В честь дня плодородия, который отмечался в районе 14 февраля в Риме, жрецы Луперка стегают женщин полосками кожи. Те, что характерно, довольны. Теперь вы знаете, как сделать сегодняшний вечер по-настоящему романтическим.

Существует феномен "смерти в 25". Этот феномен довольно расплывчатый, и если вы спросите меня "где доказательная база", "какой была методика исследования" и т.д. и т.п, я только разведу руками. Но он есть. Его суть сводится к тому, что к 25-ти годам (плюс-минус) человек завершает своё физическое и психологическое развитие. Этого возраста с лихвой хватает, чтобы завершить развитие и культурное: как правило, если вы не обрели высшее образование к 25-ти, вы его уже и не обретёте.

В общем, по всем фронтам человек становится взрослым, завершённым. Бушующие гормоны, которые всего пару лет назад заставляли ломать стены, сменяются спокойным и удивительно умиротворённым состоянием. И жизнь, увы, становится удивительно пресной, а по-настоящему новых событий в ней всё меньше. Всё уже так или иначе "было". Из хорошо продуваемого помещения человек превращается в забитый всяким хламом чулан.

От этой напасти не спасает ничего. Даже интенсивная интеллектуальная деятельность оборачивается тем, что вы просто превращаетесь в философского зомби и начинаете говорить удивительно сложные вещи на автомате, без малой толики рефлексии. Нетрудно понять, что и речь, и мышление в человеке являются модулями, которые живут и функционируют достаточно автономно. К счастью или сожалению, это распространяется и на речь/мышление сложнее бытовых разговоров.

Со временем, подобно персонажу Кафки, человек останавливается под тяжестью накопленного опыта и засыпает. Или умирает — как угодно. Чувствилище человека из тонко настроенного инструмента, реагирующего на целую палитру событий, превращается в грубый механизм. В детстве вы беззаботно восхищались тем, как самолёт в небе оставляет следы — сейчас это уже не имеет значения. Теперь только самые грубые и сильные чувства способны пробудить вас на некоторое время.

Поэтому если вы отправитесь на какой-нибудь горнолыжный курорт или ненароком окажетесь в самолёте, ожидая своей очереди прыгнуть с парашютом, рядом с вами обязательно будет сидеть пара-тройка тридцатилетних, успешных на своей работе мертвецов, которых способна разбудить лишь мощная доза адреналина.

«Упадок и разрушение» Ивлина Во — произведение, которое неизменно напоминает мне о собственной академической карьере.

Описывая эпоху между двумя великими войнами, Во пишет не об общих любимцах, азартных и амбициозных, которые ревели моторами и селились в апартаментах из стекла и хрома. Его персонажи — те, кто находит сладкое удовольствие в безвестности и покинутости, занимаясь бесперспективными исследованиями, и те, кто особенно остро переживает заброшенность в бытие, не понимая, как жить на осколках старого мира и не встраиваясь в новый.

Есть прекрасная привычка денди XIX века, которая сегодня почти забыта — фланирование. Кажется, фланирование сейчас доступно только алкоголикам, которые выпили с утра и весь день свободны. Эти люди могут позволить себе вальяжно идти куда-то, неспешно оглядывая свои владения. В остальном взрослые люди сегодня идут куда-то и зачем-то (дети просто не имеют достаточной свободы передвижения).

Фланирование — это свобода от необходимости, отношение к прогулке как цели, а не как к средству. Отправляясь фланировать, можно и надраться, но суть совершенно не в этом. Она в том, чтобы двигаться, не имея вульгарного целеполагания.

Прогуливаясь, ты никуда не спешишь. Есть мнение, что именно отсюда берет корни история про дендистское выгуливание черепах: Ахиллесу никогда их не догнать, и он к этому не стремится. Панцирь черепахи инкрустировали чтобы ценить красоту момента.

