Не успели мы привыкнуть к “самому смертельному наркотику” — фентанилу (который в 50 раз сильнее героина, и только в США косит 70,000 душ в год), как тёмные химики выкатили на рынок ещё более прожорливого жнеца: карфентанил.

1

Карфентанил был синтезирован в 1970-х в рамках производства седативов для слонов, носорогов и буйволов. К потребителям наркотических веществ он попал только в 2010-х, когда его начали подмешивать, как фентанил, в другие вещества для усиления зависимости.

Карфентанил в 100 раз сильнее фентанила. Смертельная доза — 0.2 миллиграмма. Это меньше, чем крупинка соли.

Наркотик такой мощности не требует каравана грузовиков и самолётов. Кило карфентанила содержит 50 миллионов смертельных доз. Достаточно почтового конверта, чтобы затарить рынок впрок.

Благоприятный климат, аграрный опыт, поля и охраняющие их автоматчики тоже больше не нужны. Синтетические опиоиды может производить и химик-недоучка в гараже у родителей. Инструкции можно скачать из Сети. Прекурсоры часто легальны. Запрет на них обходится через модификацию формул.

Стоит ли говорить, что такая колоссальная мощность и относительная простота производства создают идеальные условия для катастрофы? Малейшая ошибка в дозировке, прокол в пакете, и всё...

2

Как это работает?

Жизнь человека стоит на двух китах: на боли и на удовольствии. Боль говорит: “Опасность! Держись от этого подальше”. Удовольствие говорит: “О, это приятно. Давай повторим”. Оба сообщения помогают соотноситься с реальностью и вести себя соответственно.

За гармонию в отношениях боли и удовольствия отвечают опиоидные рецепторы, регулирующие эти ощущения. Они могут подогнать удовольствие или выключить боль. Вот ты смеёшься, и тебе приятно. Боль отступает. Настроение улучшается. Это работают эндорфины — естественные опиоиды. Синтетические опиоиды, взламывают эти процессы натуральной регуляции боли-удовольствия.

3

Что происходит с человеком при первом приёме героина?

Симфония ощущений — интенсивность в каждом атоме тела. Боли больше нет. Тревоги больше нет. Есть только умиротворение, счастье, любовь, красота. Удовольствие заполняет твою сплошь. Ты в раю. И это — проблема.

Ты получил всё и сразу — достиг точки максимального удовольствия. Лучше не будет больше никогда. И даже ТАК не будет больше никогда. Отныне ты будешь помнить этот, первый и последний Суперкайф. Он будет преследовать тебя во снах. Ты будешь искать и пытаться вернуть ТО САМОЕ чувство. Снова хапать. Снова не дотягиваться до ТОГО неба, и повторять попытку, увеличивая дозу.

4

Всё вокруг стало серым. Всё, что тебе когда-то нравилось, теперь пресное и пустое. Хуже — все твои страхи и тревоги — всё это не просто вернулось, а усилилось и нарастает. Боль затапливает твоё тело. Охватывает мысли и конечности. Тебе плохо. Всё, что есть ты, и всё вокруг тебя — болит.

Ты не можешь усидеть на месте. Не можешь уснуть. В голове — только мрачные мысли. Ты дрожишь. Потеешь. Тебя крутит и ломает. Ты готов сделать всё, чтобы остановить этот бесконечный кошмар. Ты снова ширяешься и обнаруживаешь, что кайфа больше нет. Ничего нет.

Тебя находят в луже собственного говна, мочи и блевотины. Если, конечно, рядом не окажутся те, кто готов тебя выгрызать у вещества, пока ты будешь кричать, рыдать, и желать им (и себе) смерти...

5

Это был героин. 6 часов рая. Фентаниловый приход длится минуты. И отправляет не в рай, а в чёрную дыру вселенской немоты. Здесь нет ничего. Ни страха, ни боли, ни проблем, ни удовольствия. Но есть всё то, что наступает после рая. Только сильнее. И в разы зависимей.

Это наркотик не для наркомана. Это наркотик для барыг.

Важно беречь себя и не бросать зависимых в беде, не оставлять наедине с их зависимостью, её разжигателями и эксплуататорами.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал

Наблюдая, как грантовые комсомольцы воспроизводят майдановскую кричалку "кто не скачет — тот москаль" в качестве метамодерной отсылки к Событию, я понимаю, что "борцы с авторитаризмом" не являются борцами с дискриминацией. Как не является инклюзивной их апелляция к демократии, использующая язык ненависти — оскорбление по этническому принципу.

