Засучив рукава, новая языковая омбудсменка Елена Ивановская взялась за работу, и хочет добиться в Украине полного запрета на исполнение песен на русском языке, безотносительно их содержания и гражданства исполнителя.
Увидим ли мы протест "гражданского общества" против дискриминации и нарушения десятой статьи Конституции, которая гарантирует свободное использование русского и других языков национальных меньшинств, или кормчий не давал отмашки бороться за европейские ценности в этом случае?
Ввиду политики нарушения прав человека, я убеждён, что русскоязычные украинцы не должны ни воевать за Украину, ни как-либо ещё помогать государству, которое нарушает их права. Пусть за всё это воюют люди с правильной формой челюсти.
Украина является жертвой военной агрессии Российской Федерации. Однако, эта жертва также является агрессором и угнетателем собственного населения. Победа этой системы означает победу такой политики: победу дискриминации, победу невозможности быть собой в родной стране — сохранять свою идентичность, свою память, свою культуру, своё достоинство.
О каком патриотизме может идти речь, если эта система не соблюдает собственный закон и ведёт войну со своими людьми (в частности, на основании этноса, который никто из нас не выбирал); называя язык наших матерей — языком собак, а память наших семей — памятью оккупантов; срывая звёзды с могил наших предков; уничтожая книги, мозаики, памятники культуры; допуская таблички на входе в заведения, сообщающие, что тем украинцам, чьим родным языком является русский, здесь не рады?
Запрет на песни за язык? Как эти люди вообще смеют заикаться про "совок"? Из-за такого "не совка", многие из нас были вынуждены покинуть родную страну, стать беженцами. Другие — помалкивают о политике нашего исключения. Третьи — открыто отрицают его факт, надеясь быть принятыми теми, для кого мы — не люди, а "кацапы", "москали", "ватники", "совкодрочеры".
Что должно случиться, чтобы мы перестали ждать от угнетателя признания реальности нашего угнетения, и начали бороться — не с Украиной, а за наши гражданские права?
Вот уже 20 лет мы слушаем песню про то, что дискриминация русскоязычного населения Украины является кремлёвским нарративом. Да, Кремль использует факт такой дискриминации в своих интересах. Однако, все эти законы, ограничения и заявления вводят и делают украинские политики — представители власти.
Обещания "гражданского общества" сдержать русофобов в тактическом партнёрстве против общего врага кончились триумфом их идей внутри самого "гражданского общества", которое является неоколониальным нормализатором политики ненависти — творцом картинки на экспорт: псевдо-демократического фасада, за которым скрывается шовинизм и ксенофобия.
Такой Украине не место в содружестве западных демократий. Пока это государство не продемонстрирует уважение к правам человека, и способность соблюдать свои же законы, уважать собственную Конституцию, — пока политики вроде Ивановской продолжат безнаказанно стигматизировать украинских граждан, — ни о каком вступлении Украины в ЕС и НАТО не может быть и речи.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
Увидим ли мы протест "гражданского общества" против дискриминации и нарушения десятой статьи Конституции, которая гарантирует свободное использование русского и других языков национальных меньшинств, или кормчий не давал отмашки бороться за европейские ценности в этом случае?
Ввиду политики нарушения прав человека, я убеждён, что русскоязычные украинцы не должны ни воевать за Украину, ни как-либо ещё помогать государству, которое нарушает их права. Пусть за всё это воюют люди с правильной формой челюсти.
Украина является жертвой военной агрессии Российской Федерации. Однако, эта жертва также является агрессором и угнетателем собственного населения. Победа этой системы означает победу такой политики: победу дискриминации, победу невозможности быть собой в родной стране — сохранять свою идентичность, свою память, свою культуру, своё достоинство.
О каком патриотизме может идти речь, если эта система не соблюдает собственный закон и ведёт войну со своими людьми (в частности, на основании этноса, который никто из нас не выбирал); называя язык наших матерей — языком собак, а память наших семей — памятью оккупантов; срывая звёзды с могил наших предков; уничтожая книги, мозаики, памятники культуры; допуская таблички на входе в заведения, сообщающие, что тем украинцам, чьим родным языком является русский, здесь не рады?
Запрет на песни за язык? Как эти люди вообще смеют заикаться про "совок"? Из-за такого "не совка", многие из нас были вынуждены покинуть родную страну, стать беженцами. Другие — помалкивают о политике нашего исключения. Третьи — открыто отрицают его факт, надеясь быть принятыми теми, для кого мы — не люди, а "кацапы", "москали", "ватники", "совкодрочеры".
Что должно случиться, чтобы мы перестали ждать от угнетателя признания реальности нашего угнетения, и начали бороться — не с Украиной, а за наши гражданские права?
Вот уже 20 лет мы слушаем песню про то, что дискриминация русскоязычного населения Украины является кремлёвским нарративом. Да, Кремль использует факт такой дискриминации в своих интересах. Однако, все эти законы, ограничения и заявления вводят и делают украинские политики — представители власти.
Обещания "гражданского общества" сдержать русофобов в тактическом партнёрстве против общего врага кончились триумфом их идей внутри самого "гражданского общества", которое является неоколониальным нормализатором политики ненависти — творцом картинки на экспорт: псевдо-демократического фасада, за которым скрывается шовинизм и ксенофобия.
Такой Украине не место в содружестве западных демократий. Пока это государство не продемонстрирует уважение к правам человека, и способность соблюдать свои же законы, уважать собственную Конституцию, — пока политики вроде Ивановской продолжат безнаказанно стигматизировать украинских граждан, — ни о каком вступлении Украины в ЕС и НАТО не может быть и речи.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
18❤66🔥23💯19
По мере накопления опыта взгляды меняются. Одним из таких изменившихся взглядов является для меня взгляд на язык. Язык вообще. Язык как феномен. Я больше не считаю его "просто инструментом" для выражения тех или иных предваряющих язык смыслов, которые он везёт, как грузовик помидоры.
Конечно, "помидоры" есть — в субъекте. Есть они и в языке, на котором тот говорит. Речь никогда не субъективна до конца. Каждое слово несёт в себе и свои, не связанные с субъектом и его ситуацией смыслы — сам культурный багаж языка, и всех, кто на нём говорил и говорит. Говорить поэтому можно только вместе. Даже когда мы говорим "от себя" или "сами с собой". Каждое слово — хор людей.
Это, однако, не значит, что во время говорения помидоры субъекта и помидоры языка просто складываются. Скорее сталкиваются, перемешиваются, и производят новые томаты, каких, может, и не было до этого ни в субъекте, ни в языке, на котором тот говорит; ну или же они — не те, которые предполагались в исходном намерении выразить конкретную мысль, чувство, опыт.
Отсюда следует не только то, что язык говорит нами, но и что через язык мы можем программировать себя и друг друга, настраивать восприятие и, следовательно, менять как отношения между собой, так и субъективный опыт объективного мира. Слова — это заклинания. Речь магична. Язык — это онтология.
Любые попытки ограничить или навязать язык, принудить человека к иной речи, противоположны практике уважения субъекта, его прав и свобод.
Говоря это, я не делаю исключения для языка ненависти, эффективная работа с которым требует не запретов, а образования и эмпатии, понимания возможностей и последствий языка, ответственного отношения к себе и ближнему.
Целевым является такое положение вещей, в которой субъект принимает решение отказаться от языка ненависти в пользу бережных и заботливых форм речи — не потому, что такой выбор навеян некоей формой палки, а из осознания, что пуля слова, куда бы ты ни целился своим оральным пистолетом, всегда прилетает обратно – в тебя.
Что касается родного языка, то те, кто пытается связать его с государствами и идеологиями, небезосновательно объявить родной язык историческим результатом определённой языковой политики, не понимают главного: более существенным для человека является не история и не статус родного языка, а то, что делает язык родным — его глубинная вписанность в субъектность индивида, его творение и понимание себя, его память, семью, и отношения с миром.
Всякий, кто пытается подавить родной язык субъекта государственным (в случае их несовпадения) требует от индивида принять идеологию, для которой высшей ценностью является не человек, а государство, нация и что угодно прочее над человеком. Такая репрессия не может быть демократичной и гуманной. Она, по существу, тоталитарна и жестока.
Часто эта жестокость носит реактивный характер — является ответом на другую жестокость, и находит в этой другой жестокости моральное оправдание для своей. Такое зеркало, однако, ведёт не к восстановлению справедливости, а к утверждению логики угнетения, которая обречена его воспроизводить, сохраняя положение несправедливости, и его симптоматику конфликта и невроза.
Не так страшно умереть (впрочем, лишь потому, что смерть невообразима), как не мочь сказать себя по-своему. Иметь субстанцию мысли и чувства — и не иметь средства, которое наилучшим образом её реализует. Чем уже сфера быта и права родного языка, тем меньше пространства для индивида и его разнообразия.
Не мочь говорить — всё равно, что не мочь быть. Запрет на речь является запретом на бытие. Политикой исключения. Репетицией геноцида.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
Конечно, "помидоры" есть — в субъекте. Есть они и в языке, на котором тот говорит. Речь никогда не субъективна до конца. Каждое слово несёт в себе и свои, не связанные с субъектом и его ситуацией смыслы — сам культурный багаж языка, и всех, кто на нём говорил и говорит. Говорить поэтому можно только вместе. Даже когда мы говорим "от себя" или "сами с собой". Каждое слово — хор людей.
Это, однако, не значит, что во время говорения помидоры субъекта и помидоры языка просто складываются. Скорее сталкиваются, перемешиваются, и производят новые томаты, каких, может, и не было до этого ни в субъекте, ни в языке, на котором тот говорит; ну или же они — не те, которые предполагались в исходном намерении выразить конкретную мысль, чувство, опыт.
Отсюда следует не только то, что язык говорит нами, но и что через язык мы можем программировать себя и друг друга, настраивать восприятие и, следовательно, менять как отношения между собой, так и субъективный опыт объективного мира. Слова — это заклинания. Речь магична. Язык — это онтология.
Любые попытки ограничить или навязать язык, принудить человека к иной речи, противоположны практике уважения субъекта, его прав и свобод.
Говоря это, я не делаю исключения для языка ненависти, эффективная работа с которым требует не запретов, а образования и эмпатии, понимания возможностей и последствий языка, ответственного отношения к себе и ближнему.
Целевым является такое положение вещей, в которой субъект принимает решение отказаться от языка ненависти в пользу бережных и заботливых форм речи — не потому, что такой выбор навеян некоей формой палки, а из осознания, что пуля слова, куда бы ты ни целился своим оральным пистолетом, всегда прилетает обратно – в тебя.
Что касается родного языка, то те, кто пытается связать его с государствами и идеологиями, небезосновательно объявить родной язык историческим результатом определённой языковой политики, не понимают главного: более существенным для человека является не история и не статус родного языка, а то, что делает язык родным — его глубинная вписанность в субъектность индивида, его творение и понимание себя, его память, семью, и отношения с миром.
Всякий, кто пытается подавить родной язык субъекта государственным (в случае их несовпадения) требует от индивида принять идеологию, для которой высшей ценностью является не человек, а государство, нация и что угодно прочее над человеком. Такая репрессия не может быть демократичной и гуманной. Она, по существу, тоталитарна и жестока.
Часто эта жестокость носит реактивный характер — является ответом на другую жестокость, и находит в этой другой жестокости моральное оправдание для своей. Такое зеркало, однако, ведёт не к восстановлению справедливости, а к утверждению логики угнетения, которая обречена его воспроизводить, сохраняя положение несправедливости, и его симптоматику конфликта и невроза.
Не так страшно умереть (впрочем, лишь потому, что смерть невообразима), как не мочь сказать себя по-своему. Иметь субстанцию мысли и чувства — и не иметь средства, которое наилучшим образом её реализует. Чем уже сфера быта и права родного языка, тем меньше пространства для индивида и его разнообразия.
