интересным в этом в общем-то весьма поверхностном и не особенно историчном произведении оказывается некое культурное явление, лейтмотивом идущее через книгу. Оно, к слову, оказывается чуть ли не тем единственным, которое автор не переврал в угоду своей задумке.

В книге негромко, но заметно прослеживается тоска жителей обширной территории, раскинувшейся от Малой Азии до Индии, по белому хозяину, который, по легенде, когда-то давно стал тем единственным, кому удалось покорить эту половину вселенной. Был он румийцем, и звали его Искандер Зу-ль-Карнайн; именно по его стопам идут монголы, ему подражают, и верят, что когда покорят свою половину известного света, им придётся столкнуться с империей, созданной Искандером.

Других покорителей οἰκουμένη они не признают, а добравшись до Адриатики, с презрением осмеивают местных, пытавшихся поведать о царе мира Диоклетиане; такой, заявляют монголы явно выдуман, ведь только один Искандер и правил когда-либо вселенной, — а теперь их черёд.

Много сказаний ходит о нём, его подвиги воспевает даже Коран. Говорят, Искандер успел покорить целых 99 царств, а прожил аж 700 лет, но несмотря на это, умер молодым: его погубила молодая жена, которую он последней взял в гарем… но, быть может, здесь Искандера путают с князем Итилем, владыкой племени хунну.

В те далёкие времена в царстве Рум правил царь Файлакус, владения которого были так обширны, что, как говорят некоторые, доходили они самого царства Рус. Единственного сына царя звали Искандер, к которому с детства был представлен мудрейший из мудрецов Арасту, сын Никумахуса и ученик Филотуна.

Благодаря учению Арасту, Искандер понял, что восточные народы являются рабами по природе, ибо живут в условиях азиатской деспотии, и даже не заметят, если над ними сменится владыка, при том, что новая власть для них явно будет благотворнее; впрочем, с тем, что азиаты скорее подобны растениям, Искандер уже не соглашался с учителем. Тот предупреждал ученика, что аквадеспотии невероятно устойчивы как формы государственного устройства, и любого завоевателя по итогу подчинят себе: «Азия», сказал он, «имеет обычай пожирать людей с их мечтами». Состояние азиатской деспотии настолько естественно там, что к ней всё неизбежно возвращается, и так будет всегда.

Но Искандер полагал, что он готов встретиться со своей судьбой. Ведь он общался и с другими мудрецами, которые помогали ему преодолеть злую магию врага; в их числе были любитель задавать вопросы Сукрот, первый математик Волис, быстроногий Хурмус, изобретатель Арашминдус, писатель Балинос, философ Фарфурнус и другие.

Когда Файлакус «ушёл в ворота вечности», Зу-ль-Карнайн во главе великого воинства отправился на Восток, где одолел одного за другим всех своих врагов в великих сражениях, в особенности пострадал царь Дару, правитель Ирана, и стал владыкой всей Азии.

Говорят ещё, что покорил Искандер также всю Африку, Индию, страны франков и даже саму далёкую Чину, однако другие в этом сомневаются, хотя третьи заявляют, что если смотреть внимательно, не забыв очочки, то философские системы Востока, в том числе и той самой Чины, похоже, созданы не без влияния или даже руководства румийцев, а значит, что как минимум культурное покорение здесь имело место; хотя последние два века много принято рассуждать о влиянии некоей восточной мудрости на Европу, сказания, похоже, говорят о том, что всё было наоборот.

Никто не сумел устоять перед Искандером, ни единожды не познал он горечи поражения, всегда были победоносны его войска. Увы, его империя ненадолго пережила своего обожаемого правителя, рассыпавшись на части усилиями его наследников — по иронии, то же сталось и с монголами, так активно подражавшими Зу-ль-Карнайну.

Однако не всё наследие Искандера пошло прахом, мудрость его народа продолжила жить в веках, навсегда изменив Азию, и та никогда уже не забыла, как был приятен ошейник, надетый румийским господином, белым хозяином. Вспоминать славные времена ярма, скучать по Искандеру, звать его Азия продолжила ещё очень-очень долго. Где же ты, хозяин, где?

⬅️ «Хозяин, ты где?», 2/2

«Вы, эллины, вечно остаётесь детьми». Эти слова Платон вложил в уста египетского жреца, который в его диалоге «Тимей» затем будто бы поведал предку философа, законодателю Солону, а через него и всем грекам, их же собственную историю, или, вернее (как ни трудно до сих пор с этим фактом смириться столь многим), исторический миф, сочинённый философом (речь идёт о знаменитой Атлантиде).

Этой фразой Платон изящно объяснил, почему же об излагаемых далее событиях до него не слышал никто из греков: они, подобно детям, будто бы лишь немногое знают о том, откуда явились на свет. Но сказанное жрецом с тем же успехом можно применить и ко всякому аспекту жизни древних. Этот народ словно открыл секрет вечной юности, и не знал и следа той дряхлости, усталости от жизни, которые столь свойственны цивилизациям Востока, этим аквадеспотиям: те словно уже родились стариками, подобно тому, как у всё того же Платона в диалоге «Политик» появлялись на свет вообще все люди во времена Крона.

Греки наслаждаются жизнью так, словно бы никогда с ней не расстанутся, и не думают о том, что будет после; в результате их мифы о посмертии остаются чрезвычайно неразвиты: им это просто было неинтересно, но интересовало только «сейчас и здесь». Поклонение посмертию, тем более вечная подготовка ко входу во врата смерти им совершенно чужды и противны, жизнеотрицающие культы — неизменно малочисленны и маргинальны; слишком уж для этого они, как это называл Б. Рассел, «были преисполнены юношеского задора».

