Для того, чтобы принцип схолэ, так необходимый для рождения науки, сумел развиться, понадобилось особым образом устроенное общество; нигде, кроме Древней Греции, ему не получилось сложиться. Древние сумели преодолеть то состояние по умолчанию, присущее, по А.И. «всякому, так сказать, нормальному обществу», которое «препятствует любому духовному творчеству, не связанному с практической целью, и тем самым тормозит развитие культуры».

Наука появилась именно в Греции именно потому, что в любом другом месте она была бы немедленно пресечена; традиционное общество просто не позволило бы осуществляться тому, что не приносит очевидной пользы в самой краткосрочной перспективе, а кроме того, ничему необычному, непривычному, ибо традиция, «которая пронизывает жизнь большинства дописьменных обществ», «управляет поведением человека гораздо эффективнее, чем любой тоталитарный режим», созидая нормы, которые «очень жестки: они определяют еще при рождении ребенка его будущее место … диктуют взгляды на мир, на себе подобных и на сверхъестественные силы. Отклонение … ставит нарушителя перед угрозой утраты связей с обществом или даже прямой расправы».

Эта, как её назвал А.И., «нормальность», состояние по умолчанию, враждебное всему новаторскому и непрактичному, можно охарактеризовать как Средневековье; действительно, именно так называют эпоху культурного упадка Европы; но опять же, весь прочий мир пребывал в Средних веках всю свою историю, и не знает такого названия только потому, что не знал такого периода, как Античность; он не впадал в ничтожность, потому что никогда её не покидал.

Когда-то такой была и Греция, в микенские времена ещё ничем особо не выделявшаяся; чтобы появилась известная нам древность, понадобилась гибель традиции, преодоление посредственности, обычности; «при сопоставлении быстроты разрушения традиционного уклада со степенью участия тех или иных греческих государств в культурном перевороте мы получаем … весьма определенную картину соответствия», пишет А.И.; там же, где традиция осталась, не была истреблена и Азия в головах; характерным примером является Спарта, где жили,«выражаясь современным жаргоном, „запрограммированные“ на всю жизнь όμοιοι)».

Конечно, и до греков человечеству было интересно, как работает мир; по А.И., «выдвижение предположений, призванных объяснить то или иное явление природы … практиковалось с незапамятных времен везде, где только имелось стремление искать объяснения», однако эти попытки имели почти всегда мифологический, сверхъестественный характер.

Это никак нельзя назвать наукой, поскольку «ученый должен безжалостно отбрасывать … объяснения, из которых нельзя вывести … доступные проверке следствия, как, например … через деятельность … богов. Это различие и ведет нас к дедуктивному элементу в научном исследовании, который, как мы увидим, сложился только в Греции и оказался решающим для формирования научного метода в целом».

С самого начала своей цивилизации греки подчинили своё исследование мира логике, рациональному, выработав склонность, сохранявшуюся у них даже много позднее, в эпоху культурного упадка, известную как эллинизм; как сетует теолог В. Лега, для греков, а конкретно Плотина, и тогда ещё было «верхом безумия предоставить решение ... не разуму, а вере», даже в случае теологии он искал «„научного“, строго доказанного пути».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 6/29 ⤴️➡️

Чем же греков так привлёк научный метод? Ведь жило же как-то человечество без него на протяжении тысячелетий, не зная проблем; что вынудило древних изменить «норме»? Оказалось, строгое доказательство очень помогало грекам на излюбленном ими поприще агона. Как именно?

Желание превзойти друг друга, стать наилучшим, первейшим из всех у греков было невероятно, даже гипертрофированно развито; Я. Буркхард даже сочинил для этого особое название ἀγών. Агон представляет собой апофеоз компетитивности, в таком обществе соперничество и состязание пронизывает все сферы жизни, составляет саму ткань жизни человека. Так и было и у греков, которые более всего на свете жаждали достичь κλέος, неувядающей славы; недаром они выбрали отправной точкой своей истории учреждение Олимпийских игр в 776 г.

«Нормальные» же общества ничего такого не знают, соревнования не признают, и пытаются не превзойти авторитеты, но, напротив, уподобиться им; так, в Средние века молились на Аристотеля, возражая ему только если он противоречил ещё более авторитетной Библии. Греки же, например Гераклит и Платон, не стеснялись поносить самого Гомера, поскольку принизить величие («диаболе», διάβολε) означало также самому подняться.

Сперва греки соревновались в одном лишь спорте, но подобное знали и другие народы, в частности, египтяне; не это делало древних уникальными, но то, что они первые начали соперничать и в духовной сфере, искать способ прославиться и здесь, сочинив какое-нибудь произведение, создав шедевр, и, наконец, совершив открытие.

Де Токвиль в своё время заметил, что «полет мысли научного гения не нуждается в поддержке: достаточно и того, чтобы ему не мешали», однако на деле, указывает Л.Я. «чтобы наука как социальная деятельность сложилась и обрела устойчивость, непрепятствования ... мало. Устойчивостью обладает тот социальный институт, который основан на тех же нормах, что и общество в целом». Грекам удалось создать атмосферу, которая не только не препятствовала, но и поощряла такой тип деятельности, который всюду в мире беспощадно карался.

Жажда обрести клеос привела к появлению у древних авторской литературы, что было немыслимо ни в Азии, ни ещё где-либо, поскольку ни для одного народа это не было способом стать на слуху у современников и остаться в памяти потомков; по Л.Я., так были утверждены «черты, столь же близкие современной нам литературе, сколь и далекие от того, как развивалась ближневосточная „словесность“».

В науке желание славы важно не меньше: учёный для успешной деятельности в равной степени должен быть предан истине и жаждать признания; как заметил один нобелевский лауреат, «доминированием этих двух страстей объясняется вся жизнь исследователя»; Жмудь добавляет: «с соревнованием ради славы связаны нормы, типичные как для античной, так и для современной науки», пишет он, и называет в их числе стремление к признанию за достижения, претензии на оригинальность открытий, борьба за приоритет в случае спорности авторства.

Греки вскоре выяснили, что занятие научными открытиями оказалось одним из наилучших способов обрести клеос; по Л.Я., «математики очень быстро убедились, что лишь применение строгого логического доказательства позволяет добиться … неопровержимых и, следовательно, общепризнанных результатов»; ибо «любой скептик мог самостоятельно пройти по всем его этапам и убедиться в его неопровержимости», тогда как прежний «эмпирический … метод … не обладал такой убедительной силой», а, значит, «был ненадежным средством в достижении успеха».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 7/29 ⤴️➡️

Дебаты с г-ном Велецким подходят к завершению; в очередном ответе он написал так много, что это ему пришлось выложить отдельным файлом. Взаимностью не отвечу, буду краток.

В последний раз мной вовсе не зря было озвучено, что оппонент, очевидно, куда более философ, чем учёный, и сразу ему предложил хоть отчасти признать заблуждения. Всё потому, что исследователь первым же делом учится отбрасывать те свои теории, которые не подтверждаются, не привыкает к ним. Максим не таков, он буквально мёртвой хваткой вцепился в своё построение, ошибки он признавать и не думает. Если же он в чём и убеждён, то об этом просто умолкает, например, не говорит более о матриархальности или орфиках.

Гамбутас автор «Тетрадей» тоже уже не защищает, а вот за Лосева вступается вновь, хотя то, какую ерунду транслировал Лосев под видом исследований по греческой религии, прекрасно сам же и описал. Так зачем, спрашивается? Кажется, понимаю: оппонент явно видит в Лосеве себя, ибо подобным же образом выдаёт собственные теософские построения за взгляды древних, совершает такую же подмену понятий, как и Лосев, схоже вводит нас в заблуждение, дурит; в этом и дело.

Любопытна его новая тактика. Попытка найти у Зайцева хоть что-нибудь мне в противоречие успехом не увенчалась, но сам опыт оппоненту пришёлся по вкусу. Теперь он, нимало не смущаясь, говорит, что сумел по-быстрому нагуглить авторов, которые считают иначе, нежели я. Нагугленное он не устаёт нахваливать, новые авторы у него сплошь «замечательные» и «фундаментальнейшие»... при том, что видит он их, как признаётся, впервые.

Сам принцип, конечно, представляет собой великую наглость. Автор «Тетрадей» убеждён, что можно всерьёз рассуждать на тему, которую изучил по верхам за пару дней, выстраивать на этом основании концепции, системы. Он напоминает школьника, просмотревшего статью в википедии и на этом основании пререкающегося с настоящим специалистом. Это та самая «полуграмотность», которая, по С.В. Волкову, «куда хуже полного невежества», ибо «неграмотный по крайней мере сознает свою ущербность и не лезет „на равных“ спорить и тем более поучать публику. Полуграмотный разницы между собой и знающими не понимает. Зачастую подвергается сомнению и сама необходимость что-то знать, коль скоро можно посмотреть в Интернете. Но в любом случае достаточно большой объем знаний надо иметь в голове … Люди знающие и люди „могущие посмотреть“ — и мыслят по-разному». Всё так, у Максима ничего этого нет. Да и зачем? Ведь и правда можно же погуглить.