Такое символическое насилие создаёт напряжение между формой и субстанцией происходящего. Обнуляя претензию на демократические ценности, оно, тем не менее, вписано в жанр "демократического протеста". Этот жанр направляет нарратив и подталкивает опустить детали, которые замутняют фабулу — в частности, упоминание о лозунге, разжигающем этническую вражду с помощью уничижительной лексемы "москаль".

Протестующие "евроинтегрируются", требуя чуждого Европе единомыслия, и наказывая за отказ от него маркером отвергающего унижения: кто не делает X, тот не МЫ, тот — Враг.

Поскольку это тоталитарное требование, и язык ненависти, на котором оно выражается, не замечается западными медиа из геополитических соображений, активисты из рассадников "мягкой силы", воспринимают это как сигнал в пользу подобных риторик. И используют инвективы в качестве аффективного клея в мобилизирующем ритуале дифференциации "свой-чужой".

Так язык ненависти нормализуется в обществе, становится обыкновенным фольклором, без оглядки на его токсичность. По сути, не важно какая именно лексема используется в качестве оскорбления — легитимируется сам принцип, допустимость объявить того, кто чем-то отличается кем-то внешним, худшим, исключаемым.

Присутствие на протесте против коррупции придворного коррупционера Сергея Лещенко, отжигающего с "не лохами" на рейвах, пока "лохи" сгорают в окопах, протеста не вызывает. Как и площадное позирование главного собирателя донатов для ЗСУ Сергея Притулы с админами праворадикальных пабликов — в тот же вечер публикующих шуточки о том, что украинскому депутату Жану Беленюку (чей отец родом из Руанды, где и погиб во время гражданской войны, закончившейся геноцидом), пора валить в Африку за подписание закона против прозападных институций.

Показательно и то, что одной из "точек сборки" грантовольцев стал книжный магазин "Сенс", весь маркетинг и бренд-идентичность которого построены на русофобии — "крутости" стигматизации одного из этнических атрибутов своих соотечественников. В числе практик этого заведения — акции, направленные на сбор и уничтожение книг на русском языке. Это ещё однин пример магического мышления и символического насилия, в рамках которого книги (культурные объекты, результаты интеллектуального труда и носители знаний) превращаются в макулатуру (мусор). Причём даже не на основании своего содержания, а по принципу языка, на котором эти знания зафиксированы.

Исторически, подобные партсобрания "с чаем и хорошим настроением" кончают кровавой молофьей, и доказывают, что "демократические" фасады можно использовать в олигархических и неоколониальных интересах.

Что могут знать о правах человека "феминистки", скачущие под лозунг, который не уважает ни только эти права, но и саму человечность Другого?

Репрессивная эксклюзивность распространяется как на идеологический и классовый состав "демократического протеста", так и на спектр его повесток. Его нет — в смысле, спектра. Потому что такая "демократия" не предполагает разнообразия, и развернула свою организацию пёстрого единомыслия под конкретный инфоповод — наезд на НАБУ.

Из-за этой специфичности каждая картонка в руках пионера выглядит одинаково — как саморазоблачение. "Не лохи" цитируют бунтарские песни конформиста Жадана: с одной стороны, риторически сублимируют действие, которое не совершают ("прогрессивная молодёжь подожгла автозак"), с другой — задаются вопросом из той же песни: "сейчас разберёмся, кому принадлежит улица".

Улица, меж тем, принадлежит ТЦК, которые продолжают похищать тела украинских мужчин, избивать их (подчас до смерти), и бросать в окопы. Но это — не на часі "демократического протеста". Ни Жадан, ни собаки, на "прогресивна молодь" об этом не поют.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал

Засучив рукава, новая языковая омбудсменка Елена Ивановская взялась за работу, и хочет добиться в Украине полного запрета на исполнение песен на русском языке, безотносительно их содержания и гражданства исполнителя.

Увидим ли мы протест "гражданского общества" против дискриминации и нарушения десятой статьи Конституции, которая гарантирует свободное использование русского и других языков национальных меньшинств, или кормчий не давал отмашки бороться за европейские ценности в этом случае?

Ввиду политики нарушения прав человека, я убеждён, что русскоязычные украинцы не должны ни воевать за Украину, ни как-либо ещё помогать государству, которое нарушает их права. Пусть за всё это воюют люди с правильной формой челюсти.

Украина является жертвой военной агрессии Российской Федерации. Однако, эта жертва также является агрессором и угнетателем собственного населения. Победа этой системы означает победу такой политики: победу дискриминации, победу невозможности быть собой в родной стране — сохранять свою идентичность, свою память, свою культуру, своё достоинство.