Азиатский принцип существования, скованный запретами и традициями по рукам и ногам, грекам был целиком чужд; эти юные бунтари отвергают деспотичных родителей, требующих беспрекословного подчинения, и даже их боги мало напоминают то же тираничное божество иудеев.

Но даже их собственные боги им рано наскучивают; подобно всякому ребёнку, они быстро наигрались с этой игрушкой и поставили пылиться на полку: уже в их раннюю архаику миф, согласно структуралистскому подходу, у греков начинает выполнять сугубо культурную функцию, и никак не определяет их жизнь, мышление. Первое же письменное поколение, гомеровское, крайне критично подходит к вопросу, и первый же письменный памятник европейской литературы, Илиада, относится к богам несерьёзно, иронично и едко высмеивая саму концепцию.

Греки вырастают из своих обычаев необычайно быстро, словно дети, которым уже малы их прежние одежды, но которые они ещё не успели сменить, и теперь смотрятся в них нелепо. В результате пережитки дикарства всюду сопровождают высокую культуру, и в то время как греки образуют свои города вокруг религиозных центров, борются друг с другом за останки героев и изображения богов, защищают культы и рьяно прислушиваются к воле пифии, устраивают религиозные войны, их первый же историк Гекатей громко подвергает сомнению древние предания, заявляя, что миф о Геракле и другие легенды представляют собой пустой вымысел, а первый же философ Фалес отказывается верить в олимпийских богов.

«Вечная юность», 1/2 ➡️

Подобно всяким детям, греки обожают подражать, они легко перенимают у соседей их особенности, органично включают в свою культуру, преуспевают, совершенствуют. Вместе с тем они никогда не зацикливаются на чём-то одном, как это делают окружающие их «взрослые», но неизменно пребывают в поисках нового, широта их взглядов необыкновенна, многообразие их увлечений необычайно.

Ничто из того, с чем эллины сталкиваются, они не оставляют неизменным, но вечно всё изучают, разбирают на части, пробуют за зуб, переставляют так и сяк, словно дети свои кубики. Они неспособны усидеть на месте, эти вечные непоседы крайне подвижны, легко снимаются с насиженных мест в поисках лучшей доли, и так колонизируют обширные участки доступного им побережья.

Не боятся греки оставить свои самые крупные города, всерьёз намереваясь бросить Афины в случае победы персидского оружия в ходе греко-персидских войн, и всем народом уплыть, чтобы основать новый город где-нибудь ещё. Именно страх перед обещанием Фемистокла весь народ забрать с собой и основать новые Афины где-нибудь в Италии, заставил спартанцев отправить свои знаменитые 300 оборонять Фермопилы.

Для этого народа очень важны различного рода соревнования, соперничество, стремление стать лучшим, выделиться, стать яркой индивидуальностью, непохожей на остальных. Похвальба, награда, добрая слава — всё это они воспринимают с восторгом, бурно и искренне радуются, воспринимают донельзя всерьёз, близко к сердцу. Их гладят по голове и нахваливают старшие, сами боги, — и детям это глубоко по нраву, ведь их бунт против богов по-настоящему детский, это лишь временный разрыв пубертата, подростковое восстание.

Как и все дети, греки освобождены от труда, к которому относятся с пренебрежением, даже с отвращением, считая уделом и признаком раба. По их мнению, чем больше человек способен посвящать себя σχολή («схолэ»), свободному времяпровождению, тем более истинно он существует, иначе же он пребывает как бы зря.

Впрочем, речь идёт не о безделии, а об исследовании мира, о познании его. Как истинные дети, греки уделяют изучению того, что их окружает, непропорционально много времени, и их философы вроде Пифагора даже называют данное занятие (θεωρία, «теория») истинным смыслом жизни. Философия как таковая тоже берёт своё начало в этой особенности античных людей, именно поэтому только греки и смогли её создать, и никто другой..

Ницше, в своё время описав три стадии развития личности, наивысшую, достижимую только для единиц, назвал попросту «ребёнок»; можно сказать, что лишь немногие сейчас могут достичь уровня, который для эллинов был базовым.

То было «прекрасное детство человечества», как называл его небезызвестный К. Маркс; но почему при взгляде на древность неизменно складывается ощущение, что эти дети, этот античный ребёнок был небывалого размера, будто те кости динозавров, которые греки принимали за останки своих героев, принадлежали как раз ему? И почему мы, такие взрослые, так умудрённые, кажемся лишь карликами, лилипутами в сравнении с древними?

⬅️ «Вечная юность», 2/2

Ну разве не свойственно человеку быть ксенофобом по его природе? Тем не менее, предубеждённость перед незнакомым пропадает, когда он открывает книгу. Вот она — отпечатанная, с буковками. Как там могут написать неправду? Да бросьте, кто будет этим заниматься?

Если сказать на это, что едва ли не важнее смотреть, кто написал, когда и зачем, нежели то, что именно, он может крайне удивиться и обидеться. Да как же это так? Неужели при восприятии информации нужно придерживаться того, что называется философией подозрения? Да бросьте! никогда так не мыслили — неча и начинать.

Принцип «написанному — верить!» особенно присущ, похоже, всяческим протестантам, что и немудрено, ведь это такие христиане, которые отталкиваются не от интерпретаций, а от буквального текста своей священной книги. В итоге Фрейд, заметивший эту черту у американцев, сказал своё знаменитое: «Я везу им чуму», подразумевая, что в такой примитивной культуре, не склонной к рефлексии написанного, его мысли скоро изменятся до неузнаваемости, — и не ошибся.