Ранее я убедительно показал, что концепция универсальной «матриархальной Великой Матери» является устаревшей, никто в неё уже не верит; оппонент это усвоил, ни о чём таком боле не заикается. Правда, он нагуглил другую, более умеренную версию, эдакую малую колесницу, которая о матриархате не говорит, а ограничивается мнением, что у минойцев было не множество, а одна богиня с ипостасями. Тут же Максим сделал вид, что только этой версии всегда и следовал, хотя из Лосева и Гамбутас мог почерпнуть только предыдущую, и притворился, что всё это время я критиковал не прежнюю, но новую. Он указал, что у последней сторонники всё же есть, тогда как я заявлял обратное. Что же, весьма низкая выходка, г-н Велецкий; я, естественно, противник и этой другой версии тоже, но я бы никогда не сказал, что она, в отличие от другой, никем вообще не разделяется.

У тех, кого нагуглил Максим, «не вызывает никаких сомнений», что за минойскими фресками «может стоять только ... образ Великой Богини Матери», одной, а не множества богинь. Напоминаю, что там просто-напросто рассматривали изображения женщин, увидели, что у тех мало различий, и вообразили, что они изображают одну богиню; это всё. ВСЁ. На деле мы не знаем, богини ли это вообще, есть мнение, что жрицы. Всякая «реконструкция» минойской религии отталкивается от argumentum ex silentio; выдающ. арх. Н. Маринатос (1993) это не по вкусу, она верно указывает, что «иерархию и отношения богов пантеона трудно определить по одним изображениям» и благоразумно отказывается это делать.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 9/12 ➡️

Можно копнуть и поглубже. Как пишет К. Гэр (2009), А. Эванс «восстановил» свои критские находки буквально из ничего, «многие наиболее известные фрески … почти целиком являются творениями Жилеронов»; речь о художниках, работавших с Эвансом, позднее заподозренных в торговле подделками. Сомнительные моменты в раскопках Кноссоса подмечал уже Богемик; его мнение о полной мистификации я не поддерживаю, однако то, что Эванс изображал Крит совсем не таким, каким его нашёл, известно отлично.

Так, в 1895-6 он обнаружил там защитные стены, но потом сделал вид, что ошибся, желая сочинить облик небывало мирного общества. За этим же ему понадобилась и матриархальная богиня, дополнявшая образ, при том, что в 1895 г. Эванс отвергал эту концепцию, но в 1901 уже передумал. Делал он это всё для достижения краткосрочных политических целей, которых, кстати, добился.

Минойских мотивов у греков и правда немало, это несомненно. Но их распределение в греческой мифологии вполне равномерно, и не наблюдается, как бы ни хотел того Максим, их локализации в некоей отдельной «народной религии», будто бы противостоящей «олимпийской». Напротив, много минойского можно найти как раз в богах-олимпийцах, например, в Афине, которая при этом очень почитается Гомером, хотя по г-ну Велецкому такого быть никак не может. Рожает её самолично Зевс опять же вовсе не потому, что патриархалы узурпировали право на плодородие, а из-за великого сходства Зевса и Афины в плане культовой принадлежности как покровителей города. Связь их так сильна, что логично бы им быть мужем и женой, но тогда Афина потеряла бы независимость, — вот и всё влияние патриархата; посему близость их была подчёркнута иначе: прямым рождением.

Автор «Тетрадей» всё ещё воображает, что минойцы в основном передали грекам земледельческие мотивы. Маринатос, однако, полагает минойскую цивилизацию «сложной и городской», и считает, что «вопрос плодородия доминировал в её религии не более, чем в любой другой». Зайцев сообщает, что «из богов олимпийского пантеона больше всего минойских элементов сохранила именно Артемида», в которой нет ничего от земледелия, она владычица зверей и рощ, и только; при этом ей построено святилищ больше, чем любому другому богу, народнее некуда. В общем, вполне справедливо мнение приведённого самим оппонентом Буркерта, называющего «насилием над реальностью» попытки разделения греческой религии.

Зачем вообще Максиму так сильно нужна эта единая богиня, та самая Великая Матерь? А всё очень просто, он воображает культ христианской Богородицы её прямым развитием, мечтает «провести единую линию от минойцев к христианам», ищет непрерывную традицию, которую якобы сохранили и пронесли сквозь времена низы общества, невзирая на сопротивление. У Максима выходит, будто народ только и ждал, когда ему дадут религию, отвечающую его потребностям, и именно ей стало христианство; на деле «запрос на спасение» появится только в эллинизм и будет продуктом дегенерации античной ментальности.

Вообще же размышлизм Максима является попыткой доказать, будто наступившие Тёмные века стали воплощением чаяний европейцев, что скотство и азиатское мракобесие для нас являются естеством, нормальностью, которой мы всегда алкали. Это не просто неверная, но ещё и невероятно оскорбительная инсинуация. Как сказал Богемик в ответ на очень похожее, «говоря совсем просто, это наезд и опускание»; отношения автор такого философского гопничества достоин соответствующего.

Это, впрочем, не новая мысль, апологеты Средневековья давно плодят подобные рассуждения, пытаясь доказать, будто греки были такими же ничтожествами, и потому так много внимания уделяют тем же орфикам, невероятно раздувая, преувеличивая роль этих маргиналов. Поступает так и оппонент, ибо не ищет истину, но создаёт идеологию, а её суть, по Волкову, «оперирование нетипичными примерами, неправомерными обобщениями, подача исключений как правил, а правил — как исключений, игнорирование количественных соотношений, забивание сознания эффектными штампами»... Всё так, именно это мы и наблюдаем.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 10/12 ➡️

По поводу орфиков оппонент, впрочем, уже понял, что они ну никак не подходят на роль «народной религии», и теперь предлагает взамен дионисийские культы. Последние, однако, не являлись религией спасения, ибо ещё не знали реинкарнации, кою изобрели только орфики; что характерно, заимствовало оную затем вовсе не простонародье, но пифагорейцы, поголовно высшая аристократия, хотя по Максиму она должна бы верить в гомеров Аид... Элевсин, в свою очередь, общегреческий интерес привлёк только в VI в., а значительное число посвящённых приобрёл и вовсе к III в. Оппонент прав, говоря, что «это ... „эзотерическая“ индустрия», что «речь ... о большом бизнесе», но зря думает, будто клиентурой там был народ.

Когда же автор «Тетрадей» начал прибегать к гуглопереводу, всё наконец-то встало на свои места. Оказалось, что он совсем не владеет языками, причём истинно по-советски не понимает, а в чём, собственно, потеря. Для исследователя, однако, это недопустимо, незнание хотя бы английского (а лучше ещё французского и немецкого) в наши дни не позволяет быть успешным учёным в гуманитарной сфере. Из актуального на русский сейчас не переводится вообще ничего, все, кому это нужно, читают в оригинале; так делаю и я. Г-н Велецкий так не может, а потому не может и быть компетентен.

Ещё хуже проблема с языками становится, когда мы переходим к самим древним текстам. Максим всё ещё не согласен, что греки не знали девственности; предложенную Дж. Сиссу читать он не собирается, заочно критикует, и возражает переводными Еврипидом и Диодором. У них, говорит оппонент, соответствующее слово, мол, переведено как «девственность», ну так и чего ещё рассуждать-то? Насочиняли там эти специалисты чего-то, да зачем они нужны, ему виднее...

Перед нами воплощение слов Волкова, писавшего, что «люди тратят жизнь, сотни тысяч часов работы для прояснения одного из аспектов одной из тем истории одного периода одной страны, для чего необходимо предварительно потратить массу времени на усвоение „контекста“, а во многих случаях — изучить всякие древние и сложные языки и т.д. Чтобы подвергнуть сомнению результаты, надо, по крайней мере, сделать ту же работу, только еще больше и еще лучше. А когда приходит наглый придурок, чего-то там немного читавший и заявляет, что это все ерунда, а „мне вот кажется“, то не удивительно, что значительная часть коллег кратко ответила бы с использованием нецензурных выражений». Правда: очень хотелось именно так и поступить; соблюсти греческий идеал сдержанности было как никогда трудно.

