Описывая возможный "дивный новый мир", Фуко предлагает обратиться к опыту античных практик "заботы о себе". В "Герменевтике субъекта" Фуко анализирует опыт религиозно-философских сообществ на примере платонизма и стоицизма. Поскольку за рамками исследования остаются пифагорейские союзы и неоплатонические школы, при дальнейшем анализе их необходимо держать в фокусе для полноты картины.

Пифагорейские союзы являлись, с одной стороны, "математико-философской сектой", а с другой стороны — политическим объединением, активно влиявшим на полисную политику Кротона. Важно заметить, как в рамках школы соотносятся между собой положение субъекта в микросоциуме и степень его "просвещенности". Пифагор разделил школу на два сектора "акусматиков" (ориентированные на ритуальную жизнь послушники) и "математиков" (исследователи, коллеги Пифагора). Такое разделение на ступени Пифагор, по всей видимости, берёт по аналогии из малых и больших элевсинских мистерий. Послушники-акусматики выполняли рутинную интеллектуальную работу, которая затем присваивалась "высшими отделами мозга" школы, у которой, если угодно, было только одно "Я" (Пифагор) — все открытия приписывались ему. Учение о "переселении душ" (метемпсихозе) подкрепляло субъекта в осознании себя как частицы цельной структуры. Чем не "роевое сознание"? :)

Платон перерабатывает опыт пифагорейских союзов и делает существование субъектов философского сообщества более индивидуализированным, однако структура знания остаётся сходной: коллективные исследования, наличие уровней информированния (где на последнем ученику открывается Платоновское "неписанное учение"), закрытый характер школы. Интересно, что в условиях бóльшей индивидуализации членов сообщества возникает "наложение секторов сознания": Аристотель, молодым человеком приехавший в Академию [1], понимает, что у каждого из учеников своё понимание теории идей, не во всём согласованное с другими.

Ранний стоицизм возникает как единая школа со своим жизненным укладом, но труды Сенеки [2], Эпиктета и Марка Аврелия уже нацелены на существование автономного субъекта в условиях относительно агрессивной "среды". Толпа, непрерывно окружающая субъекта, представляет собой ворох других мнений — или других "studies" :) — которых необходимо избегать, чтобы сохранить свою идентичность. Как пишет Сенека, «Первое, что обещает дать философия, – это умение жить среди людей, благожелательность и общительность (. . .) Пусть тот, кто приглядится к нам ближе, знает, насколько отличаемся мы от толпы» (5 письмо). Общение осуществляется только с избранными (в системе "свой/чужой"). Философия стоицизма — алгоритм поведения для секторов коллективного сознания в условиях сосуществования с множеством секторов других "сознаний". В связи с разработанным алгоритмом такого сосуществования Фуко и заостряет своё внимание на опыте античных "практик себя" как живой и актуальной альтернативе проекту Просвещения.

В неоплатонизме субъект, как и в системах Пифагора и Платона, предстаёт частицей Мировой Души, которая посредством индивидуальных сознаний "решает вопросы". Душа, в свою очередь, ориентируется на Мировой Ум — парадигму, представляющую собой матрицу всех возможных эйдосов и связей между ними. Ум манифестируется из Единого — апофатически определяемого внемирового начала, или, как мы могли бы сказать, — "Я"-идентичности, из которой исходят все "идеи" Ума: тот самый "метафизический ноль". Становится соблазнительной идея о микро- и макрокосмосе как повторяющих друг друга структурах. но не в лице человека и мира в целом, а в аналогичном ряду "человек-коллектив-сумма коллективов-человечество", где каждый последующий член является "макрокосмом" для предыдущего, и наоборот.

[1] Правда, приезжает он в момент, когда Платона в школе не было, и академия "лежала без сознания" ;)
[2] "Нравственные письма к Луцилию" в данном контексте интересны не только как инструкция для индивидуального сознания, но и, вспоминая пример с "феодалами 15-го века", — как особая эпистолярная практика.

Существует множество теоретических моделей, описывающих групповые формы жизни людей. Многие из этих моделей были апробированы в реальной жизни, и, как правило, у любой из них обнаруживаются свои недостатки и "слепые зоны". В этом нет ничего шокирующего, ведь соотнесение теории с практикой — проблема, стоящая вне времени. В данном случае она возникает не только из-за нехватки фактологических данных, но также по причине декларативного характера многих политических программ. В этом заключается, вероятно, одно из самых парадоксальных свойств политики — желаемое может выдаваться за действительное и становиться им.

