Как не разрушить Разум в поисках Абсолюта?
Друзья, небольшое сообщение.
В сентябре буду в моём любимом городе на Неве, в столице трёх революций — в Петербурге. 18 сентября планирую в книжном магазине «Даль» прочесть лекцию (не люблю это слово, использую только для краткости, мне больше по душе — беседа) на тему «Как не разрушить Разум в поисках Абсолюта? Георг Лукач и русские гегельянцы на рандеву с иррационализмом».
Композиционно лекция будет состоять из 2-х, пусть и тесно связанных, частей.
Как раз сейчас заканчиваю перевод лукачевского «Разрушения разума» — главного обвинительного акта в адрес современной философии, капитулировавшей перед иррационализмом (политически — перед фашизмом). Первая часть лекции и будет посвящена Лукачу и его войне с иррационализмом.
Во второй части речь пойдёт уже о русских гегельянцах и их борьбе с иррационализмом — вернее: о борьбе, уступках, поражениях и… снова о борьбе.
В преддверии выхода в свет второго тома «Искателей Абсолюта» проследим, как объективная логика иррационализма, вскрытая Георгом Лукачем на примере немецкой философии XIX — XX века проявлялась — пусть не всегда субъективно осознанно — в русской философии.
«Бывают странные сближения»… Хватает этих сближений и в судьбах немецкой и русской философии: Шопенгауэр и Л. Н. Толстой, тот же Шопенгауэр, поздний Шеллинг и В. С. Соловьёв, немецкое неокантианство и Б. Н. Чичерин, неогегельянство и — страшно сказать! — Иван Ильин. И, надо сказать, сближения тут вовсе не странные — но закономерные: сам общественный базис порождает такие идеологические отражения. Об этом тоже поговорим, как и о противостоящей иррационализму контр-тенденции, идущей от Герцена — к Фёдорову — и марксистам (Лифшицу и Ильенкову). Впрочем и эта линия не обошлась без диалектического раздвоения.
В целом: поговорим о том, как логика интеллектуального движения последних полутора веков, вскрытая Лукачем в «Разрушении разума», преломилась в истории наших искателей Абсолюта.
И что со всем этим делать.
Приходите, будет интересно.
Друзья, небольшое сообщение.
В сентябре буду в моём любимом городе на Неве, в столице трёх революций — в Петербурге. 18 сентября планирую в книжном магазине «Даль» прочесть лекцию (не люблю это слово, использую только для краткости, мне больше по душе — беседа) на тему «Как не разрушить Разум в поисках Абсолюта? Георг Лукач и русские гегельянцы на рандеву с иррационализмом».
Композиционно лекция будет состоять из 2-х, пусть и тесно связанных, частей.
Как раз сейчас заканчиваю перевод лукачевского «Разрушения разума» — главного обвинительного акта в адрес современной философии, капитулировавшей перед иррационализмом (политически — перед фашизмом). Первая часть лекции и будет посвящена Лукачу и его войне с иррационализмом.
Во второй части речь пойдёт уже о русских гегельянцах и их борьбе с иррационализмом — вернее: о борьбе, уступках, поражениях и… снова о борьбе.
В преддверии выхода в свет второго тома «Искателей Абсолюта» проследим, как объективная логика иррационализма, вскрытая Георгом Лукачем на примере немецкой философии XIX — XX века проявлялась — пусть не всегда субъективно осознанно — в русской философии.
«Бывают странные сближения»… Хватает этих сближений и в судьбах немецкой и русской философии: Шопенгауэр и Л. Н. Толстой, тот же Шопенгауэр, поздний Шеллинг и В. С. Соловьёв, немецкое неокантианство и Б. Н. Чичерин, неогегельянство и — страшно сказать! — Иван Ильин. И, надо сказать, сближения тут вовсе не странные — но закономерные: сам общественный базис порождает такие идеологические отражения. Об этом тоже поговорим, как и о противостоящей иррационализму контр-тенденции, идущей от Герцена — к Фёдорову — и марксистам (Лифшицу и Ильенкову). Впрочем и эта линия не обошлась без диалектического раздвоения.
В целом: поговорим о том, как логика интеллектуального движения последних полутора веков, вскрытая Лукачем в «Разрушении разума», преломилась в истории наших искателей Абсолюта.
И что со всем этим делать.
Приходите, будет интересно.
О дураках для умных.
Для начала — злой совет:
Никогда не тратьте своё время на дураков — если вам, конечно, не платят за это. Дурак от этого умнее не станет, а вы потеряете время, которое можно было бы потратить действительно с умом.
Спросите: а как отличить дурака от умного? И нет ли в этом пренебрежительном отношении к дуракам какого-то рецидива надменно-элитарного чувства, нового procul est profani?
Во-первых, критерий один: разум — это способность слышать разумные доводы, умение принять критику (и уж совсем здорово, когда и к самокритике индивид способен), честно и открыто признавать свои ошибки, не отворачиваться от объективных фактов, даже (и тем более!) если они противоречат субъективным построениям.
То есть: разумное может воспринять лишь разумный.
Поэтому разумный человек всегда воспримет разумные доводы как должное. И только дурак — воспримет в штыки. Hominis est erare — insapientis perseverare. Человеку свойственно ошибаться — а глупцу упорствовать в своих ошибках.
Самокритика — она даже в медицине (науке, пока что остающейся на сугубо эмпирической ступени развития) была признана критерием адекватности человека, ясности его сознания. Так, даже лишённая философского смысла современная медицина опытным путём подошла к великой категории самосознания — суть которого: сознание оборачивается на само себя. Вот начало собственно человеческого мышления: самосознание, частным проявлением которого служит критика внешнего мира и самокритика сознанием себя самого.
Поэтому, во-вторых, нет никакой элитарной надменности (а-ля Шеллинг) в том, чтобы понять, что дурак — это дурак. С помощью указанного критерия понять это несложно. А вещи надо называть своими именами. Как раз преступлением против истины и разума будет политкорректное уравнивание их в правах с ложью и глупостью.
Но, быть может, у дурака есть шанс стать раз-умным? Принципиально шанс есть всегда, конечно. Но тут вопрос решается просто: способен человек к самокритике, способен к разумному пониманию — значит, автоматически, разумен, не-дурак. А если нет — на нет и спроса нет.
Отсюда вновь: не тратьте время на переубеждение дураков. (При том, что дураки могут быть весьма учёными дураками).
В итоге: обретение ума — это работа и забота каждого. Это вечное «задание на дом» для каждого из нас. Ибо чужим умом умён не будешь. Общественный базис лишь создаёт условия — или анти-условия для ума. Конкретная работа по образованию разума должна вестись каждым человеком самостоятельно и непрерывно.
И тысячу раз был прав поэт:
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!..
Для начала — злой совет:
Никогда не тратьте своё время на дураков — если вам, конечно, не платят за это. Дурак от этого умнее не станет, а вы потеряете время, которое можно было бы потратить действительно с умом.
Спросите: а как отличить дурака от умного? И нет ли в этом пренебрежительном отношении к дуракам какого-то рецидива надменно-элитарного чувства, нового procul est profani?
Во-первых, критерий один: разум — это способность слышать разумные доводы, умение принять критику (и уж совсем здорово, когда и к самокритике индивид способен), честно и открыто признавать свои ошибки, не отворачиваться от объективных фактов, даже (и тем более!) если они противоречат субъективным построениям.
То есть: разумное может воспринять лишь разумный.
Поэтому разумный человек всегда воспримет разумные доводы как должное. И только дурак — воспримет в штыки. Hominis est erare — insapientis perseverare. Человеку свойственно ошибаться — а глупцу упорствовать в своих ошибках.
Самокритика — она даже в медицине (науке, пока что остающейся на сугубо эмпирической ступени развития) была признана критерием адекватности человека, ясности его сознания. Так, даже лишённая философского смысла современная медицина опытным путём подошла к великой категории самосознания — суть которого: сознание оборачивается на само себя. Вот начало собственно человеческого мышления: самосознание, частным проявлением которого служит критика внешнего мира и самокритика сознанием себя самого.
Поэтому, во-вторых, нет никакой элитарной надменности (а-ля Шеллинг) в том, чтобы понять, что дурак — это дурак. С помощью указанного критерия понять это несложно. А вещи надо называть своими именами. Как раз преступлением против истины и разума будет политкорректное уравнивание их в правах с ложью и глупостью.