Действительно, никаких представлений о контексте, ситуативности г-н Велецкий не имеет. Например, еврипидов Ипполит как сын амазонки является носителем варварского начала, сексуальности негреческого типа, ещё он как бы обаблен, феминизирован, в общем, много нюансов, как пример не подходит никак. Но г-ну Велецкому это всё не интересно, он ведь все смыслы древних трагедий уже открыл сам. Он не представляет, да и не хочет, что παρθενία — термин со сложной судьбой, с ним разбираются профессоналы, в отличие от него, древнегреческий прекрасно знающие, и пришедшие к однозначным выводам. Так, проф.-клас. К. Довден пишет, что «παρθένος есть девица (maiden), а не девственница (virgin)», а д.ф. В. Чиокани — что «исследователи ... подчёркивают социальный смысл термина παρθένος, настойчиво переводя его как „девица“ (maiden)».

Впрочем, зачем это изучать? Ведь Максиму и так всё ясно. На деле исследования затем и нужны, что спецы уже изучили вопрос вдоль и поперёк, и надо не изобретать велосипед, но входить в режим «молчать и слушать, когда тебе говорят»... но какой Шариков на это способен?

Перед нами дилетант, позволяющий себе рассуждения на темы, в которых не разбирается и не может разбираться, ибо не имеет инструментария. Его построения на тему древнегреческой культуры и, в частности, философии, как следствие, поверхностны, пусты и попросту не могут иметь какую-либо ценность. Их следует просто отбросить, что я и советую сделать всем, кто будет входить в контакт с размышлизмами ув. г-на Велецкого. На том и закончим.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 11/12 ➡️

Последний пост о дебатах. Г-н Велецкий у себя пишет, что победил — странно было бы увидеть иное от подобной личности... Ну что же, а я уверен в обратном, в своей победе, и? Он хвастает, что его поздравляют с победой — слышу подобное и я в свой адрес. Всё немного сложнее, Максим, победа определяется не восхвалением толпы, она в другом, в том, вышло ли нейтрализовать воздействие оппонента на оную. Этого удалось добиться именно мне.

Первым делом Максим, по своему обыкновению, снова солгал, заявив, что я теперь якобы невысоко оцениваю все его тексты, хотя ранее был мало в чём с ним не согласен. Достаточно просмотреть предыдущий пост, чтобы увидеть, что так я отзываюсь только о его рассуждениях, связанных с Античностью, и объяснил, почему; но Максим не может, видимо, не обмануть даже в мелочах. О других его мыслях я всё ещё прежнего мнения постольку, поскольку на них не влияют отмеченные мной у него проблемы, в числе которых отсутствие опыта и умений научного исследования и, важнее, непонимание, что таковые вообще могут быть, незнание языков, и, ergo, игнорирование нюансов смыслов сложных терминов. В итоге он настолько упрощает сложную концепцию, что приходит к выводам, крайне далёким от реальности, что я и осуждаю.

Оппонент далее срывает покровы, заявляя, что осведомлён о том, как я старательно искал, к чему бы у него придраться и таки нашёл... вот только я в первом же посте дебатов об этом же сам и написал. Мне предложили начать с ним дебаты, а это значит нахождение его слабого места, того, с чем я не согласен; так я и поступил. Странно это лишний раз освещать, но Максиму нужно принизить меня хоть как-то, ибо сам он предстал, что и сам понимает, далеко не в лучшем свете.

Автор «Тетрадей» упоминает мой игнор ряда его замечаний по поводу предполагаемых или настоящих моих ошибок — тут он прав, я не стал многое у него разбирать, желая быть кратким, и потому отбросил всё, что только мог. Конечно, я мог бы пройтись и по этим тезисам оппонента, зря он надеется, что хоть там есть существенно меняющее ситуацию; воздержался я от этого, поскольку понял, что убедить в чём-либо оппонента невозможно, не в его правилах признавать ошибки, не считая мелочей, причём как раз самых спорных — насчёт Аполлона его согласие преждевременно, там как раз придраться есть к чему. Максим показательно сдаётся именно затем, чтобы потом сказать, что не твёрдый лоб, что способен сменить мнение, но зря думает, что кого-то обманул этим.

В общем, Максим уступил в мелочах, надеясь победить во многом. Аналогично поступаю и я. Как я сказал, самого его убеждать бесполезно, и, поняв это, я общался уже не с ним, а с читателями, и поэтому не стал отвлекаться, размениваться на второстепенное, но бил по главному, и именно это построение, как бы ни надеялся на обратное Максим, оказалось лежащим в руинах, в тучах поднявшейся пыли.

Подлинную победу я достиг как раз здесь: многие с удовлетворением сообщили, что дилетантские построения оппонента насчёт «матриархальной религии Великой Матери», которой, если верить Максиму, это его основной тезис, будто бы всегда втайне придерживалась греческая чернь, оказался полностью дискредитирован в их глазах, истреблён; сделать это было надо, сказали они, ибо, не будучи специалистами, могли бы и клюнуть на тезис, поверить ему. Остальное второстепенно, важнее всего этот триумф учёного исследования над идеологией, опирающейся на отсебятину. Иначе говоря, произошло подлинное просвещение, что и есть истинная victoria.

Я советую Максиму в дальнейшем воздержаться от рассуждений на темы, в которых он не разбирается. В этом корень его проблемы, присущей, увы, столь многим; например, вполне ув. мной г-н Савватеев за пределами математики превращается в жуткого и почти нерукопожатного мракобеса. Если же Максим не одумается, а так, увы, скорее всего и будет, публика уже предупреждена, что от его размышлизмов на тему Античности нужно держаться подальше. В остальном желаю ему удачи, он, кажется, и правда неплохой отечественный философ и достоин в этом отношении поощрения.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 12/12 ➡️

Хотя, как мы помним, Фалес и снабдил своё «всё есть вода» обоснованием, это не мешает кое-кому считать, что эта его теория в основе своей имеет не научный метод, но напрямую вдохновлена мифологическими сюжетами. «Некоторые полагают», пишет об этом Л.Я. Жмудь, «что ... [древнегреческие] философские системы и научные гипотезы возникают в результате рационализации прежних мифологических представлений, как бы вырастая из мифа в ходе его трансформации».

Что это, как не желание хотя бы таким образом продлить мифу жизнь? Очень уж им хочется, чтобы легенды не лгали… Иначе они и смысла в них не видят; такие типы явно очень ограничены, они могут понять только ценности были, а семиотической искушённостью сюжета самой по себе их не прельстить.

Взгляд этот донельзя принижает первых исследователей, утверждая, что тот же Фалес ничем особенным не был, лишь наукообразно пересказывал мифы, являлся вехой в движении «от мифа к разуму». Учёным в этом случае его считать нет причин никаких, потому сторонники указанного мнения обычно из числа таковых Фалеса и выписывают.

Радикальнее всего это мнение исповедовал Ф. Корнфорд (1912), убеждённый, что «досократики» попросту секуляризировали прежние религиозные представления, были очень далеко зашедшими толкователями мифов, отрицал принципиальную разницу между мифологией и раннегреческой наукой, которая клеймилась презрительной кличкой натурфилософии. По словам структуралиста П. Видаль-Накэ (1981), «Корнфорд протягивает нить исторической преемственности между философской рефлексией и мифо-религиозным мышлением»; сам Видаль-Накэ также полагал, что «то, что мы у греков называем разумом, довольно часто оказывается мифом», считал мифологию «недостающим звеном» в генезисе науки и философии.

Тут есть своя правда: Жмудь отмечает, что «в философских воззрениях VI-V вв. нередко можно встретить следы мифологических представлений и традиционных ходов мысли ... какие-то элементы мифа сохранились и были включены в новую систему». Касается это, быть может, и Фалеса. Предпосылки к его теории о том, что «всё есть вода», возможно, восходят к Гомеру; так, Аристотель упоминает, что «уже первые богословы … изобразили праотцами всего возникшего Океана … и [говорили], что боги клянутся водой или … Стиксом», а то, чем клянутся, пишет он, есть самое чтимое, а значит, древнейшее.

Аристотель не уверен, «действительно ли это мнение о природе столь древнее и старое», однако сообщает, что «Фалес, говорят, высказывался о первопричине указанным образом». Стобей тоже считает, что «по этой же причине и Гомер высказывает о воде такое суждение: „Океан, который всем прародитель“». Итак, уже Аристотель считал, что Фалес отталкивался от мифов, сочиняя свою философию. Стоит ли спорить с ним?

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 8/29 ⤴️➡️

Корнфорд с Видаль-Накэ этим не ограничиваются, они убеждены, что не только мысль Фалеса о том, что «всё есть вода» берёт начало в мифологии, но и что то же верно для Анаксимандра, считавшего, что жизнь зародилась и вышла из воды. Более того, Видаль-Накэ отрицает существенную разницу «между … мифом из „Теогонии“ Гесиода о Зевсе, убивающем Тифона и извлекающем из его тела … ветры, и космогонией Анаксимандра, согласно которой различные свойства попарно появляются из апейрона, или „бесконечного“».

