«Долгие века» — для коротких умов.

Арриги написал «Долгий двадцатый век».
Могучий марксистский и при этом исторический дед Хобсбаум постоянно козырял «долгим девятнадцатым веком».
Английские историки, измеряющие всё аршином событий своей родины (к вопросу об интеллектуальном империализме, кстати), любят поговорить о «долгом восемнадцатом веке».
Бродель в своём долготомном талмуде о возникновении капитализма постоянно оперировал «долгим шестнадцатым веком».
Намедни в телеге «Фаланстера» увидел труд какого-то научного мужа, где речь шла уже о «длинном семнадцатом веке».

Получается, каждый век — «долгий», каждый век выходит за рамки своей календарной хронологии. Но когда все века такие неформатные, «долгие» — тогда и смысла нет говорить об их «долготе». Теряется сам отличительный признак. Смешно? Да, если бы не печально.

Это ведь не случайные люди о «долгих веках» твердят, но признанные светила исторической науки! «Уважаемые люди», как-никак.

Но это не случайность, а напротив, закономерный и вопиющий пример нищеты историзма — «науки истории», на позитивистский лад молящейся на «факты». Но факты не существуют без мысли, их выделяющей из тотального событийного целого, факты — ничто без осмысливающего их ума, фактов нет без теории, в которую они всегда встраиваются. Потому историки и строят «теории» — храмы для своего божка Факта.

И здесь включается специфика бытия современного академического учёного (здесь: учёного-историка, а вообще любого учёного) при капитализме. Которое (бытие), пардон за вульгарное марксистское напоминание, определяет сознание.

Перечислим его, капитализма, шрамы на интеллектуальных лицах наших учёных светил.

Первое — интеллектуальный товар, чтоб быть товаром (то есть, чтоб вообще быть!), должен иметь свои отличительные качества. Маркетинговую узнаваемость. Отсюда заповедь Евангелия от Капитала: будь оригинальным! Если у тебя нет своей кустарной самодельной системки, самой захудалой, но «теории» — грош тебе цена. Никто тебя слушать и печатать не станет. Продать свои «идеи» ты не сможешь. Потому: будь оригинальным! Придумывай свой «долгий …цатый век».

Второе: капиталистическое разделение труда. Оно ведь не только чумазых пролетариев у станка уродует, превращая их в хорошо подогнанный винтик к общественной машине производства. «Пролетариев умственного труда» это касается не меньше — если не больше. Отсюда потребность в специализации. Опять же: занимайся своим «долгим …цатым веком».

Третье и последнее, но не по важности последнее: религия факта, буржуазная специализация отчуждает «историков» от философии. Отсюда и все эти наивные глупости с «долгими веками» — людям-историкам элементарно недоступно понятие континуальности, длительности истории как единого тотального процесса. Они цепляются за рамки календарных «веков» и обнаруживают, что рамки эти совершенно условны, что любимые факты в эти рамки не пролезают, как рояль в однокомнатную «хрущёвку» — и, чтоб как-то этот удивительный феномен объяснить, изобретают свои «долгие века» (у каждого свой, естественно).

А всё дело в том, что нет никаких «долгих веков», как нет никакой изолированной науки истории, а есть, пардон за каламбур, «долгая философия».

Ведь что такое история? — история всегда есть осмысление, осознание произошедших событий с использованием более или менее развитого аппарата философских категорий. То есть: история (поскольку она не химера) всегда есть философия истории, тем более истинная, чем она сознательнее именно как философия. То есть, что бы о себе ни думал сам историк — он есть философ истории. И он тем ближе к истине своей науки, чем сознательнее он как философ. И наоборот: чем дальше он от философии, тем дальше от смысла истории, тем чаще он говорит об очередном «долгом веке»…

#Арриги #Хобсбаум #Бродель #философияистории

Двери

Если бы у ночи
не было дверей
откуда
пришёл бы день

И наконец куда бы
он ушёл
если бы у ночи
не было дверей?

#Эрих_Фрид

Логика системы и система логики.

Система (термодинамическая, Солнечная, биологическая, социальная, философская), живущая по одной и той же логике, всегда заканчивает свои дни одинаково.

Вопрос лишь в том, возможна ли иная логика? Возможна ли иная судьба?

И вот оно, тождество мышления и бытия: возможность самого этого вопроса указывает на возможность иной логики, иных её выводов — а значит, и иной судьбы для системы.