О каком патриотизме может идти речь, если эта система не соблюдает собственный закон и ведёт войну со своими людьми (в частности, на основании этноса, который никто из нас не выбирал); называя язык наших матерей — языком собак, а память наших семей — памятью оккупантов; срывая звёзды с могил наших предков; уничтожая книги, мозаики, памятники культуры; допуская таблички на входе в заведения, сообщающие, что тем украинцам, чьим родным языком является русский, здесь не рады?

Запрет на песни за язык? Как эти люди вообще смеют заикаться про "совок"? Из-за такого "не совка", многие из нас были вынуждены покинуть родную страну, стать беженцами. Другие — помалкивают о политике нашего исключения. Третьи — открыто отрицают его факт, надеясь быть принятыми теми, для кого мы — не люди, а "кацапы", "москали", "ватники", "совкодрочеры".

Что должно случиться, чтобы мы перестали ждать от угнетателя признания реальности нашего угнетения, и начали бороться — не с Украиной, а за наши гражданские права?

Вот уже 20 лет мы слушаем песню про то, что дискриминация русскоязычного населения Украины является кремлёвским нарративом. Да, Кремль использует факт такой дискриминации в своих интересах. Однако, все эти законы, ограничения и заявления вводят и делают украинские политики — представители власти.

Обещания "гражданского общества" сдержать русофобов в тактическом партнёрстве против общего врага кончились триумфом их идей внутри самого "гражданского общества", которое является неоколониальным нормализатором политики ненависти — творцом картинки на экспорт: псевдо-демократического фасада, за которым скрывается шовинизм и ксенофобия.

Такой Украине не место в содружестве западных демократий. Пока это государство не продемонстрирует уважение к правам человека, и способность соблюдать свои же законы, уважать собственную Конституцию, — пока политики вроде Ивановской продолжат безнаказанно стигматизировать украинских граждан, — ни о каком вступлении Украины в ЕС и НАТО не может быть и речи.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал

По мере накопления опыта взгляды меняются. Одним из таких изменившихся взглядов является для меня взгляд на язык. Язык вообще. Язык как феномен. Я больше не считаю его "просто инструментом" для выражения тех или иных предваряющих язык смыслов, которые он везёт, как грузовик помидоры.

Конечно, "помидоры" есть — в субъекте. Есть они и в языке, на котором тот говорит. Речь никогда не субъективна до конца. Каждое слово несёт в себе и свои, не связанные с субъектом и его ситуацией смыслы — сам культурный багаж языка, и всех, кто на нём говорил и говорит. Говорить поэтому можно только вместе. Даже когда мы говорим "от себя" или "сами с собой". Каждое слово — хор людей.

Это, однако, не значит, что во время говорения помидоры субъекта и помидоры языка просто складываются. Скорее сталкиваются, перемешиваются, и производят новые томаты, каких, может, и не было до этого ни в субъекте, ни в языке, на котором тот говорит; ну или же они — не те, которые предполагались в исходном намерении выразить конкретную мысль, чувство, опыт.

Отсюда следует не только то, что язык говорит нами, но и что через язык мы можем программировать себя и друг друга, настраивать восприятие и, следовательно, менять как отношения между собой, так и субъективный опыт объективного мира. Слова — это заклинания. Речь магична. Язык — это онтология.

Любые попытки ограничить или навязать язык, принудить человека к иной речи, противоположны практике уважения субъекта, его прав и свобод.

Говоря это, я не делаю исключения для языка ненависти, эффективная работа с которым требует не запретов, а образования и эмпатии, понимания возможностей и последствий языка, ответственного отношения к себе и ближнему.

Целевым является такое положение вещей, в которой субъект принимает решение отказаться от языка ненависти в пользу бережных и заботливых форм речи — не потому, что такой выбор навеян некоей формой палки, а из осознания, что пуля слова, куда бы ты ни целился своим оральным пистолетом, всегда прилетает обратно – в тебя.

Что касается родного языка, то те, кто пытается связать его с государствами и идеологиями, небезосновательно объявить родной язык историческим результатом определённой языковой политики, не понимают главного: более существенным для человека является не история и не статус родного языка, а то, что делает язык родным — его глубинная вписанность в субъектность индивида, его творение и понимание себя, его память, семью, и отношения с миром.

Всякий, кто пытается подавить родной язык субъекта государственным (в случае их несовпадения) требует от индивида принять идеологию, для которой высшей ценностью является не человек, а государство, нация и что угодно прочее над человеком. Такая репрессия не может быть демократичной и гуманной. Она, по существу, тоталитарна и жестока.

