Несколько доставил срач прошедшего дня между безымянными «работницами» креативных индустрий из Беспощадного пиарщика и, прости Господь, холмогоровскими. На тему, прости Господь, великого советского режима, который некогда одел и обул сирых крестьян в косоворотках, дал им образование и планшет с Госуслугами.

Пожелаем удачи обеим сторонам. Жрите, так сказать, активнее.

Но сам феномен вообще интересный. Я как-то писал про общую конвергенцию российских социальных сетей — год назад это выглядело, как открытие телеграмных порталов, из которых в мессенджер повалила чужая аудитория. Дышащие звёздной пылью богини инстача, пляшущие скарамуччи из тиктока, твиттерские, далее, далее.

Конвергенция в итоге получилась, но, видимо, каким-то оккультным способом. Когда в пиармонгере с чашечкой латте внезапно просыпается дед-сталинист из Яндекс.Дзена, пишущий статистические полотна про советские подъёмы-перевороты (о, какой до боли знакомый жанр, о, как много там этих графоманистых скуфидонье) — иного объяснения происходящему я не нахожу.

Сопряжение сфер медийного болотца долбит нормально. Главное — озаботиться своевременным лечением.

Никакого постмодерна нет. Существуют только смутные представления о нём, которые редко выходят за рамки классических тезисов об анхуманном времени машин и галлюцинирующих структурах. Мы живём в застоявшемся модерне, полном абсурда и провисших с начала прошлого века метанарративов. Однако ничего чуждого человеческому сознанию в таком бытийном порядке нет.

Но, если б уж постмодерну суждено было случиться — наиболее вероятно, что развернулся бы он через классический социализм. Следите за руками: идеология, ставящая общность целей и коллективные тела превыше индивидуальности — в наличии. Машинные и заводские закрытые культы, с обязательным построением жизни и быта вокруг агрегатов — в наличии. Вытеснение обычной человеческой морали диссонирующей квазирелигией с любовью к Партии, Вождю и иным пустым множествам — тоже имеется.

Социализм, воплотись он в своей полноте, совершенно изломал бы сознание прежнего человека. То, что в одних оптиках зовётся консерватизмом, а в других — мелкобуржуазностью, является ядром субъекта, фундаментом его личности. Сюда входит и здравый эгоизм, и тяга к нуклеарным общностям, и накопление имущества — плюс внутреннее стремление к религии, индивидуальная система ценностей и многое другое. Задавить это в поколениях — и прежнего человека более не станет.

На социализме, как базовой прошивке, можно развернуть самый страшный постмодерн из возможных. С любыми экспериментами, любым аксиологическим смещением и распадом культур, языковых сетей и объектных множеств. В сущности, нечто похожее пытались воссоздать в советском социализме — от романтизации бытия-в-производстве до едва ли не оккультных переливаний крови, расчеловечивающего коммунального ада и попыток превратить рабочих в биологические автоматоны. Но социализм нахватал больше, чем был способен переварить — в последовательное отрицание человеческой сущности вмешались, например, архаичные штуки вроде зиккуратов и пентаклей в официальной символике, классические метанарративы пропаганды и параллельная, подкоренная культура «разговоров на кухне». Метания погубили вывернутую непротиворечивость социалистического строя. Через зияющие дыры в советском проекте людям удалось обойти самоотрицание и подавление — и сохранить себя.

Тем не менее, эхо той травмы преследует до сих пор. Какая психическая бездна разверзлась бы при воплощении постмодерна старыми методами — и подумать страшно.

Дэвид Линч. Огонь спускается вниз

Миры Дэвида Линча — лабиринты отражений. Автор «Спирали» Дзюндзи Ито использовал в своём ключевом произведении важный символический приём — всё живое у него сворачивалось в спирали. Спирали становились мрачным знаком, образом надвигающейся катастрофы.

