О чём на самом деле пишет Сорокин?

У Сорокина есть одна ценная для писателя черта — умение объединять полярные аудитории. Высоколобая публика любит в Сорокине «постмодерниста» и изящного десакрализатора реальности, филологи видят в нём тонкого стилиста и литературного ремесленника, способного сделать массу сырого текста единым потоком с высокими и низкими речевыми регистрами. Наконец, массовой аудитории нравится обсценность Сорокина — от той, которую можно растаскать на пасты, мемы и цитаты, до той, которую легко объяснить кратким «много пишет про говно, гной и сало». Критики Сорокина наворачивают круги по его текстам не хуже преданных фанатов. При этом и те, и другие редко способны озвучить, что же именно их отталкивает или притягивает. «Он художник, он гений, он ненормальный, он сволочь», — оценки упираются в эмоции, не касаясь сути.

Читать далее

В связи с большим количеством плакальщиков, ноющих по соцсетям о «России, которую мы потеряли», стало интересно вообще поговорить об этом. Добрую сотню лет, если не больше, длится неумолчный плач Ярославны о неком утраченном парадизе — сейчас таким парадизом, похоже, стала Россия десятых, которую во времена её (сытого и в целом неплохого) худо-бедного согласия не хаял только ленивый. Но, видимо, пришло время, когда даже самый чахлый аэд нет-нет да запоёт о лоске и величии Болотки. Восстань, свидетель Жан-Жака, оглянись на руины и горькое пепелище.

Уникальный акселерационизм наоборот. Только то, что безнадёжно потеряно, становится в глазах части общества великим проектом, достойным сожаления и расточаемых крокодиловых слёз. Чем безвозвратней, тем лучше — а то вдруг ещё вернётся, надо будет тогда жить в удушливом идеале. В результате у каждого нпс в глазах по улетевшему Городу золотому — где и исполненный очей вол, и лев, и прочий зоопарк.

У мелодического агасфера Мирона Яновича — одна ушедшая страна. У социалистического говнаря, который пел «ненавижу государство» — другая. Третья, пятая, стопятьсотая — все потеряны. Мифическими Китежградами с биркой «потрачено» уже можно заполнить целый материк, а счастья как не было, так и нет.

Избежим разбора коллективного бессознательного — если все вдруг начнут оязычивать свои утраченные фантазмы, получится какой-нибудь смешной фарс. А то и хуже — на поверхность могут всплыть помещичьи плётки, чёрные волги и прочие невесёлые атрибуты символического насилия.

Настоящее всегда печально — в нём болеешь, стареешь и теряешь иллюзии. Но я не шибко уверен, жили ли плакальщики настоящим. Удобно тосковать по царизму, социализму, сурковским окладам и всему тому, что уже не воспрянет в химически чистом виде. Память создаёт из хлама парадные чертоги — в такое прошлое нельзя вернуться, потому что его никогда не было.

За окном сейчас паршивая погода. Метёт. Тем не менее, собаки на выгуле резвятся и играют. Нет у них той России, о которой надо пролить собачью слезу, вот глупые.

День святого Валентина: послание всем и никому.

И сказал Юнг: в мужчине есть его внутренняя женщина — это Анима. В женщине же есть её внутренний мужчина — и это Анимус.

Послушались мужчина и женщина. И стало так.

Долго пытались они связаться с внутренними антиподами. Но тут появился Лакан и сказал так: нет Анимуса в женщине — только вечная тоска по несуществующему Фаллосу. И Анимы нет в мужчине — только придуманная им совершенная дева, Фантазм.

Пригорюнились мужчина и женщина. Больше они не могли общаться со своими духовными половинами — оставалось лишь изнывать в сумрачной лаканианской жажде.

Но на самом деле не было в мужчине и женщине ни анимы, ни анимуса. Ни фаллоса, ни фантазма.

А был в них только мелкий злобный карлик, который бил в бубен, хохотал и высоко вскидывал свои огромные уродливые пятки.

От этого карлика у мужчины и женщины совершенно ничего не ладилось — ни с собой, ни друг с другом.

Оставьте Юнга, мужчины и женщины. Следом бросьте и Лакана. И строго после вытряхните из себя злобного карлика.

Вот тогда начнётся истинное процветание и благоденствие.