Часто эта жестокость носит реактивный характер — является ответом на другую жестокость, и находит в этой другой жестокости моральное оправдание для своей. Такое зеркало, однако, ведёт не к восстановлению справедливости, а к утверждению логики угнетения, которая обречена его воспроизводить, сохраняя положение несправедливости, и его симптоматику конфликта и невроза.

Не так страшно умереть (впрочем, лишь потому, что смерть невообразима), как не мочь сказать себя по-своему. Иметь субстанцию мысли и чувства — и не иметь средства, которое наилучшим образом её реализует. Чем уже сфера быта и права родного языка, тем меньше пространства для индивида и его разнообразия.

Не мочь говорить — всё равно, что не мочь быть. Запрет на речь является запретом на бытие. Политикой исключения. Репетицией геноцида.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал

Есть у меня плейлист “Сирены и русалки”, куда я заношу всех призрачных, как ветер, и журчащих женщин — песни разных эпох и географий: о главном.

Нарычавшись в пространстве интернет-сети, скушав глазом цветущее безобразие нашей нынешнести, я сажусь под эту плакучую иву, и слушаю голосистый ручей. В его водах имеются и русские песни.

"Покроется небо пылинками звёзд
И выгнутся ветви упруго
Тебя я услышу за тысячу вёрст
Мы эхо мы эхо
Мы долгое эхо друг друга"

И тут, вдруг, в этот трепет врывается каракуля — некая водружённая на пулемёт истории тётка, требующая запретить эти песни. Без оглядки на трепет; в корчах невежества, которое позволяет тёткам клокотать под ногами культуры.

"И мне до тебя где бы я ни была
Дотронуться сердцем не трудно
Опять нас любовь за собой позвала
Мы нежность мы нежность
Мы вечная нежность друг друга"

Да, это нужно срочно раздавить, как торт — от зависти за красоту его кремов. Чтобы эти песни, написанные на языке врага гражданами тоталитаризма, не бередили сиплый морок тех, чей главный навык — гадить.

"И даже в краю наползающей тьмы
За гранью смертельного круга
Я знаю с тобой не расстанемся мы
Мы память мы память
Мы звёздная память друг друга"

"А ты бы мог любить фашиста?" — спрашивает меня каверзная подруга. Ответ не требует и мига: да! Потому что любят не партбилеты, а тайну света в существе — жизнь, озарённую вместе.

В этом и заключается чудо: в способности любви ослеплять разум, освобождать от гнева, перешагивать через разность, делать тебя распахнутым для человека, безотносительно его несовершенств.

В любви всегда есть что-то имперское, а именно — её безбрежье: разливность и глотательность. Встречая француза, я встречаю Другого. Встречая россиянина, украинца или белоруса я встречаю себя.

Пишу об этом из лопнувшего терпения: нет больше сил читать новости о наскоках душнил на сады и крылья. Слушать и поддакивать их ядовитым галлюцинациям.

"Ты хоть раз ложился спать под сиреной?". Нет, не ложился. И именно поэтому не отупел от депривации сна и страха смерти. Мне не хочется бороться с каменными изваяниями, раскапывать могилы, и донимать подростков, как крип с кадыком, за то, что они слушают "неправильную" музыку.

Хочется, чтобы все эти дети сбегали от ТЦК друг в друга. Ещё лучше — вместе и прочь. Куда-подальше от политики обиженных и изнасилованных.

"Есть на далёкой планете
Город влюблённых людей.
Звёзды для них по-особому светят,
Небо для них голубей."

Я хватаюсь за истоптанное слово "любовь", потому что именно она находится в осаде, это против неё развязана война, это ей не находится места в железных лязгах настоящего. На нас будто бы наползает пузо, которое хочется назвать пресловутым. Шайба пупка давит узлом на горла птиц.

Как можно выносить такие песни на помойку? Сколько бесстрашия в простоте их посланий, которые, подобно семенам, ложатся в почву черепушки — дают образ, в который хочется верить, и который хочется жить:

"Белые стены над морем,
Белый покой и уют.
Люди не ссорятся,
Люди не спорят,
Люди друг другу поют."

"Ты там, и не понимаешь реальности тут". Нет, это кое-кто другой не понимает, как выглядит со стороны его свисающий набок язык; и что видят те, кто не сошёл с ума от повседневности, где нас втаптывают в зрелище поражения любви, её замещение долгом перед родиной и пустотой в яйце слова "нация".

Ходить строем — унизительно. Как и врать себе о себе и своём. Любить — значит позволить людям быть. А запретить стремится тот, кто ненавидит.