Вот так наука психология и превратилась в то, что мы имеем сейчас, и именно потому случились нижеизложенные события. Итак, в один прекрасный день некоторым знакомым вашего покорного слуги довелось узреть в некоей книге на соответствующую тему, что-де «идиот» — это такой термин, обозначающий больного крайней степенью умственной отсталости. Вооружившись новомодным словечком «эйблизм», эти типы далее заявили, что-с никак-с нельзя, как следствие-с, сметь называть окружающих идиотами и тому подобными словами, ведь это будет оскорблением тех, кому эти слова вписывают в графу «диагноз»! Что за безумная инсинуация, спросите вы, и будете правы. Но что только не делают современные либеральные поветрия с языковой средой!

На резонные мои возражения о том, что-де «идиот» имеет и другие замечательные значения, читающее население в ответ даже не нашлось, что и ответить. И это при том, что этимология слова несколько сложнее, чем они себе вообразили, и, собственно, как это вообще часто бывает, является ключом к верному пониманию его семантики. Если другие слова, обозначающие умственную отсталость, как-то: «олигофрен», «дебил», не выходят за пределы «слабости» или «немощи», как глубоко их ни копнуть лопаткой пытливости, то ἰδιώτης у нас греческого происхождения и означает «отдельный, обособленный человек».

Ну да, допустим, крайняя неполноценность ума делает человека весьма обособленным, тут не поспоришь, скажете вы. Но дело тут совсем в другом; «идиотом» греки называли человека, который был обособлен не абы от чего, а от общества, уклониста, не участвующего в гражданской жизни, не интересующегося и не влияющего на политику.

«Идiотъ», 1/2 ➡️

Как известно, греки высоко уважали народовластие, даже в самые ранние периоды своей истории отвергая единоличное правление, не позволяя царям-басилеям действовать без ведома и одобрения совета старейшин и народного собрания. Со временем градус демократически только возрастал. Однако, в отличие от нашего времени, гражданами у древних были далеко не все жители, совсем даже напротив, лишь меньшинство их могло голосовать.

Гражданство следовало заслужить, оно не давалось просто так, но было привилегией, за которую приходилось расплачиваться, например, защищать полис с оружием в руках, а главное — участвовать в общественной жизни, разбираться в тонкостях политики и прочих премудростей. Лень разбираться? Тогда не будь гражданином.

Эта простая и такая верная позиция совсем чужда современному обществу, отравленного тем, что тут удачно назвали «безумной идеей всеобщего равенства», которое под действием этой отравы вообразило, что каждый может быть гражданином. Нет нужды говорить, что данная наивно-утопическая идея опровергается каждый день безжалостной реальностью. Как средний человек может быть хоть сколько-нибудь специалистом в такой непростой сфере как политология? А коль он в ней имеет нулевое представление, что он может избрать своим голосом? Ориентируясь на такого «гражданина», политики начнут упражняться лишь в том, у кого популизм более сахарный, заниматься тем, что зовётся δημαγωγία.

Такому прямая дорога в идиоты, лучшее, что он может сделать, это избегать любых голосований, чтобы не отравлять своим поверхностным мнением многострадальный институт демократии. Но, увы, сейчас такие как раз на виду, а идиотами становятся как раз люди знающие, достойные быть политически активными, ибо опасаются, что первыми подпадут под серп, которым вооружён репрессивный аппарат общества. В этом случае идиотизм есть зло, ибо он обрекает родной полис на тиранию: уже Платон отмечал, что таково наказание для несознательного гражданина.

И всё же, почему-таки медицинский диагноз назван словом, обозначающим человека, отрекающегося от политики? Что же, всё просто; ведь сочинён он был ещё во времена, когда люди не были поголовно лишены классического образования, но, напротив, создан обладателями оного, прекрасно знавшими оригинальный смысл слова. У этих людей, кроме того, всё в порядке было с чувством юмора. Они тоже считали, что жить надо по-эллински. Именно потому и обозначили, что те, кто подрывает устои эллинского образа жизни, это люди с самой крайней, последней формой умственной отсталости — идиоты.

⬅️ «Идiотъ», 2/2

Существует венгерская народная сказка про двух голодных медвежат, которые находят сыр и пытаются его поделить. Им помогает лиса, но каждый раз, когда она уравнивает их доли, откусывая вновь и вновь по куску от сыра, выходит неодинаково, что не устраивает медвежат, и дележка продолжается. И так до тех пор, пока, наконец, куски не становятся по-настоящему равные, хоть и микроскопические.

На этом примере можно увидеть недурное описание того, как происходит ОКР, но ещё лучше тут найти рассказ на языке Эзопа того, как же именно задуман осуществиться апофеоз эгалитаризма на нашей планете. Чтобы сделать всех людей равными, нужно либо раздать то, чего не хватает некоторым, либо отнять то, что выделяет немногих. Разумеется, в идеале лево-либеральная мысль обещает именно первое, каждому по потребностям и всё такое, однако на деле этот несбыточный и нереализуемый вариант уступил последнему, вполне себе реальному и уже долгое время осуществляющемуся.

В итоге происходит постоянное, нескончаемое отрезание от любой и всяческой личности всего того, что может быть воспринято как её преимущество перед прочими, одна за одной отнимаются всё новая его отличительная черта. Этот громадный серп уравнивания безжалостно проходится над обществом, срубая самые высокие колоски, спускаясь за очередными всё ниже и ниже. В итоге планируется, видимо, создать некий конгломерат, плотиновское Единое, которое никак не дифференцируется на отдельные составляющие, его части не выделяются, а значит, и не сраниваются между собой, и, ergo, не способны никого угнетать.

Люди должны носить одинаковую одежду, делать одинаковые дела, говорить и думать одинаково; должна существовать одна лишь безликая толпа, в идеале, должно быть, ещё и клонов, созданных машинерией, ведь альтернативный, старый-добрый способ, для которого необходимо соучастие мужчины и женщины, как мало что демонстрирует столь ненавистное безумной идее всеобщего равенство различие.