Без ложного самоуспокоения: возможное ещё не есть действительное.

Но человек для того и человек — чтоб реализовывать потенции. И это тоже логика, но более высокого (ибо сознательного, Абсолютного) порядка: саму систему можно перепридумать.

#система #логика

«Никогда, никогда ни о чём не жалейте…»

Воспоминания — штука коварная. Худшее память заботливо прячет, возвращая в сознание давно ушедшие лица, любови, радости — всё лучшее, что было с человеком.

Щемящее чувство тоски по невозвратно ушедшему возникает в ответ. И — протест: но зачем же всё это было, если всё это ушло безвозвратно? Кто-то в итоге грустит, кто-то пускается в погоню за мгновением («Остановись! Ты — прекрасно!»), в надежде повторить и превзойти дорогие сердцу моменты. Но — тщетно. Река времени не течёт вспять.

И это нормально. И нет места для уныния — если только правильно понимать суть дела.

Времени как такового нет — есть процесс бытия и прехождения всего существующего. То есть: изменение каждого предмета, нашего сознания и нас самих мы и называем временем.

И смысл этого процесса бытия — в самом корне этого слова — «бытие». Быть — вот смысл бытия. Но не просто быть, а быть истинно. Быть, как сказал бы Гегель, соответствуя своему понятию. А что такое понятие? Это истина, добро и красота.

И вот если это всё (истина-добро-красота) у Вас было — а, конечно же, было! память не случайно подбрасывает воспоминания, согретые теплом ласкового солнца любви и радости — то всё и было в соотвествии с истиной, добром и красотой. В соответствии с понятием, то есть.

И потому какая разница, что этого прошедшего нет сейчас? — достаточно того, что оно было! Истина уже реализована.

И неважно, что с нами будет дальше, и сколько просуществует наша прекрасная маленькая планета — даже если через миллиарды лет Вселенная схлопнется или просто околеет от тепловой смерти, или — что там ещё нафантазируют физики, эти современные мистики-фантасты! — всё это неважно!

Даже если излишним (и да, не вполне философским) оптимизмом кажутся слова «мы будем!» — в ответ прозвучит философское «мы были». Этого достаточно.

#Гегель #время #бытие

Мы все живём в картине.

Для Шекспира весь мир был театром. Пару веков спустя Новалис как-то заметил: «Мы все живём в романе».

Но не менее верно, что мы все живём в картине. И все мы всего лишь детали, более-менее крупные (или напротив, микроскопические) штрихи на этом полотне.

Нелегко смириться с этой ролью.

Но!

Есть чем утешиться:

1) Почётнейшая миссия — быть сопричастным произведению искусства, при чём — произведению самому прекрасному и безмерно величественному, прекрасному и величественному настолько, что прекраснее и величественнее ничего не может быть! А человечество — не просто сопричастно мировой картине, оно и есть это произведение искусства. Выше миссии быть не может.

2) «Да, — возразит человек, — «но что мне от этой прекраснейшей картины — если я не могу на неё посмотреть, если я и есть та картина!»

Но дело в том, что и сама вселенская картина, и художник её — есть единое целое. Мы и рисуем это полотно, и сами же ложимся мазками на холст, и сами же созерцаем его, и рукоплещем гениальному произведению, и критикуем его.

3) И художник не может не творить — как раз тогда, когда он не творит, он как будто изменяет своему смыслу, он как будто и перестаёт быть художником — от этого, кстати, и муки творчества, сродни родовым мукам, когда произведение просится на свет божий, но само появление пока не стало конкретной формой. И как художник не может не творить — так не может человечество не творить, не рисовать великое полотно-панораму своей судьбы.

Мы обречены на творчество прекраснейшего из произведений искусств — собственной жизни. Надо лишь, чтоб эта жизнь была подлинно человеческой.

И другой судьбы у человечества нет.

#эстетика #Шекспир #Новалис #романтизм

Судьба дурного правителя. Из ненаписанного ветхозаветного апокрифа.