Не мочь говорить — всё равно, что не мочь быть. Запрет на речь является запретом на бытие. Политикой исключения. Репетицией геноцида.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
❤59💯19🔥6🕊2
Есть у меня плейлист “Сирены и русалки”, куда я заношу всех призрачных, как ветер, и журчащих женщин — песни разных эпох и географий: о главном.
Нарычавшись в пространстве интернет-сети, скушав глазом цветущее безобразие нашей нынешнести, я сажусь под эту плакучую иву, и слушаю голосистый ручей. В его водах имеются и русские песни.
"Покроется небо пылинками звёзд
И выгнутся ветви упруго
Тебя я услышу за тысячу вёрст
Мы эхо мы эхо
Мы долгое эхо друг друга"
И тут, вдруг, в этот трепет врывается каракуля — некая водружённая на пулемёт истории тётка, требующая запретить эти песни. Без оглядки на трепет; в корчах невежества, которое позволяет тёткам клокотать под ногами культуры.
"И мне до тебя где бы я ни была
Дотронуться сердцем не трудно
Опять нас любовь за собой позвала
Мы нежность мы нежность
Мы вечная нежность друг друга"
Да, это нужно срочно раздавить, как торт — от зависти за красоту его кремов. Чтобы эти песни, написанные на языке врага гражданами тоталитаризма, не бередили сиплый морок тех, чей главный навык — гадить.
"И даже в краю наползающей тьмы
За гранью смертельного круга
Я знаю с тобой не расстанемся мы
Мы память мы память
Мы звёздная память друг друга"
"А ты бы мог любить фашиста?" — спрашивает меня каверзная подруга. Ответ не требует и мига: да! Потому что любят не партбилеты, а тайну света в существе — жизнь, озарённую вместе.
В этом и заключается чудо: в способности любви ослеплять разум, освобождать от гнева, перешагивать через разность, делать тебя распахнутым для человека, безотносительно его несовершенств.
В любви всегда есть что-то имперское, а именно — её безбрежье: разливность и глотательность. Встречая француза, я встречаю Другого. Встречая россиянина, украинца или белоруса я встречаю себя.
Пишу об этом из лопнувшего терпения: нет больше сил читать новости о наскоках душнил на сады и крылья. Слушать и поддакивать их ядовитым галлюцинациям.
"Ты хоть раз ложился спать под сиреной?". Нет, не ложился. И именно поэтому не отупел от депривации сна и страха смерти. Мне не хочется бороться с каменными изваяниями, раскапывать могилы, и донимать подростков, как крип с кадыком, за то, что они слушают "неправильную" музыку.
Хочется, чтобы все эти дети сбегали от ТЦК друг в друга. Ещё лучше — вместе и прочь. Куда-подальше от политики обиженных и изнасилованных.
"Есть на далёкой планете
Город влюблённых людей.
Звёзды для них по-особому светят,
Небо для них голубей."
Я хватаюсь за истоптанное слово "любовь", потому что именно она находится в осаде, это против неё развязана война, это ей не находится места в железных лязгах настоящего. На нас будто бы наползает пузо, которое хочется назвать пресловутым. Шайба пупка давит узлом на горла птиц.
Как можно выносить такие песни на помойку? Сколько бесстрашия в простоте их посланий, которые, подобно семенам, ложатся в почву черепушки — дают образ, в который хочется верить, и который хочется жить:
"Белые стены над морем,
Белый покой и уют.
Люди не ссорятся,
Люди не спорят,
Люди друг другу поют."
"Ты там, и не понимаешь реальности тут". Нет, это кое-кто другой не понимает, как выглядит со стороны его свисающий набок язык; и что видят те, кто не сошёл с ума от повседневности, где нас втаптывают в зрелище поражения любви, её замещение долгом перед родиной и пустотой в яйце слова "нация".
Ходить строем — унизительно. Как и врать себе о себе и своём. Любить — значит позволить людям быть. А запретить стремится тот, кто ненавидит.
"Посидим, помолчим,
Все само пройдёт,
И растает гнев, и печаль уйдёт
Посидим, помолчим
Не нужны слова.
Виноваты мы, а любовь права."
Выхватывая из ветра осколки песен и невозможных слов, я пытаюсь сохранить "неуместное" — самое главное, желание желаний, какую-то правду себя и нас, которую у меня отнимают и выкорчёвывают — требуют забыть.
В конце концов, я готов остаться безмолвной вазой. Стоять на подоконнике, отражать пылание, и хранить в своём хрустальном теле воду из-под украденных войной цветов.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
Нарычавшись в пространстве интернет-сети, скушав глазом цветущее безобразие нашей нынешнести, я сажусь под эту плакучую иву, и слушаю голосистый ручей. В его водах имеются и русские песни.
"Покроется небо пылинками звёзд
И выгнутся ветви упруго
Тебя я услышу за тысячу вёрст
Мы эхо мы эхо
Мы долгое эхо друг друга"
И тут, вдруг, в этот трепет врывается каракуля — некая водружённая на пулемёт истории тётка, требующая запретить эти песни. Без оглядки на трепет; в корчах невежества, которое позволяет тёткам клокотать под ногами культуры.
"И мне до тебя где бы я ни была
Дотронуться сердцем не трудно
Опять нас любовь за собой позвала
Мы нежность мы нежность
Мы вечная нежность друг друга"
Да, это нужно срочно раздавить, как торт — от зависти за красоту его кремов. Чтобы эти песни, написанные на языке врага гражданами тоталитаризма, не бередили сиплый морок тех, чей главный навык — гадить.
"И даже в краю наползающей тьмы
За гранью смертельного круга
Я знаю с тобой не расстанемся мы
Мы память мы память
Мы звёздная память друг друга"
"А ты бы мог любить фашиста?" — спрашивает меня каверзная подруга. Ответ не требует и мига: да! Потому что любят не партбилеты, а тайну света в существе — жизнь, озарённую вместе.
В этом и заключается чудо: в способности любви ослеплять разум, освобождать от гнева, перешагивать через разность, делать тебя распахнутым для человека, безотносительно его несовершенств.
В любви всегда есть что-то имперское, а именно — её безбрежье: разливность и глотательность. Встречая француза, я встречаю Другого. Встречая россиянина, украинца или белоруса я встречаю себя.
Пишу об этом из лопнувшего терпения: нет больше сил читать новости о наскоках душнил на сады и крылья. Слушать и поддакивать их ядовитым галлюцинациям.
"Ты хоть раз ложился спать под сиреной?". Нет, не ложился. И именно поэтому не отупел от депривации сна и страха смерти. Мне не хочется бороться с каменными изваяниями, раскапывать могилы, и донимать подростков, как крип с кадыком, за то, что они слушают "неправильную" музыку.
Хочется, чтобы все эти дети сбегали от ТЦК друг в друга. Ещё лучше — вместе и прочь. Куда-подальше от политики обиженных и изнасилованных.
"Есть на далёкой планете
Город влюблённых людей.
Звёзды для них по-особому светят,
Небо для них голубей."
Я хватаюсь за истоптанное слово "любовь", потому что именно она находится в осаде, это против неё развязана война, это ей не находится места в железных лязгах настоящего. На нас будто бы наползает пузо, которое хочется назвать пресловутым. Шайба пупка давит узлом на горла птиц.
Как можно выносить такие песни на помойку? Сколько бесстрашия в простоте их посланий, которые, подобно семенам, ложатся в почву черепушки — дают образ, в который хочется верить, и который хочется жить:
"Белые стены над морем,
Белый покой и уют.
Люди не ссорятся,
Люди не спорят,
Люди друг другу поют."
"Ты там, и не понимаешь реальности тут". Нет, это кое-кто другой не понимает, как выглядит со стороны его свисающий набок язык; и что видят те, кто не сошёл с ума от повседневности, где нас втаптывают в зрелище поражения любви, её замещение долгом перед родиной и пустотой в яйце слова "нация".
Ходить строем — унизительно. Как и врать себе о себе и своём. Любить — значит позволить людям быть. А запретить стремится тот, кто ненавидит.
"Посидим, помолчим,
Все само пройдёт,
И растает гнев, и печаль уйдёт
Посидим, помолчим
Не нужны слова.
Виноваты мы, а любовь права."
Выхватывая из ветра осколки песен и невозможных слов, я пытаюсь сохранить "неуместное" — самое главное, желание желаний, какую-то правду себя и нас, которую у меня отнимают и выкорчёвывают — требуют забыть.
В конце концов, я готов остаться безмолвной вазой. Стоять на подоконнике, отражать пылание, и хранить в своём хрустальном теле воду из-под украденных войной цветов.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
43❤94
Ну всё, попал, не отвертишься. Делюсь кусочками из плейлиста "Сирены и русалки":
1) Mazzy Star — Look On Down From The Bridge
2) Hydroplane — New Monotonic FM
3) Slowdive — Machine Gun
4) Берри Трэйл — Вечность
5) Ichiko Aoba — Luminescent Creatures
6) Tosya Chaikina — Fish
7) Dolphin Midwives — Mirror
8) Alina Orlova — Leteli Oblaka
9) Au Revoir Simone — A Violent Yet Flammable World
10) Mazzy Star — Fade Into You
11) Sofija — Нимфа
12) Nabihah Iqbal — Slowly
13) Grouper — Holding
P.S. Да, внутри меня живёт не только ленинское пятикнижье, но и школьница, которая наклеивает стикер🥺 на анкету с вопросом "С кем ты встречаешься?"
UPD: Делитесь в комментах музыкой своих сердец — устроим рейв для меланхоликов )
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
1) Mazzy Star — Look On Down From The Bridge
2) Hydroplane — New Monotonic FM
3) Slowdive — Machine Gun
4) Берри Трэйл — Вечность
5) Ichiko Aoba — Luminescent Creatures
6) Tosya Chaikina — Fish
7) Dolphin Midwives — Mirror
8) Alina Orlova — Leteli Oblaka
9) Au Revoir Simone — A Violent Yet Flammable World
10) Mazzy Star — Fade Into You
11) Sofija — Нимфа
12) Nabihah Iqbal — Slowly
13) Grouper — Holding
P.S. Да, внутри меня живёт не только ленинское пятикнижье, но и школьница, которая наклеивает стикер
UPD: Делитесь в комментах музыкой своих сердец — устроим рейв для меланхоликов )
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
7❤66🍓13🕊7🙏1
Любо-дорого смотреть на бунт жителей Винницы против ТЦК, и на мужиков, которые метелят мусоров, выгрызая товарища.
Другое дело — "революция на картоне". Обратите внимание на работу полевых координаторов с "детьми Майдана".
Голос просит пропустить прессу, "чтобы у вас потом были классные фоточки". Классные фоточки — это то, что даёт картинку, отчётность, и контент для распространения в сетях: "Украина борется за демократию".
Борьба за демократию — это когда кулак влетает в ментовскую челюсть. За ним, однако, не стоят фонды "мягкой силы" и натасканные девочки, которые могут дать интервью на английском. Поэтому кулак не попадает на первые полосы газет. А пионеры с методичкой, заученными клише и неоколониальным пиететом — желанием выглядеть "достойно" в глазах Европы — попадают. Потому что и эти дети, и эти полосы принадлежат пану.
Понятно, что всё это значит, и какую функцию выполняет в деле реструктуризации колониальной администрации. Мягкая сила стелет постельку экспансии. Производит консент. Реализует гегемонию. Запуск этих процессов не требует масс. Достаточно прикормить активистское ядро. Остальные подтянутся "по зову сердца".
Подростки — лучшая демография. В них объединяется наивность, восприимчивость, зависимость от родительского начала, и желание быть принятыми сверстниками. Именно поэтому главной формой тиктока является повторение одного на всех действия (танца, песни, челленджа). По той же причине юношеские организации были в центре внимания всех тоталитаризмов 20-го века. Пионер всегда готов. Из пионера можно лепить всё, что угодно.