Отсюда становится понятным пафос Просвещения, несущего свет знаний в глухие деревни к дремучим и немытым пейзанам. В результате такой "борьбы с реальностью" возможны подвижки к лучшему. Однако случается это не всегда, а в некоторых случаях и вовсе приводит к последствиям, гораздо более худшим, чем исходные условия. Хорошей иллюстрацией к таким "ухудшениям" является неореакционная критика "истории вигов" (https://en.wikipedia.org/wiki/Whig_history): концепта, согласно которому реальность всегда развивается "в правильном направлении". Именно с момента появления истории вигов неореакционеры (Молдбаг и др.) отсчитывают появление всей "левацкой заразы", вылившейся в массовую иммиграцию, диктатуру политической корректности и прочего sjw-бесия. Проблема "отката назад", выраженная в самом названии неореакции, под разными углами анализируется политическими мыслителями из совершенно разных лагерей: от уже упомянутых французских теоретиков пост-модерна и культурных марксистов до альт-райтов, либертарианцев и прагматистов.

К последним относился Ричард Рорти — известный американский философ-прагматист. Он интересен не только своими пост-аналитическими взглядами на философию (на чём, конечно, стоит заострить внимание в будущем), но и одним заявлением, действительно сближающим его с неореакционерами. В одном из философских сборников 80-х годов, именуемом "The Historiography of Philosophy: Four Genres", где отметились многие видные представители аналитической школы, Рорти признаёт, что человечество эпохи модерна отказалось от Аристотелевских начал в политике, и всё пошло не так. Если во второй половине 20-го века принято говорить об "антропологическом повороте" в философии, то в конце века Рорти провозглашает поворот к этике. Закономерно, что в англоязычном мире политические и этические тексты Стагирита последние 70 лет переводились десятки раз.

В шестом томе своего хауптвёрка по истории античной философии известный английский исследователь У. Гатри, переходя к фигуре Аристотеля, восклицает — «наконец-то мы будем заниматься нашим современником!» :) Действительно, Аристотелевская модель общества во многих местах до боли похожа не только на "то, как есть", но и "то, как хотелось бы, чтобы было" многим современным политическим движениям. В связи с этим мне бы хотелось подробней остановиться на анализе "Никомаховой Этики" — одного из фундаментальных текстов Западной цивилизации.

Рорти критикует французскую теорию за лицемерие: она не признаёт существования неравенства между людьми и вместе с тем вся ориентирована на риторическую коммуникацию, которая по мнению самих же постмодернистов является «формой соблазна» (Кристева). Философия постмодерна не сосредоточена на поиске истины — время таких громких слов ("больших нарративов") прошло; поэтому такая философия являет собой скорее набор идеологических программ и манифестов. Философия постмодерна, подытоживает Рорти, это поиск ответа на вопрос «как стать господином». Таким образом, современное общество не только является рабским, но и систематично к этому стремится. В "Никомаховой Этике" Аристотель предлагает сознательно встать в позицию господина, относясь к части людей как к рабам. Это не значит, что к рабам можно отнестись несправедливо — наоборот, только в случае открытого признания неравенства возможны справедливые условия жизни для всех.

В своём труде Аристотель отвечает на противоречие поставленное Платоном в диалоге "Государство". Платоновская политика строится на анализе двух противоречивых явлений: это "благо для себя" и "благо для другого". Благо для себя не нуждается в объяснении — благо для другого нуждается. Для пояснения радикального противоречия между двумя этими благами Платон рассказывает миф о Гигесе — обычном пастухе, который, обнаружив волшебное кольцо невидимости, убил царя Кандавла и соблазнил его жену. Этот миф — своего рода мысленный эксперимент, показывающий, что в условиях безнаказанности человек всегда злоупотребит положением. Более того, по Платону, НЕ воспользоваться такой возможностью — признак тупости. Иными словами, одно из двух: либо человек тупой — либо он несправедливый. Как замечает Фуко, любой человек, обладающий специальным знанием, оказывается в положении Гигеса. Если врач может прописать дорогое лекарство вместо дешёвого, он это обязательно сделает.