Но, быть может, у дурака есть шанс стать раз-умным? Принципиально шанс есть всегда, конечно. Но тут вопрос решается просто: способен человек к самокритике, способен к разумному пониманию — значит, автоматически, разумен, не-дурак. А если нет — на нет и спроса нет.
Отсюда вновь: не тратьте время на переубеждение дураков. (При том, что дураки могут быть весьма учёными дураками).
В итоге: обретение ума — это работа и забота каждого. Это вечное «задание на дом» для каждого из нас. Ибо чужим умом умён не будешь. Общественный базис лишь создаёт условия — или анти-условия для ума. Конкретная работа по образованию разума должна вестись каждым человеком самостоятельно и непрерывно.
И тысячу раз был прав поэт:
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!..
Об истинной оригинальности.
Товарищам-философам:
Оставьте мысль создать свою систему, новую теорию, оставьте претензию «сказать новое слово». Все системы уже созданы, теории давно доказаны и опровергнуты (кроме одной — какой? А это вы мне скажите. Ибо: «какова твоя философия, таков и ты сам»). Все слова сказаны, все субъективные претензии обернулись пустым тщеславием — или, хуже, массовыми казнями.
Объективно абсолютная истина познана. Всё, что осталось: субъективно познать её (если ещё не), пропагандировать её, реализовать её, опредметить её. Если проще — и сложнее: вся задача сводится к тому, чтоб отождествиться с этой единственной истиной. Себя сделать её сознательным орудием, а её — своим.
Вот вам, кстати, и искомое тождество Субстанции и Субъекта.
Вся задача философии — познать то, что есть (всё былое уже есть в нём, как снятый момент), и на основе этого знания создать — уже не в философии, а на практике — то, чего ещё не было.
Товарищам-философам:
Оставьте мысль создать свою систему, новую теорию, оставьте претензию «сказать новое слово». Все системы уже созданы, теории давно доказаны и опровергнуты (кроме одной — какой? А это вы мне скажите. Ибо: «какова твоя философия, таков и ты сам»). Все слова сказаны, все субъективные претензии обернулись пустым тщеславием — или, хуже, массовыми казнями.
Объективно абсолютная истина познана. Всё, что осталось: субъективно познать её (если ещё не), пропагандировать её, реализовать её, опредметить её. Если проще — и сложнее: вся задача сводится к тому, чтоб отождествиться с этой единственной истиной. Себя сделать её сознательным орудием, а её — своим.
Вот вам, кстати, и искомое тождество Субстанции и Субъекта.
Вся задача философии — познать то, что есть (всё былое уже есть в нём, как снятый момент), и на основе этого знания создать — уже не в философии, а на практике — то, чего ещё не было.
О птицах и людях.
Не будьте как птицы: будьте как люди.
Сейте и жните.
Думайте о плодах мысли и дела своего.
Но о посеянном не жалейте, ибо:
Если умрёт зерно — то прорастёт и много плода даст. А если живо будет — то одно останется и во тьме пропадёт.
Не будьте как птицы: будьте как люди.
Сейте и жните.
Думайте о плодах мысли и дела своего.
Но о посеянном не жалейте, ибо:
Если умрёт зерно — то прорастёт и много плода даст. А если живо будет — то одно останется и во тьме пропадёт.
О «ветре истории».
Попутный ветер не поможет тому, кто не знает — в какой порт он направляется.
(Сказал Монтень, впрочем, здесь он лишь слегка перефразировал Сенеку).
Отсюда задача: знать свой порт, свой путь, свою цель — и тогда ветер истории, наполняющий паруса исторической истиной, всегда будет попутным.
Попутный ветер не поможет тому, кто не знает — в какой порт он направляется.
(Сказал Монтень, впрочем, здесь он лишь слегка перефразировал Сенеку).
Отсюда задача: знать свой порт, свой путь, свою цель — и тогда ветер истории, наполняющий паруса исторической истиной, всегда будет попутным.
Не позволяй душе лениться.
Перед нами не просто хорошие стихи замечательного поэта. Не побоюсь этих слов — это этическая максима и молитва всякого нормального мыслящего человека.
Да, Заболоцкий — истинный продолжатель традиций русской культуры, этого прекрасного цветка, выросшего на почве немецкого идеализма. Вся его яростная и при этом слегка ироническая (здесь есть что-то и от романтизма) молитва — проникнута духом Bildung, то есть: идеей образования, формирования, построения человеком (человечеством! — ибо: говоря «человек» мы всегда разумеем «человечество») собственной души, интеллекта, разума.
Наш Заболоцкий был достаточно сведущ в немецкой философии, чтоб понимать — этим стихом он продолжает того же Гегеля, поставившего Bildung в центр своей просвещенческой программы.
Но, верно продолжая Гегеля, нельзя не прийти к Марксу: вот Заболоцкий и даёт своим стихотворением, по сути, трудовую теорию человеческой души, интеллекта, мышления.
И да, обратите внимание на это кажущееся раздвоение: самого человека — и его души, которую надо заботливо, но безжалостно воспитывать. Дуализм? Вовсе нет: это не что иное, как иллюстрация того самого самосознания, немецкого Selbstbewußtsein. Ведь что такое само-сознание? — это сознание, обратившееся на само себя, мысль о мысли, сделавшая себя предметом собственного рассмотрения. Собственно, это необходимое раздвоение в себе, самосознание как противоречивое тождество и отличает человека (как разумного) от всего живого, но не разумного.
Но довольно слов. Сам поэт сказал всё предельно ясно.
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони её от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!
Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в чёрном теле
И не снимай с неё узды!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвёт.
А ты хватай её за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
#Заболоцкий #Гегель #Маркс
Перед нами не просто хорошие стихи замечательного поэта. Не побоюсь этих слов — это этическая максима и молитва всякого нормального мыслящего человека.
Да, Заболоцкий — истинный продолжатель традиций русской культуры, этого прекрасного цветка, выросшего на почве немецкого идеализма. Вся его яростная и при этом слегка ироническая (здесь есть что-то и от романтизма) молитва — проникнута духом Bildung, то есть: идеей образования, формирования, построения человеком (человечеством! — ибо: говоря «человек» мы всегда разумеем «человечество») собственной души, интеллекта, разума.
Наш Заболоцкий был достаточно сведущ в немецкой философии, чтоб понимать — этим стихом он продолжает того же Гегеля, поставившего Bildung в центр своей просвещенческой программы.
Но, верно продолжая Гегеля, нельзя не прийти к Марксу: вот Заболоцкий и даёт своим стихотворением, по сути, трудовую теорию человеческой души, интеллекта, мышления.
И да, обратите внимание на это кажущееся раздвоение: самого человека — и его души, которую надо заботливо, но безжалостно воспитывать. Дуализм? Вовсе нет: это не что иное, как иллюстрация того самого самосознания, немецкого Selbstbewußtsein. Ведь что такое само-сознание? — это сознание, обратившееся на само себя, мысль о мысли, сделавшая себя предметом собственного рассмотрения. Собственно, это необходимое раздвоение в себе, самосознание как противоречивое тождество и отличает человека (как разумного) от всего живого, но не разумного.
Но довольно слов. Сам поэт сказал всё предельно ясно.
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони её от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!
Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в чёрном теле
И не снимай с неё узды!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвёт.
А ты хватай её за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
#Заболоцкий #Гегель #Маркс
Тотальность vs тоталитарность.
И вновь о том, как важно различать.
Если Ваш собеседник оперирует словцом «тоталитарный» — знайте: он либо буржуазно-либеральный идеолог-манипулятор (и да, он хочет манипулировать Вами), либо он сам более-менее сознательный адепт таких манипуляторов.
Почему так категорично? Потому что так и есть.
Поясню.
Предикат «тоталитарный» если не ввели в оборот первыми, то, по крайней мере, закрепили, популяризировали, легитимизировали — то есть: дали этому словечку постоянный вид на жительство в науке либеральные социологи (Мангейм и Ко).
Их логика была проста: под супер-абстрактный термин всегда можно подвести всё, что угодно. Вот они и подвели под «тоталитаризм»: коммунизм, фашизм-нацизм и вообще все политические режимы, не соответствовавшие их понятию о «настоящей» (естественно, либеральной) демократии. «Всё, что не анархия — то фашизм» — только на либеральный выворот.