Авторка репортажа знает своё агитационное дело, и задаёт 13-17-летним вопрос: "а вы были на Майдане?" Это важно для нарратива о "детях Майдана" и коммуникации символической преемственности между Событием и нынешним протестом. Почти все дети отвечают: "да, я была на Майдане, мне было шесть, и родители взяли меня с собой, а сейчас папа в армии." Идеально! Садись, пять.
У этих политических лолит нет опыта другой Украины. Есть миф, вписанный в родительский текст, педагогическое воздействие, и нарративный контроль, но главное — идентичность. Всё, что противоречит этому тексту-о-себе, воспринимается как угроза для своей субъектности. Пришив к угрозе эпитет "кремлёвской" можно предотвратить критическое осмысление её аргументов.
Пока помытые и промытые шагают в конформном шествии под вампирскую дудку, "борцы с совком" травят сына замученного им украинского диссидента Васыля Стуса — за то, что тот отозвался о совке неоднозначно:
"Мне предоставляли медицинскую помощь, я получил образование, и я радовался, и у меня была спелеология. У меня был туризм, у меня были друзья в разных частях того мира. [...] Я просто не думаю, что всё можно рисовать белой и чёрной красками. Нужно посмотреть на всё, что было, всё, что создано".
Прознав о гей-вечеринке в "день траура", праворадикалы, возмущённые несинхронностью жизней и чувств в рядах нации, доносят об этом безобразии ментам, и 13 квиров оказываются в лапах ТЦК.
Эти сложные человеческие истории слишком малы, чтобы возбудить 16-летку, чьё терпение лопается "за НАБУ"...
Я, впрочем, верю в медиа. Верю в образование. Верю, что всё не навсегда — и всё возможно изменить.
Реальное взаимодействие с Западом, вхождение в его бытовую действительность — это именно то, что нужно этим молодым людям, чтобы оторвать взгляд от витрины, проснуться от колониальной сна и осознать свою в нём роль и положение; столкнуться с противоречиями хозяйского мира, но главное — разнообразием, которое возможно.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
Другое дело — "революция на картоне". Обратите внимание на работу полевых координаторов с "детьми Майдана".
Голос просит пропустить прессу, "чтобы у вас потом были классные фоточки". Классные фоточки — это то, что даёт картинку, отчётность, и контент для распространения в сетях: "Украина борется за демократию".
Борьба за демократию — это когда кулак влетает в ментовскую челюсть. За ним, однако, не стоят фонды "мягкой силы" и натасканные девочки, которые могут дать интервью на английском. Поэтому кулак не попадает на первые полосы газет. А пионеры с методичкой, заученными клише и неоколониальным пиететом — желанием выглядеть "достойно" в глазах Европы — попадают. Потому что и эти дети, и эти полосы принадлежат пану.
Понятно, что всё это значит, и какую функцию выполняет в деле реструктуризации колониальной администрации. Мягкая сила стелет постельку экспансии. Производит консент. Реализует гегемонию. Запуск этих процессов не требует масс. Достаточно прикормить активистское ядро. Остальные подтянутся "по зову сердца".
Подростки — лучшая демография. В них объединяется наивность, восприимчивость, зависимость от родительского начала, и желание быть принятыми сверстниками. Именно поэтому главной формой тиктока является повторение одного на всех действия (танца, песни, челленджа). По той же причине юношеские организации были в центре внимания всех тоталитаризмов 20-го века. Пионер всегда готов. Из пионера можно лепить всё, что угодно.
Авторка репортажа знает своё агитационное дело, и задаёт 13-17-летним вопрос: "а вы были на Майдане?" Это важно для нарратива о "детях Майдана" и коммуникации символической преемственности между Событием и нынешним протестом. Почти все дети отвечают: "да, я была на Майдане, мне было шесть, и родители взяли меня с собой, а сейчас папа в армии." Идеально! Садись, пять.
У этих политических лолит нет опыта другой Украины. Есть миф, вписанный в родительский текст, педагогическое воздействие, и нарративный контроль, но главное — идентичность. Всё, что противоречит этому тексту-о-себе, воспринимается как угроза для своей субъектности. Пришив к угрозе эпитет "кремлёвской" можно предотвратить критическое осмысление её аргументов.
Пока помытые и промытые шагают в конформном шествии под вампирскую дудку, "борцы с совком" травят сына замученного им украинского диссидента Васыля Стуса — за то, что тот отозвался о совке неоднозначно:
"Мне предоставляли медицинскую помощь, я получил образование, и я радовался, и у меня была спелеология. У меня был туризм, у меня были друзья в разных частях того мира. [...] Я просто не думаю, что всё можно рисовать белой и чёрной красками. Нужно посмотреть на всё, что было, всё, что создано".
Прознав о гей-вечеринке в "день траура", праворадикалы, возмущённые несинхронностью жизней и чувств в рядах нации, доносят об этом безобразии ментам, и 13 квиров оказываются в лапах ТЦК.
Эти сложные человеческие истории слишком малы, чтобы возбудить 16-летку, чьё терпение лопается "за НАБУ"...
Я, впрочем, верю в медиа. Верю в образование. Верю, что всё не навсегда — и всё возможно изменить.
Реальное взаимодействие с Западом, вхождение в его бытовую действительность — это именно то, что нужно этим молодым людям, чтобы оторвать взгляд от витрины, проснуться от колониальной сна и осознать свою в нём роль и положение; столкнуться с противоречиями хозяйского мира, но главное — разнообразием, которое возможно.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
1❤60🙏16🔥12
Парадокс официального украинского национализма в его не националистичности.
Смотрел на днях агитационные ролики "Азова". В одном из них Герой Украины, комбриг "Рэдис", перечисляет то, в чём "Азов" первый, и говорит, мол, мы первыми ввели натовские стандарты подготовки бойцов. Меня это удивило.
Азовцы воюют на реальной войне, переживают тяжёлые сражения, удерживали "Азовсталь" под напором кремлёвской армады, выжили в плену. И после всего этого, они всё равно ссылаются не на себя, и Украину, а на стандарты военного блока, который может похвастаться только бомбардировкой Югославии, обучением афганской армии, которая пала в первый же день после ухода США, участием в свержении Муамара Каддафи, после которого в Ливию вернулось рабство, и Саддама Хусейна, ставшее прологом к ИГИЛ.
Как это объяснить? Где чувство собственного достоинства?
Аналогично унизительны и артикуляции евроинтеграционных чаяний наших "патриотов". Речь не только о пионерах, которые выходят на площадь за глобализацию национальной экономики (подписание торгового соглашения с ЕС) и "независимость" институций внешнего контроля за национальным государством (НАБУ) от национального государства, но весь мотив "соблазнения" белого господина, доказывания своей "цивилизованности", положение просящего стояния у запертых ворот Первого мира: возьмите нас, впустите, пожалуйста, мы достойны, мы европейцы, "Киев новый Берлин".
Почему бы Киеву не быть... Киевом? Почему бы не говорить "азовские" или "украинские" стандарты вместо "натовских"?
Известно почему — потому что украинский "национализм" в его текущем изводе является "ручным", исторически вписанным не столько в борьбу с империей, сколько в борьбу империй друг с другом. Не удивительно поэтому, что вся эта вдохновлённая Австрией, Германией и Польшей шайка интеллигентных разжигателей межнациональной вражды, — андруховичи, бондари, забужко, и другие авторы "майдановского" текста — была и остаётся предприимчивой челядью, которая сначала продала свою советскую родину местным прото-олигархам, и теперь перепродаёт её ещё выгоднее — на Запад. В обмен на деньги, статус, и софит.
Если бы "национализм" этих "националистов" был реальным, он был бы принципом, и не видел бы разницу между захватом Украины Россией, Европой и США. Но он эту разницу видит, и не возражает, если их страной будет владеть "хороший пан". Украинский пан в их глазах лучше русского, американский лучше украинского, а европейский — лучше всех. Что националистического в таком "национализме"? Национальность торговцев родиной?
Такие "националисты" не требуют национализации национальных богатств, предприятий, ресурсов. Всё, на что они целят — это быть элитой в "процветающей" колонии — "над нацией" как её номинальные вожди; рассуждать о языке, истории, культуре, и не важно, кому, при этом, принадлежат заводы, шахты, минералы.
Таких "националистов" не унижает тот факт, что президенту их страны могут позвонить лидеры чужих государств и по телефону развернуть внутреннюю политику Украины, пригрозив, мол, денег не дадим.
Государства, убедившие Украину отказаться от ядерного оружия, отказывающиеся принимать её в семью "белых народов" и защищать её своими телами; страны, блокирующие украинскую продукцию, шантажирующие украинское правительство... всё равно остаются для наших "националистов" солнцем, на которое те смотрят заискивающими, раболепными глазами, и воспроизводят, в режиме карго-культа, стандарты "европейского человека".
Но это мы, — критики вышиванки на привязи, — агенты чужих нарративов. Мы, — не желающие отказываться от своей культуры, языка, истории, памяти; мы, а не те, кто продаёт родину и смотрит на свою "пост-советскость" и "славянство" с брезгливостью, мечтая о немецкой родословной, — враги.
При совке такой национализм называли буржуазным. Сегодня было бы более точным называть его неоколониальным национализмом. От реального национализма в нём только орнамент, и риторика, звучащая из ряженых "патриотов", которые хотят пить баварское, а не оболонское или черниговское.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
Смотрел на днях агитационные ролики "Азова". В одном из них Герой Украины, комбриг "Рэдис", перечисляет то, в чём "Азов" первый, и говорит, мол, мы первыми ввели натовские стандарты подготовки бойцов. Меня это удивило.
Азовцы воюют на реальной войне, переживают тяжёлые сражения, удерживали "Азовсталь" под напором кремлёвской армады, выжили в плену. И после всего этого, они всё равно ссылаются не на себя, и Украину, а на стандарты военного блока, который может похвастаться только бомбардировкой Югославии, обучением афганской армии, которая пала в первый же день после ухода США, участием в свержении Муамара Каддафи, после которого в Ливию вернулось рабство, и Саддама Хусейна, ставшее прологом к ИГИЛ.
Как это объяснить? Где чувство собственного достоинства?
Аналогично унизительны и артикуляции евроинтеграционных чаяний наших "патриотов". Речь не только о пионерах, которые выходят на площадь за глобализацию национальной экономики (подписание торгового соглашения с ЕС) и "независимость" институций внешнего контроля за национальным государством (НАБУ) от национального государства, но весь мотив "соблазнения" белого господина, доказывания своей "цивилизованности", положение просящего стояния у запертых ворот Первого мира: возьмите нас, впустите, пожалуйста, мы достойны, мы европейцы, "Киев новый Берлин".
Почему бы Киеву не быть... Киевом? Почему бы не говорить "азовские" или "украинские" стандарты вместо "натовских"?
Известно почему — потому что украинский "национализм" в его текущем изводе является "ручным", исторически вписанным не столько в борьбу с империей, сколько в борьбу империй друг с другом. Не удивительно поэтому, что вся эта вдохновлённая Австрией, Германией и Польшей шайка интеллигентных разжигателей межнациональной вражды, — андруховичи, бондари, забужко, и другие авторы "майдановского" текста — была и остаётся предприимчивой челядью, которая сначала продала свою советскую родину местным прото-олигархам, и теперь перепродаёт её ещё выгоднее — на Запад. В обмен на деньги, статус, и софит.
Если бы "национализм" этих "националистов" был реальным, он был бы принципом, и не видел бы разницу между захватом Украины Россией, Европой и США. Но он эту разницу видит, и не возражает, если их страной будет владеть "хороший пан". Украинский пан в их глазах лучше русского, американский лучше украинского, а европейский — лучше всех. Что националистического в таком "национализме"? Национальность торговцев родиной?
Такие "националисты" не требуют национализации национальных богатств, предприятий, ресурсов. Всё, на что они целят — это быть элитой в "процветающей" колонии — "над нацией" как её номинальные вожди; рассуждать о языке, истории, культуре, и не важно, кому, при этом, принадлежат заводы, шахты, минералы.