"Посидим, помолчим,
Все само пройдёт,
И растает гнев, и печаль уйдёт
Посидим, помолчим
Не нужны слова.
Виноваты мы, а любовь права."

Выхватывая из ветра осколки песен и невозможных слов, я пытаюсь сохранить "неуместное" — самое главное, желание желаний, какую-то правду себя и нас, которую у меня отнимают и выкорчёвывают — требуют забыть.

В конце концов, я готов остаться безмолвной вазой. Стоять на подоконнике, отражать пылание, и хранить в своём хрустальном теле воду из-под украденных войной цветов.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал

Любо-дорого смотреть на бунт жителей Винницы против ТЦК, и на мужиков, которые метелят мусоров, выгрызая товарища.

Другое дело — "революция на картоне". Обратите внимание на работу полевых координаторов с "детьми Майдана".

Голос просит пропустить прессу, "чтобы у вас потом были классные фоточки". Классные фоточки — это то, что даёт картинку, отчётность, и контент для распространения в сетях: "Украина борется за демократию".

Борьба за демократию — это когда кулак влетает в ментовскую челюсть. За ним, однако, не стоят фонды "мягкой силы" и натасканные девочки, которые могут дать интервью на английском. Поэтому кулак не попадает на первые полосы газет. А пионеры с методичкой, заученными клише и неоколониальным пиететом — желанием выглядеть "достойно" в глазах Европы — попадают. Потому что и эти дети, и эти полосы принадлежат пану.

Понятно, что всё это значит, и какую функцию выполняет в деле реструктуризации колониальной администрации. Мягкая сила стелет постельку экспансии. Производит консент. Реализует гегемонию. Запуск этих процессов не требует масс. Достаточно прикормить активистское ядро. Остальные подтянутся "по зову сердца".

Подростки — лучшая демография. В них объединяется наивность, восприимчивость, зависимость от родительского начала, и желание быть принятыми сверстниками. Именно поэтому главной формой тиктока является повторение одного на всех действия (танца, песни, челленджа). По той же причине юношеские организации были в центре внимания всех тоталитаризмов 20-го века. Пионер всегда готов. Из пионера можно лепить всё, что угодно.

Авторка репортажа знает своё агитационное дело, и задаёт 13-17-летним вопрос: "а вы были на Майдане?" Это важно для нарратива о "детях Майдана" и коммуникации символической преемственности между Событием и нынешним протестом. Почти все дети отвечают: "да, я была на Майдане, мне было шесть, и родители взяли меня с собой, а сейчас папа в армии." Идеально! Садись, пять.

У этих политических лолит нет опыта другой Украины. Есть миф, вписанный в родительский текст, педагогическое воздействие, и нарративный контроль, но главное — идентичность. Всё, что противоречит этому тексту-о-себе, воспринимается как угроза для своей субъектности. Пришив к угрозе эпитет "кремлёвской" можно предотвратить критическое осмысление её аргументов.

Пока помытые и промытые шагают в конформном шествии под вампирскую дудку, "борцы с совком" травят сына замученного им украинского диссидента Васыля Стуса — за то, что тот отозвался о совке неоднозначно:

"Мне предоставляли медицинскую помощь, я получил образование, и я радовался, и у меня была спелеология. У меня был туризм, у меня были друзья в разных частях того мира. [...] Я просто не думаю, что всё можно рисовать белой и чёрной красками. Нужно посмотреть на всё, что было, всё, что создано".

Прознав о гей-вечеринке в "день траура", праворадикалы, возмущённые несинхронностью жизней и чувств в рядах нации, доносят об этом безобразии ментам, и 13 квиров оказываются в лапах ТЦК.

Эти сложные человеческие истории слишком малы, чтобы возбудить 16-летку, чьё терпение лопается "за НАБУ"...

Я, впрочем, верю в медиа. Верю в образование. Верю, что всё не навсегда — и всё возможно изменить.

Реальное взаимодействие с Западом, вхождение в его бытовую действительность — это именно то, что нужно этим молодым людям, чтобы оторвать взгляд от витрины, проснуться от колониальной сна и осознать свою в нём роль и положение; столкнуться с противоречиями хозяйского мира, но главное — разнообразием, которое возможно.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал

Парадокс официального украинского национализма в его не националистичности.

Смотрел на днях агитационные ролики "Азова". В одном из них Герой Украины, комбриг "Рэдис", перечисляет то, в чём "Азов" первый, и говорит, мол, мы первыми ввели натовские стандарты подготовки бойцов. Меня это удивило.