Словом, фланирование — это роскошь праздности. Если вы ощущаете в себе такую возможность, то вместо того, чтобы делать то, что вы там делаете, просто идите фланировать.

Недавно я из интереса к процессу редактировала для издательства перевод викканской книги про Колесо Года. Книгу написал руководитель гарднерианского ковена из Северной Америки, который имперсонирует на своих мистериях Рогатого Бога. Однако в последнем клипе Линдеманна или прогонах вынутого из-под капельницы Паука больше мистериального, чем в их мистериях.

Возможно, кто-то воображает, что на шабашах ведьмы устраивают оргии, но это не так. Сакральное совокупление Рогатого Бога с Богиней не производится, а в некоторых случаях его даже рекомендуется не показывать символически на чаше и ноже, чтобы «никого не опечалить». Про жертвенных животных даже заговаривать не стоит. В главе о ритуальной работе есть такая аккуратная метафора: The working is the meat (or tofu) of the ritual.

В ритуалах, посвященных Деве, Матери и Старухе (это про смену времен года) предлагается убрать стадию с Матерью, потому что «не все женщины становятся матерями». Безусловно, не все, но если ты возводишь свои половые особенности до архетипического принципа, не удивляйся потом, что земля не родит. Возможно, причина глобального потепления тоже в этих нечестивых ритуалах.

Единственные, на кого можно надеяться божествам в этой ситуации — гей-виккане. В своих блогах они мало пишут и много выкладывают мускулистых голых мужчин на фоне мха и деревьев. Похоже, это последний в движении оплот витальной силы.

Не очень новый, но интересный курс про преступления в Средние века — с Жилем де Рэ, Жанной д'Арк и сакральным насилием: https://arzamas.academy/courses/8

Одна из лекций — о том, что жители города, простые люди, до определенной степени имели право вершить правосудие. Они были свидетелями ордалий, отбивали у властей преступника, если считали его невиновным, или женщина из толпы могла взять в мужья приговоренного к казни.

Самосуд был особенно распространен, когда речь шла о морально-бытовых вопросах и разного рода сексуальных драмах. Например, обиженный муж мог плохо поступить с любовником жены. Речь не о классическом мордобое, который практикуется по сей день, а именно о ритуальных наказаниях, которые имели свое место в обыденном правосознании. В частности, популярна была кастрация. Именно это случилось с Абеляром, который растлил Элоизу (на философов-теологов всегда можно положиться в таких вопросах).

Также предполагалось, что мужчина, который не в состоянии наставить на путь истинный свою неверную жену, нарушает божеский и людской закон об актах гражданского состояния. Поэтому куколд тоже должен быть наказан. Такого супруга сажали на осла задом наперед и показательно возили по городу. В немецком Дармштадте до XVI столетия граждане за свой счет содержали специального осла позора как раз на этот случай.

Махапарастхана (Great Journey) — традиционный индуистский метод самоубийства, когда человек идет на северо-восток, «питаясь только водой и воздухом, пока его тело не погрузится в покой».

Но когда придут бесы, побежишь к попам, а не популяризаторам.

Если бы Александр Панчин остановился на книге по биотехнологиям (своей непосредственной специальности), все было бы нормально. Но он решил расширить сферу экспертности до рефлексии о научности, а потом и вовсе написал роман. Этот роман мне прислали в коробке с противогазом, который украсил мой вечер, но все-таки лучше биологам-популяризаторам не пытаться рассуждать о познании и Гегеле. И не писать художественное.

С днем святого Патрика!
Даже если в ночном саду ни души, это не значит, что вы не окружены народом сидов. Записала подкаст о том, как в легендах о фейри отражаются онтологические различия между христианским и языческим мирами.
https://soundcloud.com/user-altaverte/den-svyatogo-patrika-sudba-dushi-v-legendakh-o-lyudyakh-i-feyri

Многократно привитая, чистоплотная, приученная к лекарствам команда с высоким средним возрастом жизни имеет меньшие шансы, чем та, которая всего этого лишена. Минимальная смертность в мирные времена не является критерием подлинного здоровья; она может внезапно, в одну ночь, обернуться своей полной противоположностью. Вполне возможно, она сама ещё породит неизвестные доселе эпидемии. Тело народов стало уязвимым для болезней.