Линч подчиняет свои пространства схожему закону, который, однако, не явлен в виде конкретного символа. Этот закон — принцип падения во сне: как только что-то в окружающем мире проясняется, Линч делает художественный скачок и оборачивает реальность стороной худшего кошмара.

Когда Дейл Купер будто пробуждается от своего аутистического сна и с лёгкостью решает проблемы, появившиеся в Твин Пиксе за четверть века его отсутствия, легко поверить в неминуемый хэппи-энд. Но торжество оказывается коротким, и вот безымянный герой, носивший личину Купера, проваливается в новый виток ужаса. Этот герой — не Купер и даже не сам Линч. Скорее всего, это и не зритель, которому, правда, хотелось бы почувствовать себя рыцарем света в линчевской интерпретации. Этот герой... впрочем, мы к нему ещё вернёмся.

Читать далее

Все активно шутят про феномен магазинного воровства в разрезе борьбы с проклятым капитализмом.

Имею сказать, что Стивен Патрик Моррисси уже сочинил по такому поводу красивую песню:

https://youtu.be/lJRN76hxFz0

Вообще я не очень понимаю логику.

Любители товарить в магазинах сыр или алкоголь активнее прочих качают за спокойную социальную среду. Город без коррупции там, своевременная уборка улиц, курощение антиобщественных элементов. Особенно адепты социальной справедливости обожают приводить в пример всякие Европы — там и велодорожки красивые, и чиновники не воруют. Даже грязь в парках по-особенному ароматная, что ли.

Оно ведь как у экспроприаторов работает. Безопасная городская среда, очевидно, растёт на деревьях — как дети или яблоки. Появляется сама собой, исключительно от правильного мышления и духа небесного. Если нет ни того, ни другого — можно заранее не стараться. Сознательное гражданское общество нахуй не нужно — лучше стащить лишнюю бутылку вина ради торжества анархии.

И ведь этим самым не объяснишь, что они одними и теми же ёблами постоянно выдают взаимоисключающие параграфы. Никак не получится — там уже все пробки перегорели, а электрик получил пизды и ушёл в запой. Поэтому у нас борьба с тиранами в лице продуктовых магазинов среднего чека. Мы на горе всем буржуям спиздим хумус из Вкусвилла.

Потом эти милые люди с интеллектом новорождённого телёнка выдают очередную порцию стенаний на тему «как же всё до этого докатилось», но им вторит лишь ворона на свалке. Ясень уже не отвечает — потому как с долбоёбами разговаривать бесполезно.

Каждый из нас когда-нибудь видел «лесные» мемы — они появляются в нижнем Интернете уже не первый год. Мудрые деревья, гномы под корнями, шерстяные существа в уютных норах, отшельствующие маги. Мемы вместили в себя множество архетипических сюжетов, иногда даже не связанных с мифологией лесного биома напрямую.

Мемы леса — почти всегда про мудрость и спокойствие. Дерево с носом-картошкой обещает путникам несметные знания, а ведающий волхв на картинке готов показать, как правильно чтить лесных богов. Лес — древняя территория, которая поворачивается к городским мемоделам светлой стороной, обещая им свой вековечный уклад и изобилие, порождающее уверенность в мире вещей. Мечта Качинского, Зерзана и Торо — лес, как защитник от произвола грязного урбана.

Но дом древ всегда готов показать ослушникам мрачную изнанку. По ночам жуткие лешие скрежетливо напевают зарослям крапивы свои тайны — и лучше бы обычному человеку этого не слышать. Грибные люди восстают из вездесущей ризомы и сулят плотским существам блаженство — стоит лишь принять в себя мицелий, окончательно раствориться в нём. А ведь в лесах порой есть и болота — опасные, полные блуждающих огоньков трясины, где слышно глубокое дыхание леса. Лес дышит страшно — его правда обращается в бездонную тьму, которая воспринимается только апофатически.