Таких "националистов" не унижает тот факт, что президенту их страны могут позвонить лидеры чужих государств и по телефону развернуть внутреннюю политику Украины, пригрозив, мол, денег не дадим.
Государства, убедившие Украину отказаться от ядерного оружия, отказывающиеся принимать её в семью "белых народов" и защищать её своими телами; страны, блокирующие украинскую продукцию, шантажирующие украинское правительство... всё равно остаются для наших "националистов" солнцем, на которое те смотрят заискивающими, раболепными глазами, и воспроизводят, в режиме карго-культа, стандарты "европейского человека".
Но это мы, — критики вышиванки на привязи, — агенты чужих нарративов. Мы, — не желающие отказываться от своей культуры, языка, истории, памяти; мы, а не те, кто продаёт родину и смотрит на свою "пост-советскость" и "славянство" с брезгливостью, мечтая о немецкой родословной, — враги.
При совке такой национализм называли буржуазным. Сегодня было бы более точным называть его неоколониальным национализмом. От реального национализма в нём только орнамент, и риторика, звучащая из ряженых "патриотов", которые хотят пить баварское, а не оболонское или черниговское.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
4❤67💯39
Праздную в Лиссабоне 50-летие победы Революции Гвоздик, которая свергла диктатуру Салазара, и поставила страну на демократические рельсы.
1
Пришедший к власти в 1930-х, Салазар установил режим авторитарного корпоративизма. При таковом, элементарными ячейками общества являются не граждане, а организации под контролем государства.
Это была “тихая диктатура”. Салазар не любил фашистскую театральность и публичный террор. Насилие происходило “за кадром”, – с помощью тайной полиции, – и преследовало целью не столько уничтожить, сколько подчинить человека.
Многопартийная демократия виделась Салазару хаосом. Коммунизм – врагом. Место национализма занимал католицизм (“Господь. Отечество. Семья”). Царил культ порядка, закрытость и сдержанность ("диктатура бухгалтеров”). Свобода слова и собраний подавлялась.
Это способствовало поддержке режима со стороны США и Западной Европы, которые видели в Салазаре партнёра по борьбе с “красной угрозой”, и пользовались принудительным трудом рабочих в португальских колониях: Анголе, Мозамбике и Гвинее-Бисау.
Это был бонапартистский режим в интересах патриархального капитализма: лайтовая пиночетовщина длинною в 40 лет.
2
В 1960-х, на фоне деколонизации, вспыхивает восстание в Анголе, затем в Мозамбике, куда, на ряду с другими колониями, лезут западные компании: за нефтью, хлопком, и другими ресурсами.
“Тихая диктатура” бомбит мятежников напалмом, стирая с лица земли до 10 тысяч человек. ООН и СССР выступают с поддержкой деколонизации.
С 1961 по 1974 Салазар призывает более миллиона человек для участия в колониальных войнах. Это способствует росту напряжения в метрополии, которая урбанизируется за счёт капитала: городское население превышает сельское, растёт рабочий класс.
В 1968-м Салазар падает со стула и переживает инсульт. Окружение отстраняет его от власти, но не сообщает ему об этом. Он продолжает отдавать приказы, которые больше никто не исполняет, и подписывать фиктивные документы в рамках театра одного диктатора.
К началу 1970-х 10 тысяч португальских солдат гибнет за тридевять земель, 200 тыс. получает ранения, дезертирство вырастает до 20%. 2/3 бюджета идёт на войну, страна погружается в кризис.
3
В апреле 1974 года группа из 200 военных, вернувшихся из колоний с пониманием, что война зашла в тупик, устроили переворот: заняли военные, связные, и транспортные центры, приказав никому не покидать домов. Народ ослушался. Тысячи вышли на улицы отпраздновать падение режима.
Власть оказалась в руках хунты, которая осуществила демонтаж режима, освободила политзаключенных, и начала переговоры о деколонизации.
Во временное правительство вошли военые, социалисты, социал-демократы, коммунисты, и умеренные правые – редкий случай такого союза.
В результате национализации, предприятия оказались в руках рабочих. Госпиталями управляли врачи, медсёстры, уборщики. Членство в компартии выросло за год с трёх до ста тысяч. Аналогично и в рядах социалистов.
4
Что делает США?
Вместо чилийского сценария в стране-члене НАТО, организованный капитал западных метрополий решает устроить “демократическую контрреволюцию”, и поддерживает... социалистов (!) – финансирует раскол внутри левых сил. В итоге, вампиру удаётся ослабить коммунистов и выйти на “социалистическую конституцию” в рамках парламентской демократии.
Далее следует членство в ЕС (1986), неолиберальные реформы, вытеснение левых сил, пока, в конце концов, мы не оказываемся в сегодняшнем дне: пост-рецессийном и пост-ковидном мире – положении глобального роста ультраправых, анти-миграционных, анти-либеральных, ксенофобских, мизогинных, и консервативных движений.
Память о Салазаре долгое время сдерживала рост откровенно людоедских сил и сохраняла необходимость считаться с наследием Апреля 1974-го. Однако, поколение, совершившее Революцию, достигло своего 70-летия, и уходит.
На его место сползаются призраки обновлённого фашизма. Вопрос в том, смогут ли обновиться его исторические противники преже, чем мир снова засосёт в порядок суровых отцов с ботинком на горле демократии.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
1
Пришедший к власти в 1930-х, Салазар установил режим авторитарного корпоративизма. При таковом, элементарными ячейками общества являются не граждане, а организации под контролем государства.
Это была “тихая диктатура”. Салазар не любил фашистскую театральность и публичный террор. Насилие происходило “за кадром”, – с помощью тайной полиции, – и преследовало целью не столько уничтожить, сколько подчинить человека.
Многопартийная демократия виделась Салазару хаосом. Коммунизм – врагом. Место национализма занимал католицизм (“Господь. Отечество. Семья”). Царил культ порядка, закрытость и сдержанность ("диктатура бухгалтеров”). Свобода слова и собраний подавлялась.
Это способствовало поддержке режима со стороны США и Западной Европы, которые видели в Салазаре партнёра по борьбе с “красной угрозой”, и пользовались принудительным трудом рабочих в португальских колониях: Анголе, Мозамбике и Гвинее-Бисау.
Это был бонапартистский режим в интересах патриархального капитализма: лайтовая пиночетовщина длинною в 40 лет.
2
В 1960-х, на фоне деколонизации, вспыхивает восстание в Анголе, затем в Мозамбике, куда, на ряду с другими колониями, лезут западные компании: за нефтью, хлопком, и другими ресурсами.
“Тихая диктатура” бомбит мятежников напалмом, стирая с лица земли до 10 тысяч человек. ООН и СССР выступают с поддержкой деколонизации.
С 1961 по 1974 Салазар призывает более миллиона человек для участия в колониальных войнах. Это способствует росту напряжения в метрополии, которая урбанизируется за счёт капитала: городское население превышает сельское, растёт рабочий класс.
В 1968-м Салазар падает со стула и переживает инсульт. Окружение отстраняет его от власти, но не сообщает ему об этом. Он продолжает отдавать приказы, которые больше никто не исполняет, и подписывать фиктивные документы в рамках театра одного диктатора.
К началу 1970-х 10 тысяч португальских солдат гибнет за тридевять земель, 200 тыс. получает ранения, дезертирство вырастает до 20%. 2/3 бюджета идёт на войну, страна погружается в кризис.
3
В апреле 1974 года группа из 200 военных, вернувшихся из колоний с пониманием, что война зашла в тупик, устроили переворот: заняли военные, связные, и транспортные центры, приказав никому не покидать домов. Народ ослушался. Тысячи вышли на улицы отпраздновать падение режима.
Власть оказалась в руках хунты, которая осуществила демонтаж режима, освободила политзаключенных, и начала переговоры о деколонизации.
Во временное правительство вошли военые, социалисты, социал-демократы, коммунисты, и умеренные правые – редкий случай такого союза.
В результате национализации, предприятия оказались в руках рабочих. Госпиталями управляли врачи, медсёстры, уборщики. Членство в компартии выросло за год с трёх до ста тысяч. Аналогично и в рядах социалистов.
4
Что делает США?
Вместо чилийского сценария в стране-члене НАТО, организованный капитал западных метрополий решает устроить “демократическую контрреволюцию”, и поддерживает... социалистов (!) – финансирует раскол внутри левых сил. В итоге, вампиру удаётся ослабить коммунистов и выйти на “социалистическую конституцию” в рамках парламентской демократии.
Далее следует членство в ЕС (1986), неолиберальные реформы, вытеснение левых сил, пока, в конце концов, мы не оказываемся в сегодняшнем дне: пост-рецессийном и пост-ковидном мире – положении глобального роста ультраправых, анти-миграционных, анти-либеральных, ксенофобских, мизогинных, и консервативных движений.
Память о Салазаре долгое время сдерживала рост откровенно людоедских сил и сохраняла необходимость считаться с наследием Апреля 1974-го. Однако, поколение, совершившее Революцию, достигло своего 70-летия, и уходит.
На его место сползаются призраки обновлённого фашизма. Вопрос в том, смогут ли обновиться его исторические противники преже, чем мир снова засосёт в порядок суровых отцов с ботинком на горле демократии.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
9🔥30❤18🙏8🤣3
Это мой первый выезд за 15 лет с момента въезда. Все эти годы я пребывал в беженском лимбе, и покидать чертог империи не мог. Но вот он я – шагаю по Европе. И сознаю, что совращён Америкой, как школьник физруком.
Нет, я спешил сюда с надеждой. На родной континент. В душистость дома. К людям, которые, думалось мне, всяко "культурнее", "интеллигентнее" и "лучше", чем мои новые соотечественники. “Там-то” всё в разы “уууу!”. Европейцы!
И вот я, значит, прилетаю на "капуч" в эти ваши “барсы”, и понимаю, что у меня культурный шок.
Люди вокруг какие-то кривые и по-деревенски нарядные; всё маленькое и старое; повсюду турист пускает слюни на булыжники тринадцатого века; вместо голубей – павлины.
Блюда несутся и поедаются целую вечность; гарсон ведёт себя, как дети феодалов; воду никто не пьёт и не даёт (а та, что продаётся – со вкусом дворцовой трубы); за мочеиспускание нужно платить какой-то тётке один евро.
Улыбаться незнакомцам, я так понял, здесь не принято; зато курить друг другу в рожи, терроризируя ближнего мокрым кашлем и жёлтыми зубами – вполне.
Ещё все заливают в утро винчик, и беспардонно входят телом в личное пространство. Отовсюду выскакивают какие-то типы c красными белками, как в том фильме с Томом Хенксом (“Я теперь капитан!”), и шепчут на ухо “марихуана, гашиш, кокаин, сумки ив сэн лоран...”
Про рикш я и вовсе молчу... реально можно купить живого человека, который будет крутить педали, везя тебя и твоих дебильных детей в повозке в гору к замку. Ишь панычи!
И это мы сюда себя хотим? Стать новой звёздочкой в сонном царстве? Интегрироваться в это снобское кладбище, которое упивается величием своего имперского прошлого, и требует от нас постыдиться нашего?
Европа мнит себя цивилизацией, но по сей день сушит трусы на канатах перед окном, и цокает по узким мощёным дорожкам для козы и церковного горбуна со свечой.
Как здесь промчать грузовики с капитализмом? Промчать тут может только некто в берете по имени Генрих. С пером, в колготах, и куртецом с шарообразными плечами. Да и тот никуда не спешит. Только время бежит, утекает бабло.