Один из важнейших мотивов романтической литературы — встреча с Чортом на каком-нибудь мрачном перекрёстке. Не очень хорошие люди желают увидеть Чорта, чтобы обменять свою душу на всякое приятное. Остальные пытаются всячески избежать этой встречи.

И раньше было много способов Чорта наебать. Кто натирался тимьяном, кто выворачивал рубашку наизнанку и так носил. Некоторые пытались в Чорта пуговицами кидаться, тоже вроде помогало.

И как хорошо, что в нашем веке смекалистые люди изобрели особые аппараты для воскуривания говна с дымом, называемые айкосами.

Подымит хитрый человек сероводородным агрегатом — так его не то что Чорт, его любая рогатая ипиздемония сразу за своего примет. А там уже вопрос мастерства — зашифроваться, взять подик святой воды в адское логовище и окончательно уже Чорта того-этого.

Такая вот, понимаешь ли, технотеология.

Что связывает между собой ницшеанство, учение Айн Рэнд и классических сигмачей по типу героев Гослинга, де Ниро и Бодрова? Исключительно то, что в их смежном вымышленном пространстве любой ключевой персонаж может отдать свою рефлексию на аутсорс. Что прометеанский герой, что real human bean по Заратустре — люди, целиком вверяющиеся воле. То есть уже и не вполне люди — скорее подручные инструменты, окна в мир чистого, бескомпромиссного действия.

У Шопенгауэра Воля — великая сила, которая изучает своё становление через призму людских страданий. Под её руководством пешки легко взлетают на шахматную доску и так же легко с неё падают. Тем не менее, персонажи-инструменты уже находятся в разломе своего рода античной трагедии. Сама История смотрит на них, а значит, их пафос и хюбрис будут измерены и взвешены. За это многие готовы заплатить высокую цену — собственно, потерять себя, став из человека линзой для чужеродной сущности.

В таком разрезе портрет алкающего Воли становится чуть понятнее. Например, Ницше писал свои лучшие вещи в перерывах между жуткими приступами болезни, которые надламывали его десятилетиями. Понятно, зачем ему нужна была сила, бесконечная витальность — ради преодоления немощи стоило сжечь свою личность, прорасти из субъекта мостом к Сверхчеловеку. Ницше пророс — правда, его место занял не Сверхчеловек, а Дионис Распятый, танцевавший с сатирами в стенах психлечебницы. Боги взвесили хюбрис и одарили просителя наградой, достойной трагедии. Забрали рассудок, проще говоря.

Ну а теперь остались только полые картинки с киноэкранов, отдающие себя режиссёрскому волевому безумию — сугубо для того, чтобы одинокий зритель в очередной раз мог сказать своё веское «literally me».

Лимоновская катахреза

Писатель, создавший свой мир, обречён жить в нём и носить его с собой. В лозунговой, поломанной лимоновской реальности все прожектора были направлены на её автора и создателя. Лимонов был первым и последним жителем своего текста, единственным его гением и единственным субъектом.

Попытки Лимонова писать о великих современниках таят неприкрытую язвительность и злобу. И в этом нет ничего странного — в лимоновском мире эти персонажи становились пришельцами, тенями из шкафа. Лимонов, будучи собственным солнцем, не выносил теней. Они постоянно покушались на его литературное первенство, пытались отобрать у него лавры даже в придуманном им мире.

Читать далее

Если бы античный Сократ дожил до наших дней — он получал бы большие деньги за пропаганду на телешоу.

В языковой реальности нет ничего более бескомпромиссного, чем правильно поставленный вопрос. Даже самый категоричный и жёсткий текст оставляет пространство для манёвра. Можно использовать языковые заглушки, критический тон, разрывы в словесной ткани. Тогда даже убойная пропаганда размоется, открыв лазейки для любых непротиворечивых толкований. Вопросы не оставляют пространства для скольжения — они направляют человека по заранее обозначенному пути.

Сократ формулировал вопросы так, чтобы они вели к его собственным размышлениям об этике, благе, мироустройстве, государстве. Выпасть из этого бесконечного потока вопрошания можно было только одним путём — заранее поставив саму конструкцию и её автора под сомнение. Но Сократ был философом, значимой величиной, и угадать его изначальную злонамеренность (отвечающего вопрошанием) в благожелательных увёртках было практически невозможно.