В тёмной ночи абстракций, конечно, все кошки серы — и можно конструировать любые противоположности, любые «социологические» анализы и синтезы.
Но истина конкретна.
И истина такова:
Во-первых: любая (!) власть — даже на заре истории, до возникновения государств — это всегда диктат.
Отвлечёмся от законов человеческих: закон всемирного тяготения — он ведь тоже диктует свои нормы, он действует тиранически. И даже отправляя корабли в космос, человек не отрицает этого закона, не ускользает из-под его длани, но лишь — диалектически — использует его.
Отсюда ясна глупость: записывать в «тоталитарные» режимы на основании «диктата». Тогда любой политический режим (например, в какой-нибудь Швеции), поскольку он хоть чем-то управляет — есть режим тоталитарный. Что, конечно, совершенная бессмыслица.
Во-вторых: конкретный характер режима всегда определяется простым вопросом: кто и над кем осуществляет этот диктат? И вот тут всё встаёт на свои места. И тогда у английской парламентской демократии с фашизмом общих «тоталитарных» черт будет много больше, чем у коммунизма. «God save the Queen, thе fascist regime!» — Sex Pistols знали, о чём поют.
В-третьих: считать режим «тоталитарным» только на основании того, что политический «дух» режима пронизывает всё общество (собственно, такой смысл «тоталитаризму» и придавал Джентиле, придворный философ Муссолини — и идеологический собрат «нашего» Ивана Ильина) — считать так, значит вновь впадать в примитивную абстракцию. Любой режим вырастает на почве конкретного общества, он воплощение его истории и тенденций (пусть их негативной стороны, неважно). И точно также, как историческое целое общества проникает суть режима — сам режим проникает собой общество. Это равно верно и про английскую монархию, и про Гвинею-Бисау. Опять же: так любой политический режим есть режим тоталитарный.
Итак, словцо это глупое. Ибо абстрактное до предела, ничего не объясняющее, бессмысленное.
Но те, кто дали ему прописку в общественных науках, эти либеральные социологи — разве они этого не понимали? Понимали, конечно. Но интересы идеологической борьбы первичны.
Лукач в «Разрушении разума» верно заметил: Мангейм и Ко боялись возможности реальной, социалистической демократии на Западе и боялись её намного сильнее, чем фашизма — и потому пошли на эту фальсификацию: просто лишили социализм предиката «демократический», отождествили его с фашизмом — всё для того, чтобы на либеральном троне «демократии» единолично восседал англо-американский империализм.
Отсюда мораль истории: словцо «тоталитаризм» со всеми его производными следует выбросить на свалку идеологических отходов. Ибо это либеральная фальсификация и иррационалистический софизм.
Абстракции «тоталитарного» мы должны противопоставить конкретику тотального понимания, разумного мышления, всё схватывающего в его реальных связях и опосредованиях.
И тёмной ночи, в которой воют серые кошки «демократии» и «тоталитаризма» мы должны противопоставить свет логики, для которой единственно настоящая демократия есть социалистическая демократия.
#тотальность
И вновь о том, как важно различать.
Если Ваш собеседник оперирует словцом «тоталитарный» — знайте: он либо буржуазно-либеральный идеолог-манипулятор (и да, он хочет манипулировать Вами), либо он сам более-менее сознательный адепт таких манипуляторов.
Почему так категорично? Потому что так и есть.
Поясню.
Предикат «тоталитарный» если не ввели в оборот первыми, то, по крайней мере, закрепили, популяризировали, легитимизировали — то есть: дали этому словечку постоянный вид на жительство в науке либеральные социологи (Мангейм и Ко).
Их логика была проста: под супер-абстрактный термин всегда можно подвести всё, что угодно. Вот они и подвели под «тоталитаризм»: коммунизм, фашизм-нацизм и вообще все политические режимы, не соответствовавшие их понятию о «настоящей» (естественно, либеральной) демократии. «Всё, что не анархия — то фашизм» — только на либеральный выворот.
В тёмной ночи абстракций, конечно, все кошки серы — и можно конструировать любые противоположности, любые «социологические» анализы и синтезы.
Но истина конкретна.
И истина такова:
Во-первых: любая (!) власть — даже на заре истории, до возникновения государств — это всегда диктат.
Отвлечёмся от законов человеческих: закон всемирного тяготения — он ведь тоже диктует свои нормы, он действует тиранически. И даже отправляя корабли в космос, человек не отрицает этого закона, не ускользает из-под его длани, но лишь — диалектически — использует его.
Отсюда ясна глупость: записывать в «тоталитарные» режимы на основании «диктата». Тогда любой политический режим (например, в какой-нибудь Швеции), поскольку он хоть чем-то управляет — есть режим тоталитарный. Что, конечно, совершенная бессмыслица.
Во-вторых: конкретный характер режима всегда определяется простым вопросом: кто и над кем осуществляет этот диктат? И вот тут всё встаёт на свои места. И тогда у английской парламентской демократии с фашизмом общих «тоталитарных» черт будет много больше, чем у коммунизма. «God save the Queen, thе fascist regime!» — Sex Pistols знали, о чём поют.
В-третьих: считать режим «тоталитарным» только на основании того, что политический «дух» режима пронизывает всё общество (собственно, такой смысл «тоталитаризму» и придавал Джентиле, придворный философ Муссолини — и идеологический собрат «нашего» Ивана Ильина) — считать так, значит вновь впадать в примитивную абстракцию. Любой режим вырастает на почве конкретного общества, он воплощение его истории и тенденций (пусть их негативной стороны, неважно). И точно также, как историческое целое общества проникает суть режима — сам режим проникает собой общество. Это равно верно и про английскую монархию, и про Гвинею-Бисау. Опять же: так любой политический режим есть режим тоталитарный.
Итак, словцо это глупое. Ибо абстрактное до предела, ничего не объясняющее, бессмысленное.
Но те, кто дали ему прописку в общественных науках, эти либеральные социологи — разве они этого не понимали? Понимали, конечно. Но интересы идеологической борьбы первичны.
Лукач в «Разрушении разума» верно заметил: Мангейм и Ко боялись возможности реальной, социалистической демократии на Западе и боялись её намного сильнее, чем фашизма — и потому пошли на эту фальсификацию: просто лишили социализм предиката «демократический», отождествили его с фашизмом — всё для того, чтобы на либеральном троне «демократии» единолично восседал англо-американский империализм.
Отсюда мораль истории: словцо «тоталитаризм» со всеми его производными следует выбросить на свалку идеологических отходов. Ибо это либеральная фальсификация и иррационалистический софизм.
Абстракции «тоталитарного» мы должны противопоставить конкретику тотального понимания, разумного мышления, всё схватывающего в его реальных связях и опосредованиях.
И тёмной ночи, в которой воют серые кошки «демократии» и «тоталитаризма» мы должны противопоставить свет логики, для которой единственно настоящая демократия есть социалистическая демократия.
#тотальность
Утка по-пекински.
Главная проблема социализма (и вообще любой попытки альтернативной судьбы для человечества) — не Сталин, не ГУЛАГ, а бюрократия. Точнее: трагическая её необходимость. Вот небольшая иллюстрация.
В 1951 году поэты-коммунисты Пабло Неруда и Илья Эренбург поехали в тогда ещё братский, революционный Китай. В автобиографии «Признаюсь: я жил» Неруда оставил такие воспоминания:
«В ту пору китайцы ходили в синем. Одежда, похожая на спецовку механика, была на всех женщинах, на всех мужчинах, и мне думалось о синеве неба, о людском единодушии. Никаких лохмотьев. Автомобилей, правда, тоже никаких. Всюду синий людской поток, растекающийся в разные стороны.
Шёл второй год революции. Страна, безусловно, должна была испытывать немалые трудности и лишения. Но, разъезжая по Пекину, мы этого не заметили. Меня и Эренбурга беспокоили, конечно, некоторые детали, вернее, лёгкий нервный тик окружавшего нас порядка. Наше простое желание купить носки и носовые платки обернулось государственной проблемой. После напряженных дебатов китайских товарищей, которые долго не приходили к единому мнению, мы, наконец, выехали из гостиницы целым караваном. Впереди была наша машина, за ней — машина с сопровождающими, потом с милицией и четвертая — с переводчиками. Машины рванулись с места, прокладывая путь среди людской толпы; они мчались, словно лавина, по тесному узкому каналу, который образовали расступавшиеся пешеходы. Как только мы подъехали к магазину, китайские товарищи выскочили из машины, мигом разогнали всех покупателей, остановили торговлю и, взявшись за руки, создали нечто вроде живого коридора, по которому мы с Эренбургом прошли, не поднимая глаз. Точно так же, стыдясь самих себя, через пятнадцать минут мы вернулись с маленькими пакетиками в руках и с твердым решением ничего больше в Китае не покупать.