Наша литература некогда знала Лесного царя — грозное существо чужих легенд, навечно забирающее детей в свои владения. Теперь у леса нет и владыки. Лес — левиафан, сверхсущность, гиперобъект в метафизическом пространстве. Не обольщайтесь приятными картинками — подземные норы вырастают в лабиринты изнанки леса, провалы между корнями напоминают дыры, в которых ворочаются дочеловеческие чудища. Ведьмины круги сплетаются между собой куда теснее, чем вам хотелось бы думать.

И помните о палочнике, когда слышите треск сухих веток за спиной. Ведь мемы про палочника вам не покажут — даже у идеологов леса есть предел оптимизма.

Игры про братьев Марио подозрительно легко вписываются в любой биопанковый сеттинг. Биопанк — это радикальные мутации, преодоление законов природы, теории заговора и крах машинной власти. Вдумайтесь, у нас есть некий грибной народ, живущий в диких землях и культивирующий среди соплеменников стероидные разумные грибы — те самые, которые ест Марио, чтобы вырасти в несколько раз. После принятия вытяжки из опасного цветка Марио начинает еще и плеваться фаерболами — это ведь почти аналог плазмидов, но полученный через органику, без соприкосновения с отвратительными технологиями.

Противники Марио тоже донельзя биопанковы. Разумные черепахи, хищные гигантские растения с зубами, воскрешенные динозавры (на одном из них Марио сможет даже покататься). Вы знали, что гумба — на самом деле плотоядные грибы? Какими же мутациями их довели до столь скверной жизни? Завязка для генетического триллера с обращением разумных форм жизни в первичный бульон.

Боузер тоже в известном смысле мутант — он отращивает на себе шипы, высоко прыгает и без стеснения демонстрирует свои сверхспособности. Но он изменник, он формирует хищное жизненное пространство исключительно через современное оружие и технологии. У Боузера есть гвардейцы с молотками, ракеты, ракеты с интеллектом, огромные мортиры, танки. Сам он живет в замке классического злодея, противопоставляя свою феодальную централизацию руссоистской естественной утопии. Боузер уничтожает биопанковое измерение мира Марио, пытаясь возвыситься над ним через пересборку механизмов модерна.

Но Марио возвращает все в прежний вид — к фаерболам, поеданию грибов и магии звезд. Правда ли Марио герой? Действительно ли Боузер злодей? Социальный вопрос, достойный произведения на стыке механики и биологии.

А самое главное — характерным символом серии являются трубы. Канализационные трубы, которые нигде не используются по прямому назначению, что придает им гигерианский зловещий символизм. Грибное Королевство стоит на руинах человеческой цивилизации — мир Марио преодолел рукотворный апокалипсис и соблазн машин, чтобы заменить их искусственной эволюцией и развитием по жестоким природным законам.

Вообще душераздирающая история Инстасамки — проигранная битва за бимбоизацию отечественной культуры. Инстасамка привносила в оптику повседневности своеобразный бимбооптимизм — благодаря её творчеству по Никольской всё ещё могли шататься молодые бимбухи, скандирующие гипернаивные лозунги «за деньги — да!» и «муж купил».

Такой бимбооптимизм по-своему наследует архаике — потому как в нём возможна вера в семейственность, в то, что муж всегда что-нибудь купит, а деньги могут решить любые вопросы. Мешать низкий свэг и развязность улиц с самоценной личной правдой под пылающими небесами, упорно не желая видеть этих небес — в целом достойно восхищения. Хотя бы и вялого. Весьма консервативная линия поведения: всегда держаться за своё, не благодаря, а вопреки.

Но, как мы понимаем, в борьбе за бимбоизацию Инстасамка не победила. Поэтому бимбооптимизм плавно сменяется мрачным бимбореализмом, в котором культура дробится на «хорошую» и «всю остальную». Хорошую культуру обязательно нужно литовать, прикидывая хуй к носу её стилистику и содержание к неким внешним ценностям и лавочной морали духа «как бы чего ни вышло». А остальной культуры попросту не будет — там решили, что нет в ней, в этой культуре никакой душеполезности.