…Ибо сказано: Ахав, надменный властитель земли ханаанской, отвращал очи свои от зол дня сего и залеплял уши свои от стонов больных и умирающих и затворял сердце своё от страданий нищего. Не разумел державный владыка скорби сирот, печали вдов, бедствий калек. И не было мира у него с соседями, и потому умножал Ахав сирот, вдов и калек. Но глух он был к стенаниям несчастных. Ибо не желал гордец, чтобы скорбь легла на чело его. Жестокосердый, бежал он от тягот и дум, ибо жестокость сердца его была трусость его. Ибо слаб был владыка сей. И обречено было царство его: ржа разъедала его, но не хотел он видеть ржу, и набат тревоги не был слышен ему, ибо затворился он в башне высокой. Людей праведных и пророков не желал он видеть пред лице своё и отдавал он праведников и пророков слугам своим нечестивым на суд неправедный. И бесстыдство с блудом заступили на место праведности, и ложь порочила истину, и убийцы с ворами праздновали пиры, и поклонялись люди не Богу истинному, но тельцу золотому, и превратилась столица в блудницу Вавилонскую. Но настал день страшный, день расплаты неизглаголанной. И разделилось в себе царство. И пришёл тогда Жнец за царством его. И лишь спросил властитель, смутясь разумом: откуда ты, Жнец? Не было тебя, не ведал тебя никто, не звал тебя никто. И ответил скудоумному владыке Ахаву Вершитель истинный: Я был всегда здесь и рядом. Я кричал тебе, но ты не слышал, я стоял пред тобой, но ты не видел, я предупреждал тебя, но ты не мыслил. Ибо надменность твоя суть слепота очей разума твоего. Не о державе своей, не о людях своих, но о себе лишь ты думал, скорбноглавец тщеславный. Вознёсся гордыней ты, князем мира сего возомнил себя, ничтожный. Прими же воздаяние за грех сей: и сам ты, и царство твоё пойдут прахом, и нет тебе места в мире грядущем, ибо врата его закрыты для нечестивых…

#апокриф

Верлибр Калау требует небольшого комментария. Поэзия вообще хороша своей широтой, пространством для понимания. И жёсткую, безжалостную (в первую очередь, по отношению к «своим») иронию Калау надо правильно понять. Конечно, эта «перспективная» (в переводе Вячеслава Куприянова) идея (в оригинале hoffnungsvollen, буквально: полная надежды — хотя вернее будет: дающая надежду, обнадёживающая), эта идея у Калау (коммуниста, жившего в ГДР) есть коммунизм. Поэтому верлибр его есть не критика, а самокритика левых. Но чтобы признать противоречие между великой идеей и ничтожеством некоторых «примкнувших» к ней — не надо быть семи пядей во лбу, ибо это фиксация очевидного. Калау и не об этом, он задаёт главный вопрос: могут ли недостатки реализации идеи свидетельствовать против самой идеи?

И вот ответ: нет. Иначе и человека как такового надо было бы признать существом неразумным, ибо безумств человеческая история знает немало (и они продолжаются!) — но это было бы и несправедливо и грехом против истины: человечество при всей сложности своей интеллектуальной биографии остаётся воплощением разума. Потому hoffnungsvollen Idee всё ещё даёт надежду и сама имеет шанс. И разношёрстная публика, в которую облекается идея как душа в материю тела — идее не только не помеха, но (по принципу «хитрости Разума») единственный инструмент реализации идеи.

#Хайнц_Калау

Или, как лапидарно (но совсем не поэтично) сформулировал бывший тифлисский семинарист: «Других людей у меня для вас нет».

О коллективной ответственности.

Кстати на тему того, как повседневность актуально воплощает, реализует философские противоречия. В связи с известными событиями в Газе вновь воскрес никогда не умиравший вопрос о коллективной ответственности за индивидуальные преступления.

И здесь нужен небольшой экскурс: логическое предполагает историческое проявление.

Современное, понятное нам мышление, мышление — в котором, по выражению Гегеля, мы чувствуем себя у себя дома — родилось, как известно в античной Греции. Мышление в лице Сократа повернуло своё внимание от внешнего мира на само себя, из сознания стало в полной мере самосознанием. Принцип Я, индивидуальности, принцип творящего — и потому несущего всю ответственность за содеянное Субъекта — кристаллизовался именно в полисах древней Эллады.

Торжеством принципа Я над принципом Субстанции стали победы греков над ордами персов, человеческими волнами штурмовавших гордые эллинские скалы — но вынужденных схлынуть обратно в тёмные глубины своей Всеобще-абстрактной Азии.