Азовцы воюют на реальной войне, переживают тяжёлые сражения, удерживали "Азовсталь" под напором кремлёвской армады, выжили в плену. И после всего этого, они всё равно ссылаются не на себя, и Украину, а на стандарты военного блока, который может похвастаться только бомбардировкой Югославии, обучением афганской армии, которая пала в первый же день после ухода США, участием в свержении Муамара Каддафи, после которого в Ливию вернулось рабство, и Саддама Хусейна, ставшее прологом к ИГИЛ.

Как это объяснить? Где чувство собственного достоинства?

Аналогично унизительны и артикуляции евроинтеграционных чаяний наших "патриотов". Речь не только о пионерах, которые выходят на площадь за глобализацию национальной экономики (подписание торгового соглашения с ЕС) и "независимость" институций внешнего контроля за национальным государством (НАБУ) от национального государства, но весь мотив "соблазнения" белого господина, доказывания своей "цивилизованности", положение просящего стояния у запертых ворот Первого мира: возьмите нас, впустите, пожалуйста, мы достойны, мы европейцы, "Киев новый Берлин".

Почему бы Киеву не быть... Киевом? Почему бы не говорить "азовские" или "украинские" стандарты вместо "натовских"?

Известно почему — потому что украинский "национализм" в его текущем изводе является "ручным", исторически вписанным не столько в борьбу с империей, сколько в борьбу империй друг с другом. Не удивительно поэтому, что вся эта вдохновлённая Австрией, Германией и Польшей шайка интеллигентных разжигателей межнациональной вражды, — андруховичи, бондари, забужко, и другие авторы "майдановского" текста — была и остаётся предприимчивой челядью, которая сначала продала свою советскую родину местным прото-олигархам, и теперь перепродаёт её ещё выгоднее — на Запад. В обмен на деньги, статус, и софит.

Если бы "национализм" этих "националистов" был реальным, он был бы принципом, и не видел бы разницу между захватом Украины Россией, Европой и США. Но он эту разницу видит, и не возражает, если их страной будет владеть "хороший пан". Украинский пан в их глазах лучше русского, американский лучше украинского, а европейский — лучше всех. Что националистического в таком "национализме"? Национальность торговцев родиной?

Такие "националисты" не требуют национализации национальных богатств, предприятий, ресурсов. Всё, на что они целят — это быть элитой в "процветающей" колонии — "над нацией" как её номинальные вожди; рассуждать о языке, истории, культуре, и не важно, кому, при этом, принадлежат заводы, шахты, минералы.

Таких "националистов" не унижает тот факт, что президенту их страны могут позвонить лидеры чужих государств и по телефону развернуть внутреннюю политику Украины, пригрозив, мол, денег не дадим.

Государства, убедившие Украину отказаться от ядерного оружия, отказывающиеся принимать её в семью "белых народов" и защищать её своими телами; страны, блокирующие украинскую продукцию, шантажирующие украинское правительство... всё равно остаются для наших "националистов" солнцем, на которое те смотрят заискивающими, раболепными глазами, и воспроизводят, в режиме карго-культа, стандарты "европейского человека".

Но это мы, — критики вышиванки на привязи, — агенты чужих нарративов. Мы, — не желающие отказываться от своей культуры, языка, истории, памяти; мы, а не те, кто продаёт родину и смотрит на свою "пост-советскость" и "славянство" с брезгливостью, мечтая о немецкой родословной, — враги.

При совке такой национализм называли буржуазным. Сегодня было бы более точным называть его неоколониальным национализмом. От реального национализма в нём только орнамент, и риторика, звучащая из ряженых "патриотов", которые хотят пить баварское, а не оболонское или черниговское.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал

Это мой первый выезд за 15 лет с момента въезда. Все эти годы я пребывал в беженском лимбе, и покидать чертог империи не мог. Но вот он я – шагаю по Европе. И сознаю, что совращён Америкой, как школьник физруком.

Нет, я спешил сюда с надеждой. На родной континент. В душистость дома. К людям, которые, думалось мне, всяко "культурнее", "интеллигентнее" и "лучше", чем мои новые соотечественники. “Там-то” всё в разы “уууу!”. Европейцы!

И вот я, значит, прилетаю на "капуч" в эти ваши “барсы”, и понимаю, что у меня культурный шок.

Люди вокруг какие-то кривые и по-деревенски нарядные; всё маленькое и старое; повсюду турист пускает слюни на булыжники тринадцатого века; вместо голубей – павлины.

Блюда несутся и поедаются целую вечность; гарсон ведёт себя, как дети феодалов; воду никто не пьёт и не даёт (а та, что продаётся – со вкусом дворцовой трубы); за мочеиспускание нужно платить какой-то тётке один евро.