Подобные вещи приводили Эренбурга в ярость. Взять хотя бы историю с рестораном, о которой я сейчас расскажу. В ресторане при нашей гостинице нам подавали скверно приготовленные блюда английской кухни, которые остались в наследство от старой колониальной системы. Я, давний почитатель китайской кухни, сказал своему молодому переводчику, что жажду насладиться прославленным кулинарным искусством пекинцев. Он ответил, что проконсультируется по этому вопросу с товарищами.
Не знаю, консультировался ли наш переводчик или нет, только мы по-прежнему жевали дубовый английский ростбиф в ресторане гостиницы. Я снова напомнил переводчику о нашем желании. Он задумался и сказал:
— Наши товарищи совещались уже несколько раз, вопрос должен решиться со дня на день.
Назавтра к нам подошел ответственный товарищ из комитета по приему нашей делегации. Нацепив на лицо дежурную улыбку, он поинтересовался, действительно ли у нас есть такое желание. «Разумеется», — резанул Эренбург. Я же добавил, что ещё в годы юности познакомился с прославленной кухней Кантона, а теперь мечтаю о знаменитых пекинских приправах.
— Это сложно, — сказал озабоченно товарищ из комитета. Он молча покачал головой и решительно добавил: — Думаю, почти невозможно.
Эренбург улыбнулся горькой улыбкой неисправимого скептика. Я же пришел в полную ярость.
— Товарищ, — сказал я, — будьте любезны оформить документы для нашего отъезда в Париж. Коль скоро я не могу попробовать китайские блюда в Китае, я их без труда получу в Латинском квартале.
Моя гневная речь имела успех. Через четыре часа мы вместе с нашей весьма многочисленной свитой прибыли в знаменитый ресторан, где пять столетий подряд готовят утку по-пекински, незабываемое, изысканнейшее блюдо.
Ресторан, в каких-нибудь трехстах метрах от нашей гостиницы, был открыт с утра до поздней ночи».
#Неруда #Китай #социализм #бюрократия
Главная проблема социализма (и вообще любой попытки альтернативной судьбы для человечества) — не Сталин, не ГУЛАГ, а бюрократия. Точнее: трагическая её необходимость. Вот небольшая иллюстрация.
В 1951 году поэты-коммунисты Пабло Неруда и Илья Эренбург поехали в тогда ещё братский, революционный Китай. В автобиографии «Признаюсь: я жил» Неруда оставил такие воспоминания:
«В ту пору китайцы ходили в синем. Одежда, похожая на спецовку механика, была на всех женщинах, на всех мужчинах, и мне думалось о синеве неба, о людском единодушии. Никаких лохмотьев. Автомобилей, правда, тоже никаких. Всюду синий людской поток, растекающийся в разные стороны.
Шёл второй год революции. Страна, безусловно, должна была испытывать немалые трудности и лишения. Но, разъезжая по Пекину, мы этого не заметили. Меня и Эренбурга беспокоили, конечно, некоторые детали, вернее, лёгкий нервный тик окружавшего нас порядка. Наше простое желание купить носки и носовые платки обернулось государственной проблемой. После напряженных дебатов китайских товарищей, которые долго не приходили к единому мнению, мы, наконец, выехали из гостиницы целым караваном. Впереди была наша машина, за ней — машина с сопровождающими, потом с милицией и четвертая — с переводчиками. Машины рванулись с места, прокладывая путь среди людской толпы; они мчались, словно лавина, по тесному узкому каналу, который образовали расступавшиеся пешеходы. Как только мы подъехали к магазину, китайские товарищи выскочили из машины, мигом разогнали всех покупателей, остановили торговлю и, взявшись за руки, создали нечто вроде живого коридора, по которому мы с Эренбургом прошли, не поднимая глаз. Точно так же, стыдясь самих себя, через пятнадцать минут мы вернулись с маленькими пакетиками в руках и с твердым решением ничего больше в Китае не покупать.
Подобные вещи приводили Эренбурга в ярость. Взять хотя бы историю с рестораном, о которой я сейчас расскажу. В ресторане при нашей гостинице нам подавали скверно приготовленные блюда английской кухни, которые остались в наследство от старой колониальной системы. Я, давний почитатель китайской кухни, сказал своему молодому переводчику, что жажду насладиться прославленным кулинарным искусством пекинцев. Он ответил, что проконсультируется по этому вопросу с товарищами.
Не знаю, консультировался ли наш переводчик или нет, только мы по-прежнему жевали дубовый английский ростбиф в ресторане гостиницы. Я снова напомнил переводчику о нашем желании. Он задумался и сказал:
— Наши товарищи совещались уже несколько раз, вопрос должен решиться со дня на день.
Назавтра к нам подошел ответственный товарищ из комитета по приему нашей делегации. Нацепив на лицо дежурную улыбку, он поинтересовался, действительно ли у нас есть такое желание. «Разумеется», — резанул Эренбург. Я же добавил, что ещё в годы юности познакомился с прославленной кухней Кантона, а теперь мечтаю о знаменитых пекинских приправах.
— Это сложно, — сказал озабоченно товарищ из комитета. Он молча покачал головой и решительно добавил: — Думаю, почти невозможно.
Эренбург улыбнулся горькой улыбкой неисправимого скептика. Я же пришел в полную ярость.
— Товарищ, — сказал я, — будьте любезны оформить документы для нашего отъезда в Париж. Коль скоро я не могу попробовать китайские блюда в Китае, я их без труда получу в Латинском квартале.
Моя гневная речь имела успех. Через четыре часа мы вместе с нашей весьма многочисленной свитой прибыли в знаменитый ресторан, где пять столетий подряд готовят утку по-пекински, незабываемое, изысканнейшее блюдо.
Ресторан, в каких-нибудь трехстах метрах от нашей гостиницы, был открыт с утра до поздней ночи».
#Неруда #Китай #социализм #бюрократия
Мнимая объективность, реальная ангажированность.
Начнём с тезиса:
Любая наука, встроенная в общество, наука «институализированная», наука обществом признанная и одобренная, есть — с необходимостью! — апологетика этого общества. Так, Средневековье имело своих — и многочисленных — учёных, отстаивающих птолемееву геоцентрическую систему мира, тысячью опосредований связанную с самим средневековым обществом, помогающую идеологически обосновывать его.
Пришедшее на смену Средневековью новое общество — давно уже переставшее быть новым — имеет сейчас таких же учёных.
Возьмём известнейшего социолога Карла Мангейма и всего одну его цитату:
«Новая военная техника делает возможной большую концентрацию силы в руках меньшинства по сравнению с любым предшествующим периодом. В то время как в XVIII и XIX веках армии были вооружены винтовками, в наше время они оснащены бомбами, самолетами, газом и механизированной техникой. Человек, вооруженный винтовкой, представляет опасность лишь для нескольких человек, человек, вооруженный бомбой, угрожает жизни тысяч людей. Таким образом, модернизация военной технологии в наш век увеличивает шансы правления меньшинства».
(Из работы «Диагноз нашего времени»).
Перед нами очень показательный пример защиты капитализма.
И пусть вас не вводит в заблуждение мнимо оппозиционная, критическая интонация лево-либерального социолога. Под видом критики буржуазного порядка, перешедшего от винтовки к боевым газам и к «ядрёной бомбе», Мангейм проводит косвенную, непрямую — и оттого более эффективную! — апологетику этого status quo.
Это же техника! — говорит Мангейм, — это же научный прогресс привёл к всё более чудовищным средствам разрушения! И подразумевает: как же можно спорить с научно-техническим прогрессом?! Остаётся лишь скорбно склонить голову перед трагической неизбежностью капитализма, ставящего весь мир на грань уничтожения.
Но это всё ложь (сознательная, или нет — неважно). Разберём её по пунктам.
Во-первых: Мангейм фетишизирует технику — как будто она развивается сама по себе. В реальности, это следствие отношений производства, инструмент его. Но об этих отношениях — подавления и господства — наш «учёный» молчит. Он вообще молчит об экономике — она в социологии выведена за скобку, выселена, как непристойная девица, за «101-й километр».