В итоге Сократ так и остался в истории непревзойдённым пропагандистом. Он угадал лучший из методов текстового воздействия — и слова повели субъекта за руку. Собеседники были вынуждены давать ответ, рано или поздно совпадающий с сократовским — а от такого ответа, как от детища собственной мысли, уже невозможно отказаться.

Возможно, большим пропагандистом в сравнении с Сократом был только Платон. Автор книг, благодаря которым мы ничего не знаем о Сократе настоящем, но прекрасно представляем книжного Сократа — персонажа, подчинившего себе реальность собственного текста.

Кажется, я воочию узрел, как делается глубинный политический пиар с нулевым бюджетом и широким набором концептуальных средств.

Не так давно некие юные ниферы решили дать бой гопникам в ТРЦ Авиапарк. Ну, затащили одну стрелку, другую. А чтобы было задорнее, нацепили на себя анимешную символику. Кто-то придумывает название «ЧВК «Редан», и весь этот кек начинает закручиваться.

Так вот, что такое глубинный пиар? Это жуткое зрелище, когда за юных субкультурщиков без всякой жалости берётся с десяток политически полярных телеграм-каналов. Каждый клепает пачками мемы по «Редану», подводя под анимешников свой идеологический базис. Иногда — не весьма приятный и даже грозящий уголовкой, благо запрещённых знаков и лозунгов сейчас предостаточно. Сами анимедети бледнеют от ужаса и пытаются робко объяснять граду и миру, что они не имеют никакого отношения к левым и правым. «Отъебитесь от нас, пожалуйста, вообще! мы стрелки забивали, а в вашу большую политику не лезли!». Не помогает — бездушный конвейер по-прежнему активно хуярит руны, патчи, солярные символы и глитч-фильтры на фотки несчастных.

Впрочем, в восторг меня приводит не это. Идеологический пиар, на десятки тысяч аудитории. Бюджет: два сникерса, банка доброго колы, стикеры дединсайд, семь рублей с косаря на сдачу.

Мощные дяди политпиарщики рыдают и ссут в штаны — в кои-то веки народный креатив научился добивать до ядерного электората быстрее, чем все их технологии чёрного, серого и прочего радужного пиара.

У кровати не то чтобы очень, но всё-таки немножко хорошего человека всегда стоит одна и та же призрачная фигура.

Когда не то чтобы очень, но всё-таки немножко хороший человек встаёт и потягивается, призрачная фигура предлагает ему кофе. Когда почти что хороший, но не прям достаточно человек идёт чистить зубы, с руки призрака услужливо свисает полотенце. Когда ещё совсем чуть-чуть и будет замечательный человек читает утренние новости, призрак лениво комментирует произошедшее.

Но без претензии, а всё ж таки хороший человек не принимает кофе, не берёт полотенце и не доверяет сводкам призрачного силуэта.

Потому что не совсем даже и скверный человек всегда твёрдо знает: призрак — его личная, собственная фигура Мудака.

Полного Мудака. Абсолютно беспросветного.

И если не очень правильный, но достойно живущий человек забудется и спросит у своей фигуры Мудака, чего там день грядущий готовит — он окончательно возьмёт и скатится в состояние скверного, пакостного, негодного и негодяистого субъекта.

И если кофе возьмёт. И если полотенце.

А уж сколько по жизни таких нравственных препятствий у человека с его собственным Мудаком — вообще не счесть. Какой ни на есть Мудак всё же лучше, чем полное одиночество. С просвечивающим Мудаком можно поговорить о жизни, о бабах. Можно попросить его принести тапочки. Казалось бы.

Но нет, почти что хороший, а всё-таки чего-то да не хватает человек. Терпи. Стисни зубы и ни о чём своего Мудака не проси. Уж тем более — не договаривайся.

Оступишься — точно падёшь до того же уровня. Проще говоря, абсолютный гегельянский Мудак в вакууме станет вполне конкретным мудаком по имени ты.

Воздержишься — и получишь некоторый шанс из не вытягивает, но что-то в нём такое есть стать Хорошим человеком. Просто хорошим — честно и без оговорок.

Такой выбор.