— Эрнст Юнгер, «Уход в лес»

Вирус, кроме того, что сработал как бритва Оккама, отсекающая лишние сущности, подарил нам восхитительное возвращение архаики.

Возле торгового центра из тех, в которых находятся магазины-склады, на стулья поставили женщин, которые дурными голосами кричат про ликвидацию товаров (пока что только товаров) и распродажи. У одной были интонации, как у военачальника, который поднимает народ на битву: "Я вижу в ваших глазах тот же страх, который сжимал мое сердце... Все, что вы любите на этой славной земле! Люди Запада!". Из одного отдела бомжи, решив, что пора грабить суконщика, выносили манекены. Это уже больше походило на фильм Юфита. Навстречу перли люди в масках.

Я в это время, в длинном пальто и на каблуках, несла с бывшей работы iMac, расстраиваясь из-за того, что его формы не так уж эргономичны, когда тебе приходится тащить его в руках.

Диониссийский хаос никуда не пропадал под гнетом цивилизации, он всегда поджидает на ее обратной стороне. Что-то подобное, наверное, испытывали современники Ницше, когда выяснилось, что через классические колонны, хитоны и кифары античности сквозят шум рынка и дикость мистерий, а раскрашенные статуи сверкают алыми губами и сосками.

"Истина, выбирающаяся из колодца, вооруженная плетью, чтобы наказать человечество", Жан-Леон Жером, 1896

Перефразируя известную фразу из Эко об иезуитах: а что если все колодцы полны разгневанных аллегорий?

Одно из любимых мест из блаженного Августина — о бескорыстности греха. Таким же образом, как подлинное добро совершается не ради награды, так и зло не требует воздаяния, иначе это не зло, а просто бизнес.

«Я воровал не от бедности и нужды, а из любви к неправде. Я украл то, что было у меня в изобилии; мною руководила не жажда обладать похищенным, а наслаждение от самого воровства и греха.

Неподалеку от нашего виноградника росла груша, вся покрытая плодами, вполне, впрочем, обычными и по виду, и по вкусу. Итак, мы, испорченные юнцы, отправились в глухую полночь (вот до какого часа продолжались наши уличные забавы!) отрясти ее и собрать свою добычу. Мы унесли оттуда большую ношу, но не для еды (мы готовы были выбросить все это свиньям), а ради совершения поступка, сладостного нам только потому, что он был запретен».

«Что же вы делали в деревне, Александр Сергеевич? — спрашивала Бутурлина.— Скучали?» — «Некогда было, Анна Петровна. Я даже говорил проповеди».— «Проповеди?» — «Да, в церкви, с амвона, по случаю холеры. Увещевал их. — И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!»

Рассказ писателя П. Д. Боборыкина о «проповеди» по поводу холеры, которую Пушкин прочел в церкви болдинским крестьянам.

В 90-е книгоиздательство было хаотичным и ярким, поэтому иногда выдавало странные форматы, которые трудно представить сейчас. Могли объединять авторов под одной обложкой, писать крайне субъективные вступительные статьи или вовсе издавать фрагменты. Вот, например, "сборник символистских романов" Гюисманса, Рильке и Джойса — издание, благодаря которому некоторые впервые с этими авторами познакомились.

Черновик Николая Гумилева к стихотворению «Заблудившийся трамвай».

Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?

Недавно много говорили с друзьями о том, является ли дендизм бунтом против модернизма, и мог ли не случиться так называемый «великий мужской отказ», решила записать свои основные соображения.