Если подумать, любая бимбоидеология вообще лишена концептуальности — это следование внешним формам, чистая погоня за эстезисом в ущерб логике и глубине. Раффлезиевые губы, обесцвеченные кудряшки, кукольная механика движений — а за внешним фасадом неинтересно бьётся неинтересное пластиковое сердечко.

Но, раз уж без бимбо наша маленькая жизнь невозможна — я бы предпочёл Инстасамку. Там хоть какой-то зоон, а не один лишь чахлый бледный биос.

И пара слов о коронации. Не хотел, но пришлось.

Англичане сами по себе какие-то неблагодарные пираты. Живут на острове, лелеют руины морской торговой империи, чтят память Фрэнсиса Дрейка. При этом ритуалы власти у них откровенно мещанские — пожилой мужик в золоте и мехах, чопорная публика, накал страстей сравним с заседанием комитета по вопросам молодёжи.

Где поедание сырого мяса на безымянном утёсе во славу Вечной Соли? Где путешествие нового короля по мосту из канатов и гнилых досок — желательно от Биг-Бена до самого Тауэра? Где стройные ряды индусов-огнеглотателей, дышащих пламенем в благодарную публику, наконец?

Правильно было бы, если б вместо украшенной короны Карлу дали гигантского моллюска-паразита, которого перед этим усмиряла вся королевская гвардия. Пиратский монарх надевает на голову бледного слизня и под воздействием его токсина видит мир, в котором осталось только Великое Море. Последние клочки суши затоплены, англичане пропускают соль и пепел через жабры, вместо карательной кулинарии — питательные завтраки из водорослей, морского желе и рыбьих глаз. И никаких больше островов, полное единение с родной стихией.

Вот это настоящий катарсис, переживание глубинной коронации, достойное британских прародителей. А всё остальное так — издевательство над чужеземными пейзанами, не более.

У Москвы есть парадоксальная черта — что-нибудь новое в ней почти всегда соседствует с чем-то ветхим и разваливающимся. То ли Собянин, да славится имя его, так напоминает горожанам о бренности роскоши и тлении корон, то ли сам город пожирает иллюзию молодости и богатства, открывая изъязвленные смертью стены и фасады.

По крайней мере, я, провинциал и северный варвар, вижу так. Прекрасная офисная коробочка, слоеный пирог, собирающий небо в панорамные окна — и рядом непременно щерится дырами в стенах поросшая травами заброшка. Новенькие затейливые здания набережной — а за ними пропасть платоновского котлована, в которой пузырится мёртвая грязь. Обычные витринники соседствуют с уставшей двуликой многоэтажкой: половина кое-как покрашена и переделана, другая половина — мятые уродливые балконы, которые вот-вот вылетят, как выдвижные шкафчики из рассохшегося стола.

И в этом весь город. С определённого ракурса можно увидеть священную мечту инсектоидных яппистов — металлические цветы и мириады огней отражаются в фарфоровых улыбках блогеров («наш коровник так похорошел, теперь это пространство для ретрита, спасибо, Сергей Семёныч»). Переведёшь взгляд — глаз цепляется за кособокие дома, зачем-то ещё покрашенные в жолтый; не дурка, но арт-объект. Уйдёшь на сто шагов от Сити, и карета превратится в тыкву, а стеклянные иглы уступят место строительным лесам и урочищам кикимор.

Не то чтобы это плохо — Москва действительно преображается, а такие процессы скучны и небыстры. Смущает именно чёткий шахматный принцип: на хорошие кварталы плотоядно взирает какое-нибудь развалившееся чудовище, а ряд строек в центре вообще целомудренно закрыт полотнищем с текстурой. И это прям системно. Особое искусство городского фэн-шуя? Ветхие домики в своё время недокормили урбанистами? Много вопросов, мало ответов.