300 спартанцев в Фермопилах, сдержавшие тьму персов — не думали, конечно, что воплощают высокий принцип человеческого духа и философскую категорию — но сделали это тем вернее на практике.

Из этого триумфа Я, из этого вселенского величия Субъекта — и тяжкое бремя ответственности. Но ответственности индивидуальной: каждый в ответе — но в ответе за то, что сделал сам. И максимальная вина — за сделанное сознательно. Непредумышленное, несознательное преступление — снимает часть вины с Я и карается мягче. Потому, кстати, обычно неподсудны дети — как существа ещё не вполне сознательные, не вполне личности, не вполне Субъекты. (Кстати, тут и унизительный смысл, приравнивающий ребёнка к животному, которое тоже, по своей неразумности, неподсудно).

Родившееся ещё в античной Европе, это мышление должно было пройти долгую эволюцию к Новому времени, когда принцип Субъекта стал абсолютно господствующим. Субъективизм Нового времени, приведший к капитализму — и одновременно сформированный им — закрепил ответственность Субъекта, ответственность сугубо-индивидуальную. Как сделка заключается с конкретным лицом — так и наказание за преступление в буржуазной вселенной назначается конкретному виновнику.

И вот здесь, как в том анекдоте, «дорога раздвояется». И здесь же — корень всех антиномий о коллективной ответственности.

Излишне доказывать, что принцип Субъекта — абстрактен, ибо игнорирует такую малость как весь остальной мир. Великий принцип Субстанции, Всеобщего остаётся за пределами Субъекта.

Истина не в том и не в другом, истина в тотальности, в тождестве Субъекта и Субстанции, Я и внешнего мира. 300 спартанцев победили азиатскую орду, но и сами в итоге пали в фермопильских скалах неслучайно: оба принципа, будучи противопоставлены — взаимно друг друга уничтожают.

А если посмотреть на историю с высоты тотальности, то приходится признать: мы в ответе за всё, что происходит — потому что каждый из нас не в вакууме живёт. Мы люди именно потому, что не атомы, безразлично плывущие и случайно сталкивающиеся в мировой пустоте — нет, мы люди постольку, поскольку пустоты этой нет, и все мы связаны друг с другом бесчисленными, и зачастую несознаваемыми связями.

И потому мы все Субъекты — но Субъекты настолько, насколько мы часть Субстанции. И потому несём ответственность за всё. Принять это тяжело, но необходимо, чтобы не быть великовозрастными детьми (или — хуже! — животными), которые ни за что, в силу своей неразумности, не отвечают.

Это принцип «круговой поруки», как его формулировал советский марксист-гегельянец Михаил Лифшиц. И в чём-чём, а здесь он был прав, ибо ухватил самый нерв человеческой истории.

#Субъект #Субстанция #Лифшиц

И да: ответственный — не значит виновный. Ты не совершал преступление — но ты и не мешал ему. Виновен? Нет. В ответе? Да.

Но вопрос можно драматически заострить: неужели дети должны страдать за грехи отцов своих? — Драматизма здесь и правда довольно: такова вообще человеческая история.

И вот ведь в чём дело: мы, дети, и так несём ответственность за наших отцов — даже в плане животно-биологическом: генетика уже заставляет детей отвечать за отцов. И вот как раз, чтоб не быть косной природой, предопределёной предыдущими поколениями — чтоб скинуть с себя морок веков, чтоб снять с себя ответственность за не свои грехи — нужно сознательно изменить сложившийся status quo.

В этом, кстати, аллегорически- революционный смысл библейской притчи, где Иисус призывает оставить отца и мать своих. Ибо, как скажет две тысячи лет спустя другой революционный внук раввинов: «Традиции мёртвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых».

И потому «предоставь мёртвым погребать своих мертвецов». А за себя мы, живые, перед историей ответим.

Помните развязку «Терминатора» (той самой первой, классической картины 1984 года), когда уже изувеченная, искорёженная, лишённая своих железных ног машина убийства ползёт за Сарой Коннор, из последних сил пытаясь схватить жертву — и не оставляет её, пока гидравлический пресс окончательно не раздавит механическую гадину? Конечно, помните. Это архетипичный по своему ужасу образ: мёртвая, бессмысленная машина с поистине нечеловеческим остервенением пытается убить человека, саму жизнь.

