Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Детский поэт Надежда Шемякина читает свои стихотворения, опубликованные в журнале "Формаслов".
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
#формаслов_детям
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
#формаслов_детям
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Наш автор Лев Григорян читает сказку "Как Владик злую колдунью перехитрил", уже знакомую нашим читателям.
#формаслов_проза #формаслов_детям #формаслов_видео
#формаслов_проза #формаслов_детям #формаслов_видео
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Наш автор Инга Сомс читает детские стихи. Скрасим день тем, кто проводит его за сборами в школу!
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
#формаслов_детям
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
#формаслов_детям
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Поэт Павел Тришкин и стихи, опубликованные в новом номере журнала "Формаслов"!
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Михаил Придворов читает стихотворение, уже полюбившееся нашим юным читателям.
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Юлия Весова – детский писатель. Автор книг «Крот Вопрос ищет дом», «Крот Вопрос находит клад» (издательство «Антология»). Участница XVIII Международного форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья, XV Семинара молодых писателей, пишущих для детей, XI фестиваля молодых писателей «Как хорошо уметь писать», III Всероссийского совещания молодых литераторов. Лауреат «Золотой сотни» международного фестиваля «Всемирный день поэзии» (2019). Публиковалась на литературном портале «Белый мамонт», в детских журналах «Жирафовый свет» и «Чердобряк».
#формаслов_видео
#формаслов_проза
#формаслов_детям
#формаслов_видео
#формаслов_проза
#формаслов_детям
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Вот и завершаются праздники. Чтобы меньше грустить сегодня, слушаем стихотворение Виктории Грековой про Новый год в Подподушье.
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
#формаслов_детям
#формаслов_видео
#формаслов_стихи
#формаслов_детям
Александра Колиденко
Подругам
Лена, ты ужасно красивая,
Меня никогда это не обижало.
Счастливые несчастливые:
Мы знали взрослую жалость.
Помнишь, я не носила косу,
Так косматая и ходила.
Ты запускала ладони мне в волосы,
По черепу пальцем водила.
Мы были длинные, юные,
В вельветовых мини лучились,
Хотели быть очень умными,
У тебя вполне получилось.
Эмгэушушница киборг-Настенька,
Самая смелая, сильная, умная.
Занималась логистикой счастья:
Собирали ватагу детскую, шумную,
Летели из Калуги в Гюмри.
Казань, Соловки, Грозный:
Радуйся, радуйся, не умри,
Не поздно.
Потом стало поздно.
Расслабься давай, досчитай до ста.
Давай покидаем тебя с моста.
Ты не умеешь петь,
но красиво держишься у шеста.
Надо лететь,
Но мысль твоя очень проста.
Лови течение, давай плыви.
А я обнимаю коленки свои в крови,
И нечего меряться, c’est la vie,
И вполне окажется по любви.
В отчаянии по коленям
Бьет ракеткой Рублев Андрей.
Живым говорю, как теням:
Увидимся, anyway.
Распустим седые усталые снасти,
Ракетами пальцев утешим коленки.
Увидимся, правда, моя Настя?
Увидимся, правда, моя Ленка.
Синее сердце
Пора бы уже начать шевелиться,
Но я снова окаменела,
Словно сердце мое прекращает биться,
Когда вижу во сне, как мертвые желтые птицы
Оживают на голом столе белом.
Жалко, что нет мела.
В деревне у бабушки жили куры,
Индоутки с надломленными крылами
И семисотая, на самом деле седьмая,
Реинкарнация гуся Максима.
Гусь был единственный,
У него одного было имя, он был любимый.
Пурпурным от гребешков летом, хмуро
кленовая осень подглядывала за нами.
Я никогда не была там в мае,
Но казалось однажды тусила целую зиму.
У меня даже был не особо единственный,
Но у нас одинаковое было имя.
Он был любимый.
В конце августа жирные индоутки
Имитировали полёт вдоль невидимого забора.
Я садилась в поезд.
Я уезжала,
Увозя в чемодане замороженного Максима,
Увозя своё отогретое имя,
Якорь нательный — вернуться следующим летом.
В семнадцать жизнь делится на минутки.
В памяти не остаётся забоя птицы, вообще забоя,
Только Надежда.
Всё начнётся сначала.
Склейка, мне двадцать и все зимы.
Склейка, дочке четыре.
Склейка, я не понимаю в каком моменте
Я что-то важное проморгала.
Дедушка умер, бабушка осталась одна.