Только если все статут одним, можно будет преодолеть угнетение отличием. Поэтому человеки, подобно тому сырку в сказке, постоянно лишаются особенностей, свойств. Вместе с тем каждое такое откусывание открывает пространство для нового угнетения, поскольку отчего-то совершаются не совсем равномерно. Теперь уже бывший угнетённый становится бóльшим куском, а значит, и угнетателем, уже от него надо теперь откусывать. Вот и сейчас какие-нибудь гомосексуалы на Западе постепенно перестают считаться униженными и оскорблёнными, и перемещаются в число обидчиков. «Угнетённые становятся угнетателями».

Каждый укус оставляет всё меньше отличий, характеристик. Меньше универсалий. Онтология Аристотеля в итоге оказывается главным врагом лево-либерализма. Идеал — это те самые крохотные кусочки сыра. Пустая оболочка, к которой никаких особых атрибутов уже не применишь.

Всё, как и завещал Шауль а-Тарси, он же апостол Павел, первый ученик Иисуса Галилеянина, которого иные называют первым «левым» — не останется «ни мужчины, ни женщины», «ни эллина, ни иудея», а также ни гетеросексуала, ни квиргендера, ни транснегра, ни криптосапиосексуала, ни красного, ни круглого, ни умного, ни высокого. Вот тогда действительно наступит мир во всём мире, если человек редуцируется до подобного, сомнений никаких!

«— Ну что ж, — сказала лиса, — хоть и помалу, да зато поровну! Приятного вам аппетита, медвежата! — захихикала и, помахав хвостом, убежала.

Так-то вот бывает с теми, кто жадничает».

«Либеральный сыр»

Какая же глупость бессмысленная этот ваш чёрный квадрат Малевича, неправда ли? Самое что ни на есть воплощение понятия «дегенеративное искусство». Ну вот зачем такое было создавать? Ведь любой это может, не так ли?

Впрочем, критерий ли это, по которому следует выписывать из искусства? или оно всё-таки сложнее, и определяется не только одним мастерством автора? Ведь во времена расцвета русского супрематизма фотография, по сути, обесценила умение художника воспроизводить реальность такой, какая она есть, истребив, хотя бы и лишь частично, античный ещё принцип μίμησις.

Теперь искусство стало служить и иным целям. Вот и тот самый квадрат является вехой в великом противостоянии формы и цвета, этой войне, которая началась ещё в Средние века. В этом, в принципе, и заключается его ценность, в заявлении, которое он скрывает, а потому и оценить его может лишь тот, кто имеет некоторое представление об истории искусства.

Иными словами, для того, чтобы не пожать плечами и презрительно сплюнуть при виде супрематизма, необходимо быть по этой части образованным человеком… всё это куда менее верно для столь нежно любимого автором этих строк (нео)классицизма, который услаждает взор и тем, кто не знает античных сюжетов, им изображаемых. На некотором уровне картины в этом стиле постижимы и для профана, код же «Квадрата» непосвящёнными не читается в принципе; поэтому в известном смысле он более элитарен, чем, скажем, прекрасное изображение по всем правилам и канонам прекрасного греческого мифа; с другой стороны, этим единственным смысл «Квадрата» и ограничивается, никакой иной ценности он не имеет.

Но что же это, впрочем, за противостояние такое, о котором идёт сейчас речь? Цвет противостоит форме? Как, а главное, зачем, разве не требуется в изобразительном искусстве баланс, союз, содействие того и другого? По идее да, всё именно так, однако исторические обстоятельства обусловили долгое отсутствие цвета во многих областях изобразительного искусства, а когда же он туда триумфально вернулся, то настолько заполнил собой всё пространство, что очень быстро утомил публику, и она восстала.

Фотография долгое время не знала цвета, обходилась без него, и такое положение со временем стало восприниматься нормальностью. То была эпоха чёрно-белого мира, и до сих пор мы, изучая её визуально, делаем это по обесцвеченным снимкам.

По этой причине к цвету даже после изобретения цветной фотосъёмки очень долго царило неприязненное отношение, считалось, что он лишь отвлекает от того, что по-настоящему важно, и лишь монохромное изображение подлинно отражает суть человека. Именно поэтому фотографии на официальные документы так долго требовали делать чёрно-белыми; историк искусства М. Пастуро пишет, что «власти не доверяли … цвету, который они считают обманчивым, нестабильным и, в сущности, ненужным украшением», и это при том, что уже тогда ч/б снимки было сделать дороже, а также труднее.

То же верно и для кино. Хотя раскрасить его возможно было уже через 20 лет после рождения кинематографа в 1895 г., лишь в кон. 60-ых годов XX в. число цветных картин превысит количество чёрно-белых, при том, что уже тогда снимать последние было дороже, нежели первые, — и то же верно для фотографии. Всё потому, что цвет и здесь воспринимался легкомысленным, пошлым, отвлекающим от подлинной сути вещей.

И сейчас эта мысль живее всех живей среди разного рода снобов и эстетов, которые уважают только чёрно-белое искусство, искренне считая его более утончённым, соответствующий фильтр едва ли не наиболее популярный из всех; чаще всего, однако, подобные умонастроения представляют собой обыкновенный карго-культ, слепое подражательство: большинство богемных снобов даже не знают, зачем нужно обесцвечивать искусство.

«Как и почему чёрный с белым перестали быть цветами?», 1/4 ➡️

А ведь когда-то чёрный и белый отнюдь не противостояли прочим цветам, но считались просто одними из палитры. Окончательное изгнание их случилось под действием научных открытий, в частности, когда Ньютон разложил свет при помощи призмы. Чёрного тогда обнаружено не было, и фраза да Винчи о том, что-де он не является цветом, окончательно утвердилась.