Улыбаться незнакомцам, я так понял, здесь не принято; зато курить друг другу в рожи, терроризируя ближнего мокрым кашлем и жёлтыми зубами – вполне.

Ещё все заливают в утро винчик, и беспардонно входят телом в личное пространство. Отовсюду выскакивают какие-то типы c красными белками, как в том фильме с Томом Хенксом (“Я теперь капитан!”), и шепчут на ухо “марихуана, гашиш, кокаин, сумки ив сэн лоран...”

Про рикш я и вовсе молчу... реально можно купить живого человека, который будет крутить педали, везя тебя и твоих дебильных детей в повозке в гору к замку. Ишь панычи!

И это мы сюда себя хотим? Стать новой звёздочкой в сонном царстве? Интегрироваться в это снобское кладбище, которое упивается величием своего имперского прошлого, и требует от нас постыдиться нашего?

Европа мнит себя цивилизацией, но по сей день сушит трусы на канатах перед окном, и цокает по узким мощёным дорожкам для козы и церковного горбуна со свечой.

Как здесь промчать грузовики с капитализмом? Промчать тут может только некто в берете по имени Генрих. С пером, в колготах, и куртецом с шарообразными плечами. Да и тот никуда не спешит. Только время бежит, утекает бабло.

Короче, братцы – Микки Маус сделал своё дело. Жую багет с хамоном в камамбере, который приобрёл в ларьке на трамвайной остановке, а в комикс-облачке из головы – макдак и диснейленд.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал

Тут ещё вот какой момент с Европой. Весь этот надроч на дворцы, гербы, и прочие атрибуты монархий – это, по сути, то, что Эдвард Саид называл ориентализмом: конструирование и воспроизводство романтизируемого образа, в данном случае, не Востока, а Запада, – в рамках той же механики утверждения иерархии власти. Это мифологизация Европы. Но зачем?

В основе такого авто-ориентализма лежит тот же импульс, что и в случае с MAGA... to Make Europe Great Again – заявить великое величие своего прошлого. Нет, не гильотину, не Парижскую Коммуну, и не отрезанные кисти конголезцев, а, в первую очередь, лепнину о королевичах – гнобителях заморских, соседских и собственных народов, чьи потомки монетизируют результат и эстетику угнетения и несправедливости.

Миф о величии служит легитимации идеи культурного лидерства с целью сохранения символической власти и превращения истории в зафиксированный и управляемый образ – в сказку. Создавая санитарное, очищенное от неудобных акцентов знание о Европе, этот миф резко контрастирует с той реальной Европой, которая была, и которая есть, но главное – новыми европейцами, приезжающими сюда из разграбленных далей и меняющими её облик.

Я понимаю, зачем всё это сохранять. А вот чего я не понимаю, так это холопского благоговения над кроватью, где спал и бздел синекровка.

Гуляя по дворцам, я узнаю историю, наслаждаюсь трудом создателей этой формы, – художников и архитекторов, – её технической сложностью, но не могу забыть про исторический контекст.

Вся эта чрезмерность в золотой раме – про беспредел привилегированного меньшинства. Про величие великого произвола и насилия. Про прошлое, в отношении которого хочется сказать: never again.

Гуляя по “старой Европе”, я гуляю по Межигорью, и смотрю на золотые унитазы, созданные за счёт мучения людей, что вызывает у меня желание срочно увидеть картину с отрезанной головой Людовика XVI.

Да, мне не нравится “Марсельза”. Я предпочитаю “Интернационал”. И стою на том, что изъять исторический контекст из "образа Европы" – значит, позволить эстетике обслужить забвение, задрапировать преступление, лежащие в основе “величия” имперской культуры: счесть геноцид народов Африки, Азии и Америки естественной, оправданной, приемлемой ценой за прогресс.

Приняв эту соблазнительную логику, можно разглядеть триумфальную ходу "цивилизации" и в бомбардировках голодной Газы – оправдать палестинское пепелище в кредит: грядущим венчанием квиров из ЦАХАЛ в качестве семиотического утверждения победы “гуманизма".

Самое малое, что мы можем сделать – это хотя бы отдавать себе отчёт в том, что стоит за культом и образом европейской старины, видеть отношения власти в её красоте.

Это нужно не для того, чтобы произвести этический комментарий, – “ах, как они могли”, – а для того, чтобы читать реальность.

Такое чтение открывает иное понимание того же европейского мультикультурализма, который заявляется как более уважительная к культурному разнообразию и специфичности стратегия сожительства разных – альтернатива “плавильному котлу”.