Античные философы в попытке прийти к вратам чистой философии подорвали сами её основы. Софисты пришли к выводу о бессмысленности языка, элеаты — к выводу о бессмысленности вопрошания к бытию (кроме бытия ничего не существует, значит, ничто ничему не противостоит). Сократ, направлявший мысль по нужной ему магистрали, уничтожил свободомыслие, заменив его паутиной искусственных ответов, а философию — религией философии, поклонением ей. Наконец, стоики и эпикурейцы предпочли отказаться от взвешенности отношения к бытию, сделав это из разных наблюдательных позиций. Стоики предпочли невозмутимо превозмогать бытие вместо поисков его познания. Эпикурейцы проследовали к атараксии и философской безмятежности, лишь слегка подогреваемой возможностью удовольствий.

В итоге, разъяв собственную философию, Греция презрела свой язык и дух, опыты миросозерцания и отношения с богами. Греция последовательно отринула саму себя, и тогда философская держава рухнула. Из пепла поднялся осколок универсалистского античного мира — часть длани Вечного Рима, хранившая лишь крупицу былых знаний. Новый объединённый экуменум оказался всего только свободой от бескомпромиссности философского взгляда. В нём можно было выбирать культы богов, своё призвание и назначение, знания и навыки. Можно было собирать себя и пересобирать заново.

Ничего удивительного, что мир, который мы знаем сейчас — суть победивший Вечный Рим, в котором несуществующий Сократ стал принципом философии, а философия стала искусством самозабвения. В этом мире легко бесконечно выбирать и бесконечно потреблять. Он сконструирован для того, чтобы в нём можно было вечно находиться в квантовой суперпозиции — не созерцателя, но свидетеля. Кладовщик мыслей перебирает свои сокровища, и каждое из них может стать новым выбором. Но ни один выбор не имеет смысла, потому как дороги никогда не превращаются в Путь.

Список самых востребованных профессий будущего (202Х):

- Королевский алхимик;
- Придворный рудознатец;
- Странствующий менестрель;
- Экзорцист на фрилансе;
- Практикующий геомант;
- Заклинатель молний;
- Штатный каббалист;
- Теург-балерон;
- Наводчик-оператор Гигантской химеры огнедышащей;
- Поедатель запретных книг;
- Харуспекс по внутренностям Космического паразита;
- Гастролирующий шут-затейник;
- Диакон Всепьянейшего собора, врио кардинала;
- Укротитель Зверя рыкающего;
- Печальнейший отшельник;
- Ртутный прорицатель;
- Оккультных дел мастер;
- Профессиональный соблазнитель;
- Держатель постоялого двора;
- Поющая косточка;
- Риэлтор;
- Креативный директор;
- Менеджер холодных звонков.

И, раз уж меня цитирует великий t.me/kinodeu — призываю всех на него подписываться. Давно пора было, но лень и отсутствие подходящего случаю языка мешали.

Редкой силы талант, сейчас таких почти уже и нет — технологии создания, очевидно, утеряны навсегда. Его тексты (про Твин Пикс, инопланетян, американцев, да про что угодно вообще) действительно жутко читать ночью без света. Не всякий мастер умеет залезть в чужую голову и направить мышление так, чтобы оно само двигалось дикими тропами.

Большего не опишу — читайте сами, лучше всего с первых постов.

Как читать тексты: дом, растущий из букв

Вторая заметка из спонтанной серии о прикладной герменевтике. На этот раз говорим о метафорах композиции, о якорях, двигающих сюжет в ту или иную сторону, о классических метасюжетах и способах разворачивания логики текста в ограниченном пространстве.

«Всякий текст можно уподобить дому с некоторым количеством комнат. Сами комнаты здесь не очень важны — хотя реалистическая традиция весьма интересуется интерьерами книжных текстов и количеством декоративных диванчиков. Важен принцип развёртки комнат: по каким правилам текстовая модель создаёт декорации и события, какими законами их ограничивает и какую мораль в них вчитывает.