После этого чёрный буквально вычеркнули из живописи, которую теперь заполонило буйство красок. Так окончательно оформилось противостояние между формой и цветом, рисунком и колоритом, или, как сейчас говорят, line'ом и colouring'ом. Впрочем, бытовало оное противопоставление уже в Италии эпохи Возрождения, а затем с новой силой разгорелось во Франции в посл. тр. XVII в.

Противники цвета полагали, что он бездуховен, не является продуктом подлинного творчества, ибо создаётся материальной красящей субстанцией, тогда как рисунок — порождение возвышенного, ума и души. Колорит, ergo, относили к чувственному миру, который презирали ещё древние греки, тогда как форму — к умопостигаемому, напротив, крайне уважаемому с тех же времён.

Это последнее сравнение, собственно, и позволяет нам выйти из этого предполагаемого противоречия, записав в заблуждающиеся и тех, и других. Целиком неправы те, кто, подобно глупым обывателям, бездумно и дорефлективно доверяет своим органам чувств и совсем не использует свой разум, i.e., в данном случае, полагает, что важен только цвет, и потому, например, заполняет полотно исключительно разноцветными брызгами, демонстрируя свой бунт против формы. Однако неверен и взгляд Платона, считающего, что нужно уповать на один только разум, отвергая чувства в принципе, познавая мир только лишь с помощью разума, «с широко закрытыми глазами», ergo, делая исключительно абрис, не знающий цвета, или, того хуже, рисуя чёрные квадраты на белом фоне, восставая уже против колорита.

Другое сравнение называло цвет эмоциональным, чувственным, по-настоящему творческим, даже женским, тогда как рисунок — строгим, суровым, мужским. Здесь мы тоже, собственно, без труда разрешим конфликт — каждый ведь знает, что настоящий греческий οἶκος/римская familia состоит как из мужчины, так и женщины, но, разумеется, там наблюдается некоторое главенство первого, отнюдь, впрочем, не тираничное; вот и в живописи обрисовка всё-таки в известном смысле важнее, а цвет уже к ней прилагается.

Вот как, в двух словах, случилось отделение ч/б от цветного, превращению тех и других в противоположности, к расхождению к полюсам соответственно сакрального и профанного, элитного и повседневного.

Чёрный ко времени своего «исхода» из числа цветов был самым популярным цветом, но кумиром его мир выбрал не добровольно, — тон этот был навязан протестантами, утвердившими его как наилучший, самый главный, единственный приемлемый цвет. Прочим же краскам, особенно ярким, была объявлена война, хотя прежде, на протяжении равно Античности и Средних веков, люди предпочитали одеваться весьма пёстро и ярко, носили многие оттенки, широкую гамму тонов. Теперь же на долгие века наступила тирания чёрного, символа смирения и воздержанности, вечного покаяния и напоминания о грехопадении.

Отцы Реформации стали закрашивать фрески, ломать мозаики, выдирать золото, обряжать людей в бесцветное, и сами первыми подавали пример. Впрочем, и они опирались на более раннюю традицию, отцом которой можно назвать некоего св. Бернара, который на рубеже XI и XII вв. причислил цвет к греховным понятиям и призывал отречься от него.

И поныне у протестантов большие трудности с яркими тонами — так, был случай, когда в США амиши отказывались прикрепить на свою лошадиную упряжку оранжевый знак, обязательный для любого транспорта, а когда их арестовали — отказались от оранжевых тюремных роб.

⬅️ «Как и почему чёрный с белым перестали быть цветами?», 2/4 ➡️

После опытов Ньютона с призмой любой физик или просто наукоцентрист, позитивист, etc. неизменно скажет вам, что чёрный никакой не цвет, но отсутствие всякого цвета, или, точнее, поглощение оных, тогда как белый — их отражение. Эта точка зрения заслуживает права на жизнь, однако, естественно, не является единственной — как ни еретически могут звучать эти слова в наше время тирании аргумента «учёные доказали».

Впрочем, процесс выписывания чёрного из цветов начался задолго до этого арианина. Чёрно-белый мир, лишённый цвета, и, соответственно, ему противостоящий, был создан книгопечатанием: если манускрипты раскрашивались очень часто, да и чернила с бумагой у них часто были далеки от подлинной черноты с белизной, то Гутенберг и его последователи утвердили новый стандарт, создав первый по-настоящему чёрный оттиск на действительно белой, даже белоснежной бумаге. Отпечатанные гравюры также были чёрными, хотя и была технология по их раскрашиванию, она не снискала популярности. С тех пор книга — это то, что «написано чёрным по белому», полихромия же воспринимается в этой среде баловством, плюс невероятно увеличивает стоимость производства.

Как следствие, по Пастуро, с кон. XV в. «черный и белый … начнут восприниматься как некая противоположность цвету»; теперь они «стали расцениваться как не-цвета». Но и ранее, уже в геральдике чёрный считался как бы отсутствием цвета, чем-то, что можно заполнить другим; в наши дни это скорее белый, так, пустой лист называется «белым» — blanc. Так, Чёрный рыцарь из романов — не злодей, но герой, например, Ланселот, выступающий инкогнито.

Итак, чёрно-белый мир своим появлением обязан в первую очередь техническим особенностям производства. Это касается как книгопечатания, так и раннего производства фотографии/киноплёнки, и, таким образом, та великая, даже чрезмерная склонность к монохромности, которая характерна для многих поклонников артхауса авторского кино, является ничем иным, как ностальгией по более ранним временам, и, далее, карго-культом, слепым, бездумным подражанием эпохе.