В действительности, мультикультурализм – это глубоко расистская практика, целью которой является не уважение к инаковости пришлых арабов и африканцев, а предотвращение их интеграции в “настоящую Европу”, которая консервируется во всех этих “дворцовых” образах.

Это именно что про расовую и культурную “чистоту”. Про отказ смешиваться с "понаехавшими". Про создание контраста между “нами” и “ними”. Про власть и превосходство белых господ над теми, чьей кровью оплачена вся эта выдающаяся лепнина, стоя под котором нам полагается охать, мечтая приобщиться к миру барина. В сущности, наша реакция на эти дворцы – один из индикаторов принадлежности к "своим" или "чужим".

Не удивительно, что мой весёлый текст из Лиссабона вызвал приступ охранительства в рядах благоговеющих перед Европой постсоветских людей. Оные разглядели в его иронии варвара, не способного оценить культуру и величие лишённого динамизма Старого Света, который ностальгирует по "золотым временам", когда можно было насиловать, грабить, и гордиться этим.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал

Давид запомнился мне любопытным. Интересующимся. Узнающим. Желающим понять. Прояснить. Мир вызывал у него множество вопросов, отвечая на которые он формировал свою политику.

Перечитывая нашу переписку, я вспоминаю живого Давида:

“После моих граффити, – против чести, против веры, против славы, – даже карго-анархисты стали меня критиковать: “широкие массы не поймут”. А мы обращаемся не к широким массам, а к каждому, и требуем всё, всем, тут и сейчас”.

“Мы обращаемся не к широким массам, а к каждому”. Эти слова проясняют политику Давида – её гуманистический фокус на человеке; на каждом живом существе как акторе, который заслуживает внимания, каким бы “маленьким” и “другим” он ни был.

“Всё, всем, тут и сейчас”. Готовы ли к такому эгалитаризму те, кто вчера громил выставки Давида; кто вытеснял его из украинского общества и этим подталкивал к фронту как средству принятия, включения, принадлежности; кто сегодня пытается превратить Давида в вещь, в символический труп на службе националистической пропаганды, забывая, что его целью была социальная революция как условие всех прочих эмансипаций.

“Я стал интересоваться тем, что такое честь. Классики анархизма взывали к общечеловеческой чести. Не совсем понятно, что они имели ввиду... Честь есть офицерская, есть девичья. Про честь бездомного, гея, эмигранта я не слышал. Честь – это аристократическая дичь... Вокруг никто не хочет мириться с иррациональностью чести, веры, славы... Славить кого-либо, что-либо дико”.

Читая письма Давида, а затем панегирики в его честь и славу, считаю важным подчеркнуть разницу между уважением к человеку, его персоне и выбору, и героизацией “смерти за убеждения”.

Не думаю, что у Давида были убеждения. Убеждения – это слишком конечное, твёрдое слово, которое не предполагает сомнений, перемен, и движения, в котором находился его ум. Было бы точнее сказать, что у Давида были принципы: Солидарность, Равенство, и Любовь, без которой невозможна эмпатия, и которую можно увидеть на каждом его фото с бездоГанной. Благодаря ей он прожил дольше, и создал больше...

“Слава – это репутация. Как и, собственно, честь. Но честь – ещё и грубый, тупой кодекс – фиксация на репутации. Рептуация делает заложником её носителя, не даёт ему рефлексировать и меняться”.

Очень не хочется превращать Давида в монумент. Тем более эксплуатировать его убийство для легитимации ядов войны: мотива мести и мотива смерти за убеждения, как доказательства их реальности.

Я не знаю Давида, который хотел умереть за государство. Знаю того, который хотел изменить жизнь. Жить. И чтобы жили все. Тут и сейчас.

Героизируя “смерть за убеждения”, мы заманиваем друг друга в костёр войны. И совершаем подлость – предаём жизнь.

Теряя товарищей, мы не приближаем мир без богов и хозяев. Мы теряем тех, кто нужен нам живым, и кто мог творить жизнь.

Задолго до войны, Давид поздравлял меня с ДР, и я ему на это всегда отшучивался на тему смерти и борьбы:

“если нас поставить рядом, то будет зрелище скелетов. так и пойдём на врагов трудового народа – щёлкая костями, как кастаньетами [...] ты пожелал мне комбинацию ништяков, с которыми можно бросаться в гроб с улыбкой. спасибо”.

На это Давид отвечает:

“ну я тебя ништяками снарядил в бой, а не в гроб”.

@dadakinder — поддержать — бустнуть канал