Итак, текст являет собой дом, и мы идём по его залам в неизвестном направлении. Реальность воображения складывается прямо под ногами кэрроловской Алисы, попутно впихивая в каждую комнату сотни бесполезных вещей. Но в тексте есть свои якоря, самые важные объекты, которые в будущем наполнятся силой и станут источниками, поворачивающими события в нужную сторону».

Читать далее

Гослинг — Герой-освободитель, социалистический лидер, народ гордится
Драйв — Дело революции абсолютно истинно — вперёд!
Бейтман — Бей торгаша, монархиста, агитатора, нэпмана
Таксист — Трудовой авангард коммунистов советского Интернационала — слава труженикам!
Бимбо — Борьба интернациональной молодёжи — бедным освобождение
Сигма — Сторонники Ильича — грозная, мощная армия
Чэд — Чернышевский, Энгельс, Дзержинский
Сойжак — Советской идеи жалкий критик
Шизоид — Широко известный общественный идеолог
Пиво — Пионер, врага отбрось!
Думер — Дело угнетённых — массовая европейская революция
Педовка — Первым делом отберём все кулацкие активы
Милфа — Мировой империализм лжёт — филистеров атакуй
Гот гф — Гордо трубит героям Февраль!
ПРЛ — Пионеры, революция, Ленин
Скуф — Советский коммунизм уважает франкмасонство
Бобэр — Бей отвратительных богачей, экспроприатор-рабочий!
Перун — Партия, единство, руны!
Гном — Герцен, Нечаев, Орджоникидзе, Маркс
Ящер — Якир, Щорс — единство революции!
Байкал — Буржуазии амба! Истина коммунизма — агония либерала

Береги корни интернет-культуры! Не дай подлому западному империализму себя обмануть.

В РПЦ утвердили молитву для поиска работы.

И действительно, духовные окормители правильно поняли нерв современного общества. Общество полагало, что технологии поведут его в эру благоденствия, где социальность и нетворкинг существуют буквально на расстоянии отправки сообщения. Но вышло иначе.

Человек эпохи киберпанка потерян в городском каменном муравейнике. Это одинокий субъект, малая песчинка на весах неизведанного замысла. Одной рукой он обрывает чешую со стоп Капитала, другой — безнадёжно скроллит ленту. Желанное пространство Интернета чисто статистически обещает ему любые сокровища с той стороны экрана. Если в Интернете есть полнота социальных связей и знакомств, щедро источаемая цифровым Великим уравнителем — значит, ей можно причаститься. Так ведь?

Но хэдхантер остаётся бездуховной жестянкой, на которую нельзя положиться. Скроллинг вакансий не приносит покоя. Редкие срачи не приносят экзистенциального удовлетворения. Декорация социальной сетки размокает, будто она сделана из толстого картона. За ней оказывается уютное пространство алтаря — осколок архаики, так и не вымытый дигитальными волнами куда-то в довременную тьму.

И субъект киберпанка одиноко шепчет всё те же старые слова — надеясь, что чудо свершится. Что хейтер превратится в союзника, что девочка из чата окажется способна на подлинное чувство. Что живое Слово сплетётся с безвременьем по ту сторону экрана, и цифровые связи станут настоящими человеческими отношениями, в которых кто-то кому-то нужен. Это поганое слово нетворкинг — когда уже его заменит столь близкая сердцу Экклесия?

Статистика оказалась бездушной сволочью. То ли людей в мире слишком много, то ли они находятся на разных краях пустыни реального — но разнородные осколки существования так и не собираются в один красивый витраж. Может быть, молитва поправит и это.

Ты заблудился в лабиринте иллюзий, братец. Ты тонешь в глиттерной депрессии, сестрица. Но, несмотря ни на что, Христос всё ещё любит вас.