Во-вторых, Мангейм ничего не говорит о том, как же эти общественные отношения привели к эволюции винтовки в современную машину смерти.
В-третьих, он хитро манипулирует самим фактом возросшей смертоносности. Дескать: ну, вы только посмотрите на эти арсеналы мировых правительств! — куда уж народам тягаться с империалистами, владеющими этими средствами смертоубийства! Коренные изменения status quo потому, якобы, невозможны. Но обман слишком на поверхности: да, ружьё слабо против бомбы — но точно так же ружьё было в своё время сильно против безоружной массы. Что ни разу не помогло ancient regime ни во Франции 1789, ни в России 1917 года. Просто одна и та же условная винтовка переходила из рук старого порядка к сторонникам нового.
Концентрация смертоносного оружия в истории ещё ни разу не защитила старый порядок — если ему на смену шёл порядок новый, необходимый исторически.
Мангейм не может этого не понимать и потому просто софистически фальсифицирует историю, чтобы обосновать незыблемость столь уважаемого им англо-американского империализма. И всё это — под видом критики и объективности, конечно!
Можно продолжать, но главное ясно: нет беспристрастной науки, мнимая объективность учёных — лишь прикрытие для ангажированности. Вопрос, как и всегда, в конкретике — на чьей стороне эта ангажированность. Всякая наука, встроенная в идеологическую иерархию буржуазного общества — социология в этом плане весьма показательна — есть апология этой (своей!) иерархии, этого (своего!) общества.
…Но кто сейчас помнит легионы тех геоцентристов?
#Мангейм #апологетика #империализм
Начнём с тезиса:
Любая наука, встроенная в общество, наука «институализированная», наука обществом признанная и одобренная, есть — с необходимостью! — апологетика этого общества. Так, Средневековье имело своих — и многочисленных — учёных, отстаивающих птолемееву геоцентрическую систему мира, тысячью опосредований связанную с самим средневековым обществом, помогающую идеологически обосновывать его.
Пришедшее на смену Средневековью новое общество — давно уже переставшее быть новым — имеет сейчас таких же учёных.
Возьмём известнейшего социолога Карла Мангейма и всего одну его цитату:
«Новая военная техника делает возможной большую концентрацию силы в руках меньшинства по сравнению с любым предшествующим периодом. В то время как в XVIII и XIX веках армии были вооружены винтовками, в наше время они оснащены бомбами, самолетами, газом и механизированной техникой. Человек, вооруженный винтовкой, представляет опасность лишь для нескольких человек, человек, вооруженный бомбой, угрожает жизни тысяч людей. Таким образом, модернизация военной технологии в наш век увеличивает шансы правления меньшинства».
(Из работы «Диагноз нашего времени»).
Перед нами очень показательный пример защиты капитализма.
И пусть вас не вводит в заблуждение мнимо оппозиционная, критическая интонация лево-либерального социолога. Под видом критики буржуазного порядка, перешедшего от винтовки к боевым газам и к «ядрёной бомбе», Мангейм проводит косвенную, непрямую — и оттого более эффективную! — апологетику этого status quo.
Это же техника! — говорит Мангейм, — это же научный прогресс привёл к всё более чудовищным средствам разрушения! И подразумевает: как же можно спорить с научно-техническим прогрессом?! Остаётся лишь скорбно склонить голову перед трагической неизбежностью капитализма, ставящего весь мир на грань уничтожения.
Но это всё ложь (сознательная, или нет — неважно). Разберём её по пунктам.
Во-первых: Мангейм фетишизирует технику — как будто она развивается сама по себе. В реальности, это следствие отношений производства, инструмент его. Но об этих отношениях — подавления и господства — наш «учёный» молчит. Он вообще молчит об экономике — она в социологии выведена за скобку, выселена, как непристойная девица, за «101-й километр».
Во-вторых, Мангейм ничего не говорит о том, как же эти общественные отношения привели к эволюции винтовки в современную машину смерти.
В-третьих, он хитро манипулирует самим фактом возросшей смертоносности. Дескать: ну, вы только посмотрите на эти арсеналы мировых правительств! — куда уж народам тягаться с империалистами, владеющими этими средствами смертоубийства! Коренные изменения status quo потому, якобы, невозможны. Но обман слишком на поверхности: да, ружьё слабо против бомбы — но точно так же ружьё было в своё время сильно против безоружной массы. Что ни разу не помогло ancient regime ни во Франции 1789, ни в России 1917 года. Просто одна и та же условная винтовка переходила из рук старого порядка к сторонникам нового.
Концентрация смертоносного оружия в истории ещё ни разу не защитила старый порядок — если ему на смену шёл порядок новый, необходимый исторически.
Мангейм не может этого не понимать и потому просто софистически фальсифицирует историю, чтобы обосновать незыблемость столь уважаемого им англо-американского империализма. И всё это — под видом критики и объективности, конечно!
Можно продолжать, но главное ясно: нет беспристрастной науки, мнимая объективность учёных — лишь прикрытие для ангажированности. Вопрос, как и всегда, в конкретике — на чьей стороне эта ангажированность. Всякая наука, встроенная в идеологическую иерархию буржуазного общества — социология в этом плане весьма показательна — есть апология этой (своей!) иерархии, этого (своего!) общества.
…Но кто сейчас помнит легионы тех геоцентристов?
#Мангейм #апологетика #империализм
Завтра
Проживи я и сто тысяч лет, мне хватило бы сил
Ждать тебя, мой завтрашний день, на тебя уповать,
Как бы Хронос, старец хромой, ни стонал и ни ныл:
«Круговерть! Утром девять, и вечером девять опять!»
Мы из месяца в месяц томимся, живем накануне,
Мы глядим в темноту, сберегая свет и огонь,
И всё чаще молчим или шепчем и слышим, как втуне
Угасает игры упоительной грохот и звон.
И в глубоких расщелинах ночи мы воспеваем
Щедрый день, приходящий с дарами, подобно волхву.
И не спим, дожидаясь зари, – в ней уже узнаваем
Настоящего образ, что мы воплотим наяву.
1943
#Робер_Деснос
Проживи я и сто тысяч лет, мне хватило бы сил
Ждать тебя, мой завтрашний день, на тебя уповать,
Как бы Хронос, старец хромой, ни стонал и ни ныл:
«Круговерть! Утром девять, и вечером девять опять!»
Мы из месяца в месяц томимся, живем накануне,
Мы глядим в темноту, сберегая свет и огонь,
И всё чаще молчим или шепчем и слышим, как втуне
Угасает игры упоительной грохот и звон.
И в глубоких расщелинах ночи мы воспеваем
Щедрый день, приходящий с дарами, подобно волхву.
И не спим, дожидаясь зари, – в ней уже узнаваем
Настоящего образ, что мы воплотим наяву.
1943
#Робер_Деснос
Андрей Платонов о политэкономии искусства.
Искусство заключается в том, чтобы посредством наипростейшего выразить наисложнейшее. Оно — высшая форма экономии.
Из записных книжек, 1921 год.
#Платонов
Искусство заключается в том, чтобы посредством наипростейшего выразить наисложнейшее. Оно — высшая форма экономии.
Из записных книжек, 1921 год.
#Платонов
Картошка и метафизика.
Праздник сбора урожая — древнейший и самый главный, сущностный праздник человечества. На всех континентах, у самых разных, непосредственно никак не связанных народов, во всех странах — бóльшую часть их истории — отмечался сбор урожая. Сама распространённость явления уже свидетельство его всеобщности, точнее — той Всеобщей сущности, стоящей за явлением.
Что такое сбор урожая? Это наглядное, нагляднейшее проявление тождества — противоречивого единства — человека и природы, разума и материи, Субъекта и Субстанции. Посеянное — с разумным целеполаганием посеянное! — взошло и дало свои плоды. Не в этом ли смысл жизни?
И вот этот-то — разумный — смысл как мироздания, так и человеческой деятельности, то есть: практики, оплодотворяющей, одухотворявший материю — этот смысл и есть внутренняя сущность праздника сбора урожая. Человек не пасынок природы, и не враг ей — он разум материи, и добрые плоды он получит от неё лишь в гармонии с ней.