Аристотель признаёт, что данное противоречие неразрешимо. Но так уж ли нужно разрешать его для всего человечества в целом? Если на локальном участке создать сообщество похожих друг на друга людей с общими взглядами и интересами (скажем, либертарианскую фем-квир общину анархо-капиталистов :) ), противоречие между индивидом и коллективом будет настолько размытым, что им можно пренебречь. Вместо "я + другие" возникает некое "мы", обладающее одинаковым набором ценностей и целей. Для такого общества будет существовать фильтр — своего рода мембрана, пропускающая только похожих на обитателей общины индивидов. В таком эталонном обществе под высказыванием каждого из участников все остальные подпишутся как под своим.

Аристотель, рассуждая о том, чем для такого общества будет являться высшее благо, предлагает давать нечёткие определения. Если в отношении науки человек довольствуется проверенными фактами, то в случае таких вещей как красота или справедливость каждый будет искать их самостоятельно. Большие нарративы — единственное, в чем люди не хотят основываться на чужом мнении. Особенно это касается блага — только сам человек может определить, насколько ему "хорошо". Именно поэтому нужно собрать похожих людей и отсечь от них всех отличных, чтобы благо каждого оказалось похожим на благо всего сообщества в целом. Только в таком случае общественный порядок оказывается предметом свободного согласия, а не насилия одного человека над другим. Под общим благом Аристотель понимает "счастье"; в самом деле, никто не будет спорить о том, что всякий человек хочет и должен иметь возможность стремиться стать счастливым. Поскольку и само счастье, по Аристотелю, невозможно в одиночку, только в обществе подобных себе его можно прочувствовать сполна. В самом деле, никто из цис-гендерных белых мужчин не сможет разделить восторг радикальной феминистки, отказавшейся от стрижки ног — это смогут сделать только сёстры из фем-паблика! :)

Вероятно, Аристотелю понравилась бы неореакция и аль-райт движение: вполне разделяя идею о том, что люди, культуры и целые общества не равны, в качестве эталона он предлагает равняться на серьёзного мужа, отца семейства и по совместительству склонного к наукам исследователя. Если в игре на гитаре существует степень профессионализма, то такая степень существует и в том, чтобы "быть человеком". Именно таких "профессиональных людей" Аристотель чисто эмпирически предлагает в качестве эталона, отбрасывая долгие изыскания Платона о природе блага — вполне прагматистский подход! Интересно, что, начиная с этого момента, в таком обществе уже могут появиться женщины, юноши и все те, кто первоначально ввиду социального фильтра и недостаточного количества привелегий не имел доступа внутрь — "достаточно быть профессиональным человеком"!

Аристотелевское понимание блага имеет негативный характер. Это — свобода профессионального самовыражения в среде таких же профессионалов, для которых существует слепая зона общих убеждений, ценностная система координат, исходя из которой совершаются все действия. Чем является такая "система", остаётся предметом спонтанного выбора членов сообщества. Например, любовь к русской литературе :) Здесь Аристотель одновременно и поэтичен (континентальная школа) и расчётлив, вычисляет устройство идеального сообщества чисто логически (аналитическая школа).

Подводя итог, можно сказать, что Аристотель описывает не только постулаты, на основании которых возможно возникновение справедливого общества, но и принципы его внутренней жизни. В некотором отношении это является слепой зоной почти всех современных течений политической мысли, как правило, руководствующихся набором интеллектуальных аксимом, из которых в каждом конкретном случае дедуктивно выводятся правила поведения или разрешения конфликта с затратой времени и сил. Тем ценней опыт Аристотелевской мысли для современных попыток помыслить децентрализованное "общество будущего".

Представления о природе человеческого сознания в ходе истории многократно менялись. Нетрудно догадаться, что за время существования всех таких представлений физиология человека изменилась пренебрежительно мало. Если это так, и коррелят представлений относительно стабилен, причину их различия следовало бы искать где-то ещё. Соблазнительно — и вполне очевидно — полагать, что различие носит прагматистский характер.