Короче, братцы – Микки Маус сделал своё дело. Жую багет с хамоном в камамбере, который приобрёл в ларьке на трамвайной остановке, а в комикс-облачке из головы – макдак и диснейленд.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
Нет, я спешил сюда с надеждой. На родной континент. В душистость дома. К людям, которые, думалось мне, всяко "культурнее", "интеллигентнее" и "лучше", чем мои новые соотечественники. “Там-то” всё в разы “уууу!”. Европейцы!
И вот я, значит, прилетаю на "капуч" в эти ваши “барсы”, и понимаю, что у меня культурный шок.
Люди вокруг какие-то кривые и по-деревенски нарядные; всё маленькое и старое; повсюду турист пускает слюни на булыжники тринадцатого века; вместо голубей – павлины.
Блюда несутся и поедаются целую вечность; гарсон ведёт себя, как дети феодалов; воду никто не пьёт и не даёт (а та, что продаётся – со вкусом дворцовой трубы); за мочеиспускание нужно платить какой-то тётке один евро.
Улыбаться незнакомцам, я так понял, здесь не принято; зато курить друг другу в рожи, терроризируя ближнего мокрым кашлем и жёлтыми зубами – вполне.
Ещё все заливают в утро винчик, и беспардонно входят телом в личное пространство. Отовсюду выскакивают какие-то типы c красными белками, как в том фильме с Томом Хенксом (“Я теперь капитан!”), и шепчут на ухо “марихуана, гашиш, кокаин, сумки ив сэн лоран...”
Про рикш я и вовсе молчу... реально можно купить живого человека, который будет крутить педали, везя тебя и твоих дебильных детей в повозке в гору к замку. Ишь панычи!
И это мы сюда себя хотим? Стать новой звёздочкой в сонном царстве? Интегрироваться в это снобское кладбище, которое упивается величием своего имперского прошлого, и требует от нас постыдиться нашего?
Европа мнит себя цивилизацией, но по сей день сушит трусы на канатах перед окном, и цокает по узким мощёным дорожкам для козы и церковного горбуна со свечой.
Как здесь промчать грузовики с капитализмом? Промчать тут может только некто в берете по имени Генрих. С пером, в колготах, и куртецом с шарообразными плечами. Да и тот никуда не спешит. Только время бежит, утекает бабло.
Короче, братцы – Микки Маус сделал своё дело. Жую багет с хамоном в камамбере, который приобрёл в ларьке на трамвайной остановке, а в комикс-облачке из головы – макдак и диснейленд.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
🤣59❤38
Тут ещё вот какой момент с Европой. Весь этот надроч на дворцы, гербы, и прочие атрибуты монархий – это, по сути, то, что Эдвард Саид называл ориентализмом: конструирование и воспроизводство романтизируемого образа, в данном случае, не Востока, а Запада, – в рамках той же механики утверждения иерархии власти. Это мифологизация Европы. Но зачем?
В основе такого авто-ориентализма лежит тот же импульс, что и в случае с MAGA... to Make Europe Great Again – заявить великое величие своего прошлого. Нет, не гильотину, не Парижскую Коммуну, и не отрезанные кисти конголезцев, а, в первую очередь, лепнину о королевичах – гнобителях заморских, соседских и собственных народов, чьи потомки монетизируют результат и эстетику угнетения и несправедливости.
Миф о величии служит легитимации идеи культурного лидерства с целью сохранения символической власти и превращения истории в зафиксированный и управляемый образ – в сказку. Создавая санитарное, очищенное от неудобных акцентов знание о Европе, этот миф резко контрастирует с той реальной Европой, которая была, и которая есть, но главное – новыми европейцами, приезжающими сюда из разграбленных далей и меняющими её облик.
Я понимаю, зачем всё это сохранять. А вот чего я не понимаю, так это холопского благоговения над кроватью, где спал и бздел синекровка.
Гуляя по дворцам, я узнаю историю, наслаждаюсь трудом создателей этой формы, – художников и архитекторов, – её технической сложностью, но не могу забыть про исторический контекст.
Вся эта чрезмерность в золотой раме – про беспредел привилегированного меньшинства. Про величие великого произвола и насилия. Про прошлое, в отношении которого хочется сказать: never again.
Гуляя по “старой Европе”, я гуляю по Межигорью, и смотрю на золотые унитазы, созданные за счёт мучения людей, что вызывает у меня желание срочно увидеть картину с отрезанной головой Людовика XVI.
Да, мне не нравится “Марсельза”. Я предпочитаю “Интернационал”. И стою на том, что изъять исторический контекст из "образа Европы" – значит, позволить эстетике обслужить забвение, задрапировать преступление, лежащие в основе “величия” имперской культуры: счесть геноцид народов Африки, Азии и Америки естественной, оправданной, приемлемой ценой за прогресс.
Приняв эту соблазнительную логику, можно разглядеть триумфальную ходу "цивилизации" и в бомбардировках голодной Газы – оправдать палестинское пепелище в кредит: грядущим венчанием квиров из ЦАХАЛ в качестве семиотического утверждения победы “гуманизма".
Самое малое, что мы можем сделать – это хотя бы отдавать себе отчёт в том, что стоит за культом и образом европейской старины, видеть отношения власти в её красоте.
Это нужно не для того, чтобы произвести этический комментарий, – “ах, как они могли”, – а для того, чтобы читать реальность.
Такое чтение открывает иное понимание того же европейского мультикультурализма, который заявляется как более уважительная к культурному разнообразию и специфичности стратегия сожительства разных – альтернатива “плавильному котлу”.
В действительности, мультикультурализм – это глубоко расистская практика, целью которой является не уважение к инаковости пришлых арабов и африканцев, а предотвращение их интеграции в “настоящую Европу”, которая консервируется во всех этих “дворцовых” образах.
Это именно что про расовую и культурную “чистоту”. Про отказ смешиваться с "понаехавшими". Про создание контраста между “нами” и “ними”. Про власть и превосходство белых господ над теми, чьей кровью оплачена вся эта выдающаяся лепнина, стоя под котором нам полагается охать, мечтая приобщиться к миру барина. В сущности, наша реакция на эти дворцы – один из индикаторов принадлежности к "своим" или "чужим".
Не удивительно, что мой весёлый текст из Лиссабона вызвал приступ охранительства в рядах благоговеющих перед Европой постсоветских людей. Оные разглядели в его иронии варвара, не способного оценить культуру и величие лишённого динамизма Старого Света, который ностальгирует по "золотым временам", когда можно было насиловать, грабить, и гордиться этим.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
В основе такого авто-ориентализма лежит тот же импульс, что и в случае с MAGA... to Make Europe Great Again – заявить великое величие своего прошлого. Нет, не гильотину, не Парижскую Коммуну, и не отрезанные кисти конголезцев, а, в первую очередь, лепнину о королевичах – гнобителях заморских, соседских и собственных народов, чьи потомки монетизируют результат и эстетику угнетения и несправедливости.
Миф о величии служит легитимации идеи культурного лидерства с целью сохранения символической власти и превращения истории в зафиксированный и управляемый образ – в сказку. Создавая санитарное, очищенное от неудобных акцентов знание о Европе, этот миф резко контрастирует с той реальной Европой, которая была, и которая есть, но главное – новыми европейцами, приезжающими сюда из разграбленных далей и меняющими её облик.
Я понимаю, зачем всё это сохранять. А вот чего я не понимаю, так это холопского благоговения над кроватью, где спал и бздел синекровка.
Гуляя по дворцам, я узнаю историю, наслаждаюсь трудом создателей этой формы, – художников и архитекторов, – её технической сложностью, но не могу забыть про исторический контекст.
Вся эта чрезмерность в золотой раме – про беспредел привилегированного меньшинства. Про величие великого произвола и насилия. Про прошлое, в отношении которого хочется сказать: never again.
Гуляя по “старой Европе”, я гуляю по Межигорью, и смотрю на золотые унитазы, созданные за счёт мучения людей, что вызывает у меня желание срочно увидеть картину с отрезанной головой Людовика XVI.
Да, мне не нравится “Марсельза”. Я предпочитаю “Интернационал”. И стою на том, что изъять исторический контекст из "образа Европы" – значит, позволить эстетике обслужить забвение, задрапировать преступление, лежащие в основе “величия” имперской культуры: счесть геноцид народов Африки, Азии и Америки естественной, оправданной, приемлемой ценой за прогресс.
Приняв эту соблазнительную логику, можно разглядеть триумфальную ходу "цивилизации" и в бомбардировках голодной Газы – оправдать палестинское пепелище в кредит: грядущим венчанием квиров из ЦАХАЛ в качестве семиотического утверждения победы “гуманизма".
Самое малое, что мы можем сделать – это хотя бы отдавать себе отчёт в том, что стоит за культом и образом европейской старины, видеть отношения власти в её красоте.
Это нужно не для того, чтобы произвести этический комментарий, – “ах, как они могли”, – а для того, чтобы читать реальность.
Такое чтение открывает иное понимание того же европейского мультикультурализма, который заявляется как более уважительная к культурному разнообразию и специфичности стратегия сожительства разных – альтернатива “плавильному котлу”.
В действительности, мультикультурализм – это глубоко расистская практика, целью которой является не уважение к инаковости пришлых арабов и африканцев, а предотвращение их интеграции в “настоящую Европу”, которая консервируется во всех этих “дворцовых” образах.
Это именно что про расовую и культурную “чистоту”. Про отказ смешиваться с "понаехавшими". Про создание контраста между “нами” и “ними”. Про власть и превосходство белых господ над теми, чьей кровью оплачена вся эта выдающаяся лепнина, стоя под котором нам полагается охать, мечтая приобщиться к миру барина. В сущности, наша реакция на эти дворцы – один из индикаторов принадлежности к "своим" или "чужим".
Не удивительно, что мой весёлый текст из Лиссабона вызвал приступ охранительства в рядах благоговеющих перед Европой постсоветских людей. Оные разглядели в его иронии варвара, не способного оценить культуру и величие лишённого динамизма Старого Света, который ностальгирует по "золотым временам", когда можно было насиловать, грабить, и гордиться этим.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
❤55💯22🤣7
Погиб в борьбе Давид Чичкан. Анархист, рисовальщик, товарищ. Человек, для которого равенство и справедливость были не абстрактными концептами, а онтологическими принципами. Художник, чьи выставки регулярно громили украинские фашисты. Убит российскими. Ni dios, ni amo.
😢78🕊25❤18🤣7
Давид запомнился мне любопытным. Интересующимся. Узнающим. Желающим понять. Прояснить. Мир вызывал у него множество вопросов, отвечая на которые он формировал свою политику.
Перечитывая нашу переписку, я вспоминаю живого Давида:
“После моих граффити, – против чести, против веры, против славы, – даже карго-анархисты стали меня критиковать: “широкие массы не поймут”. А мы обращаемся не к широким массам, а к каждому, и требуем всё, всем, тут и сейчас”.
“Мы обращаемся не к широким массам, а к каждому”. Эти слова проясняют политику Давида – её гуманистический фокус на человеке; на каждом живом существе как акторе, который заслуживает внимания, каким бы “маленьким” и “другим” он ни был.
“Всё, всем, тут и сейчас”. Готовы ли к такому эгалитаризму те, кто вчера громил выставки Давида; кто вытеснял его из украинского общества и этим подталкивал к фронту как средству принятия, включения, принадлежности; кто сегодня пытается превратить Давида в вещь, в символический труп на службе националистической пропаганды, забывая, что его целью была социальная революция как условие всех прочих эмансипаций.
“Я стал интересоваться тем, что такое честь. Классики анархизма взывали к общечеловеческой чести. Не совсем понятно, что они имели ввиду... Честь есть офицерская, есть девичья. Про честь бездомного, гея, эмигранта я не слышал. Честь – это аристократическая дичь... Вокруг никто не хочет мириться с иррациональностью чести, веры, славы... Славить кого-либо, что-либо дико”.
Читая письма Давида, а затем панегирики в его честь и славу, считаю важным подчеркнуть разницу между уважением к человеку, его персоне и выбору, и героизацией “смерти за убеждения”.