Это высшее, метафизическое (лучше сказать: супер-физическое) единство человека и мира. Но эта пасторальная идиллия, эта, без шуток, сельскохозяйственная метафизика, почти уничтоженная вторжением товарно-денежных отношений — всё же не забыта. Она не только живёт — пусть как полустёртое воспоминание о детстве (детстве филогенетическом, детстве человечества!) в каждом, кто не совсем оторвался от земли, кто не забыл в асфальтовых городских джунглях, что булки не на дереве растут, кто хоть раз в жизни сам вырастил и собрал урожай. Эта высокая метафизика, это высшее тождество возникает — правда, лишь как долженствование, как потенциальная необходимость, как заявка на будущее — на новом витке исторической спирали.
Разобщённый, разделённый внутри себя самого, отчуждённый от себя самого труд (а первое и пагубнейшее его разделение есть разделение на труд физический и труд умственный) должен вновь стать целостным, тотальным, единым. Должен вновь обрести сам себя. Для тех же Маркса и Энгельса вопрос обратной сборки труда в единое целое, синтез труда физического и умственного, сельскохозяйственного и промышленно-фабричного был коренным вопросом перехода к новому обществу.
Да, реализация великой идеи была не на высоте. Но даже в — ставших притчей во языцех — осенних экспедициях профессоров и сотрудников всяких НИИ «на картошку» было много истины. Только так, через приобщение к конкретной производственной практике — и можно стать полноценным человеком — а не односторонним, как флюс, специалистом-винтиком в бездушной, всё отчуждающей системе.
Реализация хромала, да. Но человеческая история всегда производит работу над ошибками. И не сомневайтесь: когда-нибудь мы ещё увидим институт философии на посевной.
Но то будет. А пока — тот же процесс, но в частном порядке. Начинать надо с себя.
Так что, дорогие друзья: выкопали ли вы соточку-другую-третью той же картошечки? Испытали ли вы то самое метафизическое удовлетворение от связи с мирозданием, радость от плодов дел своих? Отметили ли на поле древний — и будущий — праздник сбора урожая? Если да — молодцы, если нет — можете наверстать: природа насквозь диалектична — новый цикл (он же виток спирали) начинается следующей весной.
Праздник сбора урожая — древнейший и самый главный, сущностный праздник человечества. На всех континентах, у самых разных, непосредственно никак не связанных народов, во всех странах — бóльшую часть их истории — отмечался сбор урожая. Сама распространённость явления уже свидетельство его всеобщности, точнее — той Всеобщей сущности, стоящей за явлением.
Что такое сбор урожая? Это наглядное, нагляднейшее проявление тождества — противоречивого единства — человека и природы, разума и материи, Субъекта и Субстанции. Посеянное — с разумным целеполаганием посеянное! — взошло и дало свои плоды. Не в этом ли смысл жизни?
И вот этот-то — разумный — смысл как мироздания, так и человеческой деятельности, то есть: практики, оплодотворяющей, одухотворявший материю — этот смысл и есть внутренняя сущность праздника сбора урожая. Человек не пасынок природы, и не враг ей — он разум материи, и добрые плоды он получит от неё лишь в гармонии с ней.
Это высшее, метафизическое (лучше сказать: супер-физическое) единство человека и мира. Но эта пасторальная идиллия, эта, без шуток, сельскохозяйственная метафизика, почти уничтоженная вторжением товарно-денежных отношений — всё же не забыта. Она не только живёт — пусть как полустёртое воспоминание о детстве (детстве филогенетическом, детстве человечества!) в каждом, кто не совсем оторвался от земли, кто не забыл в асфальтовых городских джунглях, что булки не на дереве растут, кто хоть раз в жизни сам вырастил и собрал урожай. Эта высокая метафизика, это высшее тождество возникает — правда, лишь как долженствование, как потенциальная необходимость, как заявка на будущее — на новом витке исторической спирали.
Разобщённый, разделённый внутри себя самого, отчуждённый от себя самого труд (а первое и пагубнейшее его разделение есть разделение на труд физический и труд умственный) должен вновь стать целостным, тотальным, единым. Должен вновь обрести сам себя. Для тех же Маркса и Энгельса вопрос обратной сборки труда в единое целое, синтез труда физического и умственного, сельскохозяйственного и промышленно-фабричного был коренным вопросом перехода к новому обществу.
Да, реализация великой идеи была не на высоте. Но даже в — ставших притчей во языцех — осенних экспедициях профессоров и сотрудников всяких НИИ «на картошку» было много истины. Только так, через приобщение к конкретной производственной практике — и можно стать полноценным человеком — а не односторонним, как флюс, специалистом-винтиком в бездушной, всё отчуждающей системе.
Реализация хромала, да. Но человеческая история всегда производит работу над ошибками. И не сомневайтесь: когда-нибудь мы ещё увидим институт философии на посевной.
Но то будет. А пока — тот же процесс, но в частном порядке. Начинать надо с себя.
Так что, дорогие друзья: выкопали ли вы соточку-другую-третью той же картошечки? Испытали ли вы то самое метафизическое удовлетворение от связи с мирозданием, радость от плодов дел своих? Отметили ли на поле древний — и будущий — праздник сбора урожая? Если да — молодцы, если нет — можете наверстать: природа насквозь диалектична — новый цикл (он же виток спирали) начинается следующей весной.
Умение найти позитив.
Однажды у гражданина Копейкина спросили, как он относится к книгам современных авторов.
Он ответил:
— Я недоволен и доволен одновременно.
— И чем же Вы недовольны?
— Я не могу прочесть и нескольких страниц в современных книгах, — отвечал гражданин Копейкин. — За редкими исключениями, авторы, их написавшие, либо настолько глупы, что сами не понимают, какую чушь они несут, либо настолько наглы, что не считают нужным хоть как-то скрывать от читателя свою глупость.
Мне приходится закрывать такие книги и откладывать их в сторону.
— Но тогда чем же вы довольны?
— Таким образом я понял много книг, даже не читая их.
#Копейкин
Однажды у гражданина Копейкина спросили, как он относится к книгам современных авторов.
Он ответил:
— Я недоволен и доволен одновременно.
— И чем же Вы недовольны?
— Я не могу прочесть и нескольких страниц в современных книгах, — отвечал гражданин Копейкин. — За редкими исключениями, авторы, их написавшие, либо настолько глупы, что сами не понимают, какую чушь они несут, либо настолько наглы, что не считают нужным хоть как-то скрывать от читателя свою глупость.
Мне приходится закрывать такие книги и откладывать их в сторону.
— Но тогда чем же вы довольны?
— Таким образом я понял много книг, даже не читая их.
#Копейкин
Незачумлённый дом или О диалектическом третьем.
Вообще говоря, это очень наивное, на грани ребячества, представление: якобы, нужно делать выбор между хорошим и плохим, добром и злом.
В исторически конкретной реальности человечеству приходится обычно делать выбор между просто плохим и ужасным.
И весь ум человека, вся диалектика нужна лишь для того, чтобы трезво это понимать и не выдавать нужду за благодетель, плохое за хорошее, безобразное за прекрасное.
И весь исторический прогресс — штука, конечно, совершенно реальная — не сводится ли он к победам плохого над ужасным, менее дурного над дурным sans phrase?
Скажете: ну что за пессимизм?!
Кроме того, такая горькая констатация — не есть ли капитуляция перед ходом истории, которым правит меньшее зло? Нет ли тут губительного для всего живого (тем более, разумного живого) релятивизма? Не разоружает ли такое признание несовершенства мироздания? Дескать, раз так, то «чума на оба ваших дома» — и потому «моя хата с краю»?
Нет и нет.
Признание всей предыдущей истории как борьбы просто безобразного с безобразным во всех отношениях — это не пессимизм, не капитуляция, не релятивизм — но реализм, называющий вещи своими именами. А когда мы называем вещи своими именами, когда мы подводим их под их настоящие понятия — всё становится на свои места.
Просто безобразное, если не смотреть на него сквозь розовые очки, если не считать его прекрасным (просто потому, что его оппонент тоже безобразен) — раскрывается и понимается именно как безобразное. И такое верное понимание мобилизует каждого честного мыслящего против верно понятого безобразного — и уж тем более — против его безобразного во всех отношениях оппонента!
Поэтому брошенная гордым Горацио фраза — «Чума на оба ваших дома!» — при правильном понимании понуждает к активному поиску третьего, незачумленного дома.