До того, как Джордж Браммел привил Европе вкус к строгим лаконичным костюмам с выверенным силуэтом, мужская мода была вычурной. Самым ярким проявлением такого щегольства был стиль макарони: яркие цвета и сочетания орнаментов, высокие алые каблуки, обилие помады и пудры. Отдельно нужно отметить, что макарони носили шпагу на поясе, чего менее нарядные аристократы в светском пространстве уже не делали. Однако модники носили ее как аксессуар — такой же нарочитый элемент придворной культуры, как напудренный парик.

Мода макарони — это вырождение варварства, которое исторически сопутствовало европейскому дворянству, героям и злодеям. Жиль де Рэ, которого Жорж Батай рассматривает как последнего дикого лендлорда Средневековья, пышно одевался, что для военного маршала того времени было обычным делом. Фрэнсис Дрейк носил кружевные воротники и цепи, как и адмиралы Непобедимой армады. Гаргантюа и Пантагрюэль носили яркие одежды фамильных цветов, голубые и с белым, богато украшенные золотым шитьем и драгоценными камнями (а еще они воевали с великанами). Щеголи-мушкетеры вроде Портоса заказывали пояса из золота.

Вся эта пышность была наследием дохристианских времен, когда ткани и украшения брали на захваченных ладьях и во взятых городах. Обратной стороной получения материальных благ являлось расточительство, в котором они обретали подлинную ценность. Со временем на первый план вышло накопление, военная аристократия перестала быть военной, а пышность выродилась в вычурный придворный стиль. Из мужской моды пропал дух грабежа и завоеваний. Нечто подобное имел в виду отец Теона Грейджоя в «Игре престолов», когда спрашивал у сына, который нарядился в меха и украшения: ты платил за это железом или золотом?

Именно поэтому новый стиль Браммела, отсылавший к античному лаконизму, стал таким актуальным — прежняя мода уже была колоссом на глиняных ногах. Тогда строгий костюм был формой протеста. Браммел изобличал утратившую содержание структуру. Сам он в этом плане тоже довольно трагичный персонаж: ситуация, когда вместо завоеваний остается только полировать стеклом фрак, чтобы достичь совершенства формы, отражает тоску модернистского субъекта. Впрочем, денди-военные, поэты и искатели приключений подкрепляли щегольством костюма свои более содержательные поступки.

Потом костюм изменил свое значение, превратившись в символ унификации, форму офисного клерка. Сегодня его во многом вытеснил нормкор: джинсы, толстовка и кроссовки стали новой униформой, в том числе для учебы и работы. Так что ношение костюма в условно неформальных ситуациях снова может быть дендистким действием. Однако общий простой силуэт джинсов и фуфайки концептуально не слишком отличается от костюма. И то, и другое предполагает довольно строгие нормы приемлемого.

Сдержанные силуэты, ограниченность допустимой цветовой палитры, отсутствие украшений являются следствием «великого мужского отказа» Браммела (разве что рэперы в цепях и цыганские бароны слегка отходят от этой схемы). Он породил много стереотипов, из-за которых сдержанность в формах, цветах и запахах стала нормой мужественности, а обратное вызывает сомнения в ней. Но развесистые и пышные предметы гардероба вовсе не комичны, если к ним прилагаются определенные жизненные практики, в рамках которых мужественность утверждается не через лаконичный силуэт, а через суверенность: «Ношу шелка и золото, потому что могу. Так как ты меня назвал?.. Скажи это моему мечу».

Интересно, как бы выглядели улицы сегодня, если бы отказ от вычурной моды не случился. Вероятно, в мужском костюме было бы куда больше вариаций форм, цветов и силуэтов. Но для такого сценария нужно было, чтобы во времена английских денди появились новые варвары, которые платят за шелка и меха железную цену. А в индустриальном и модернистском веке, склонном к массовому производству и накопительству, это было уже невозможно.

Карикатура на макарони и его моднейший парик, 1774.