Проект Просвещения понимает сознание автономным и спонтанным субъектом, который в условиях достаточной осведомлённости лишается Бэконовских "идолов", приобретая свободу действия. Вопрос сознания перетекает в другую плоскость, а именно в обсуждение того, что же из себя представляет эта "свобода действия". Просвещённое сознание отличается от наивного, и поэтому не может опереться на предзаданный базис: культуру, происхождение, нацию и др. Такое понимание сознания сохраняется по сей день, но ввиду его "нигилистичной" сердцевины содержание полностью определяется рядом деклараций. Проблема сознания становится проблемой власти.

В национальных государствах, претерпевших просвещение масс, начинается вторичное наполнение содержанием "идеального сознания": для француза оно будет не таким же, как для итальянца. На основе единого поля аксиом просвещения возникает игра интерпретаций и разночтений: в океане смыслов дрейфуют образы успешного человека и неудачника, здорового и безумца, законопослушного гражданина и маргинала-оппозиционера. Для каждой страны понимание таких дихотомий будет разным; в особенности это определяется долей притязаний страны на власть: чем они больше, тем радикальней интерпретация на первый взгляд совершенно абстрактных и "общечеловеческих" проблем. В этом нет ничего удивительного: модель просвещённого сознания одна, а притязающих на диктат содержания стран много.

В этом можно видеть и другое: попытки просвещённого сознания осваивать многообразие предыдущего опыта человечества; сперва мы знаем о пользе куриного бульона от бабушки, а затем это подтверждается экспериментально-научными методами. Впрочем, за этим восхитительным эпистемологическим процессом никто не заметил важной детали: универсального просвещенного сознания больше не существует. Критика, предпринятая постмодернизмом, была направлена не на сам универсальный, "общечеловеческий" принцип, являвшийся фундаментом просвещения, — она постулировала необходимость создать множество локальных зон, где возможны "послабления" для неподготовленных субъектов: сперва мы должны создать black studies или muslim studies, которые определят специфику данных групп, чтобы затем при финальных расчётах вставить их национальный, расовый, гендерный, культурный и любой другой коэффициент в общее уравнение.

Просвещённое сознание подвержено фатальному распаду, но всё ещё питает мерцающие надежды о создании универсального понимания человека — теперь, когда человеческий опыт будет присвоен и переработан в соответствии с просвещенными идеалами; до сих пор, не смотря на вопиющие различия между христианами и мусульманами, чёрными и белыми, лгбт и гетеросексуалами — все эти и любые другие противопоставленные группы тайно мечтают о светлом будущем, в котором истина о единой человеческой природе будет установлена. Но похоже, что это произойдёт где-то в другой Вселенной.

Проект науки и научного знания развивается вширь и вглубь, а границы антропологического опыта за ним не успевают. Вполне вероятно, что знание об универсальной природе человека как разумного существа будет доступно идеальному сознанию Просвещения, бороздящему просторы информационных матриц на своём многотонном кремниевом носителе; для самого человека в его девственно-нетронутой форме природа сознания навсегда останется загадкой, ведь модификация сознания приведёт к изменению изучаемого объекта. Такой "принцип наблюдателя" сохранится и для модифицированного сознания, изучение которого потребует модификации второго порядка, и т.д.

Понимание природы человека является делом не фактов, но прагматической декларации. "Человек является тем, во что мы верим": в этой формулировке главный элемент — "мы". Понять это — значит, освободиться от параноидальных идей просвещения, доставшихся нам в наследство, и спокойно наблюдать за децентрализацией общества.

В чём метафизическое различие правых и левых? Ответить на такой вопрос — значит, включиться в игру их противостояния, находясь одновременно μετά τά πολιτικά. Совершенно невозможно найти золотую середину — она напоминает кончик иглы — поэтому разумно сохранять баланс, двигаясь от одного полюса к другому в бесконечной диалектике.

Левые отрицают мир.

Правые сливаются с миром.