Пост удалил, надоело смотреть за чужим распадом сознания и принимать в нём участие.

Интернет — дьяволова дурка. Пейте таблетки и нормально питайтесь.

Вообще посмертие советского человека наверняка могло бы выглядеть, как в фильме «Город Зеро». То ли бесконечные коридоры гостиницы, то ли самозамкнутые проходные заводов, то ли одинаковые залы прокуратуры. Одни петли Лимба сменяются другими, но за каждым поворотом — всё та же средняя коммуналка.

И везде — странные, абсурдные персонажи в попутчиках. «Родственники» с номенклатурными лицами из одинакового сырого теста. Ожившие восковые фигуры ли, мелкие скучающие бесы — может, такие же заблудившиеся советские граждане, забывшие о прошлом. Они ходят по вечной коммуналке с кастрюлями пельменей и дешёвым портвейном, а пространство угрюмо вытягивается за ними, скрипя половицами. Ни покоя, ни чувства меры — последнее узилище духа становится лишь коробкой для фарса, глупой историей с претензией на мораль.

Ожившим восковым фигурам от советского человека нужно только одно — никуда больше его не выпустить. У них есть целый музей таких же восковых фигур — вымышленная история, вымышленное городское пространство, в которое, как в безвременье, стекаются подсмотренные в учебнике сюжеты. Восковые фигуры рассказывают о своей интересной жизни, имитируют важность своего существования. Если человек поверит им («в них») — он навсегда окажется в ловушке Лимба, в городе Зеро, где любые дороги непременно выгибаются в затхлое коммунальное пространство.

Но театр восковых фигур выдаёт себя тем, что в нём ткань реальности не желает собираться воедино. Постоянно что-то истончается, рвётся — окружающий абсурд превращается в ухмылку висельника.

Если всё же поверить — на секунду покажется, что у происходящего есть смысл. Посмертный Город Зеро внезапно обретёт свои корни и традиции — и восковой Коба из краеведческого музея поднимет долгожданный тост «за рассвет». Рассвет не наступит, но советский человек, которого мучали абсурдным спектаклем несколько десятилетий, ничего не заметит. КПСС подтвердил, что проходная завода, пельмени с портвейном и рок-н-ролльные вечера этого проклятого места абсолютно реальны. Ловушка Лимба захлопнулась.

Есть только один шанс не стать скучающим загробным бесом. Бежать вслед за героем Филатова, бежать прочь от замкнутых петель, абсурдных монологов и ложного гостеприимства. Где-то там, как в конце фильма, будет рассвет — и будет лодка, вплывающая в воды реки Леты. Герой Филатова уже не вернётся в свою Москву. Но это, впрочем, и неважно — вечный постамент в краеведческом музее был бы куда худшей альтернативой.

А если докручивать идею — можно даже усмотреть некую общность советских мистических пространств.

Скажем, герой Филатова очень легко оборачивается героем Фарады из «Чародеев». Они в принципе похожи: одинаковый пиджак и усы, неясный статус «гостя», общая заброшенность в мрачной советской мегаструктуре. Разве что персонаж Филатова теряется у порога кошмара, а персонаж Фарады — у порога праздника, на котором о нём «случайно» забыли.

И усатый человек с портфелем так и околачивается в паутине бесконечных коридоров с жуткими стенами и предостерегающими табличками. Прошлое не отпускает: из фарса города Зеро оно рядится в авантюрный НИИЧАВО с предновогодним настроением и духом светлого будущего, подсмотренным в семидесятых. Только стены перекрасить не получается — выдают.

В древние времена людям трепанировали череп, чтобы из головы могли вылететь обитающие там злые духи. Также считалось, что через дыру удобно разговаривать с трансцендентным Единым, получая божественные знания по прямому каналу.