От бабушки осталось:
Теплое имя Надя, шарообразная рыба ёж в серванте,
Приведённая дедом когда-то с Кубы.
Плотно сжатые губы.
Вопросы: «кто вы?»,
«Что вы делаете в моем доме?».
«Я всё забыла».
«Я вас не помню».
«Убирайтесь покуда не зарубила».
Остался ковёр на стене, там, где так трудно я засыпала,
Находя в узоре четыре синеньких сердца.
Глядя,
Как славно складываются они в цветочек крестообразно.
Дедушка ненавидел татуировки, маленькая зараза
Нарисовать у него на руке мечтала
Синее сердце, написать внутри сердца «Надя».
Двор запустел, по синей грязи жиже
Ходят два тощих куриных самца и одна самка,
Ощипанная по спине и заду, едва живая,
И никакого гуся Максима.
Курица была единственной.
Оба петуха её всё время любили.
Не то чтобы часто, я этот кошмар вижу:
«Два петуха и одна самка»
Ощипанные, ни одна из птиц не живая.
Спасибо не снится гусь Максим,
Спасибо не снится тот самый любимый.
Лишь тушки в сомнительном изобилии.
Как следует проблевавшись, Саша, готовить начни.
«Суп-лапша» будет более чем уместно.
Отомри, если надо ори, только очнись.
Не бойся того, как шевелится плоть под кожей,
Доберись до синего сердца ножиком.
По любви,
Без любви,
Во имя любви,
Быстро сердце останови.
Так честно.
#формаслов_стихи
#формаслов_видео
Подругам
Лена, ты ужасно красивая,
Меня никогда это не обижало.
Счастливые несчастливые:
Мы знали взрослую жалость.
Помнишь, я не носила косу,
Так косматая и ходила.
Ты запускала ладони мне в волосы,
По черепу пальцем водила.
Мы были длинные, юные,
В вельветовых мини лучились,
Хотели быть очень умными,
У тебя вполне получилось.
Эмгэушушница киборг-Настенька,
Самая смелая, сильная, умная.
Занималась логистикой счастья:
Собирали ватагу детскую, шумную,
Летели из Калуги в Гюмри.
Казань, Соловки, Грозный:
Радуйся, радуйся, не умри,
Не поздно.
Потом стало поздно.
Расслабься давай, досчитай до ста.
Давай покидаем тебя с моста.
Ты не умеешь петь,
но красиво держишься у шеста.
Надо лететь,
Но мысль твоя очень проста.
Лови течение, давай плыви.
А я обнимаю коленки свои в крови,
И нечего меряться, c’est la vie,
И вполне окажется по любви.
В отчаянии по коленям
Бьет ракеткой Рублев Андрей.
Живым говорю, как теням:
Увидимся, anyway.
Распустим седые усталые снасти,
Ракетами пальцев утешим коленки.
Увидимся, правда, моя Настя?
Увидимся, правда, моя Ленка.
Синее сердце
Пора бы уже начать шевелиться,
Но я снова окаменела,
Словно сердце мое прекращает биться,
Когда вижу во сне, как мертвые желтые птицы
Оживают на голом столе белом.
Жалко, что нет мела.
В деревне у бабушки жили куры,
Индоутки с надломленными крылами
И семисотая, на самом деле седьмая,
Реинкарнация гуся Максима.
Гусь был единственный,
У него одного было имя, он был любимый.
Пурпурным от гребешков летом, хмуро
кленовая осень подглядывала за нами.
Я никогда не была там в мае,
Но казалось однажды тусила целую зиму.
У меня даже был не особо единственный,
Но у нас одинаковое было имя.
Он был любимый.
В конце августа жирные индоутки
Имитировали полёт вдоль невидимого забора.
Я садилась в поезд.
Я уезжала,
Увозя в чемодане замороженного Максима,
Увозя своё отогретое имя,
Якорь нательный — вернуться следующим летом.
В семнадцать жизнь делится на минутки.
В памяти не остаётся забоя птицы, вообще забоя,
Только Надежда.
Всё начнётся сначала.
Склейка, мне двадцать и все зимы.
Склейка, дочке четыре.
Склейка, я не понимаю в каком моменте
Я что-то важное проморгала.
Дедушка умер, бабушка осталась одна.
От бабушки осталось:
Теплое имя Надя, шарообразная рыба ёж в серванте,
Приведённая дедом когда-то с Кубы.
Плотно сжатые губы.