Не думаю, что у Давида были убеждения. Убеждения – это слишком конечное, твёрдое слово, которое не предполагает сомнений, перемен, и движения, в котором находился его ум. Было бы точнее сказать, что у Давида были принципы: Солидарность, Равенство, и Любовь, без которой невозможна эмпатия, и которую можно увидеть на каждом его фото с бездоГанной. Благодаря ей он прожил дольше, и создал больше...
“Слава – это репутация. Как и, собственно, честь. Но честь – ещё и грубый, тупой кодекс – фиксация на репутации. Рептуация делает заложником её носителя, не даёт ему рефлексировать и меняться”.
Очень не хочется превращать Давида в монумент. Тем более эксплуатировать его убийство для легитимации ядов войны: мотива мести и мотива смерти за убеждения, как доказательства их реальности.
Я не знаю Давида, который хотел умереть за государство. Знаю того, который хотел изменить жизнь. Жить. И чтобы жили все. Тут и сейчас.
Героизируя “смерть за убеждения”, мы заманиваем друг друга в костёр войны. И совершаем подлость – предаём жизнь.
Теряя товарищей, мы не приближаем мир без богов и хозяев. Мы теряем тех, кто нужен нам живым, и кто мог творить жизнь.
Задолго до войны, Давид поздравлял меня с ДР, и я ему на это всегда отшучивался на тему смерти и борьбы:
“если нас поставить рядом, то будет зрелище скелетов. так и пойдём на врагов трудового народа – щёлкая костями, как кастаньетами [...] ты пожелал мне комбинацию ништяков, с которыми можно бросаться в гроб с улыбкой. спасибо”.
На это Давид отвечает:
“ну я тебя ништяками снарядил в бой, а не в гроб”.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
Перечитывая нашу переписку, я вспоминаю живого Давида:
“После моих граффити, – против чести, против веры, против славы, – даже карго-анархисты стали меня критиковать: “широкие массы не поймут”. А мы обращаемся не к широким массам, а к каждому, и требуем всё, всем, тут и сейчас”.
“Мы обращаемся не к широким массам, а к каждому”. Эти слова проясняют политику Давида – её гуманистический фокус на человеке; на каждом живом существе как акторе, который заслуживает внимания, каким бы “маленьким” и “другим” он ни был.
“Всё, всем, тут и сейчас”. Готовы ли к такому эгалитаризму те, кто вчера громил выставки Давида; кто вытеснял его из украинского общества и этим подталкивал к фронту как средству принятия, включения, принадлежности; кто сегодня пытается превратить Давида в вещь, в символический труп на службе националистической пропаганды, забывая, что его целью была социальная революция как условие всех прочих эмансипаций.
“Я стал интересоваться тем, что такое честь. Классики анархизма взывали к общечеловеческой чести. Не совсем понятно, что они имели ввиду... Честь есть офицерская, есть девичья. Про честь бездомного, гея, эмигранта я не слышал. Честь – это аристократическая дичь... Вокруг никто не хочет мириться с иррациональностью чести, веры, славы... Славить кого-либо, что-либо дико”.
Читая письма Давида, а затем панегирики в его честь и славу, считаю важным подчеркнуть разницу между уважением к человеку, его персоне и выбору, и героизацией “смерти за убеждения”.
Не думаю, что у Давида были убеждения. Убеждения – это слишком конечное, твёрдое слово, которое не предполагает сомнений, перемен, и движения, в котором находился его ум. Было бы точнее сказать, что у Давида были принципы: Солидарность, Равенство, и Любовь, без которой невозможна эмпатия, и которую можно увидеть на каждом его фото с бездоГанной. Благодаря ей он прожил дольше, и создал больше...
“Слава – это репутация. Как и, собственно, честь. Но честь – ещё и грубый, тупой кодекс – фиксация на репутации. Рептуация делает заложником её носителя, не даёт ему рефлексировать и меняться”.
Очень не хочется превращать Давида в монумент. Тем более эксплуатировать его убийство для легитимации ядов войны: мотива мести и мотива смерти за убеждения, как доказательства их реальности.
Я не знаю Давида, который хотел умереть за государство. Знаю того, который хотел изменить жизнь. Жить. И чтобы жили все. Тут и сейчас.
Героизируя “смерть за убеждения”, мы заманиваем друг друга в костёр войны. И совершаем подлость – предаём жизнь.
Теряя товарищей, мы не приближаем мир без богов и хозяев. Мы теряем тех, кто нужен нам живым, и кто мог творить жизнь.
Задолго до войны, Давид поздравлял меня с ДР, и я ему на это всегда отшучивался на тему смерти и борьбы:
“если нас поставить рядом, то будет зрелище скелетов. так и пойдём на врагов трудового народа – щёлкая костями, как кастаньетами [...] ты пожелал мне комбинацию ништяков, с которыми можно бросаться в гроб с улыбкой. спасибо”.
На это Давид отвечает:
“ну я тебя ништяками снарядил в бой, а не в гроб”.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
11❤62😢23🕊10🤣6🤪1
Сижу и слушаю как вайбят муэдзины в Стамбуле. Один начинает – из Синей Мечети – другой подхватывает – из Софийской. Их перепев ныряет в ветер, смешивается с шелестом деревьев, становится эхом и сном.
Мне трудно проглотить тот факт, что женщины и мужчины молятся отдельно: одни в просторном заглавии мечети, другие – в хвосте, “на галёрке”. Это кажется несправедливым и унизительным.
Но это мне – пришлому человеку из другой культуры. Имея мнение, я далёк от либеральной проповеди, которая лезет со своими имперскими обобщениями в чужие храмы.
Мусульманский мир не сводится к консервативным, исключающим модерность формам. Тот же Стамбул с его замесом мечетей, футуристических башен и “вавилонского” монументализма, производит сильное впечатление. История здесь – не музей, и не кладбище, как в Европе, а живое пространство, по которому ходят современные люди – в том числе, в стильных хиджбах.
Я не могу понять, почему хиджаб “угнетает женщину”, а необходимость “быть привлекательной”, соответствуя стандартам красоты, “краситься”, “наряжаться”, и выставлять на рынки всеобщего обозрения куски своей голой плоти, как это вынуждены делать женщины на Западе, – нет.
Возможно, мне это сложно понять потому, что я – мужчина, и женский опыт для меня закрыт? Возможно. Но я и не соратник того рода феминизму, который затыкает рты и монополизирует темы по гендеру.
Как по мне, статус любой практики определяется не её формой, историей, и моим мнением на этот счёт, а наличием или отсутствием у практикующего субъекта выбора и условий выбирать без принуждения.
Турция – не Иран, и не Афганистан. Здесь ещё живо наследие Ататюрка, который упразднил шариатское право, и превратил турецких женщин из подданных империи в гражданок нового государства. На заре национальной революции, кемализм даже запрещал традиционную одежду госслужащим...
Десятилетия “прогрессивного авторитаризма” сделали своё дело. В Стамбуле, выбор закрывать или открывать своё тело у женщины есть. Как есть не только мнение белых бучей из Бушвика, которые лишают мусульманок агентности, утверждая, что хиджаб – это клетка.
Работы Leila Ahmed, Begum Rokeya, Amina Wadud, Azizah al-Hibri, Mona Eltahawy, Yasmin Mogahed, Zainah Anwar, Fatima Mernissi, Shirin Ebadi, Hilal Kaplan, Huriye Martı, Asma Barlas и других мусульманок позволяют услышать женские голоса в исламе.
Далеко не все эти авторки видят в хиджабе символ патриархального угнетения. Напротив: в условиях капитализма и исламофобии, данный элемент одежды может становиться символом идентичности и солидарности; средством защиты от низведения женщины до объекта чужих оценок и желаний, её сексуализации.
Эмансипация – это не только про отказ брить ноги в пику патриархату или заниматься любовью с мохнатой палочкой под названием “мужчина” (проблема “токсичной маскулинности” не в маскулинности, а в токсичности). Эмансипация – это про право распоряжаться своим телом и вступать в любые взаимные формы отношений – в том числе, с богом.
“Освобождая” женщин, либеральная пионерия склонна забывать, что женщина, как и всякий человек, может хотеть не только кресло босса над подчинёнными трудягами, но и, например, молиться, молчать, закрываться; обладать не только материальными, но и духовными, культурными потребностями.
Рассуждая об этом из берлоги с пенисами, и плывя на волнах муэдзинского эмбиента, я заключаю, что фундаментом солидарности является эмпатия и уважение к человеку, его выбору, голосу и мечтам.
На фоне преисполненных достоинством мусульманок, образ, который навязывает женщинам западная поп-культура, представляется мне образом побирающегося отчаяния, пытающегося соблазнить ближнего своим разоблачением – отсутствием какой-либо игры и тайны.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
Мне трудно проглотить тот факт, что женщины и мужчины молятся отдельно: одни в просторном заглавии мечети, другие – в хвосте, “на галёрке”. Это кажется несправедливым и унизительным.
Но это мне – пришлому человеку из другой культуры. Имея мнение, я далёк от либеральной проповеди, которая лезет со своими имперскими обобщениями в чужие храмы.
Мусульманский мир не сводится к консервативным, исключающим модерность формам. Тот же Стамбул с его замесом мечетей, футуристических башен и “вавилонского” монументализма, производит сильное впечатление. История здесь – не музей, и не кладбище, как в Европе, а живое пространство, по которому ходят современные люди – в том числе, в стильных хиджбах.
Я не могу понять, почему хиджаб “угнетает женщину”, а необходимость “быть привлекательной”, соответствуя стандартам красоты, “краситься”, “наряжаться”, и выставлять на рынки всеобщего обозрения куски своей голой плоти, как это вынуждены делать женщины на Западе, – нет.
Возможно, мне это сложно понять потому, что я – мужчина, и женский опыт для меня закрыт? Возможно. Но я и не соратник того рода феминизму, который затыкает рты и монополизирует темы по гендеру.
Как по мне, статус любой практики определяется не её формой, историей, и моим мнением на этот счёт, а наличием или отсутствием у практикующего субъекта выбора и условий выбирать без принуждения.
Турция – не Иран, и не Афганистан. Здесь ещё живо наследие Ататюрка, который упразднил шариатское право, и превратил турецких женщин из подданных империи в гражданок нового государства. На заре национальной революции, кемализм даже запрещал традиционную одежду госслужащим...
Десятилетия “прогрессивного авторитаризма” сделали своё дело. В Стамбуле, выбор закрывать или открывать своё тело у женщины есть. Как есть не только мнение белых бучей из Бушвика, которые лишают мусульманок агентности, утверждая, что хиджаб – это клетка.
Работы Leila Ahmed, Begum Rokeya, Amina Wadud, Azizah al-Hibri, Mona Eltahawy, Yasmin Mogahed, Zainah Anwar, Fatima Mernissi, Shirin Ebadi, Hilal Kaplan, Huriye Martı, Asma Barlas и других мусульманок позволяют услышать женские голоса в исламе.
Далеко не все эти авторки видят в хиджабе символ патриархального угнетения. Напротив: в условиях капитализма и исламофобии, данный элемент одежды может становиться символом идентичности и солидарности; средством защиты от низведения женщины до объекта чужих оценок и желаний, её сексуализации.
Эмансипация – это не только про отказ брить ноги в пику патриархату или заниматься любовью с мохнатой палочкой под названием “мужчина” (проблема “токсичной маскулинности” не в маскулинности, а в токсичности). Эмансипация – это про право распоряжаться своим телом и вступать в любые взаимные формы отношений – в том числе, с богом.
“Освобождая” женщин, либеральная пионерия склонна забывать, что женщина, как и всякий человек, может хотеть не только кресло босса над подчинёнными трудягами, но и, например, молиться, молчать, закрываться; обладать не только материальными, но и духовными, культурными потребностями.