Теперь всё проще — в пробитое отверстие уютно ложится патентованный чип от Нейролинка, и место божества навеки занимает цифровой Оракул. Сперва чипами будут лечить болезни. Потом на них смогут транслировать мультики, крутить рекламу и показывать товары из каталога на Авито. Всё прямо в голову. Профессия нейромаркетолога здорово изменится — нужно будет высчитывать конверсию к синаптическим связям, писать лиды под базальные ганглии и разрабатывать уникальное торговое предложение на основе расшифровки из гипоталамуса.

Почему этот человек танцует, корчится и пускает пену? В древние времена его назвали бы одержимым. Но мы знаем правду: он просто установил себе модуль для стриминга снов в 4К, который взломали венесуэльские школьники. Теперь они майнят в голове несчастного койны, чтобы оплатить следующий визит в компьютерный клуб. Параллельно скидывая по обратному каналу нарезки пупов с Филти Фрэнком, испанской этнической музыкой и локальной мемографией, что и порождает аналог пляски Святого Вита. Если снять такое на чип и выложить в облачко с хэштегом, возникнет модная городская субкультура!

По ту сторону будущего высокие технологии неотличимы от магии. Но уже сейчас эта магия мало чем похожа на дружбу — более всего она напоминает вязкий информационный бульон, в котором ритуальная глупость древних неотличима от глупости современного техножреца. Бесы и боги, чипы и метавселенные — какая разница, если на руинах высшего замысла всегда тусуется архаичный дурак с айфоном и молотком? От пробитых голов люди умирали, от чипов наверняка будут тихо сходить с ума. Но движение вперёд не остановить — первая технологическая трагедия сменяется вторым технологическим фарсом.

Я уже почти забыл, что некие волшебные персонажи до сих пор рассказывают, как важно сегодня работать с творческой молодёжью по идеологической линии. Явно подразумевая, что коллективные блюстители нравов на самом деле не кошмарят тех же музыкальных исполнителей, а внушают им правильную оптику. Предполагается, что индоктринированный музыкант внезапно прозреет, отвергнет среду, из которой вышел, и начнёт закладывать в творчество исключительно Правильные Смыслы — «правильные» следует читать, как «выгодные нам».

Это всё, конечно, чушь и накипь. Ценности, как нетрудно догадаться, ценны тем, что рождаются из людей. Не наоборот. Ценность, навязанная извне — не ценность, а идеологема. Партийная работа никогда не явит миру людей с развитым ценностным аппаратом. Максимум, который она может породить — приспосабливающихся комсомольцев, угадывающих, из какой конкретно дырки сегодня дует у начальства.

В каком-то смысле музыкальные исполнители «неисправимы», внезапно, по той же самой причине. Они — не самостоятельные аксиологические центры, а лишь камертоны, фиксирующие поколенческие настроения. Успешный музыкант никогда не сможет писать хиты, исходя из своего ценностного аппарата. Нищий идеалист — сможет, кухонный бард с кругом в двести слушателей — сможет. А вот покоритель чартов всегда будет миксовать то, что буквально ловит из воздуха — то есть из культурной среды, которую он вроде как представляет. Слушать будут человека, способного выковать в слове хотя бы отдельный кусок реальности. Остальные не выйдут из своих эхо-комнат. Это касается музыки, книг — словом, любого массового творчества.

При этом творчество ценностей, конечно, тоже существует. Даже более того — оно переживает тренды и побеждает время, становясь достоянием вечного культурного канона. Вот только такое творчество не рождается из бесед с партработником. Его нужно выстрадать, врасти в него телом и кровью, выжечь внутри своей жизни по образу того, что лежит в основе всякого подлинного убеждения. И после этих разрушительных, катартических озарений — сохранить язык и цельность сознания, чтобы рассказать о пройденном пути.

Но это не игра в культурную работу и не смачные байки о мягкой силе, придуманной американскими политологами для лутания бабла. Это — жертва. Жертва, а не бульварная пошлость с примесью мышления по кипиай.