Но к чему это я вспомнил шедевр Джеймса Кэмерона?

Сторонники диктаторов любят оправдывать своих кумиров: «Он не знал о репрессиях/не подписывал расстрельных приговоров/не давал прямой команды». Или: «Его обманывали/дезинформировали». И вообще всё произошедшее — «перегибы на местах». Сами того не желая, сторонники диктаторов своей апологией говорят, что их кумиры — люди весьма недалёкие (раз они не ведают, что творит их собственный госаппарат, и раз любой проходимец их может обмануть), и, следовательно, диктаторы — люди совершенно профнепригодные к государственному управлению.

Но нет смысла обсуждать верующих — а фан-клубы диктаторов — это, конечно, современная разновидность языческого культа императора. (Да-да, как будто и не было 2000 лет христианства.)

Речь о другом. Самое страшное в любом диктаторском режиме — это автоматизм репрессивной системы, когда Вождь, действительно, может и не отдавать непосредственных приказов (за что и цепляются его фанаты-адвокаты), но построенная им система сама будет казнить. Вот в этом ужас: в бессмысленной, тупой, бессознательной механистичности подавления.

Поэтому я и вспомнил финальную сцену «Терминатора». Кошмар любого диктаторского режима — не в самом диктаторе, а в совершенно безумной и обезличенной автоматичности системы террора. С этой системой невозможно договориться, разумно убедить её, заключить какой-то компромисс. Нет. Она с тупой, нечеловечной, мертвенной методичностью будет выполнять свою «работу».

Пока очередной гидравлический пресс истории не обрушится на неё.

В качестве иллюстрации: текст с краеведческого сайта про «дело писателей». Всё к тому же: знал ли вообще товарищ Сталин о вятских литераторах? Очень вряд ли. Имел ли желание их репрессировать? Маловероятно: что их репрессировать? — они с рождения на Вятке живут, уже этим наказаны и репрессированы заранее. (До 1917 года само слово «Вятка» было синонимом глухой ссылки). Но всё это (вероятное) субъективное неведение «отца народов», отсутствие личной ненависти к вятским писателям никак не помешало проехаться созданной Вождём репрессивной системе по людским судьбам, переломав и искалечив их. Nothing personal, just business — вот в этой тупой деловитости машины террора, не имеющей к своей жертве «ничего личного» — и весь ужас диктаторских режимов.

#Сталин #террор #Вятка

Смерть и русская философия.

«Философствовать — значит учиться умирать», — изрёк Платон свою максиму. Потом за ним повторил Цицерон, потом максиму близко к сердцу восприняли Отцы христианской церкви, потом уже Монтень пересказал её своими словами. В общем, фраза стала каноном.

При этом как будто осталась тёмной и мрачной, достойной современных пабликов для эмо-романтичных подростков.

Но ничего тёмного и загадочного в ней, кстати, нет. Для любого, прошедшего уже начальный искус умозрением, платоновская максима отдаёт трюизмом, вульгарным ароматом банальщины: разумеется, философия познаёт/стремится познать сущность вещей, их внутреннее, не останавливаясь на внешней, материальной оболочке. Отсюда этический смысл: каждый, причастный философии, должен учиться отделять идеальное от материального, душу от тела — но это же и есть смерть! — когда бессмертная душа воспаряет от бренного тела. Неоплатоники и ранние христиане заострили эту платоновскую мысль: смерть = освобождение души из темницы тела.

И русская философия как будто всегда шла этой же торной дорогой, никуда не сворачивая: уже шеллиниганцы-любомудры (Веневитинов и Ко) предаются мрачным размышлениям о смерти:

Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе всё чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься…

Первые гегельянцы кружка Станкевича много, много рефлексируют о безносой Жнице. А когда Станкевич умер в 27 лет от чахотки, Варвара Бакунина (старшая сестра будущего патриарха анархии), утирая слёзы над его гробом, предавалась диалектически-напряжённым думам об Абсолютном Духе и спекулятивном смысле смерти любимого.

Белинский бросил своё «примирение с действительностью» и стал социалистом едва ли не из-за нервного срыва, случившегося с ним при известии о кончине Станкевича. «Что ты сделал, куда ты дел его?!» — в исступлении кричал «неистовый Виссарион» Абсолюту.

Дальше — больше.

Все до одного произведения Достоевского пропитаны мыслью о смерти.