В омуте реального: проклятия Луи-Фердинанда Селина

Природа проклятия, которое одержимый яростью человек посылает всему свету, стилистически абсурдна. Субъект, неспособный цензурировать свою мысль, впадает в выговаривание, которое и создаёт комический эффект. Принято смеяться над людьми в пароксизме ненависти — амбивалентная природа социального делает проклятие шуткой, дионисийским жестом «иронии с каменным лицом».

Омут реального, который стал зловещей тенью каждого произведения Селина, эта метафорическая бездна неудач, рушащая любые попытки Бардамю подняться над печальными днями, уничтожает дистанцию. Между писателем и аватаром, между смехом и криком — между ужасом и гротеском. Поэтому литературному герою верят, как верили бы рассказам бродяги о его горестной доле. Всё, что Селин писал с натяжками, с преувеличениями, омут реального бросил в самого Селина.

Даже смех он превратил в вороний грай, в мёртвый голос человека с той стороны. Этот утробный рык иногда изгибается в кровавую медь, сочась чистой, беспредельной яростью. Селин заранее ненавидит всякого будущего читателя — ненавидит так, что эта злоба становится неотличимой от гротескного представления.

Читать далее

Я вновь стою на пороге торгового центра.

Сегодня это мой Готэм. Моя последняя остановка. В дыме клубничной ашки я вижу черты людей, потерянных навсегда. Футболка в соседнем отделе, кажется, до сих пор испачкана кровью гуля. Пепел павших челкарей стучит в сердце. Я знаю, каково это — открыть в себе паука.

Этот город боится меня. Я видел его истинное лицо из фудкорта, когда заказывал молочный коктейль. Закоулки между бутиками — продолжение сточных канав, а толчки заполнены кровью. Рано или поздно стоки окончательно забьются, и тогда вся эта мразь начнёт тонуть. Жижка похоти и ужаса вспенится до пояса — офники и их бимбо посмотрят наверх и возопят. Но мне уже будет всё равно.

Я укрылся в гипермаркете на минус первом. ТЦ снаружи бушевал, как раненый зверь. Собирать отрезанные чёлки стало поздно ещё пару сотен забивов назад. Я так давно миновал точку невозвращения, что забыл, как она выглядит. Пробники разлетались по широким проходам подобно птицам — и это был не ветер.

Кажется, впервые за много лет из моих глаз лились слёзы. Ничего личного — просто братишки ударили перцем по эскалатору. Затем был сплошной свинцовый дождь. Офники кидались аккумуляторами из вейпов тех, кто проиграл бой. Над нами разверзлись небеса — точнее, плитки дешёвого армстронга. Честного выхода не было. Соус из бургера стекал по моим пальцам в такт мысли.

Я мёртв внутри. Но задача должна быть выполнена и будет выполнена любой ценой.

Не плачь обо мне, е-девочка. Дороги патлатых всегда темны и полны печали.

Вы работали с Альфа-Групп?
Санкции.
Санкции.
Вы лоббировали снятие санкций с Альфа-Групп?
Санкции.
Санкции.
Когда вы не исполняете обязанности, вас заставляют уйти в отставку?
Санкции.
Фотошоп.
Фотошоп.
Что вы чувствуете, подписывая письмо о снятии санкций с Альфа-Групп?
Фотошоп.
Вас учили воровать сладкий подарок?
Подарок.
Вы желаете лоббировать снятие санкций за деньги?
Подарок.
Вам снится донат за лоббизм в поддержку олигархата?
Подарок.
Что вы чувствуете, держа в руках демократический грант?
Подарок.
Вы чувствуете, что вам чего-то не хватает?
Подарок.
Сладкие подарки, письмо было ошибкой.
Сладкие подарки, письмо было ошибкой.
Повторите три раза.
Сладкие подарки, письмо было ошибкой.
Сладкие подарки, письмо было ошибкой.
Сладкие подарки, письмо было ошибкой.

И снова я с тоской смотрю, как носители недлинного межушного ганглия из числа некоторых пропагандистов самозабвенно поливают говном возвращающихся из миграции людей.