Гесиод считал, что не существует свободных от необходимости подчиняться ἀνάγκη, неизбежности; за исполнением её воли следили дочери, мойры, в чьих руках, по Гесиоду, пребывал даже сам Зевс. Это та самая неизбежность, «с которой и боги не спорят», по словам мудреца Питтака. Корнфорд из этого делает вывод, с которым согласен даже позитивист Б. Рассел: «идея судьбы оказала большое влияние на всю греческую мысль, и, возможно, была одним из источников, из которых наука извлекла свою веру в естественный закон».

Можно припомнить и другие примеры влияния мифов на будущую философию. Так, для Гесиода же крайне важна концепция справедливости, или дике (δίκη), под которой греки понимали наличие каждого на соответствующем ему месте, соблюдение должного порядка вещей, французское comme il faut. Несоответствие этому идеалу звалось хюбрисом (ὕβρις): который «гибелен для малых людей», нарушение допустимых рамок

Платоновский Сократ позднее потратит немало слов на выяснение, что же такое справедливость, — только для того, чтобы в итоге дойти всё до той же мысли Гесиода. Хюбрис противоположен также софросине (σωφροσύνη), умеренности, чувству меры, той самой «золотой середине», которая затем у Аристотеля будет единственной добродетелью, противоположной всегда порочным крайностям.

Принцип хюбриса не знает исключений, своё место должны знать и смертные, и боги, и само Солнце, которое, согласно Гераклиту, «не преступит надлежащих границ», «[положенных] мер ... не то его разыщут эринии, союзницы правды»; i.e., оно обязано закатываться каждый день именно потому, что иначе будет записано в хюбристы, станет преступным, и будет подвергнуто каре. Этого ему не хочется, и поэтому закат Солнца есть неизбежность, судьба… прямо как законы природы; всё, как и говорили Корнфорд и Рассел.

Если верить Видалю-Накэ, уже «у истоков греческой литературы друг другу противопоставлены два типа времени, в отношении которых уже возможно использовать определения „ощущаемое“ и „умопостигаемое“». Первое напоминает преходящий, становящийся во времени мир, подобный тому, какой постулировал Гераклит, а также Платон, когда рассуждал о мире кажущихся вещей-теней; второе же, похоже, вдохновило другой, находящийся в имманентном покое и «вечном возвращении» мир вечного бытия Парменида, а ещё платоновскую занебесную область, мир идей.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 9/29 ⤴️➡️

С Корнфордом и Видалем-Накэ спорить трудно, указанные ими заимствования, кажется, и правда прослеживаются. Но из мифологии ли они? Ведь тексты Гомера и Гесиода не мифы в первозданном виде, но их переработка, это авторская, не народная мысль.

Как пишет Зайцев, «мифология никогда не бывает непротиворечивой и систематичной ... пока еще идет процесс мифотворчества и пока его порождения выполняют в обществе свои первоначальные функции. Систематизация мифов начинается тогда, когда в них перестают верить». Этому критерию Гесиод и Гомер не отвечают: уже Геродот отмечал, что «они впервые ... установили для эллинов родословную богов, дали имена и прозвища, разделили между ними почести и круг деятельности и описали их образы».

В общем, это уже не миф в первозданном виде, но его эксплуатация, вполне себе протофилософия, что заметно по её сложности, к примеру, той же космогонии Гесиода. Сами древние мифы, конечно, не могли содержать в себе никакой подобной глубины, и, ergo, говорить тут о движении «от мифа к логосу», «к разуму» нельзя.

Что касается Фалеса, то человек, целиком отвергавший своих богов, к прочим легендам вряд ли относился лучше; так что вовсе не из-за особого пиетета к старцу Океану он выбрал полагать, что «всё есть вода», но скорее потому, что греческую ойкумену действительно окружала вода; миф об Океане и концепция Фалеса основывались на одном, реальности. Стремление же найти следы религиозности в ранней философии греков, похоже, вызвано неприятием того, как легко грекам удалось разъединить веру и философию, тогда как у нас это началось только в XVI-XVIII вв.

Совсем смешны предположения, будто Фалеса могли вдохновить мифами негреческими. Хотя у тех же египтян и правда есть космология, где мир происходит из воды, как верно отмечает Л.Я., даже собственная греческая мифология «лишь в очень незначительной степени повлияла на становление философии — тем меньшее влияние следует приписывать мифологии восточной».

Как пишет проф.-структ. М. Детьен, «многие исследователи — в первую очередь Л. Жерне и Ж.-П. Вернан — сумели продемонстрировать, что переход от мифа к разуму был вовсе не чудом, как полагал Д. Бёрнет, не был он и постепенной заменой мифологического мышления философской концептуализацией, как воображал Ф. Корнфорд. На деле в ходе VII и VI вв. до н.э. произошла секуляризация в мышлении ... Тогда активно развивались равно понятийный аппарат и направления мысли, поощрявшие возникновение рационального мышления ... секуляризация слова ... случилась на множестве уровней: через развивавшиеся риторику и философию ... юриспруденцию и историческую науку».

В общем, вместе со Жмудём стоит задаться вопросом, имеют ли вообще «смысл поиски родословной того феномена, который уже давно признан уникальным и не имеющим аналогов в предшествующей истории культуры?» Мифы и легенды, которые некоторые, как мы видели, полагают в роли родителя греческой научной мысли, существовали у всякого народа, вот только более «никогда и нигде не приводили к возникновению науки», ergo, они a priori не могут служить основным объяснением; «гораздо более плодотворным представляется социально-психологический анализ культурной ситуации того времени … в чем особенность … обстановки архаической эпохи, стимулировавшей свободное развитие познавательных интересов и последовавшее з а ним открытие научных способов познания; какие факторы привели к возникновению самой этой уникальной ситуации; какие мотивации … побуждали греков к научной деятельности».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 10/29 ⤴️➡️

Есть и более радикальное мнение о том, как связаны миф и раннегреческая наука: оно не только считает, что сюжеты оказались пересобраны в теории, но и что миф также был особым типом мышления, в некотором роде предтечей, прототипом науки, «наукой джунглей», по выражению Юнга. Якобы «до появления философии и науки их функции выполнял миф, бывший … универсальной идеологией и одновременно главным средством познания и осмысления мира», пишет Жмудь. По мере развития миф будто бы наукой и стал, сохранив, однако, множество характерных аспектов.

Эта концепция «мифологического мышления», якобы породившего научное, возникла в XIX веке и была типичной для своего времени: в Викторианскую эпоху больше любили сочинять теории, чем подбирать под них факты, с которым обращались по Гегелю; как заметил Волков, «яркий пример против скучных цифр всегда побеждает, а эффектный образ затмевает факт».

Вульгарный прогрессивизм был одной из таких теорий; активнее всего его продвигала философская школа позитивизма, отождествлявшая бытие со временем, и потому верившая, что «дальше» есть синоним «лучше». Немудерно, ergo, что о стадиях мышления, движущихся в сторону планомерного усложнения, первым начал рассуждать первый же позитивист О. Конт (ок. 1830 г.) Первая из оных, по его мнению, целиком и полностью пребывала во власти религиозных верований, и характеризовалась им как «младенческое состояние ума».

Названо оно так было из-за убеждённости позитивистов в том, что развитие цивилизаций напоминает филогенез, человеческие общества взрослеют подобно личностям, проходя те же стадии; психология первобытного «дикаря», соответственно, считалась детской, которой ещё только предстоит «повзрослеть».

Наработками Конта вдохновился антрополог Э. Тейлор (1871), по мнению которого все народы развиваются в целом схожим образом, эволюционируя по строгой системе от более примитивных форм в сторону высших, от дикости — к цивилизации. Исключений не подразумевалось, и подразумевалось, что если оставить любых аборигенов в покое, то со временем они неизбежно разовьются в цивилизацию, не менее впечатляющую, чем та же античная (последняя, как следствие, выставлялась как нечто совершенно не впечатляющее, нимало не выделяющееся). Этот взгляд на вопрос на долгое время стал мейнстримным и даже утверждался как самоочевидный, в особенности у нас, ведь из концепции Тейлора впоследствии вылупилась и марксистская система формаций. Однако Накэ, как, впрочем, и реальность, указывает, что мнение, будто «все человеческие общества прошли или пройдут через одни и те же стадии развития» «оказывается совершенно противоположным действительности».

Нам сейчас важно, что Тейлор и его школа ещё не считала мышление дикарей чем-то, принципиально противоположным тому, как думает человек цивилизации. Оно, конечно, изображалась, по словам Л.Я., как «нечто лишенное основных качеств научного мышления, т.е. критического, абстрактного и логического», однако не являлось его антагонистом, речь шла скорее о «его раннем этапе, о чем-то неразвитом», Тейлор, как и Конт, «видел в мифе своего рода первобытную науку или философию».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 11/29 ⤴️➡️

Качественно иное представление сформулировал Л. Леви-Брюль (1910), утверждавший, что представители примитивных сообществ мыслят качественно иначе, нежели цивилизованные; он систематически, обстоятельно доказывал и подчёркивал «чужеродность» их для нас мышления. О la mentalité prélogique рассуждал и Юнг (1933).

