Кстати говоря: вся русская философия, от ранних славянофилов начиная, пронизана идеей-фикс: поиски Единого и постоянная боязнь «раздвоения». И, как правило, эта тенденция прекрасно уживается с теориями исключительности русского народа (от славянофилов, Чаадаева и Герцена до какого-нибудь сменовеховца Устрялова). Не случайно, конечно.
А мораль-то проста, как три рубля: нам бы перестать оглядываться назад, мстить своей истории - и начать жить. Иначе - мёртвый хватает живого.
Из Книги притчей Соломоновых. По сути, этическая максима для каждого, кто себя считает мыслящим, интеллектуалом, интеллигентом.
Forwarded from Библия
Сознанием наделены все человеки, но развитие сознания распределено не равномерно по индивидам — принцип концентрации, тяготения к центру действует здесь явно. Потому сознание полно выражается только в некоторых (здесь нет избранности, потенциально знание открыто для всех, а развитие конкретного индивида во власти случайности). Оставим пока в стороне марксистские теории о том, что это деление на мыслящих и не очень есть продукт разделения труда, а при коммунизме все будут мыслящими.
Пока что разделение есть. И вот как раз на тех, кому посчастливилось (хотя в России — как раз не посчастливилось, у нас «горе — от ума», как известно) стоять интеллектуально выше современников самим этим положением возлагается ответственная задача: мыслить за всех, кто лишён такой возможности, быть их разумом и голосом. О том и притча Соломонова.
Пока что разделение есть. И вот как раз на тех, кому посчастливилось (хотя в России — как раз не посчастливилось, у нас «горе — от ума», как известно) стоять интеллектуально выше современников самим этим положением возлагается ответственная задача: мыслить за всех, кто лишён такой возможности, быть их разумом и голосом. О том и притча Соломонова.
Георг Лукач называл это «ответственность мыслящих». Собственно, начиная с конца 1930-х все его работы проникнуты этой идеей: интеллектуалы есть персонализированное сознание своей эпохи, и потому им нести главную ответственность за исторические события.
Главным негативным событием XX века был, конечно, нацизм. И Лукач пишет «Разрушение разума» — по сути, обвинительный акт, доказывающий роль немецкой интеллигенции (с Шеллинга и Шопенгауэра начиная) в становлении человеконенавистнической идеологии.
Главным негативным событием XX века был, конечно, нацизм. И Лукач пишет «Разрушение разума» — по сути, обвинительный акт, доказывающий роль немецкой интеллигенции (с Шеллинга и Шопенгауэра начиная) в становлении человеконенавистнической идеологии.
Тема эта вообще будоражила лучшие умы того времени (как и полагается, шла работа осознания): так, Бертольт Брехт (тоже коммунист, но оппонент Лукача) в своей «Турандот» едко поиздевался над интеллектуалами вообще, выведя их в пьесе как касту «туалов». Задача туалов была проста: всеми силами разума обелять черные дела.
#Лукач #Брехт #интеллектуалы
#Лукач #Брехт #интеллектуалы
Философия в быту. Даже на мелком уровне своего повседневного бытия любой «маленький человек» нашего большого общества неосознанно, но признаёт, что человека человеком делает только разум. Это всё отличие человека от животного. И потому худшее оскорбление для человека — это высказанное сомнение в его разумности. Ибо приравнивает его к животному. Трёхэтажную ругань по другому поводу человек может пережить спокойно, но не терпит, когда просто сомневаются в его умственных способностях. Хочешь заполучить врага на всю жизнь? — Просто назови его дураком.
Да что там: бОльшая часть русского мата — именно вокруг умственных способностей строится. С понижением уровня стилистики до физиологии, да, но это лишь по форме, а суть-то как раз сомнение в разумности оппонента.
И не потому ли самые злые дискуссии — среди интеллектуалов? Тут, наоборот, уже возгонка процесса на такую рафинированную высоту, что элементарное несогласие с абстрактным тезисом приравнивается к тотальному сомнению в интеллектуальных способностях. Оттого и вражда в интеллигентских кругах самая остервенелая и сама злопамятная.
«Наружность Берлина не изменилась с сорокового года… но большие внутренние перемены совершились. Начнём, например, с университета. Помните ли вы восторженные описания лекций Вердера, ночной серенады под его окнами, его речей, студенческих слез и криков? Помните? Ну, так смотрите же, помните хорошенько, потому что здесь все эти невинные проделки давным-давно позабыты. Участие, некогда возбуждаемое в юных и старых сердцах чисто спекулятивной философии, исчезло совершенно – по крайней мере в юных сердцах. В сороковом году с волнением ожидали Шеллинга, шикали с ожесточением на первой лекции Шталя, воодушевлялись при одном имени Вердера, воспламенялись от Беттины, с благоговением слушали Стеффенса; теперь же на лекции Шталя никто не ходит, Шеллинг умолк, Стеффенс умер, Беттина перестала красить свои волосы… Один Вердер с прежним жаром комментирует логику Гегеля, не упуская случая приводить стихи из 2-й части «Фауста»; но увы! – Перед "тремя" слушателями, из которых только один немец, и тот из Померании. Что я говорю! Даже та юная, новая школа, который так смело, с такой уверенностью в свою несокрушимость подняла тогда свое знамя, даже та школа успела исчезнуть из памяти людей. Бруно Бауер живёт здесь, но никто его не видит, никто о нём не слышит; на днях я встретил в концерте человечка прилизанного и печально-смиренного… Это был Макс Штирнер. Впрочем, понятно, почему их забыли; Фейербах не забыт, напротив! – Повторяю: литературная, теоретическая, философская, фантастическая эпоха германской жизни – кажется, кончена.
Дело идёт об иной борьбе. Вы легко можете себе представить, какие смешные и странные виды принимает иногда, говоря словами Гегеля, Логос (или Мысль, или Дух, или прогресс, или человечества – названий много в вашем распоряжении), добросовестно, медленно и тяжко развиваемый германскими умами… но от смешного до великого тоже один шаг… Особенно теперь все здесь исполнены ожидания…»
Дело идёт об иной борьбе. Вы легко можете себе представить, какие смешные и странные виды принимает иногда, говоря словами Гегеля, Логос (или Мысль, или Дух, или прогресс, или человечества – названий много в вашем распоряжении), добросовестно, медленно и тяжко развиваемый германскими умами… но от смешного до великого тоже один шаг… Особенно теперь все здесь исполнены ожидания…»
«После революции 1848 г. «образованная» Германия дала отставку теории и перешла на практическую почву.
Но в той же мере, в какой спекуляция, покидая кабинеты философов, воздвигала себе храм на фондовой бирже, в той же мере и образованная Германия теряла тот великий интерес к теории, который составлял славу Германии в эпоху её глубочайшего политического унижения, — интерес к чисто научному исследованию, независимо от того, будет ли полученный результат практически выгоден или нет, противоречит он полицейским предписаниям или нет.
И только в среде рабочего класса продолжает теперь жить, не зачахнув, немецкий интерес к теории… Немецкое рабочее движение является наследником немецкой классической философии».
Но в той же мере, в какой спекуляция, покидая кабинеты философов, воздвигала себе храм на фондовой бирже, в той же мере и образованная Германия теряла тот великий интерес к теории, который составлял славу Германии в эпоху её глубочайшего политического унижения, — интерес к чисто научному исследованию, независимо от того, будет ли полученный результат практически выгоден или нет, противоречит он полицейским предписаниям или нет.
И только в среде рабочего класса продолжает теперь жить, не зачахнув, немецкий интерес к теории… Немецкое рабочее движение является наследником немецкой классической философии».