Вопросы: «кто вы?»,
«Что вы делаете в моем доме?».
«Я всё забыла».
«Я вас не помню».
«Убирайтесь покуда не зарубила».
Остался ковёр на стене, там, где так трудно я засыпала,
Находя в узоре четыре синеньких сердца.
Глядя,
Как славно складываются они в цветочек крестообразно.
Дедушка ненавидел татуировки, маленькая зараза
Нарисовать у него на руке мечтала
Синее сердце, написать внутри сердца «Надя».
Двор запустел, по синей грязи жиже
Ходят два тощих куриных самца и одна самка,
Ощипанная по спине и заду, едва живая,
И никакого гуся Максима.
Курица была единственной.
Оба петуха её всё время любили.
Не то чтобы часто, я этот кошмар вижу:
«Два петуха и одна самка»
Ощипанные, ни одна из птиц не живая.
Спасибо не снится гусь Максим,
Спасибо не снится тот самый любимый.
Лишь тушки в сомнительном изобилии.
Как следует проблевавшись, Саша, готовить начни.
«Суп-лапша» будет более чем уместно.
Отомри, если надо ори, только очнись.
Не бойся того, как шевелится плоть под кожей,
Доберись до синего сердца ножиком.
По любви,
Без любви,
Во имя любви,
Быстро сердце останови.
Так честно.
#формаслов_стихи
#формаслов_видео
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Сева Муронец читает отрывок из рассказа "Настоящий мужик".
Рассказ полностью: https://formasloff.ru/2024/01/15/seva-muronec-nastojashhij-muzhik/
#формаслов_видео
#формаслов_проза
Рассказ полностью: https://formasloff.ru/2024/01/15/seva-muronec-nastojashhij-muzhik/
#формаслов_видео
#формаслов_проза
Александр Чанцев // Радиация (отрывок)
Моя прабабушка Мария Васильевна Чанцева-Курчатова.
Врачом начала работать еще в 1918 году. Прошла все войны. В Гражданскую — боролась с эпидемиями (переболела всеми тремя видами тифа) и голодом, в Отечественную — была начальником госпиталя, развертывала их буквально в чистом поле, идя за линией фронта. Полковник медицинской службы.
В военной форме и с орденами фотографий не сохранилось, а скорее их и не особо было. Она не любила рассказывать о войне и о себе. Хотя, думаю, могла бы рассказать очень многое — орден Ленина, Красной Звезды и другие, инвалидность, персональная пенсия и др. просто так тогда не давали.
Поэтому фотографий больше — совсем молодой. Или совсем старой, на всяких документах, этих человеческих гербариях.
Всю жизнь работала врачом (тогда говорили — медиком). И умерла даже фактически на работе. Уже сильно под 80, на пенсии, вызвали в ее больницу кого-то подменить, что-то проконсультировать. Там тогда сломался рентгеновский аппарат — и она получила дозу облучения.
Что рифмуется в ее жизни. Потому что начинала она врачом после революции, когда был сильный дефицит медперсонала. А радиацию в свое время схватили и ее приемные дети, дядя Костя и дядя Лева, авиаконструкторы.
Я с ней во времени не пересекся, к сожалению, только в воспоминаниях семейных.
В которых я вижу в нескольких регистрах-ракурсах сразу — сдержанной (вот никаких рассказов), решительно-самоотверженной (возглавляя пансионат для детей-туберкулезников, что-то для них выбивала постоянно, что можно и нельзя, на нее злилось начальство, но ей до этого дела не было) и отчасти трогательной (на пенсии опять же, в очень почтенном возрасте, праздной быть никак не хотела, то норовила собственноручно затеять стройку на даче, чуть ли не кирпичи сама класть, то полюбила ходить в кино и, если внучка, моя мама, пойти из-за каких-то своих школьных дел не могла, то опять же решительно и самостоятельно шла сама, за нее уже волновались в силу возраста, но остановить ее было, конечно, невозможно).
Таких, смешных отчасти, историй много. Ее и звали в семье — бабой Маней. Или просто поздние воспоминания сохранились и докатались лучше, юная красавица так и осталась бабушкой мамы, прабабушкой, навсегда? Но пусть, так — ближе.
Вот самая смешная и ужасная даже. Всегда рассказывали за дачным августовским столом на день рождения деда. Прабабушка затеяла какой-то очередной ремонт. Дед помогал. Что-то с дверками в подпол. И — баба Маня в какой-то момент упала на него. А была женщиной весьма грузной. Дед не пострадал, но молчал до конца дня, отнялась речь от такой неожиданности. Так никак не комментировал он это происшествие и потом, только крякал.