Однако сам Леви-Брюль полагал «первобытное мышление» очень ограниченным, касающимся только области мифа и религии, полностью отрицая его для более практичных аспектов жизни, где, он говорил, и последний из дикарей мыслит вполне рационально. Ergo, концепция оказывается абсурдом, ведь в случае поверий и самые «цивилизованные» люди нечасто пользуются правилами аристотелевской силлогистики, предпочитая эмоции и аффекты.

Это не было секретом и для автора, который был вынужден упомянуть известные ему случаи «мифологического мышления» у своих современников; его критики также, пишет Л.Я., отметили это, «демонстрируя множество представлений европейцев, так же мало говорящих о логике их носителей, как и взгляды дописьменных народов». В конечном итоге сам же Леви-Брюль отверг свой концепт, заявив единство человеческого мышления.

Всё это, однако, не привело к прекращению попыток сочинить всё новые виды мышления. Эти многочисленные «логосы», впрочем, уже не были подчинены один другому, но сосуществовали почти на равных, или же сменяли друг друга, но не обязательно по принципу улучшения.

Все эти концепции объединяет только полный отрыв от какой-либо научности, согласно Жмудю, там нет и следа «обращения к данным, которые могут считаться общепризнанными в современной психологической науке, к тому, что она думает о мышлении и, в частности, о „первобытном“». Не потому ли, что её мнение здесь весьма категорично? она уверена, что никакой «примитивной ментальности» не бывает, не существует, по Л.Я., «данных, подтверждающих существование разных типов процессов мышления вроде тех, о которых твердили старые классические теории», «маловероятно, что существуют межкультурные различия в отдельных основных познавательных процессах ... не обнаружено данных об отсутствии у какой-либо культурной группы какого-либо важного познавательного процесса — абстракции, умозаключения, категоризации и т.п.». «Совсем исключается, по-видимому, возможность того, чтобы разные культуры порождали различные и несопоставимые типы мышления», подытожил эту мысль Дж. Брунер (1956).

Антропология пришла к тому же мнению: П. Радин (1927) назвал «ошибочным ... старое утверждение ... что способ мышления первобытного человека существенным образом отличается от нашего», а Л.Я. Штернберг (1936) после многолетних исследований установил, что «мыслительный аппарат „дикаря“ устроен … как и у нас, и процесс мышления у него происходит по тем же законам».

Ф. Боас (1911) установил, что «характерные умственные признаки человека в главных чертах одинаковы во всем мире», а «способность к логическому мышлению свойственна всем членам человеческого рода». Впрочем, думал так уже Юнг, считавший: «ничто не указывает на то, что первобытный человек мыслит, чувствует или воспринимает принципиально иначе, чем мы».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 12/29 ⤴️➡️

Если взглянуть ещё глубже, то само понятие «мифологическое мышление» окажется абсурдом, будучи оксюмороном. Как пишет Зайцев, «мы не имеем права вкладывать в это слово [мышление — Б.] не то значение, в котором его употребляют психологи», а они понимают под ним осознанное использование данных о реальности для создания новых умозаключений.

Миф же ничего подобного дать не в силах, да и не старается, не создаёт представлений о реальности, но описывает несуществующее, а это значит, по Л.Я., что «создание мифологических повествований не является процессом мышления», ведь «миф является продуктом чистого, не контролируемого разумом воображения … его производство зачастую бессознательно и находится под сильным влиянием аффективных элементов нашей психики», он, «близкий к художественному творчеству и искусству … не должен и не может быть рациональным и логичным, и поэтому сравнивать его с плодами научного мышления бессмысленно».

Мышление — это то, что позволяет прийти не ко мнению, но к истине, миф же этому критерию не отвечает: «Здесь невозможны никакие компромиссы: либо Зевс сиживал на Олимпе … либо мифы не являются продуктом мышления», указывает А.И.; касается это, конечно, и сказаний любой другой религии.

«Таким образом», подытоживает Жмудь, «миф, тесно связанный с религией, все больше терял право на существование в качестве первобытной науки и вообще познавательного процесса». Т. Флурнуа (1901) раскритиковал и отверг прежнее мнение, считавшее «религию прежде всего делом разума, чем-то вроде метафизического объяснения космоса», и указал, что «она признает существенными и основными только аффективные и волевые феномены: эмоции, чувства, стремления, непосредственные интуиции, желания и т.д.»

В наши дни всё ещё немало тех, кто воображает, будто то же христианство могло содержать предпосылки, которые помогли родиться научному методу. Однако по Флурнуа религия «признает существенными ... только аффективные ... феномены: эмоции, чувства, стремления ... желания и т.д.»; ни о чём рациональном не может идти и речи, и только истребление подобного способа думать позволяет заняться научной деятельностью.

Сам Жмудь убеждён, что «мифологическое мышление, о котором так часто раньше писали, никогда не существовало и существовать в принципе не может», ибо миф продуцируется «не мышлением, а эмоционально окрашенной фантазией», «и в создаваемых ею образах нередко проявляется и естественное любопытство человека к тому, как устроен этот мир ... [однако] даваемый им ответ, как правило, всерьез не принимается, если он не канонизирован и не превратился в теологическую догму».

Так, греки, не смущаясь, совмещали с десяток мифов о происхождении человека; всё потому, пишет Зайцев, что «в мифы никогда не верят с той последовательностью, с какой принимают к сведению и руководству реально воспринимаемые факты жизни».

Даже самые суеверные папуасы и не думают жить так, будто их легенды и мифы соответствуют действительности; так, неизвестно ни одного случая, чтобы кто-либо согласился дать взаймы с условием расплатиться на том свете. Л.Я. пишет, что «эмпирический тип осмысления мира, адекватный жизненным ситуациям, должен был доминировать, иначе бы человек просто не выжил», послужив суровым примером comme il ne faut pas; правда, сколько бы протянул крестьянин, всерьёз спутавший пожелание «Бог в помощь» с deux ex machinа и забросивший работу в надежде, что Яхве сбросит с небес мешок манны? Такая ошибка предупреждается фразой «на Бога надейся, а сам не плошай».

В общем, резюмирует Л.Я., «за понятием „мифологическое мышление“ не стоит никакая реальность»; в наши дни оно окончательно растеряло всякую состоятельность, лишилось последней аргументации и «остается тем, чем является на самом деле: странным соединением психологического анахронизма, эпистемологической путаницы и исторической бессмыслицы».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 13/29 ⤴️➡️

Все рассуждавшие о «мифологическом мышлении», соглашались в одном: в противопоставлении его тому, как мыслят сейчас, именно современная мысль выступала эдаким эталоном, которому оппонировала альтернатива… По этой логике выходило, что в наши дни никакого «мифологического мышления» уж точно быть не может никак, нынешний человек рассуждает на качественно ином уровне, нежели наши предки.

Естественно, это допущение рассыпается при самом беглом анатомировании. Этот самый наивный прогрессивизм, воображающий, что мы в силу «исторической неизбежности» прочно и явно обошли древних, оказывается, конечно же, выдачей желаемого за действительное. Почти еретической в наши дни может прозвучать эта мысль, но я её всё же скажу: оказывается, бывает и упадок. Есть он и здесь: в наши дни «мифологического» в головах у людей будет ещё и поболе, чем у древних, — «в современных формах религиозности», пишет об этом Жмудь, «куда больше иррационализма, чем в греческой религии, по крайней мере, классического периода».

Основной чертой «мифологического мышления» его авторами считалась, по Л.Я., «вера в реальность собственных фантазий», она полагалась характерной чертой всякого варвара, в то же время «чем более цивилизованным является человек, тем более он способен к рациональному объяснению, либо ... по крайней мере понимает, когда он … когда фантазирует». «Увы», замечает далее Жмудь, «сейчас трудно согласиться с этой мыслью, наблюдая, например, за той огромной популярностью, которой пользуются в современной культуре мистика, магия, астрология, различные „восточные учения“ и т.п.».

Это, впрочем, характерная черта всей новоевропейской мысли, которой далеко до древней в том, что касается здравого смысла. И лучшие, умнейшие из людей этой эпохи с упрямым постоянством демонстрировали пресловутую неспособность отличать реальность от вымысла. Даже в столь недавнее время как XVIII в. историки науки, составлявшие списки первых учёных запросто называли, по Л.Я., «таких „ученых“, как Каин, Авраам или Моисей». Трудно сохранить серьёзное выражение лица после осознания, насколько же всего каких-то два века назад слаб был уровень связи новоевропейских учёных с реальностью.