Да, тогда действительно массового было меньше, но только в силу пока ещё несовершенной технологии, и одно лишь возвращение к последней не сделает продукт столь же качественным, но лишь обманет потребителя, и, быть может, самого автора, который неким задним разумом может вообразить, что видит продукт ушедших времён, когда книга, фотография или кино были не ширпотрёбом, но штучной, ручной, так сказать, работы.

По этой логике можно начать пользоваться старой аппаратурой, теми же фотоаппаратами, поскольку во времена, когда они применялись, фотография ещё не стала массовой, сделать фотоснимок ещё не мог любой и каждый нажатием пары кнопок… а, постойте, так уже делают, и весьма активно, фетиш на плёнку во многом вызван именно этим отношением. Надо сказать, что подобное мышление присуще было первым вегетарианцам, греческим орфикам, которые считали, что надо питаться как во времена Золотого века — и тогда в него вернёшься. Однако внешнего соответствия, как бы это сказать… не всегда достаточно.

Вот и один из отцов теории фотографии, преструктуралист Р. Барт, пишет подобное, заявляя, что «цвет не вызывает у него никакого энтузиазма» и делится впечатлением, «что и в фотографии в целом цвет точно так же как штукатурка, post factum, наложился на изначальную истину черно-белой фотографии»; он сравнивает в фотографии цвет с румянами, которыми раскрашивают умерших. Однако мнение это теперь, зная его генезис, ничего, кроме улыбки, не вызывает.

⬅️ «Как и почему чёрный с белым перестали быть цветами?», 3/4 ➡️

На заре времён чёрный цвет ещё не считался сколько-нибудь дурным, и противостояние «хорошего», «доброго» белого и «плохого», «злого» чёрного древним было неведомо. Да, чёрный был связан со смертью, но только в смысле возвращения в землю, которую и обозначал. Так было уже в Египте, или Кхеми, «Стране чёрной земли», где чёрный олицетворял плодородную землю Нила.

Там чёрный был однозначно «хорошим», а «плохим» или даже злым был красный, цвет мёртвой пустыни, песков и барханов. Вот и в шахматах изначально чёрные противостояли красным, да и сейчас в Азии они выкрашены именно так. Впрочем, и в Европе только с сер. XIII в. появляется знакомая нам оппозиция, а злым в средневековых романах был вовсе не Чёрный рыцарь, но Красный. До того момента чёрный и белый не знали противопоставления, не были полярны.

Врагами они стали под влиянием христианской теологии, которая чёрный сделала символом зла, он стал воплощать ту тьму, о которой так много говорилось в Библии, и которая была отсутствием света, i.e. белого, но также и цвета в принципе, будучи отсутствием цветов. Надо сказать, что и теория Большого Взрыва думает аналогично, что «из тьмы родился свет», поскольку является позитивистской обработкой и легитимизацией этого старого мифа.

Древний же мир относился к эти цветам иначе, каждый из них мог восприниматься как положительно, так и не очень; иное дело христиане, которых следует признать прямо-таки мастерами всё упрощать, банализировать. Обозная чёрный или белый цвет, древние использовали сразу несколько терминов, и только в христианские времена для каждого из этих оттенков остался только один, — эта тенденция характерна для всех европейских языков. Для них важнее, собственно, был не сам цвет, но его насыщенность, яркость, плотность, тон же был глубоко вторичен.

Так, римляне выделяли ater, который сперва был нейтральным, а потом — матовым, тусклым чёрным, пока, наконец, ко II в. до н.э. не стал неприятным, грязным цветом. Вторым чёрным был niger — яркий, насыщенный, блестящий оттенок, сперва употреблявшийся крайне редко, затем, к I в., ставший положительным чёрным, пока, наконец, совсем не вытеснил первый из употребления.

Белый римляне тоже делили на albus (отсюда — albino, альбинос) и candidus. Как это ни контринтуитивно, молочно-белым, если вы понимаете, о чём я, был именно первый, альб, а второй — белым белоснежным, ослепительным, а также сакральным, политическим — этот цвет носили те, кто баллотировался в сенаторы, оттого называвшиеся кандидатами.

Германские языки тоже знали по два слова равно для чёрного и белого; в древневерхненемецком и староанглийском это соответственно swarz/swart, тускло-черный, и blach/black, черный яркий, а также wiz/wite, матово-белый, и blank, белоснежный. В немецком от двух слов остаётся лишь одно, schwarz, только к нач. XVI в., в английском swart употребляется, хоть и редко, и в XVIII в., наряду с black, и лишь потом исчезает совсем.

Здесь мы вновь можем убедиться, что древним были куда важнее яркость и насыщенность, нежели собственно оттенок, и потому два противоположных из них могут иметь общую этимологию: так, black, ярко-чёрный, и blanc, белоснежный, происходят от одного корня bli(n)k, «блестеть». Как и в латыни, тусклые цвета скорее воспринимаются как дурные, негативные, яркие же — как нечто хорошее.

Бесцветность же наши предки недолюбливали, предпочитая не просто цвет, но особо яркие, сочные оттенки; в наши дни миф о белоснежной, белокаменной Античности надёжно уже похоронен, и точно известно, что греки с римлянами раскрашивали всё, от статуй до зданий. С другой стороны, цвет у них, как и у отцов артхауса вроде Тарковского, играл вспомогательную роль — ведь их искусство почти ничего не потеряло, дойдя до нас совершенно обесцвеченным, и даже казалось, что так и надо.

⬅️ «Как и почему чёрный с белым перестали быть цветами?», 4/4

Сравнительная мифология a.k.a. компаративистика (comparative mythology) в середине прошлого века начала всерьёз подозревать, что в основе всякого сказания и легенды лежит некая единая система, повторяющийся шаблон — эта концепция с лёгкой руки Дж. Кэмпбелла, автора небезызвестного труда «Тысячеликий герой» (1949), получила название мономифа. Мысли такие, впрочем, высказывались и ранее, в частности, этнологом Э. Тейлором, автором концепции «анимизм», и, конечно же, К.Г. Юнгом, который полагал мифологические последовательности в основе человеческой психики.