Естественный ход вещей и заброшенность в него сознания представляет собой глубокую, неразрешимую онтологическую бездну. Почему мир существует, а не не-существует; существует таким образом, а не иным? Левое сознание пропитано революционным духом, стремящимся подорвать предзаданный устой — правое сознание активно включается в предлагаемую миром игру. Течения естественного, ничем не скованного рынка подобны угодьям с дичью — нужно лишь научиться её ловить. Левых не устраивает само наличие пищевой цепочки: несправедливо, что у кого-то больше возможностей для насыщения, а у кого-то меньше. Первая слабо проговариваемая максима левых — создать общество без конкуренции; вторая — экономические отношения являются насилием: рыночная экономика оказывается не такой уж свободной, если посмотреть на её субъектов не как желающих, но как вынужденных вступать в отношения обмена. Мечта левых — вернуть человечество в состояние до Грехопадения. Сбившись со счёту в ожидании очередного революционного пришествия, левые испытывают ресентимент относительно устройства мира — общества — социальных групп — тела — сознания.

Рессентимент в политике не так уж безобиден, как кажется на первый взгляд. Об это обжигаются правые, пытаясь доказать при помощи логических доводов и фактов свою позицию романтически настроенным левым. Невозможность построения социализма с плановой экономикой не раз подтверждалась самой историей, но иннерция человеческого мышления настолько велика, что просто дождаться, когда они это поймут, не получится. Мечтательное сознание субъективно настолько, что похоже на объект. Это космический ландшафт закрытых систем убеждения, пояс Койпера, сформированный из квази-религиозных сообществ правого и левого толка, проплывающих на одинаково далёкой дистанции от неореакционного гнозиса.

Неореакционное движение отрицает модерн с тем, чтобы повернуть курс человечества в иную сторону. Чем будет этот новый мир? Ник Лэнд, положивший начало спекулятивному реализму в философии, называет это "Outside" — нечто, находящеся вне наших ощущений; полная трансценденция, делающая органы чувств бесполезными; "неназываемое" Лавкрафта; Кантовская "вещь в себе". Предсказать структуры Outside невозможно — современному обществу заклеены глаза и уши; кожа "тела без органов" субъекта потребления подвергнута тотальной анестезии. Пробить дорогу к политическому опыту "потустороннего" возможно лишь высшей, трудно схватываемымой, почти мистической способностью разума. Это — стоическая "каталепсия", собирающая в кулак все способности человека и дающая в итоге их сумму и кое-что ещё.

Догадаться о своём давнем существовании в осквернённом мире означающих без означаемых; мире лицемерных заявлений "прогрессивного общества", имеющих диаметрально противоположное значение; мире, где, как пишет Делёз, невозможно искупление (Анти-Эдип) — гностическая задача любого уважающего себя неореакционера. Рождению нового мира нужно помочь, однако этого невозможно сделать путём противостояния старому: любые попытки аллопатии лишь усиливают его господство. Это — всепоглощающая структура, подвергающая снятию и пожиранию всякий протест: для каждого нового сопротивления внутри единой системы выделяется локальное пространство и создаётся любезно сделанная инфраструктура, осуществляющая заботу о новом феномене в бесчисленном ряду таких же.

Неореакция протягивает руку к парадоксальной, но ещё не проверенной на прочность и дающей надежду гипотезе. Идея акселерационизма (https://en.wikipedia.org/wiki/Accelerationism) призвана ускорить смерть нынешнего косного мира не через протест, но через содействие ему. Восторженное восхваление современности приведёт к её более быстрому коллапсу. Однако, есть небольшая деталь — для этого нужно верить в то, что современный мир действительно коллапсирует. Это предмет неореакционной каталепсии, её трансцендентная опора: якорь, вслепую заброшенный в бездну Outside.

Феномен "греческого чуда" уникален для человечества не по своей сути, а по историческим предпосылкам. На времени архаичной Греции обнаруживается предел современной хронологической оптики, поскольку наша цивилизация способна видеть историю лишь собственными методами. Могут возразить, что Крито-Микенская цивилизация, Древний Египет, Месопотамия, Сирия, Индия и ряд некоторых других цивилизаций оставили нам слишком мало данных, но рассматриваются ли из числа этих данных все существующие? Это очень важный вопрос, если понять, что зачастую новый культурообразующий народ на первом этапе представляет собой "варварские племена" без больших достижений в искусстве и религии. Этим, в частности, объясняется способность легко перенимать достижения ушедших далеко вперёд (и оставшихся далеко в прошлом) народов; будучи tabula rasa, народ-покоритель впитывает опыт чужой высокой культуры искренне и без сомнений, одновременно с этим оставаясь в состоянии культурного отчуждения: переняв достижения одной культуры, такой народ легко перенимает достижения и других.