Толстой совершил свой знаменитый религиозный поворот, когда в Богом забытой гостинице в Арзамасе испытал животный ужас смерти: русская литература в итоге потеряла великого писателя и приобрела плохого проповедника.

Страхов (философский собеседник-информатор как Достоевского, так и Толстого) ломал голову над проблемой смерти, да так сломал, что в итоге благословил её в стиле Гёте: «Всё рождённое достойно смерти».

Страхова за это сильно не любил Николай Фёдоров — наш космический коммунист, всю жизнь положивший на обоснование и подготовку революции поистине вселенских масштабов, призванной воскресить всех мёртвых. (По пути Фёдоров вдохновил Циолковского, а тот уже повлиял на Королёва. Полёт Гагарина в итоге стал делом времени).

Старец Фёдоров вдохновил и Владимира Соловьёва, пустившегося в философско-религиозные поиски средства от раздвоения мира. Все писания Соловьёва, все его попытки построить двуглавую теократию с Папой Римским и русским царём во главе — проникнуты страхом смерти. С напряжённым надрывом Соловьёв искал средства победить смерть и избавиться от мучащего раздвоения жизни — но ничего не нашёл, зато практически потерял рассудок.

Павел Бакунин, младший брат анархиста Мишеля, и тоже гегельянец, на старости лет написал книгу, весь смысл которой: умирать не страшно, смерть и есть истинное осуществление человека.

Анна Ахматова ещё в юношеские годы сказала, как отрезала: «Человек начинает думать тогда, когда начинает думать о смерти» — не зная, что практически буквально повторила фразу Гегеля из «Философии Духа» (3-й том «Энциклопедии философских наук»).

#Платон #смерть #Веневитинов #Станкевич #Белинский #Бакунин #Фёдоров #Толстой #Достоевский #Ахматова

Примеры эти нетрудно умножить — но зачем? Казалось бы, ясно: вся русская философия проникнута мыслью о смерти, вся она — одно сплошное приготовление к встрече с ней.

А вот и нет!

Смысл всех этих гробокопательских размышлений, мучающих наших мыслителей — не платоновская выучка умирать, а напротив — попытка не умереть! Попытка найти оружие, чтоб убить смерть, найти силой ума человеческого трюк, чтобы обвести безносую вокруг пальца. Приготовление не к смерти, но к бессмертию — вот истинный мотив отечественной мысли.

И в этом — ересь русской философии, её отклонение от философии мировой, её революционное переворачивание предыдущей традиции с Платоном во главе.

Да, это ересь русской философии — но и вся её прелесть.

Идеология может мстить своим создателям. И мстит она тем, что становится предметной реальностью.

— так подумал я, когда перечитал «Невероятный мир», рассказ Эдмонда Гамильтона, патриарха современной фантастики. Впервые с этой историей я познакомился ещё в босоногом детстве, так давно, что уже успел забыть название — но буквально на днях вспомнил фабулу, нашёл-таки и перечитал. Кстати, само название, переведено не точно: в оригинале «Wacky World» — что, конечно, можно перевести водянистым словом «невероятный», но, учитывая контекст, ближе к смыслу было бы: «чокнутый», «идиотский». Или даже словцо позабористее.

А чокнутости в том рассказе хватало: двое землян впервые высадились на Марсе. Но красная планета оказалась, мало того, что уже заселена — так ещё и заселена плодами человеческой фантазии. Буквально: всё, что только напридумывали писатели-фантасты о Марсе — всё было материализовано на несчастной планете. Не у каждого фантаста хватит фантазии представить себе этот бедлам!

Разумеется, несчастные творения человеческой выдумки, были весьма недовольны своим Wacky World’ом, но ещё больше — творцами этого мира и своими создателями. И, конечно, марсиане решают отомстить. Просто отправить землян обратно с просьбой к фантастам ничего не писать о Марсе не получится: воротилы журнального бизнеса деньгами принудят фантастов писать снова (здесь очень рельефно контурируется антикапитализм Гамильтона, тоже вынужденного всю жизнь писать на заказ для sci-fi журналов). И потому марсиане придумывают изысканную и жестокую месть земным творцам: их фантазии сбываются уже не на Марсе, а на Земле…

Сказка — ложь, да в ней намёк.

#идеология #Гамильтон #sci_fi