Действительно, они поголовно в упор не понимали, где выдуманные персонажи, а существовавшие по истине люди (тенденция эта началась, пожалуй, в IV в., когда Григорий Турский впервые включил в список чудес света никогда не существовавшее, Ноев ковчег). Так, Д. Ле Клерк (1696) «начинал свою историю медицины не с Гиппократа, а с Асклепия», а в «Словаре» Н. Элоя (1755) «можно обнаружить статьи о … Эскулапе и кентавре Хироне», Г. Маттиас (1761) «приводит такие имена как Адам, Сет, Тувалкаин, Хам, Гермес, Осирис, Моисей, Аполлон и т. п.», а Байи (1775) «видел в Атланте, Тоте, Зороастре и Уране первооткрывателей астрономии».

Всё это было огромным шагом назад по сравнению с тем, как дело обстояло у греков, у которых, пишет Жмудь, уже «с последней трети V в. профессиональная литература … постепенно сводит эту тенденцию к минимуму. В истории музыки … еще можно встретить имена Орфея, Мусея или Марсия, но в истории философии, астрономии или математики фигурируют лишь имена реальных исторических лиц. В этом смысле перипатетическая историография и доксография более рационалистичны, чем многие сочинения ХVII и даже ХVIII в., начинавшие историю греческой астрономии с Атласа, Урана и тому подобных фигур».

У Евдема всё начинается, как и положено, с Фалеса. Его труды, согласно Л.Я., «по своему материалу и подходам к науке весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени. Мы не найдем здесь ни легендарно-анекдотического материала, ни … особого интереса к философско-теологическим аспектам … [или] мистике чисел», характерные, в то же время, например, для Ньютона и Кеплера.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 14/29 ⤴️➡️

П. Радин, критикуя идеи Леви-Брюля, обратил внимание, что от «дикарей» нас «отличает ... лишь письменное слово и техника мышления, созданная на его основе»; Л.Я. также отмечает, что «результаты исследований, проведенных как у нас в стране, так и за рубежом, приводят к тому же ... решающим фактором, изменяющим характер познавательного процесса, является школьное образование, основанное на письменном языке.

Даже самый краткий период школьного обучения достаточен, чтобы взрослый человек, испытывавший ранее значительные трудности в решении формально-логических задач и отчетливой вербализиции своих знаний … сделал на этом пути значительные успехи». Это прекрасно, к слову, бьётся со структуралистским подходом Детьенна, который полагает, что в центре всего находится язык, — а мышление, таким образом, меняется потому, что резко усложняется тот самый язык.

Итак, особый тип мышления, как оказалось, взаправду существует! Такой он будет, впрочем, всего один, при этом совсем даже не экзотичен, не является ни для кого тайной, напротив, широко известен и даже скучен: он называется научным. Так вот ты где, тот самый «логос»... что характерно, «логос» зачастую и переводится как «наука» в словах вроде «биология», хотя на деле это, конечно же, «слово».

Греки полагали, что если очень много и правильно обсуждать некую тему, то рано или поздно можно вполне удовлетворительно познать её. Общение для них было единственным подлинным способом познания; поэтому и разум они помещали не куда-то, но в лёгкие, φρένες («фрэнес», отсюда, например, шизофрения). Потому-то «логос» и стал означать «подлинное знание» уже у Гераклита, а затем и вовсе начал переводиться как «наука», т.е. способ это самое знание обрести.

Никаких иных способов для этого нет, других «логосов» не существует, все альтернативы есть лишь разные варианты заблуждения, всё многообразие их своеобычия и «особого пути» ведёт в никуда, а единственный выход из бесконечного тупика сочинили греки. Всё так, как и полагал Гераклит: «для бодрствующих существует один общий мир, а из спящих каждый отворачивается в свой собственный»; действительно, сны мы видим разные, но просыпаемся все в одну реальность; по-настоящему пробуждаться научили нас греки.

Уже самим древним захотелось спасти заблудшие души от душащего их ночного кошмара, от которого сами несчастные никак не могли пробудиться. К счастью, греки (а затем и римляне) знали простой рецепт исцеления варварства, который называется эллинизацией (и романизацией). Уже Исократ утверждал, что в его времена «эллинами скорее называют тех, кто посвящен в нашу образованность, а не тех, кто с нами одной крови».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 15/29 ⤴️➡️

На этой мысли была построена вся античная цивилизация, которая на регулярной основе перевоспитывала прочее народонаселение, будила спящих дикарей, переделывала их в людей; «в каждом гуке сидит американец, который мечтает выбраться наружу».

Увы, науке не нашлось места в мире, созданным страшным падением в пучину варварской азиатщины, известным, как Средние века; то было время великого сна разума. Но оковы Гипноса оказались не вечны, не прошло и тысячи лет, как началось пробуждение, был организован грандиозный побег из сонного царства, обители Морфея.

Тогда наука, получив второе рождение, однако же показала неспособность достичь древнегреческого уровня рациональности. Новоевропейской цивилизации мысленное усилие будто бы давалось с невероятным трудом, происходило словно величайшее напряжение всех мускулов: как мы уже увидели благодаря краткому обзору Жмудя, даже в XVIII в. лучшие из умов в способности здраво мыслить уступали ученикам Аристотеля из V в. до н.э. Да и в наши дни сон разума развеялся не до конца, даже, надо сказать, сонливость всё усиливается, как отмечал всё тот же Л.Я... но это разговор, пожалуй, для другого раза.

Учитывая всё сказанное, следует счесть странным отношение языческих и не только традиционалистов к науке как к порождению ненавистного им модерна, которую из-за этого они полагают великим злом и с которой предлагают безжалостно бороться.

Мы увидели, что научный метод и рациональность являются отнюдь не новоделом, но вполне себе традицией, ровесниками европейской цивилизации, они рождены тогда же, когда она делала свои самые первые робкие шаги. Наличие науки естественно для Европы, а ненормальной ситуацией стала её гибель вместе с самой Античностью. Её воскрешение тесно связано с отказом от чужеродного для нас средневекового пути, Возрождением, бывшего, собственно, возрождением, возвращением к классической древности. Но нам, по правде, ещё есть очень много чего возрождать.

Итак, азиатское мракобесие как раз и есть новодел, тогда как наука и рациональное мышление оказываются той самой традицией. Именно бодрствование есть европейская норма, сон же, желание погостить у Морфея нам не свойственно.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 16/29 ⤴️➡️

Случилось тут вашему покорному слуге пережить то, что можно охарактеризовать как, пожалуй, интеллектуальное предательство.

Да, иначе это и не назовёшь... Оное разочарование постигло меня в тот момент, когда я вздумал посмотреть, что думает о текущей ситуации в одной восточноевропейской стране небезызвестный моим читателям Л.Я. Жмудь. Его наставник, выдающийся исследователь древности А.И. Зайцев, известен в т.ч. смелыми политическими высказываниями на политические темы, любопытными прогнозами и предположениями... Помятуя об этом, я полюбопытствовал, какого мнения на этот счёт его любимый ученик.

Увы, всё оказалось донельзя предсказуемо, Л.Я. обнаружился на передовой пораженческой мысли, он активный, как это сейчас называется, нетвойнетщик. Мда, бывает. Но как же он дошёл до жизни такой? Конечно, можно вообразить, что он попросту невероятно умён, всё-таки, шутка ли, доктор философии, выдающийся исследователь, и проч. и проч. Наверное, он просто долго думал и рассуждал на искомую тему, и вследствие этого соответствующее к ней отношение и надумал, так?

Действительно, как-то так и предлагается считать достойнейшей публике. Более того, немало прогрессивной научной мысли пребывает в одной с Л.Я. когорте, она обнаруживается в числе подписантов разных петиций, выступающих против определённых военных действий. То есть создаётся впечатление, что все умнейшие люди вроде как думают одно, и тот, кто задумает поспорить с ними, автоматически попадёт в категорию дураков. Изящно.

Мне сдаётся, впрочем, что всё было несколько прозаичнее. Скорее всего Л.Я. не тратил времени зря на такую ерунду, как минимальное обдумывание сложившейся ситуации, и вместо этого просто бездумно поддержал мейнстримное в его среде мнение. Как известно, нашей интеллигентской среде всегда были присущи крайне деструктивные умонастроения, которые свели на нет не одно полезное начинание ещё в о времена империи, и, собственно, неиллюзорно приблизившие крах исторической России.

Либерал наш уже во времена Достоевского был верным лакеем Запада, и с тех пор ничего не изменилось. Умников наших всё ещё взращивают, с головой выдерживая в парадигме соответствующих ценностей и идей, и, как следствие, они оказываются спящими агентами пресловутой columna quinta; в итоге они даже без сигнала кураторов способны, когда это нужно, громогласно расписываться в горячей поддержке выгодных Западу мнений. Тем самым как бы открывается ещё один фронт на информационном театре военных действий.