И, как уже говорил, никаких историй об ужасах Гражданской (их можно угадать из одного машинописного документа, характеристики с работы с ходатайством о предоставлении этой самой пенсии). А было, судя по всему, как у Булгакова, молодого врача, под светом тех же самых тифозных звезд в бараках в степи (в Поволжье работала). У них тоже рифмы неожиданные: Булгаков — сын профессора Киевской духовной академии, бабушка — дочь протоиерея, которых по службе кидали и переводили тогда, как в советское время военных: оба закончили медицинское отделение Киевского университета, так как Булгаков проучился семь лет и разница у них в два года, то могли сталкиваться где-то в коридорах, в поточных аудиториях, кто знает.
#формаслов_проза
#формаслов_видео
Моя прабабушка Мария Васильевна Чанцева-Курчатова.
Врачом начала работать еще в 1918 году. Прошла все войны. В Гражданскую — боролась с эпидемиями (переболела всеми тремя видами тифа) и голодом, в Отечественную — была начальником госпиталя, развертывала их буквально в чистом поле, идя за линией фронта. Полковник медицинской службы.
В военной форме и с орденами фотографий не сохранилось, а скорее их и не особо было. Она не любила рассказывать о войне и о себе. Хотя, думаю, могла бы рассказать очень многое — орден Ленина, Красной Звезды и другие, инвалидность, персональная пенсия и др. просто так тогда не давали.
Поэтому фотографий больше — совсем молодой. Или совсем старой, на всяких документах, этих человеческих гербариях.
Всю жизнь работала врачом (тогда говорили — медиком). И умерла даже фактически на работе. Уже сильно под 80, на пенсии, вызвали в ее больницу кого-то подменить, что-то проконсультировать. Там тогда сломался рентгеновский аппарат — и она получила дозу облучения.
Что рифмуется в ее жизни. Потому что начинала она врачом после революции, когда был сильный дефицит медперсонала. А радиацию в свое время схватили и ее приемные дети, дядя Костя и дядя Лева, авиаконструкторы.
Я с ней во времени не пересекся, к сожалению, только в воспоминаниях семейных.
В которых я вижу в нескольких регистрах-ракурсах сразу — сдержанной (вот никаких рассказов), решительно-самоотверженной (возглавляя пансионат для детей-туберкулезников, что-то для них выбивала постоянно, что можно и нельзя, на нее злилось начальство, но ей до этого дела не было) и отчасти трогательной (на пенсии опять же, в очень почтенном возрасте, праздной быть никак не хотела, то норовила собственноручно затеять стройку на даче, чуть ли не кирпичи сама класть, то полюбила ходить в кино и, если внучка, моя мама, пойти из-за каких-то своих школьных дел не могла, то опять же решительно и самостоятельно шла сама, за нее уже волновались в силу возраста, но остановить ее было, конечно, невозможно).
Таких, смешных отчасти, историй много. Ее и звали в семье — бабой Маней. Или просто поздние воспоминания сохранились и докатались лучше, юная красавица так и осталась бабушкой мамы, прабабушкой, навсегда? Но пусть, так — ближе.
Вот самая смешная и ужасная даже. Всегда рассказывали за дачным августовским столом на день рождения деда. Прабабушка затеяла какой-то очередной ремонт. Дед помогал. Что-то с дверками в подпол. И — баба Маня в какой-то момент упала на него. А была женщиной весьма грузной. Дед не пострадал, но молчал до конца дня, отнялась речь от такой неожиданности. Так никак не комментировал он это происшествие и потом, только крякал.
И, как уже говорил, никаких историй об ужасах Гражданской (их можно угадать из одного машинописного документа, характеристики с работы с ходатайством о предоставлении этой самой пенсии). А было, судя по всему, как у Булгакова, молодого врача, под светом тех же самых тифозных звезд в бараках в степи (в Поволжье работала). У них тоже рифмы неожиданные: Булгаков — сын профессора Киевской духовной академии, бабушка — дочь протоиерея, которых по службе кидали и переводили тогда, как в советское время военных: оба закончили медицинское отделение Киевского университета, так как Булгаков проучился семь лет и разница у них в два года, то могли сталкиваться где-то в коридорах, в поточных аудиториях, кто знает.
#формаслов_проза
#формаслов_видео