Рассуждая об этом из берлоги с пенисами, и плывя на волнах муэдзинского эмбиента, я заключаю, что фундаментом солидарности является эмпатия и уважение к человеку, его выбору, голосу и мечтам.
На фоне преисполненных достоинством мусульманок, образ, который навязывает женщинам западная поп-культура, представляется мне образом побирающегося отчаяния, пытающегося соблазнить ближнего своим разоблачением – отсутствием какой-либо игры и тайны.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
12❤68
Стамбул умчал моё сердце. Особенно на контрасте с европейским моргом.
1
Таких человеческих рек я не встречал ни в захлебывающемся самим собой Нью-Йорке, ни в распростёртом Лос Анджелесе.
Потрясает не столько количество людей, сколько их разнообразие. То, что принято связывать с западными столицами, и чего в них на поверку всё меньше, есть здесь – в месте далёком от глобальной моноформы.
Речь о парадоксальном диапазоне: возможности встретить в квадрате метра женщину в никабе и трансгендерную женщину, коммуниста и муллу, хипстера и националиста.
Это разнообразие заявляет себя и на уровне семьи: одна сестра гуляет в хиджабе, другая – с голым животом и без бровей.
Европа разделяет разных по коробкам. Америка пытается сплавить их в среднее арифметическое. Здесь же они существуют все вместе, не теряя каждый своей особенности, и образуя цветной ток.
Этот ток возникает не из принуждения ко “всему хорошему”, а на стыке “всего плохого”: османского империализма, революционного национализма, исламского консерватизма, и рыночного авторитаризма – в их борьбе друг с другом и левыми мечтами.
2
Стамбул необъятен и захлёстывает меня своим динамизмом.
Я не помню другого города, который был бы настолько многослойным и энергичным. Здесь мне хочется жить. Погружаться в бескрайние улицы, открывать вездесущие двери, сосать чайный кристалл с усачами.
От мечети до площади – люди общаются в группах, до глубокой ночи, которую прорезает мяч играющих в него детей.
Стоит тебе заблудиться, и рядом возникает прохожий, которому не всё равно. Забыл пролезть сквозь чащу тел на выход из трамвая? Гуща улыбок расступается, создаёт коридор.
В конце концов, ты подворачиваешь ногу, и на твой шлепок о кафель выбегает кот – урчать и ластиться, отменяя боль.
3
Тут мне, впрочем, полагается утереть слюни, нахмурить брови, и сопроводить мою валентинку рядом оговорок:
Во-первых, Стамбул – скорее исключение, чем правило: большинство турецких городов более однородны и консервативны.
Во-вторых, эрдогановская Турция находится в числе лидеров по количеству политзаключённых, и ведёт борьбу с парламентской демократией, леваками, квирами, и курдами: в частности, автономией Рожава.
В-третьих, автор данного текста — мужчина. Услышать женские голоса о турецкой реальности помогают тексты Elif Shafak, Aslı Erdoğan, Leylâ Erbil, Ayfer Tunç, Pınar Selek, Şirin Tekeli, Ayşe Gül Altınay, Ceylan Aras, Sakine Cansız, YPJ.
4
Хочется говорить о красоте этих людей. Они напоминают крылья, паруса, порывы ветра.
Их красота не сводится к внешности. Я обнаруживаю её в движении воздушных масс, чувстве места, его запахах и голосах.
Есть она и в строгом достоинстве ислама – умении сочетать традицию и современность, насыщенность и сдержанность.
Моим проводником в эту красоту становится девушка по имени Афнан в мечети Сулеймание. Она называет меня братом, и говорит об исламской этике заботы о животных с такой искренней страстью.
Мы обсуждаем гнёзда птиц в минаретах, непостижимые звериные молитвы, и то, какую роль играет воля и выбор в отношениях с Всевышним.
Я давно не встречал такого живого, присутствующего лица. В нём нет тревоги и отрешённости, которую я вижу на улицах западных столиц – в отмороженных взглядах одичавшего от цинизма и зацикленности на себе рыночного индивида.
Сила и красота Афнан – в её вере, которая осязаема рядом с ней даже мной – краснопузым безбожником.
5
Турецкий мир не закрыт от западных влияний. Здесь тоже можно встретить молодых людей в кепке NY, майке Brooklyn, и худи California; мужчин, читающих Коран на экране последнего iPhone; женщин с номером Vogue Arabia. Всё это, однако, не перевешивает гордую штучность стамбульского многомирья, его “турецкость”.
Глядя на стамбульцев, я думаю о том, как многие из нас приучены заглядывать в западную пасть, стремиться в Нью-Йорк, Калифорнию, Лондон, Берлин...; и как под этим, по сути, неоколониальным стремлением гаснет сознание собственной ценности – желание видеть, любить, и возделывать свои миры, их сад, культуру, красоту, и краски.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
1
Таких человеческих рек я не встречал ни в захлебывающемся самим собой Нью-Йорке, ни в распростёртом Лос Анджелесе.
Потрясает не столько количество людей, сколько их разнообразие. То, что принято связывать с западными столицами, и чего в них на поверку всё меньше, есть здесь – в месте далёком от глобальной моноформы.
Речь о парадоксальном диапазоне: возможности встретить в квадрате метра женщину в никабе и трансгендерную женщину, коммуниста и муллу, хипстера и националиста.
Это разнообразие заявляет себя и на уровне семьи: одна сестра гуляет в хиджабе, другая – с голым животом и без бровей.
Европа разделяет разных по коробкам. Америка пытается сплавить их в среднее арифметическое. Здесь же они существуют все вместе, не теряя каждый своей особенности, и образуя цветной ток.
Этот ток возникает не из принуждения ко “всему хорошему”, а на стыке “всего плохого”: османского империализма, революционного национализма, исламского консерватизма, и рыночного авторитаризма – в их борьбе друг с другом и левыми мечтами.
2
Стамбул необъятен и захлёстывает меня своим динамизмом.
Я не помню другого города, который был бы настолько многослойным и энергичным. Здесь мне хочется жить. Погружаться в бескрайние улицы, открывать вездесущие двери, сосать чайный кристалл с усачами.
От мечети до площади – люди общаются в группах, до глубокой ночи, которую прорезает мяч играющих в него детей.
Стоит тебе заблудиться, и рядом возникает прохожий, которому не всё равно. Забыл пролезть сквозь чащу тел на выход из трамвая? Гуща улыбок расступается, создаёт коридор.
В конце концов, ты подворачиваешь ногу, и на твой шлепок о кафель выбегает кот – урчать и ластиться, отменяя боль.
3
Тут мне, впрочем, полагается утереть слюни, нахмурить брови, и сопроводить мою валентинку рядом оговорок:
Во-первых, Стамбул – скорее исключение, чем правило: большинство турецких городов более однородны и консервативны.
Во-вторых, эрдогановская Турция находится в числе лидеров по количеству политзаключённых, и ведёт борьбу с парламентской демократией, леваками, квирами, и курдами: в частности, автономией Рожава.
В-третьих, автор данного текста — мужчина. Услышать женские голоса о турецкой реальности помогают тексты Elif Shafak, Aslı Erdoğan, Leylâ Erbil, Ayfer Tunç, Pınar Selek, Şirin Tekeli, Ayşe Gül Altınay, Ceylan Aras, Sakine Cansız, YPJ.
4
Хочется говорить о красоте этих людей. Они напоминают крылья, паруса, порывы ветра.
Их красота не сводится к внешности. Я обнаруживаю её в движении воздушных масс, чувстве места, его запахах и голосах.
Есть она и в строгом достоинстве ислама – умении сочетать традицию и современность, насыщенность и сдержанность.
Моим проводником в эту красоту становится девушка по имени Афнан в мечети Сулеймание. Она называет меня братом, и говорит об исламской этике заботы о животных с такой искренней страстью.
Мы обсуждаем гнёзда птиц в минаретах, непостижимые звериные молитвы, и то, какую роль играет воля и выбор в отношениях с Всевышним.
Я давно не встречал такого живого, присутствующего лица. В нём нет тревоги и отрешённости, которую я вижу на улицах западных столиц – в отмороженных взглядах одичавшего от цинизма и зацикленности на себе рыночного индивида.
Сила и красота Афнан – в её вере, которая осязаема рядом с ней даже мной – краснопузым безбожником.
5
Турецкий мир не закрыт от западных влияний. Здесь тоже можно встретить молодых людей в кепке NY, майке Brooklyn, и худи California; мужчин, читающих Коран на экране последнего iPhone; женщин с номером Vogue Arabia. Всё это, однако, не перевешивает гордую штучность стамбульского многомирья, его “турецкость”.
Глядя на стамбульцев, я думаю о том, как многие из нас приучены заглядывать в западную пасть, стремиться в Нью-Йорк, Калифорнию, Лондон, Берлин...; и как под этим, по сути, неоколониальным стремлением гаснет сознание собственной ценности – желание видеть, любить, и возделывать свои миры, их сад, культуру, красоту, и краски.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
9❤93🤪10🔥9🦄6🍓3
БЕРЛИНСКИЙ ДНЕВНИК
До чего же не мой ваш Берлин – бабкина казарма, объединяющая сенильный уют и кислый сумрак, в тине которого засело нечто злое.
1
Даже не знаю, что меня больше отторгает – формы этого города (разящие ментурой и тюрягой), его мещанство, или законсервированные в нём люди? Пожалуй, люди.
Улицы немецкой столицы потрясают своей “белизной”. Я и забыл, каково это, когда вокруг столько этнически однородных лиц. Покрытые скукой, лишённые всякой красоты, эти лица не вызывают ничего, кроме досады и тоски.
Увы, мигранты, на которых ропщет кликуша, всё ещё не разбавили немецкий лейтмотив, породивший людей с наружностью моли и сельди.
В чём же причина этих холодных и обвисших физиономий? В сложной истории “титульной нации”, её преступлениях, или самом чудовище “национального государства” – гробовщике имперских радуг и рассаднике однообразия?
2
Я бывал в этом городе множество раз. И понимаю, почему каждый киевский хипстер мечтает реализовать свою провинциальность именно здесь.
Обилие родных голосов, знакомая природа, узнаваемые панельки и дворцы, львовские улочки и питерские дворики – всё это придаёт Берлину домашнюю зловещесть. Многие релоканты находят её комфортной.
Это город для тех из нас, кто не готов удрать за тридевять земель в разительно иные дали. Кто уезжает из Киева, чтобы приехать в такой же Киев – только богаче, чище, заграничнее. Кто хочет оставаться неподалёку от мамы, друзей и народа, который “во всём виноват”. Выйти из поезда в своём лучшем пальто, и пойти на литературный вечер в “пивосад” – жевать пенисуальную сосиску и наслаждаться искусством бездельников за дверью в наклейках и жвачках.
Близость к тоталитарным родинам создаёт рыночную нишу придворных услуг: от “правительств в изгнании” до круглых столов при участии “украинских голосов”, чьё качество вынуждает представлять всё это оптом – в рамках популярного ориенталистского жанра “малые народы на пути в демократию”.
3
Окоченев от августовских морозов, я стою под могильной плитой серого, как пузо крысы, неба, и проживаю слова Гессе:
“Куда бы я ни взглянул, куда бы ни обратился мыслью, нигде не ждала меня радость, ничто меня не звало, не манило, всё воняло гнилой изношенностью, гнилым полудовольством, всё было старое, вялое, серое, дряблое, дохлое. Боже, как это получилось?”
Не выдержав красоты рекламного плаката, я решил съесть ту самую сосиску, и приобрёл её под мостом у станции метро “Зоопарк”.
Стоило мне вложить в свой орал её конец, как отовсюду ко мне начали сходиться калеки и бездомные. Окружив мой столик, они смотрели на меня из дождя своими мутными арийскими глазами, открывали рты, и жевали воздух.
Сосиска в горло не зашла, и я отодвинул картонку с ней поближе к беззубому Герхарду.
“Данкешоооон, майн хер”, – выругался он.