Ну а мнения эти предсказуемы, всё это мы уже слышали: есть Альянс Добра, который за всё хорошее и против всего плохого, он пестует маленький, но гордый народ, против которого оскалила кривую морду варварская орда, которая мыслит не так, как положено, отклоняется от генеральной линии партии. Что тут ещё понимать, как вообще можно думать иначе как-то?

Из работ Жмудя, однако, вроде как выходит, что думать не так, как принято, не только можно, но и просто необходимо. В своё время он проделал невероятно кропотливую работу, изучив первоисточники о раннепифагорейском обществе, со всей тщательностью сопоставил их, и пришёл к выводу, что расхожее мнение о Пифагоре и его школе глубоко ошибочно, что никакой религиозной сектой тоталитарного толка там и не пахнет, в общем, много популярных мифов развеял.

«Укролиберал», 1/2 ➡️

Иными словами, Л.Я. не принял на веру мейнстримную в его среде точку зрения, вместо этого постарался докопаться до глубинной сути вещей... Что же помешало ему сделать это и здесь тоже? Похоже, такое Л.Я. и в голову не пришло... он и не подумал, что навыки критики источников могут быть полезны и за пределами исторической науки. Таким образом, даже занимаясь напрямую самым критическим мышлением из возможных, причём в ходе своей профессиональной деятельности, он не нисколько не научился оному, либо же очень убедительно сумел это скрыть.

Важно то, что он не применяет его на деле, и не существенно, не умеет или же не имеет возможности. А это значит, что путь, который он прошёл, нимало не помогает стать настоящим мыслителем, способным к независимому исследованию. Философом Л.Я. только числится, на деле нисколько им не являясь. Прямое соприкосновение с прекрасной Античностью тоже нисколько не поспособствовало соответствующему становлению.

В этом, собственно, и состоит суть обнаруженной мной проблемы. Она заключена вовсе не в том, что Л.Я. пребывает по другую сторону баррикад — дело это, хоть и достойное в условиях войны СВО самых суровых репрессий, всё же житейское. А том, какой дискредитации подвергается сам академический способ постижения древних. В том, что касается подлинного приобщения, приближения к классической древности, академизм оказывается тупиковым путём, он неудачен. У Жмудя, по крайней мере, то есть лучшего из лучших, как-то не особенно получилось стать тем, кто сумел подлинно воспроизвести древних, а не только лишь понаблюдать, поподглядывать за ними в щёлочку; я, грешным делом, полагал, что к этому и надо нам всем стремиться, и только так и возможно вылезти из нашей культурной ямы постмодернизма, и, шире, той, в которой нас загнал провал Средневековья.

Напоминает ли Л.Я. древних, кропотливому изучению которых посвятил столько времени, оставив множество знаковых, важнейших работ? Нисколько. Он изучал их, пребывая на почтительном отдалении, закрывшись от греков прочным стеклом или же решёткой, будто посетитель в зоопарке от опасного тигра. По понятной причине он из-за этого не сумел приблизиться к ним; да и не пытался. Он остался одомашненным, тихим кабинетным учёным, инструментом, не субъектом, но объектом. Древних философов он не напоминает ничуть, ибо, в отличие от них, не имеет собственного мнения даже по самым насущным вопросам. Он не свободен в своих взглядах, но является чьей-то марионеткой, аватаром чужих мыслей и взглядов.

Таков, возможно, и весь академический дискурс, который нередко тенденциозен в пользу спонсоров; иначе говоря, кто платит, тот и заказывает там музыку. Тот же, кто сам хочет быть музыкантом, должен искать иные пути, протоптанный Жмудём не подходит.

Конечно, нельзя забывать и такой немаловажный, быть может, даже ключевой фактор, как происхождение Л.Я., который родом из Львова. А, ну так с этого и надо было начинать, скажут тут некоторые, чему же вы удивляетесь, собственно? А тому, что от интеллектуала, который имеет претензию быть философом, всё-таки ожидаешь, что он вознесётся над тем, что Шопенгауэр называл самой примитивной гордостью, сумеет трезво на неё взглянуть; по крайней мере люди, подобные Жмудю, именно этого требуют от русских.

В общем, Л.Я. никакой не аристократ духа, но, напротив, человек донельзя мелкий, небольшой. Не являясь художником и даже не стремясь быть таковым, он может быть лишь инструментом оного. Чем ему и предстоит быть, на большее он не годен; я с удовольствием и далее буду на него ссылаться, разумеется, исключительно в том, что касается древности. Мнение же его за пределами сферы компетенции, естественно, интересовать меня будет самым минимальным образом.

⬅️ «Укролиберал», 2/2

РАСПЛЕТАЯ ГРЕЧЕСКУЮ ДНК: МОГЛА ЛИ ПРИЧИНОЙ УСПЕХОВ ДРЕВНИХ БЫТЬ ИХ «НОРДИЧЕЧСКАЯ КРОВЬ»?

Что имеют в виду, когда говорят, что европейская цивилизация впервые появилась в Древней Греции? Без сомнения, то, что именно тогда и там общество приобрело те характерные особенности, которых не знало прежде, когда человечество влачило жалкое существование, прозябая в варварстве и скотстве, в которые вновь впало после великого крушения блистательной Античности, её грандиозного краха, который привёл к периоду страшного упадка, известного, как Средние века.

Но задаваться следует отнюдь не вопросом, как так вышло, что Античность встретила свой конец; он оказался ошибочным, тупиковым, неверна сама его постановка. Ведь на самом деле скотство, варварство Средневековья есть норма, естественное состояние. Посредственность, типичность — это повсеместность, тогда как нечто выдающееся это всегда отклонение, гениальность есть помешательство. Потому спросить себя надо не почему умерла древность, но как она вообще возникла. Как вышло, что такое явление как классическая древность появилось, сумев достичь тех высот, за которые столь известно, что именно сподвигло её бросить вызов обычности и превзойти её, сокрушить в себе?

Среди множества попыток это объяснить есть и такое, которое предсказуемо идёт от немецких учёных XIX-XX вв.; оно убеждено, что своему грандиозному взлёту древние обязаны ни много, ни мало наличию у них нордической, или же арийской крови, которую они унаследовали от великих северных предков; когда же последняя иссякла, тогда греки и пришли в упадок.

Надо сказать, что, несмотря на то, что эта точка зрения не имеет под собой какого-либо исторического основания, за что не раз подвергалась сокрушительной критике, она и по сей день имеет немало сторонников повсюду в Европе. Что же, может быть, это так неспроста, и она имеет под собой основания? Возможно, отвергли её только лишь из-за повсеместной сейчас стыдливой политкорректности и «белого стыда»? Или всё же оно есть лишь следствие германских комплексов неполноценности?

Ответы на эти и многие другие вопросы можно найти в новой статье «Эллинистики».

Итак, именно образованность, связанная с письменной культурой, превращает варварское состояние ума в то, что только и можно с полной основательностью именовать «мышлением».

Жмудь, отметив этот факт, тут же предлагает «вспомнить о том, что греческая культура перестала быть дописьменной еще в VIII в. до н.э., и по отношению к ней гипотеза об ином типе мышления выглядит до крайности неубедительной и даже парадоксальной». Это значит, что соответствующее образование имели, без сомнения, уже Гомер с Гесиодом, которые потому и не могут иметь отношения к «мифологическому».

Впрочем, как пишет Зайцев, «бесспорно», что и ранее, «еще до появления алфавитной письменности началось ослабление позиций религий в жизни греков ... Судя по всему, греческая религия в эпоху, предшествовавшую созданию Илиады, в сравнительно малой степени выполняла функции регулятора поведения людей в общественной и частной жизни».

Ещё и поэтому древнегреческое мышление никак не назвать мифологическим: как пишет Л.Я., «мифология отнюдь не была стержнем греческого мировоззрения», «не играла сколько-нибудь определяющей роли в жизни общества и никогда не служила руководством к действию». Религия там, по Зайцеву, «никогда не занимала доминирующего положения в жизни, сравнимого с ролью религии в древнейшем Риме, в древнем Египте, в средневековой Европе или в ранних исламских государствах. В определении норм поведения человека доминировали ориентация на оценку окружающих … или утилитаристский расчет».

Как мы помним, греки потому и достигли таких вершин развития, что преодолели пресловутую «норму», которая представляет собой суровый диктат традиции, обязательной к исполнению. Для древних такие предписания значили немного. Жмудь утверждает: «У нас нет оснований считать, что мифологические системы, подобные древнекитайской, которая выполняла функцию всестороннего регулирования поведения индивида и общества ... являются универсально первичными, реликтами древнего прошлого всего человечества». Греческая уж точно не была таковой, древние в этом плане, без сомнения, выделялись в особенности: так, Геродот отмечал, что эллины «с дав­них пор» «отли­ча­лись бо́льшим по срав­не­нию с вар­ва­ра­ми благоразу­ми­ем и сво­бо­дой от глу­пых суе­ве­рий».