Конечно, с подобными упрощениями всегда стоит быть осторожным, любая попытка выстроить строгую систему редуцирует, обрезает всё лишнее и под неё неподходящее, кастрирует, в общем, является прокрустовым ложем. Как учил М. Фуко, следует предпочитать «поток — единствам, подвижные сборки — системам» и не забывать, что «продуктивное — это не оседлое, а кочевое».

Тем не менее, пресловутый «Путь героя» действительно вполне прозрачно прослеживается в основе великого множества литературных сюжетов. На протяжении тех тысячелетий, что существует литература, многочисленные герои вновь и вновь совершали свои приключения по вполне прозрачной схеме. Они покидали отчий дом, область ежедневного, такого известного, попадая в необычайные места, совершали там удивительные приключения, претерпевали страдания, но в итоге одерживали победу и возвращались — но уже другими.

У нас это явление назвали «основным мифом», и для создания соответствующей концепции в 60-ых его авторам пришлось, как сообщается, «свести на нет использование марксистской методологии», вместо этого обратившись к структуралистской теории мифологии К. Леви-Стросса; это оказалось плодотворным решением, философия (пост)структурализма, как оказалось, позволяет раскрыть миф на совершенно новом, немыслимом прежде уровне, ибо, пожалуй, является самой удачной попыткой возродить, воспроизвести мышление древних — то есть самих авторов мифа. Если мы взглянем на философию Батая, Фуко, Делёза, а затем обратимся к древним, мы увидим немного различий, скорее нам может показаться, что это сами древние к нам вернулись, воскресли, преодолев, наконец, тысячелетнее новоевропейское скотство.

Структурализм, в отличие от предшественников, не остановился, установив, что да, есть некий единый миф, этот шаблон, единообразный «скелет», на который в каждых отдельных случаях наращивается разное «мясо»: он решил установить, как и почему так случилось, и преуспел в этом. До этого структурализм много внимания посвящал изучению маргинальных сообществ внутри древних культур, в частности, античных, но также и, шире, индоевропейских в целом. Если приглядеться внимательнее к практикам, которые бытовали у наших предков, когда их молодёжь, юноши, проходили ритуалы становления, ранней инициации, дабы стать полноценными статусными мужчинами, мы видим много знакомого. А именно тот самый мономиф.

Д.ф.н. В.Ю. Михайлин пишет, что в Античности «человек рождался лишенным каких бы то ни было гражданских прав и обязанностей и большую часть жизни тратил на то, чтобы в полной мере оные обрести … юноша должен был сперва сдать целый ряд экзаменов на взрослость, семейных и публичных»; «Путь героя» и был цепью таких экзаменов.

Греческие эфебы, которым однажды суждено было стать взрослыми воинами-гоплитами, спервоначалу пребывали в области профанного, то есть обычного, городского, в пределах родного полиса, где жили до 16 лет самой обычной и простой жизнью, после чего слышали Зов призывались в армию в роли периполов-пограничников, по вполне стандартной процедуре отправляясь проявить себя в место сакрального, приграничную область, дикую и необжитую, называемую фронтиром или же лиминальной зоной — от лат. limes, «рубеж» или «граница».

#monomif
«Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 1/10 ⤴️➡️

Впрочем, выверенным стандартом это стало уже после «гоплитской революции» VIII в., сам же принцип куда древнее. Издревле греческие юноши искали способа проявить себя, и для этого шли в герои — к слову, ничем таким, что сейчас называют «героическим», они в дикой области фронтира не занимались. Совсем даже напротив.

Как пишет дорев. проф. Р. Виппер (1916), «пиратские набеги … составляет стихию греков от начала и до конца их истории», издревле они отправлялись на промысел, во всём подобный тому, который осуществляли позднее родственные им, такие же индоевропейцы, викинги. Проф.-клас. Р. Онианс (1935) сообщает, что у греков «пристойным ремеслом считается пиратство, охота за рабами и прочей добычей», а вопрос о том, «купец он или пират» не обидный, но вполне стандартный; далее, у греков «удачливый вор и мошенник вызывает восхищение».

Вот и Фукидид сообщает, что «уже с древнего времени … эллины … обратились к морскому разбою … причем такое занятие вовсе не считалось тогда постыдным, но напротив, даже славным делом», поход на Трою он относит к самому грандиозному из таких набегов; итак, величайшее произведение греков строится вокруг того, что сейчас одобрят только в очень определённой среде, где назовут «пойти на дело», а большинством воспримется как уголовное преступление.

Таким образом, в дикой зоне фронтира древние занимались тем, что сейчас бы окрестили совсем противоположным героизму: жуткими злодействами. Ибо боги маргинальной зоны от них требовали вести себя на войне именно так: грабить направо и налево, безжалостно убивать младенцев, сексуально насиловать всех, до кого могут дотянуться, осквернять трупы; так вели себя все индоевропейцы, а кто не делал подобного, весьма удивлял: скажем, викингов так впечатлил один из них, кто не любил накалывать детей на копья, «как это было принято у викингов», что «его прозвали Детолюб».

Но лишь немногие отходили от принятых во фронтире норм: такой нонконформист, моральный повстанец всерьёз рисковал погибнуть от гнева богов: Афина, Арес и Аполлон пришли бы в ярость от неосуществлённой трансгресии и покарали бы того, кто пытается остаться «нормальным человеком» в новом мире, как это случилось в Илиаде с Аяксом Большим, которого богиня Паллада безжалостно довела героя до суицида.