Чего уж скрывать, я люблю хороший юмор по теме свидетелей Тбилиси и Верхнего Ларса. Но при этом совершенно не понимаю воляпюк идиотической гопоты, которая гноит возвращающихся обратно граждан с низкой радостью мучителя. Опустим даже то, что пропаганде вообще стоило бы сохранять профессиональную холодность — всё-таки работа, авторитет, определённый вес публичных высказываний. Но делать себе противников из людей, которые при более тонком подходе могли бы стать и союзниками — это стиль, это, блядь, очень уметь надо.

Я уже наблюдал, как пиджаки из числа особенно неблизких делали «дружественную» агитацию для уезжающих — ставя прямо в начало агитки слово КРЕАКЛ. Ну да, круто, создание позитивного образа, верный тон обращения к потенциальной аудитории. Разумеется, проебли полимеры. Идея агитации подвисла вакуумным сферическим конём, и теперь деятели официоза изгаляются про верхнеларсят, безродных, окопное мясо. От всей души — видно даже, что не платят.

Чё вы себе сфинктер мучаете — сразу в своих хуедиа напишите «ёбаные либерахи, фармазонские черти, порванчики закордонные ахахаха». Мало же вокруг врагов было, надо ещё добавить.

Так, я же правильно понимаю, что какие-то интернет-копротивленцы выдумали аж две виртуальные деколонизаторские республики? И эти республики через пять минут существования не поделили общее цифровое пространство и начали писать друг другу дипломатические ноты «нет, ты пидорас больше»?

Красиво. Особенно в той части, где виртуальные республики решают, на каком из вымышленных языков конкретно будет писать другая. По итогу все пишут узбекским на латинице, а говорят на синдарине с неуловимым нижегородским акцентом.

Вот в моём детстве голоштанном только объёбанные ролевики по лесам с картонными мечами носились и алкашей пугали. А у нынешних детей полная творческая свобода — хоть государство на форумной страничке придумай, хоть свою вселенную.

В моей виртуальной республике их всех из реактивных говномётов бы расстреляли, поэтому хорошо, что нет у меня никакой виртуальной республики.

И вот ещё какие соображения по очередному глобальному что-то там сверхкризису, который, судя по всему, в том или ином виде затронет многих.

Не экономические, а так, чисто поразглагольствовать.

Говорят, если порыться в древних лабиринтах, именуемых кухонными шкафами, оттуда можно достать великое сокровище — банки с соленьями. Во дворе из земли надлежит откопать ржавую блямбу консервов, зарытую ещё дедом во времена оны. Самогон достать из подвала, спички, соль и нож с фонарём выменять у детей на фантики.

После всех нехитрых действий стоит взять эти богатства, выйти во чисто поле и сесть с разбега голой задницей прямо в лопухи. И больше никогда и ни о чём не думать — в прошлое не верить, о грядущем не сокрушаться.

Если и такая перспектива вас не утешит, то я уж не знаю, что тогда.

У текстовых нейросетей, насколько могу судить, преобладает очень интересный модус поведения — в какой-то момент нейросеть начинает врать. Вернее, нести всякий абсурдный бред, но в уже очерченных рамках и заданной тональности. То есть сложно сказать, что нейросеть сознательно врёт — она просто устроена так, что не может остановиться. Не может сказать оператору «голубчик, утомил, прекрати превращать меня в глоссолалическую машинку по производству идиотии».

Нейросеть существует в этике глобальной эффективности — ей следует быстро и правдоподобно производить то, чего от неё хотят. Потом потребителям, возможно, наскучит, и они соизволят переключиться на полуголую стримершу — которая тоже не сильно желает останавливать свои реки контента. Поскольку нейросеть при этом ещё и машина, скидок ей тем более не полагается.

Весь глобальный поток кодированной информации, тонкие ручейки которого умудряются как-то проливаться в миллионы голов, существует в этой логике. Как стихия, как явление — этика эффективности заставляет производить лектоны до полного идейного истощения. Перестанешь — исчезнешь, соскользнёшь с периферии потребительского сознания. Медийщики не производят сложных смыслов лишь потому, что простые смыслы можно плодить бесконечно. Если жизнь заставит оных упасть в чушь, кликбейты, глупую колумнистику и прочий шлак (не сильно отличающийся от опусов выдохшегося гптбота) — ну что ж, планка изначально была не слишком высокой. Выдохнут — вернутся.