Аристотель был, прямо скажем, не дурак со своим mesotes, с истинной серединой и диалектическим третьим. Но, как и всегда, надо уметь различать: диалектическое третье, истинная середина, незачумлённая обитель mesotes — не есть формальная середина, не есть некое серое, как середина между чёрным и белым.
Напротив: mesotes есть решительное отрицание как просто дурного, так и дурного sans phrase. Просто представьте себе две конфликтующие лжи — и истину, которая не является абстрактной «серединой» между ними, но бесконечно, несравнимо выше любой и всякой лжи.
Таково это mesotes. Такова и наша цель. Историческая и логическая одновременно.
#философия_истории #mesotes
Вообще говоря, это очень наивное, на грани ребячества, представление: якобы, нужно делать выбор между хорошим и плохим, добром и злом.
В исторически конкретной реальности человечеству приходится обычно делать выбор между просто плохим и ужасным.
И весь ум человека, вся диалектика нужна лишь для того, чтобы трезво это понимать и не выдавать нужду за благодетель, плохое за хорошее, безобразное за прекрасное.
И весь исторический прогресс — штука, конечно, совершенно реальная — не сводится ли он к победам плохого над ужасным, менее дурного над дурным sans phrase?
Скажете: ну что за пессимизм?!
Кроме того, такая горькая констатация — не есть ли капитуляция перед ходом истории, которым правит меньшее зло? Нет ли тут губительного для всего живого (тем более, разумного живого) релятивизма? Не разоружает ли такое признание несовершенства мироздания? Дескать, раз так, то «чума на оба ваших дома» — и потому «моя хата с краю»?
Нет и нет.
Признание всей предыдущей истории как борьбы просто безобразного с безобразным во всех отношениях — это не пессимизм, не капитуляция, не релятивизм — но реализм, называющий вещи своими именами. А когда мы называем вещи своими именами, когда мы подводим их под их настоящие понятия — всё становится на свои места.
Просто безобразное, если не смотреть на него сквозь розовые очки, если не считать его прекрасным (просто потому, что его оппонент тоже безобразен) — раскрывается и понимается именно как безобразное. И такое верное понимание мобилизует каждого честного мыслящего против верно понятого безобразного — и уж тем более — против его безобразного во всех отношениях оппонента!
Поэтому брошенная гордым Горацио фраза — «Чума на оба ваших дома!» — при правильном понимании понуждает к активному поиску третьего, незачумленного дома.
Аристотель был, прямо скажем, не дурак со своим mesotes, с истинной серединой и диалектическим третьим. Но, как и всегда, надо уметь различать: диалектическое третье, истинная середина, незачумлённая обитель mesotes — не есть формальная середина, не есть некое серое, как середина между чёрным и белым.
Напротив: mesotes есть решительное отрицание как просто дурного, так и дурного sans phrase. Просто представьте себе две конфликтующие лжи — и истину, которая не является абстрактной «серединой» между ними, но бесконечно, несравнимо выше любой и всякой лжи.
Таково это mesotes. Такова и наша цель. Историческая и логическая одновременно.
#философия_истории #mesotes
Difficult to cure.
«Неужели свобода может быть рождена тиранией? Неужели деяния справедливости будут совершаться руками грабителей и хищников? О, Гений, я видел цивилизованные страны и во мне рассеялись последние иллюзии относительно их мудрости. Я видел, что все богатства принадлежат нескольким людям, видел, что вся власть сосредсточена в руках определенных классов и что народные массы бездеятельны и покорны. Я видел дворцы государей, но не видел зданий народных представительств. Я видел интересы правительств, но не видел ни общественных интересов, ни духа общественности. Я видел, что вся наука тех, которые повелевают, заключается в умении мудро угнетать. И утонченное рабство цивилизованных народов показалось мне тем более неизлечимым».
Граф Вольней. «Руины или размышления о революциях империи».
«Неужели свобода может быть рождена тиранией? Неужели деяния справедливости будут совершаться руками грабителей и хищников? О, Гений, я видел цивилизованные страны и во мне рассеялись последние иллюзии относительно их мудрости. Я видел, что все богатства принадлежат нескольким людям, видел, что вся власть сосредсточена в руках определенных классов и что народные массы бездеятельны и покорны. Я видел дворцы государей, но не видел зданий народных представительств. Я видел интересы правительств, но не видел ни общественных интересов, ни духа общественности. Я видел, что вся наука тех, которые повелевают, заключается в умении мудро угнетать. И утонченное рабство цивилизованных народов показалось мне тем более неизлечимым».
Граф Вольней. «Руины или размышления о революциях империи».
Хвала предтечам.
Книгу графа Вольнея, кстати, рекомендую. («Руины или Размышления о революциях империи» были переведены советскими безбожниками-коммунистами и изданы в конце 1920-х годов. Скан есть в сети).
«Руины» — это не только важный документ интеллектуальной подготовки 1789 года, ярко иллюстрирующий то, каким образом идеологически готовятся революции, как возможность становится через такие сочинения необходимостью — уже этого было бы достаточно, чтоб обосновать значимость «Руин» — но это ещё и написанный изящным языком, с классическим галльским остроумием, диалектический трактат, важная ступень (к сожалению, у нас мало известная) диалектического мышления.
Уже из приведённого отрывка ясно видно: Вольней безжалостно препарирует старое общество, обнажая его антиномии. При чём, делает он это до Канта (заслуга первооткрывателя, на минутку), и, в отличие от Канта, он не замыкает открытых антиномий в сфере «чистого разума» (чистота которого сама есть идеологическая фикция), но откровенно демонстрирует их социальную суть, антагонистичную борьбу внутри существующего — классового — общества.
Но никто не может быть выше своей эпохи — можно быть лишь на её высоте.
Так и Вольней: он остаётся (как и его немецкий двойник и одновременно антипод Кант) при этой неизбывной антиномичности. Синтеза у него нет.
Нет ничего проще — с высоты прожитых-и-продуманных человечеством столетий — снисходительно похлопать Вольнея по плечу, приколов к лацкану его камзола бирку: «Рассудочно мыслил, до диалектического, разумного синтеза не поднялся».
Но это удел философских школяров; оставим детские забавы интеллектуально несовершеннолетним.
Мы же воздадим Вольнею хвалу за его блестящую литературную аутопсию противоречий ancient regime — ибо без патологоанатомического диагноза умершего новое в мире не рождается. И да, синтез — после разложения, Гегель — после Вольнея (и Канта).
Otium post negotium.
#Вольней #Кант #Гегель #диалектика
Книгу графа Вольнея, кстати, рекомендую. («Руины или Размышления о революциях империи» были переведены советскими безбожниками-коммунистами и изданы в конце 1920-х годов. Скан есть в сети).
«Руины» — это не только важный документ интеллектуальной подготовки 1789 года, ярко иллюстрирующий то, каким образом идеологически готовятся революции, как возможность становится через такие сочинения необходимостью — уже этого было бы достаточно, чтоб обосновать значимость «Руин» — но это ещё и написанный изящным языком, с классическим галльским остроумием, диалектический трактат, важная ступень (к сожалению, у нас мало известная) диалектического мышления.
Уже из приведённого отрывка ясно видно: Вольней безжалостно препарирует старое общество, обнажая его антиномии. При чём, делает он это до Канта (заслуга первооткрывателя, на минутку), и, в отличие от Канта, он не замыкает открытых антиномий в сфере «чистого разума» (чистота которого сама есть идеологическая фикция), но откровенно демонстрирует их социальную суть, антагонистичную борьбу внутри существующего — классового — общества.
Но никто не может быть выше своей эпохи — можно быть лишь на её высоте.
Так и Вольней: он остаётся (как и его немецкий двойник и одновременно антипод Кант) при этой неизбывной антиномичности. Синтеза у него нет.
Нет ничего проще — с высоты прожитых-и-продуманных человечеством столетий — снисходительно похлопать Вольнея по плечу, приколов к лацкану его камзола бирку: «Рассудочно мыслил, до диалектического, разумного синтеза не поднялся».
Но это удел философских школяров; оставим детские забавы интеллектуально несовершеннолетним.
Мы же воздадим Вольнею хвалу за его блестящую литературную аутопсию противоречий ancient regime — ибо без патологоанатомического диагноза умершего новое в мире не рождается. И да, синтез — после разложения, Гегель — после Вольнея (и Канта).
Otium post negotium.