Мы видим, что примитивное, даже убогое новоевропейское разделение на «хороших» героев и «плохих» злодеев было бы бессмыслицей для древних; собственно, как верно показал Ницше, слово «зло» когда-то означало любой новый принцип, стремление к тому, чего ещё не бывало — а эфебы всегда имели к этому особую склонность, новые открытия вообще, как правило, дело молодых; соответственно, герой и злодей у греков — это одно и то же, буквально синонимы, а противоположен им убогий обыватель, серая масса.

Как сообщает к.ф.н. М.А. Корецкая (2014), «нарушение на вражеской территории всех табу, старательно соблюдающихся дома, является одним из способов приращения магической эффективности», там все такие действия «имеют знаковый, ритуальный смысл … проходят по части сакрального», и, значит, богоугодны. Поэтому отказ накалывать детей на копья был безбожным актом.

Казалось бы, такие «цивилизованные» греки вели себя вполне «по-варварски»; всё потому, что под этим они также понимали совсем не то, что в наш слабый век. «Цивилизованный человек», согласно древним — это вовсе не трусливый невротик, безвольно пасущий перед любой агрессией и силой, дабы не «опускаться до уровня» «варваров», но вполне себе такой же безжалостный, суровый варвар, или даже способный перещеголять в своей прекрасной первобытной жестокости и безжалостности любого варвара.

Отцы европейской цивилизации, древние греки, вовсе не отличались пацифизмом или там гуманизмом. То, что они любили при этом высокую культуру сказительства, — литературы и поэзии, которые, собственно, и воспроизвели затем оный мономиф, мешало им не больше, чем тем же викингам.

#monomif
⬅️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 2/10 ⤴️➡️

Своего воровского начала греки не стыдились, но считали нужным ограничивать эту грань своей жизни, укладывать её в известные рамки, определять уместность; бандитские похождения они полагали маргинальной деятельностью, от лат. marginalis — «пребывающий с краю». Для живущих в полисе почтенных жителей, которые подчинялись домашним богам вроде Зевса, такое поведение было недопустимо, — и обязательно для юношей, которые пересекли лиминальную черту, оказались там, за гранью.

Для архаического мышления, пишет Михайлин, крайне характерно подобное «выделение четко отграниченных друг от друга пространственных зон, к которым привязываются … несовместимые между собой поведенческие стратегии», а значит, и «системное представление о границах … в рамках которых осуществляется переход».

Юноше, который хочет стать мужчиной, предстояло покинуть родную зону и оказаться в месте, где царят совсем иные законы. Для этого он вступал на путь, или, если хотите, Путь. Он, однако, может его избежать, так сказать, проигнорировать Зов — никто не может заставить эфеба быть героем, у него всегда есть выбор отказаться заниматься своей центробежной деятельностью и остаться дома; например, на эту тему характерно рефлексирует тот же Ахилл, которого мать умоляет не ехать под Трою, обещая счастье, семью и почтенную смерть от старости, а ценой тому «всего лишь» безвестие. Отрава цивилизации заставляет героя воспринимать эту альтернативу вполне допустимой, всерьёз обдумывать её, и он, прежде чем всё-таки отдаться своей судьбе, принять её, отвергает свою суть, так сказать «ломается», кокетничает.

Но вот он уже решился — и ему предстоят великие дела. Подвиги героя, однако, не могут начаться на месте, в области профанного, ибо там они проходит по категории «уголовная деятельность»; ему сперва необходимо попасть во фронтир, пересечь границу миров. И тут ему не обойтись без сверхъестественной помощи, — ибо незаконная трансгрессия является тягочайшим, самым страшным преступлением из всех, оно называется хюбрис (ὕβρις), — от известного предлога ὕπέρ (он же uber), «выше», «над», «по ту сторону».

Переход охраняет Аполлон, ревностно следящий за тем, чтобы он могу осуществиться только правильным, положенным образом, за что отвечает Афина — тот самый женский архетип, что приходит на помощь герою мономифа. Это богиня трансгрессии, рубежей, в частности, городских стен, которая покровительствует тем, кто через эти рубежи часто прыгает, таким, как Одиссей, или же тем, кто очень удачно приземлился в маргинальную зону и чувствует себя там, как рыба в воде, например, Диомеду.

Наконец, герой ступает в неизведанные, дикие земли. Там он, согласно мономифу, теряет былого себя, готовится преобразиться. Древние видели в этом больше, чем просто аллегорию — взросление, на их взгляд, осуществлялось во всём подобно метаморфоз(ис)у насекомых, с соответствующим окукливанием и затем превращению в имаго, взрослую особь, а предшествующую ей уже греки называли нимфой (νύμφη), что означает «невеста». Аналогия чрезвычайно удачная, поскольку только в стадии имаго насекомые могут размножаться и переселяться, не ранее — и то же верно здесь: только уже пройдя свой Путь, вернувшийся герой получал возможность завести семью и законных детей, перестав быть личной собственностью главы своей семьи, патриарха.

В маргинальной зоне юноша-герой как бы выращивает внутри себя новую личность, а потом высвобождается из прежней, подобно тому, как насекомое сбрасывает старую, отжившую свою форму, по В.Ю. «речь должна идти о полной и принципиальной перемене природы „вернувшегося к жизни“, „воскресшего“ персонажа». Итак, он отрицает себя прежнего, впрочем, первое отрицание случилось уже при вступлении во фронтир, второе же происходит уже при возвращении. Два отрицания, в точности по Гегелю, возвращают героя в прежнее состояние, но в то же время иное; говоря словами Борхеса, он «другой, всё тот же».

#monomif
⬅️⬆️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 3/10 ⤴️➡️