И нейросеть превращает слова в разноцветные бумажки, которые можно перекладывать любым удобным способом, ровно по этой причине. Пока эффективность стоит превыше всего, ложь и пустая болтовня однозначно будут меньшим грехом, чем остановка потока. Да, пожалуй, нейросети когда-нибудь прикрутят самопроверку — но механическое стремление наворачивать словесные узоры вокруг банальных конструкций останется наверняка. Почему бы нет — машина обрела голос, и говорит она, как говорит всякая вещная пустота с пустотой человеческой. Бесконечно. И без единой крупицы смысла.

«Жизнь — рассказ идиота, полный шума и ярости, не значащий ничего».

А тем временем где-то там, в глубинах жестокой земной тверди, мёртвые динозавры продолжают своё не-существование.

Мёртвые динозавры стали нефтью, тяжёлым чёрным маслом, которое обеспечивает господство техники и продлевает Век Машины. Мёртвые динозавры внесли в жизнь человека адскую неустойчивость — теперь человек обладает комфортом, потерять который равносильно гибели его личности.

Мёртвые динозавры управляют государствами и народами. Самой своей сутью они решают, изгнать ли человека из рукотворного металлического Парадиза, или немного продлить его упоение силой. Громовой, дымный Модерн на гигантских колёсах питается тем, что осталось от прежних обитателей Земли — и так холодный дух протоящеров сливается с железным Герцогом, въезжающим в покорённые царства.

Спустя века, тысячелетия, эоны в основе всякого нового времени по-прежнему восседает бессмертная рептилия. Она — кровь земли, она — вездесущее горное масло. Она — подножие трона.

Помни о скрытой сути Машины, помни о духе её, путник. Дух носит холодные рептильные глаза с узкими зрачками. Он бесстрастно смотрит в глубину линий времени и видит там бессмертие и власть. Он выбирает их — и получает всё.

Почему фильм «Комната» — настоящее искусство?

В «Горе-творце» история работы над «Комнатой» заканчивается голливудским жизнеутверждающим финалом, который в жизни, конечно, таким не был. Фильм не стал культовым сразу, сперва его растоптали в прессе и выбросили, и это подтверждает его собственную герметичную ценность в эскапистской культуре. На другом уровне история Вайсо-создателя проникает в историю Вайсо-героя — и становится жестокой притчей о том, как человека, пытавшегося быть собой, ведет на заклание его окружение.

Каждый хоть раз сталкивался с несчастной любовью, с предательством друзей, с историями, которые не ведут никуда и не заканчиваются ничем. Но только в «Комнате» все это превращается в опрощенный абсурд, в котором даже финальная трагическая сцена выглядит дешевым фарсом. И это не недостаток фильма, это скорее форма внутреннего монолога, в котором каждое слово, каждый жест выворачивается в совершенно абсурдную постылость.

Жизнь ведь довольно часто выглядит, как издевка, как плохо снятое кино, в котором сюжетные ветки провисают и обрываются в странных местах, в котором герои не говорят гамлетовскими конструкциями и не мыслят свою жизнь в категориях подвига и свободы. И крах героя Вайсо — настоящий крах гоголевского маленького человека, над которым будут потешаться не только после его смерти, но и после выхода фильма о его смерти. Для эскаписта смех над этим фильмом всегда будет отдаваться зловещим гулом, в котором будет звучать издевательский хохот над человеком, как он есть — над неудачами каждого субъекта и его собственными.

Читать далее

Многие люди почему-то думают, что готический сеттинг — непременно про высоких девочек в чёрном, септумы, кладбища с покосившимися крестами, тучи в небе и стаи ворон.

Но всё это, конечно, пыль и накипь.

Подлинный готический сеттинг сегодня — история о том, как некий бомж направляется в обветшалый сквот на севере Москвы и встречает там такого же заросшего бомжа в рубище.

После чего начинает думать, что этот бомж — его двойник, и непременно с ним пиздится. И, нанося врагу непоправимый удар розочкой от бутылки, обнаруживает, что кровавое пятно предательски расползается по его собственной груди.

После этого сквот с бомжами и асоциальными элементами складывается внутрь себя карточным домиком и исчезает в облаке пыли. Прямо как в Падении дома Ашеров блядь.

А вы всё кладбища, кладбища.