Очень характерно то, какое произведение находилось в центре греческой культуры. Антиковед П. Мазон считал, что «не было поэмы менее религиозной, чем „Илиада“». Того же мнения д.и.н. И.Е. Суриков (2013), убеждённый, что «мало в мировой литературе книг менее мистических, чем … Илиада»; «эпические поэмы [Гомера] беспрецедентно выделяются в ряду других памятников эпоса различных народов. Они ... отличаются, если можно так выразиться, светским характером».

Гомерово отношение к богам также, пишет А.И., «представляется немыслимым в обществе, где религия является доминирующей формой идеологии»: в Илиаде повсеместно встречаются «комические и фривольные сцены с участием богов», которые «выступают у Гомера в эпизодах, которые могли только позабавить слушателя». Он упоминает описания того, как «Гера бьет по щекам свою пад­че­ри­цу Арте­ми­ду ... Афро­ди­та пла­чет, жалу­ясь на раны, кото­рые нанес ей смерт­ный ... а ее мать Дио­на уте­ша­ет ее рас­ска­зом о том, что ... гиган­ты ... заса­ди­ли как-то в мед­ную боч­ку само­го бога вой­ны Аре­са, так что он едва не погиб там».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 17/29 ⤴️➡️

Проф. ист. Р. Виппера (1916) и вовсе «поражает та легкая, иногда ироническая манера, которую позволяет себе Гомер в обращении с богами»; как ему кажется, «трудно допустить, чтобы верующие люди могли забавляться такими эпизодами эпоса, как любовь Арея и Афродиты, обнаруженная Гефестом, и последующее публичное осмеяние обманутого мужа, или ссоры Зевса с Герою, или взаимная брань богов». Отношение Гомера к богам он называет «фривольным», предлагая задуматься, что была за религия у людей, «которые так любили играть фигурами небожителей, которые сделали себе как бы спорт из потехи над богами».

Виппер полагает, что Гомер, быть может, «есть начало отрицания личных божественных сил, что его ирония, его игра с образами богов происходит от его крайне скептического отношения к верованиям современников». И правда, его аудитория явно не склонна бояться богов, почитает их вовсе не безоговорочно, а самым слабым из них готовы и вовсе готова бросить вызов — и победить, ранив, как вышло у героя Диомеда с Аресом и Афродитой.

Гомер также старательно избегает фантастических мотивов, всё самое волшебное в Одиссее мы узнаём только от самого героя, быть может, сталкиваясь с тропом «ненадёжный рассказчик». О неуязвимости Ахилла, исключением из которой была лишь его знаменитая пята, у Гомера нет ни слова, или, больше, есть полемика, когда Гектор рассуждает, что ахиллово «тело ... как и всех, про­ни­цае­мо ост­рою медью».

У греков вышеописанные нападки на религию явно не встречали нареканий, иначе слепой аэд никогда не стал бы так популярен, а популярность его переоценить невозможно: Гомера заучивали наизусть, по нему учились читать. Поэтому верно предположить, что мы говорим о том, что было комплиментарно греческому духу в целом.

Как сообщает антик. П. Вен (1983), греками чаще всего «мифология воспринималась … [не более чем] собранием историй, которые на ночь рассказывают старые бабки … отношение … идущее от Павсания, Аристотеля, да даже Геродота, состоит в том, чтобы видеть миф преданием, историческим источником, который следует подвергать критике»; «для греков … миф — это истина, которую исказила народная глупость». Они пытаются найти там рациональное зерно, убрав сверхъестественные мотивы; в остальном же для них сказания очень рано становятся тем же, чем они являются и для нас — богатейшим источником прекрасных сюжетов для вдохновения культуры, но не более.

Для религиозных же целей они перестали применяться, видимо, тогда же, когда образовался полис, ведь вместе с ним прошла и их эпоха. Как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2014), «тот набор историй ... и, соответственно, те социальные практики, которые ... „обслуживались“ этими историями, оказались мало совместимы с той социальной реальностью, которую мы застаем в Греции в начале т.н. „исторической“ эпохи», и потому их функция изменилась. Миф оказался вытеснен из области религии в область культуры».

Вот и Сурикову представляется «совершенно несомненным», что «по сравнению с более ранними древними обществами, да даже и по сравнению с более поздними … античное греческое было несоизмеримо, на много порядков более рациональным». И он прав, до подобной степени свободы от влияния верований на жизнь новоевропейцы дошли затем только веку к XVIII, — недаром Рассел называет отношение Гомера к богам «вольтеровской непочтительностью».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 18/29 ⤴️➡️

Суриков заключает «вполне закономерным», «что один и тот же народ … создал гомеровские поэмы и породил первые в истории мировой культуры философские системы». Так и есть: гомерово безбожие было основой, имевшей далекодущие последствия.

Уже его же его земляк-иониец Гекатей (VI в.) свои сочинения противопоставлял мифологии: согласно Деметрию, он начал свою «Историю» с того, что назвал греческие предания «многоразличными и смехотворными»; как пишет д.и.н. В.П. Бузескул (1903), у этого автора «замечается уже некоторый рационализм», «Гекатей старается, по возможности, устранить элемент сверхъестественный, сделать мифы и сказания правдоподобными».

Веком спустя философ Ксенофан (V в.) высмеял традиционную греческую религию, подверг сомнению возможность существования богов, подобных людям; он считал, что это люди приписали богам свои черты, а не наоборот, и если бы кони и быки умели «б писать, точно люди … кони коням бы богов уподобили, образ бычачий дали б бессмертным быки».

В классический же период подобное отношение расцвело ещё более буйным цветом. В Афинах времён их Золотого века учёные софисты довели антирелигиозную тенденцию до апофеоза, когда Протагор (V в.) попросту сказал, что богов не существует, — и мало кто в кружке интеллектуалов, близком к Периклу, не думал аналогично.

Как отмечает проф.-клас. Дж. Киндт (2009), по П. Вену, «в работах Геродота, Фукидида и прочих мыслителей V в. … сверхъестественное не пребывает на некоем отдельном плане бытия, но должно „поместиться туда же, куда и вся остальная реальность“», адаптироваться под неё. Это отношение сохранялось и много позднее: так, Плутарх (I-II вв. н.э.) «бы хотел, чтобы ска­зоч­ный вымы­сел под­чи­нил­ся разу­му». Павсаний во II в. н.э. всё ещё мыслит на одной волне с Гекатеем, столь же ни во что не ставит мифологию: он, «начи­ная … опи­са­ние … смот­рел на все эти пре­да­ния элли­нов в луч­шем слу­чае как на лег­ко­мыс­лен­ные и глу­пые рас­ска­зы», убеждён, что «рас­ска­зы­ва­ет­ся … мно­гое … невер­ное, сре­ди наро­да людь­ми, не очень све­ду­щи­ми в исто­рии, кото­рые все, что они в дни дет­ства слы­ша­ли в хорах и в тра­геди­ях, счи­та­ют за исти­ну».

Демокрит (V-IV вв.), в конце концов, высказался на эту тему исчерпывающе, заявив, что «лживые басни о том, что будет после смерти» измышляют «люди … терзаемые сознанием дурно прожитой жизни», которые оттого в течении неё «мучаются … [пребывая] в треволнениях и страхах»

Уже Ксенофан, пишет Вен, «не желал, чтобы его гости … говорили о глупостях, и потому запрещал им рассуждать на тему „титанов, гигантов, кентавров“» и т.д.. Вот и у Аристофана в «Осах» сын заявляет отцу о том, что это неприлично — говорить о мифах за столом: «Нет, сказки — прочь; скажи из жизни что-нибудь». Всё это касалось не только учёных людей, но и простых: у того же автора во «Всадниках» раб удивляется: «Ты в богов веруешь?».

Из всего этого следует, собственно, то, что если «мифологическое мышление» всё же, несмотря на наши прежние рассуждения, и существует, то древние греки — это последний народ, про который можно сказать, что оно им было присуще.

Надо сказать, что характерные для греков религиозная индифферентность, глубочайшая рациональность, склонность предпочтения веры разуму оставались характерными чертами греков и позднее, во времена эллинизма, считающегося временем упадка, начала конца. Древние даже тогда для всего продолжали требовать доказательств, отказываясь с отвращением от довода «просто поверь», что крайне удручало, например, библейских мужей, которые глубоко сокрушались, что в то время как «иудеи требуют чудес», «еллины ищут мудрости», отношение же первых «для еллинов безумие».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 19/29 ⤴️➡️