#Вольней #Кант #Гегель #диалектика
― Здесь на Юге есть обычай: после заключения сделки стороны обмениваются рукопожатиями. Это выражение доверия.
― Ясно. Но я не с Юга.
#Джанго
― Ясно. Но я не с Юга.
#Джанго
Раса как фабула, но не tabula.
Все помнят мистера Кэнди из «Джанго освобождённого»? Ну, конечно: лучшая (окей, одна из лучших) ролей Ди Каприо.
А кто-нибудь задумывался: почему этот плантатор-кровопийца с масляными глазками и елейной улыбкой — франкофил? Да что там: он просто фанат французской культуры! Но почему?
Просто потому, что действие происходит где-то рядом с франкоязычной Луизианой? Но Кэнди в итоге даже не говорит по-французски.
Или просто потому, что Тарантино посмеялся над всей этой рабовладельческой аристократией, в среде которой бонтоном было восхищаться французской культурой, не зная при этом толком по-французски? Здесь, кстати, американские плантаторы — родные братья нашим помещикам, которые при всей своей франкофилии говорили на смеси «французского с нижегородским», над которой так потешался Грибоедов.
Но у Тарантино не бывает лишних деталей.
Сама по себе франкофилия masta Кэнди была бы лишней чертой, ничего не добавляющей к портрету маньяка-садиста.
Но она не «сама по себе».
Действие в «Джанго» разворачивается, конечно, до Гражданской войны в США, но аболиционисты уже есть (тот же доктор Шульц в исполнении Вальца), и чувствуется дыхание грядущих перемен, ветер скоро уже унесёт «унесённых», усадьбы Юга доживают последние свои идиллические денёчки, рабовладельческий рай скоро будет пожран адским пламенем.
Следовательно, скорее всего, это вторая половина 1850-х. Точнее, 1858 год. Почему хронология важна: в 1853 году в славном городе Париже появляется занятная книжечка весом в 4 тома (каждый 1/8 folio) под названием «Опыт о неравенстве человеческих рас». Автор — Жозеф Артюр Гобино, французский граф по рождению, дипломат по профессии, адвокат рабовладения и людопас по призванию.
Его книга положила начало расовой теории как идеологии. Если прежде о расе всерьёз как о «принципе» могли говорить только совсем уж фрики, то благодаря Гобино расовая теория стала вхожа в «приличное общество», в буржуазно-аристократические салоны и гостиные. Конечно, французский граф выступил лишь выразителем объективной социальной тенденции, суть которой: господствующий класс стал испытывать потребность в идеологии, защищающей его привилегии и обосновывающей неравенство.
И Гобино его обосновывает — как всегда у иррационалистов-фашистов, в форме как-бы-научного, а на деле мракобесного мифа. Расы у него неравны уже в силу разных предков, разного происхождения: «белая раса» (он именно так и пишет, более того, автор лапидарной характеристики «истинный ариец» — именно Гобино) не имеет ничего общего с «жёлтой», а «жёлтая», в свою очередь, с негроидной. Естественно, прото-фашист Гобино только «белую расу» считает в полной мере толковой интеллектуально и привлекательной физически.
И дело в чём: человеконенавистническая книжка его на родине, во Франции, при появлении была встречена молчанием. Гобино жаловался на это в письмах Алексису де Токвилю (автору знаменитой «Демократии в Америке» и «Старого порядка»), который был его другом (хотя взгляды его отвергал). Но — и здесь связь с тарантиновским Masta Кэнди — Гобино сообщает Токвилю, что вот в Соединённых Штатах его сочинение как раз популярно. На что Токвиль честно ответил приятелю-расисту: это оттого, что книжка отвечает интересам рабовладельцев.
И вот потому-то Тарантино и сделал Кэнди франкофилом. Француз Гобино был первым идеологом расистского фашизма, и потому герой Ди Каприо так хочет быть ближе к этой замечательной французской культуре — и французскому языку, на котором были впервые прямо сформулированы такие милые сердцу каждого рабовладельца тезисы. О том, что на этом же французском языке сформулирована и «Декларация прав человека и гражданина», на этом же языке говорил Робеспьер и Бабёф, Фурье и Сен-Симон — это тупому пижону-садисту Кэнди было неведомо.
В общем, отсылка у Тарантино интересная. Пусть и малодоступная обычному зрителю. Как говорится, мог бы и в программке написать.
#Тарантино #Гобино #иррационализм #фашизм
Все помнят мистера Кэнди из «Джанго освобождённого»? Ну, конечно: лучшая (окей, одна из лучших) ролей Ди Каприо.
А кто-нибудь задумывался: почему этот плантатор-кровопийца с масляными глазками и елейной улыбкой — франкофил? Да что там: он просто фанат французской культуры! Но почему?
Просто потому, что действие происходит где-то рядом с франкоязычной Луизианой? Но Кэнди в итоге даже не говорит по-французски.
Или просто потому, что Тарантино посмеялся над всей этой рабовладельческой аристократией, в среде которой бонтоном было восхищаться французской культурой, не зная при этом толком по-французски? Здесь, кстати, американские плантаторы — родные братья нашим помещикам, которые при всей своей франкофилии говорили на смеси «французского с нижегородским», над которой так потешался Грибоедов.
Но у Тарантино не бывает лишних деталей.
Сама по себе франкофилия masta Кэнди была бы лишней чертой, ничего не добавляющей к портрету маньяка-садиста.
Но она не «сама по себе».
Действие в «Джанго» разворачивается, конечно, до Гражданской войны в США, но аболиционисты уже есть (тот же доктор Шульц в исполнении Вальца), и чувствуется дыхание грядущих перемен, ветер скоро уже унесёт «унесённых», усадьбы Юга доживают последние свои идиллические денёчки, рабовладельческий рай скоро будет пожран адским пламенем.
Следовательно, скорее всего, это вторая половина 1850-х. Точнее, 1858 год. Почему хронология важна: в 1853 году в славном городе Париже появляется занятная книжечка весом в 4 тома (каждый 1/8 folio) под названием «Опыт о неравенстве человеческих рас». Автор — Жозеф Артюр Гобино, французский граф по рождению, дипломат по профессии, адвокат рабовладения и людопас по призванию.
Его книга положила начало расовой теории как идеологии. Если прежде о расе всерьёз как о «принципе» могли говорить только совсем уж фрики, то благодаря Гобино расовая теория стала вхожа в «приличное общество», в буржуазно-аристократические салоны и гостиные. Конечно, французский граф выступил лишь выразителем объективной социальной тенденции, суть которой: господствующий класс стал испытывать потребность в идеологии, защищающей его привилегии и обосновывающей неравенство.
И Гобино его обосновывает — как всегда у иррационалистов-фашистов, в форме как-бы-научного, а на деле мракобесного мифа. Расы у него неравны уже в силу разных предков, разного происхождения: «белая раса» (он именно так и пишет, более того, автор лапидарной характеристики «истинный ариец» — именно Гобино) не имеет ничего общего с «жёлтой», а «жёлтая», в свою очередь, с негроидной. Естественно, прото-фашист Гобино только «белую расу» считает в полной мере толковой интеллектуально и привлекательной физически.
И дело в чём: человеконенавистническая книжка его на родине, во Франции, при появлении была встречена молчанием. Гобино жаловался на это в письмах Алексису де Токвилю (автору знаменитой «Демократии в Америке» и «Старого порядка»), который был его другом (хотя взгляды его отвергал). Но — и здесь связь с тарантиновским Masta Кэнди — Гобино сообщает Токвилю, что вот в Соединённых Штатах его сочинение как раз популярно. На что Токвиль честно ответил приятелю-расисту: это оттого, что книжка отвечает интересам рабовладельцев.
И вот потому-то Тарантино и сделал Кэнди франкофилом. Француз Гобино был первым идеологом расистского фашизма, и потому герой Ди Каприо так хочет быть ближе к этой замечательной французской культуре — и французскому языку, на котором были впервые прямо сформулированы такие милые сердцу каждого рабовладельца тезисы. О том, что на этом же французском языке сформулирована и «Декларация прав человека и гражданина», на этом же языке говорил Робеспьер и Бабёф, Фурье и Сен-Симон — это тупому пижону-садисту Кэнди было неведомо.
В общем, отсылка у Тарантино интересная. Пусть и малодоступная обычному зрителю. Как говорится, мог бы и в программке написать.
#Тарантино #Гобино #иррационализм #фашизм