Тут же дюжина чумазых ладоней принялась загребать мои гарниры. Долговязый отсыпал коротышке, Хельга чесалась, а Герхард – Герхард уже мчался на своём инвалидном кресле прочь – с трофейной сосиской, по направлению к Бранденбургским воротам.
Читать продолжение.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
До чего же не мой ваш Берлин – бабкина казарма, объединяющая сенильный уют и кислый сумрак, в тине которого засело нечто злое.
1
Даже не знаю, что меня больше отторгает – формы этого города (разящие ментурой и тюрягой), его мещанство, или законсервированные в нём люди? Пожалуй, люди.
Улицы немецкой столицы потрясают своей “белизной”. Я и забыл, каково это, когда вокруг столько этнически однородных лиц. Покрытые скукой, лишённые всякой красоты, эти лица не вызывают ничего, кроме досады и тоски.
Увы, мигранты, на которых ропщет кликуша, всё ещё не разбавили немецкий лейтмотив, породивший людей с наружностью моли и сельди.
В чём же причина этих холодных и обвисших физиономий? В сложной истории “титульной нации”, её преступлениях, или самом чудовище “национального государства” – гробовщике имперских радуг и рассаднике однообразия?
2
Я бывал в этом городе множество раз. И понимаю, почему каждый киевский хипстер мечтает реализовать свою провинциальность именно здесь.
Обилие родных голосов, знакомая природа, узнаваемые панельки и дворцы, львовские улочки и питерские дворики – всё это придаёт Берлину домашнюю зловещесть. Многие релоканты находят её комфортной.
Это город для тех из нас, кто не готов удрать за тридевять земель в разительно иные дали. Кто уезжает из Киева, чтобы приехать в такой же Киев – только богаче, чище, заграничнее. Кто хочет оставаться неподалёку от мамы, друзей и народа, который “во всём виноват”. Выйти из поезда в своём лучшем пальто, и пойти на литературный вечер в “пивосад” – жевать пенисуальную сосиску и наслаждаться искусством бездельников за дверью в наклейках и жвачках.
Близость к тоталитарным родинам создаёт рыночную нишу придворных услуг: от “правительств в изгнании” до круглых столов при участии “украинских голосов”, чьё качество вынуждает представлять всё это оптом – в рамках популярного ориенталистского жанра “малые народы на пути в демократию”.
3
Окоченев от августовских морозов, я стою под могильной плитой серого, как пузо крысы, неба, и проживаю слова Гессе:
“Куда бы я ни взглянул, куда бы ни обратился мыслью, нигде не ждала меня радость, ничто меня не звало, не манило, всё воняло гнилой изношенностью, гнилым полудовольством, всё было старое, вялое, серое, дряблое, дохлое. Боже, как это получилось?”
Не выдержав красоты рекламного плаката, я решил съесть ту самую сосиску, и приобрёл её под мостом у станции метро “Зоопарк”.
Стоило мне вложить в свой орал её конец, как отовсюду ко мне начали сходиться калеки и бездомные. Окружив мой столик, они смотрели на меня из дождя своими мутными арийскими глазами, открывали рты, и жевали воздух.
Сосиска в горло не зашла, и я отодвинул картонку с ней поближе к беззубому Герхарду.
“Данкешоооон, майн хер”, – выругался он.
Тут же дюжина чумазых ладоней принялась загребать мои гарниры. Долговязый отсыпал коротышке, Хельга чесалась, а Герхард – Герхард уже мчался на своём инвалидном кресле прочь – с трофейной сосиской, по направлению к Бранденбургским воротам.
Читать продолжение.
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
1❤10🔥6
Продолжение берлинского дневника. Начало здесь.
4
Берлин пахнет коричной булкой, резиновой дубинкой, и прошлым. Я приехал сюда с намерением влюбиться в этот город. С ним связано моё детство и ориентиры: Гегель и Маркс, готика и романтизм, Крафтверк и ГДР...
Однако, Берлин оказался очередным объедком ХХ века, за которым тянется культовый шлейф. Это на него слетается хипстерская саранча.
Молодые берлинцы разят стариками: розой, лавандой и печеньем. Ряженые во что-то смешное и нарочитое, седлают мелкобуржуазные велосипедики, и едут в кафешку – шушукаться с такими же тепличными нормиз.
Шагая по штрассэ, я вижу одинаково модных людей – под фикусом, в свете неоновых лозунгов а-ля “будущее впереди”.
Здесь они дожидаются супчик и булку, вяжут носки и морские узлы, обсуждают гардеробы и расчёсывают собачонку в полушубке.
Заглянул в коляску, а там – морщинистый младенец: ещё маленький, а уже гадкий; чего-то требует, кидая пухлую конечность от сердца к солнцу.
5
Гулял по Восточному Берлину и попал в призрака — социалистические панельки с их микрокосмосами общих дворов, где дядя Женя выбивал ковёр, бабки с лавки хмурились на блудниц, а я сжимал недоразвитый сосок девочки по имени Тома.
Это вызывает у меня смесь ностальгии и тошноты, как если я проснулся в предыдущей серии этого фильма, и принуждён в ней снова теперь жить.
Вслед за дежавю наступает понимание, что в этом городе мой интимный русский понятен каждому второму. Каждый второй может подслушивать меня в метро, на улицах, под фонарём. В Берлине я нигде не сам с собой. Повсюду “свои”. А где их нет, там на меня таращится берёза.
6
Нос Буратино пронзает берлинский камин. За ним обнаруживается джентрифицированный кадавр и вялотекущие толпы субмиссивных анальщиков – люди, которые трепещут перед властью и правилом.
Всё здесь хочется проветрить, растормошить и вытащить из нагретой кишечными газами постели. Не удивительно, что из подвала спящей "крепости Европа" лезет старая хтонь – то в лице партий вроде AfD, то под видом съехавших с катушек субалтернов, которые въезжают в лицемерные толпы с лебкухеном в руках.
Немецкий порядок – душен, и представляет собой крайне навязчивый режим биополитического доминирования: везде присутствует некое командующее родительское начало – инфантилизирующий опекун, который пытается тебя направить, проконтролировать, отрегулировать: тут нельзя ходить, там нельзя стоять...
Вооружённый американским паспортом, я два часа проходил границу, где мне не давали пить воду, пока расисты шмонали людей в хиджабах.
Пошёл было смотреть Гаспара Фридриха, как из паркета полезли, словно фарш, вахтёрские тётки: одна просит перевесить сумку, вторая требует, чтобы на моём институтском ID стояла какая-то дата, третья следует по пятам, и комментирует картины: “если присмотреться, то здесь можно увидеть домик”.
Кончилось тем, что я присел на лавку у статуи голого мальчика, сфотографировал зачем-то его писюн, сделал глоток воды, и на меня набросилась охрана с мелированными чёлками, мол, воду и в музее пить запрещено.
Спрятал бутылку, улыбаюсь разрядки ради. Но фрицы не улыбаются. Тупо выпроводили меня из здания через отдельный вход.
7
Махнув рукой, побрёл на вокзал. Там сотрудники перрона орали на пассажиров и свистели в свистки. Для полноты натюрморта не хватало овчарок.
Сел в электричку и поехал в Потсдам — гулять по парку с порнографическим названием Сансуси. Пока ехал, смотрел на облака, и думал о Циклоне Бэ – клубится ли он так же, или, наоборот, прозрачен, как немецкие глаза?
Думал об этом, и заметил табличку у окна: “Неправомерное использование повлечёт за собой наказание”.
Финальным гвоздём в гроб моих впечатлений стали ивы. Вы не поверите, но немцы их стригут! Деревья, чьи ветви должны свисать над озёрами слёз, как косы девушек, лишившихся любви... стоят подстрижены, как узники Дахау.
Ауфидерзейн!
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
4
Берлин пахнет коричной булкой, резиновой дубинкой, и прошлым. Я приехал сюда с намерением влюбиться в этот город. С ним связано моё детство и ориентиры: Гегель и Маркс, готика и романтизм, Крафтверк и ГДР...
Однако, Берлин оказался очередным объедком ХХ века, за которым тянется культовый шлейф. Это на него слетается хипстерская саранча.
Молодые берлинцы разят стариками: розой, лавандой и печеньем. Ряженые во что-то смешное и нарочитое, седлают мелкобуржуазные велосипедики, и едут в кафешку – шушукаться с такими же тепличными нормиз.
Шагая по штрассэ, я вижу одинаково модных людей – под фикусом, в свете неоновых лозунгов а-ля “будущее впереди”.
Здесь они дожидаются супчик и булку, вяжут носки и морские узлы, обсуждают гардеробы и расчёсывают собачонку в полушубке.
Заглянул в коляску, а там – морщинистый младенец: ещё маленький, а уже гадкий; чего-то требует, кидая пухлую конечность от сердца к солнцу.
5
Гулял по Восточному Берлину и попал в призрака — социалистические панельки с их микрокосмосами общих дворов, где дядя Женя выбивал ковёр, бабки с лавки хмурились на блудниц, а я сжимал недоразвитый сосок девочки по имени Тома.
Это вызывает у меня смесь ностальгии и тошноты, как если я проснулся в предыдущей серии этого фильма, и принуждён в ней снова теперь жить.
Вслед за дежавю наступает понимание, что в этом городе мой интимный русский понятен каждому второму. Каждый второй может подслушивать меня в метро, на улицах, под фонарём. В Берлине я нигде не сам с собой. Повсюду “свои”. А где их нет, там на меня таращится берёза.
6
Нос Буратино пронзает берлинский камин. За ним обнаруживается джентрифицированный кадавр и вялотекущие толпы субмиссивных анальщиков – люди, которые трепещут перед властью и правилом.
Всё здесь хочется проветрить, растормошить и вытащить из нагретой кишечными газами постели. Не удивительно, что из подвала спящей "крепости Европа" лезет старая хтонь – то в лице партий вроде AfD, то под видом съехавших с катушек субалтернов, которые въезжают в лицемерные толпы с лебкухеном в руках.
Немецкий порядок – душен, и представляет собой крайне навязчивый режим биополитического доминирования: везде присутствует некое командующее родительское начало – инфантилизирующий опекун, который пытается тебя направить, проконтролировать, отрегулировать: тут нельзя ходить, там нельзя стоять...
Вооружённый американским паспортом, я два часа проходил границу, где мне не давали пить воду, пока расисты шмонали людей в хиджабах.
Пошёл было смотреть Гаспара Фридриха, как из паркета полезли, словно фарш, вахтёрские тётки: одна просит перевесить сумку, вторая требует, чтобы на моём институтском ID стояла какая-то дата, третья следует по пятам, и комментирует картины: “если присмотреться, то здесь можно увидеть домик”.
Кончилось тем, что я присел на лавку у статуи голого мальчика, сфотографировал зачем-то его писюн, сделал глоток воды, и на меня набросилась охрана с мелированными чёлками, мол, воду и в музее пить запрещено.
Спрятал бутылку, улыбаюсь разрядки ради. Но фрицы не улыбаются. Тупо выпроводили меня из здания через отдельный вход.
7
Махнув рукой, побрёл на вокзал. Там сотрудники перрона орали на пассажиров и свистели в свистки. Для полноты натюрморта не хватало овчарок.
Сел в электричку и поехал в Потсдам — гулять по парку с порнографическим названием Сансуси. Пока ехал, смотрел на облака, и думал о Циклоне Бэ – клубится ли он так же, или, наоборот, прозрачен, как немецкие глаза?
Думал об этом, и заметил табличку у окна: “Неправомерное использование повлечёт за собой наказание”.
Финальным гвоздём в гроб моих впечатлений стали ивы. Вы не поверите, но немцы их стригут! Деревья, чьи ветви должны свисать над озёрами слёз, как косы девушек, лишившихся любви... стоят подстрижены, как узники Дахау.
Ауфидерзейн!
@dadakinder — поддержать — бустнуть канал
2❤22🔥13