В своё время архаичные греки, представлявшие собой дикие воинственные племена, застали Крито-Микенскую цивилизацию в упадке после многочисленных природных бедствий и внутренних социальных конфликтов, о которых мы мало что знаем. Усевшись на накопленный предыдущей цивилизацией опыт (сперва буквально, а после трёхвекового периода "крито-микенского средневековья" обратившись к информации осознанно), греки стали активно формировать собственную культуру, одновременно посещая Египет, Персию и Индию в лице своих лучших представителей, получая таким образом образование, а затем и закрепив свою культурную и военную гегемонию.

Римляне, изначально бывшие такими же дикими племенами с тёмным и не до конца понятным этрусским прошлым, бедной "спартанской" культурой с забором из частокола и бога войны в виде копья, — будучи воинственным народом, быстро покорили соседей, переманив их религиозные культы в Рим, ставший культурным центром огромной Священной Римской Империи, — город, приманивавший новые секты, культурные объединения и научно-философские школы блеском своего синкретизма.

Готы, покорившие SPQR, застали Империю в социальном и религиозном кризисе, и вот уже после средневекового периода народы, во многих отношениях не догадывавшиеся о своём прошлом, наконец к нему обратились: рождение Нового Времени начинается с внимательного чтения и перевода неоплатонических и алхимических текстов и с попыток воссоздать сам тип античного наукообразного знания — как и с возникновения Нидерландской армии, по заветам Римских текстов впервые ставшей ходить конным строем и покорившей новыми технологиями ближайших соседей.

Континентальная Европа, находясь в упадке феодальных войн и попыток объединения, наткнулась на англичан, бывших в культурном отношении по сравнению с Францией tabula rasa, однако обладавших большими амбициями. В результате возникла Ост-Индская компания и Британская колониальная политика, сетью филиалов расширившая культурный и социальный горизонт Европы намного дальше собственных границ.

Америка, бывшая одной из многочисленных Британских колоний, имея за спиной чахлый "индейский" бекграунд (к слову, утрамбованный ею же в землю и загнанный в резервации), стала военной сверхдержавой, объединившей весь мир.

Нетрудно понять, что для человечества, таким образом, характерна постепенная "смена скоростей": для нового, более качественного этапа цивилизации необходима всякий раз новая диспозиция; старый бэкграунд предоставляет почву для следующего. Этот процесс напоминает феномен экстропии (https://syg.ma/@igor-stavrovsky/nik-lend-ekstropiia) — человечество двигается в сторону уменьшения энтропии на локальном участке в открытой системе. Поскольку такое "упорядочивание" постепенно сходит на нет, система человеческого интеллекта нуждается в экспансии внешнего пространства, чтобы сделать цивилизацию нового порядка — более упорядоченную. Для этого Гегелевский мировой Дух всякий раз требует нового игрока. Кто будет следующим? И на какие территории посягнёт новый "воинственный, но варварский народ"?

Связь между идеальным (номинальным) и материальным (реальным) представляет собой достаточно головоломную проблему, которая трудно решается. В относительно осмысленном виде она была поставлена в пифагорейской двойственной онтологии: предел (peras), накладываемый на беспредельное (apeiron), порождает единицу бесконечно малой величины — столь малой, что где-то в её едва уловимом центре абстрактная идея переходит в материю. Из двух единиц и вектора, направленного от одной к другой, возникает отрезок; из трёх отрезков — плоскость; из четырёх плоскостей — первая объёмная фигура. Из таких объёмных фигур и их производных формируется вся пифагорейская космология. Согласитесь, это очень элегантный ход, который, однако, часто подвергался критике — до тех пор, пока в книге "Физика и Философия" В. Гейзенберга не прозвучала фраза: «атомы не являются вещами».

Области номинального и реального напоминают частично наложенные друг на друга множества. Логика, отсекающая области номинального без реального, называется интуиционисткой; логика, которая, наоборот, отсекает области реального без номинального, иногда называется математического платонизмом. Легко будет продемонстрировать их различие на примере теоремы, заключающейся в утверждении: «для всякого натурального числа найдётся число, вдвое его превыщающее». Эта теорема недоказуема, поскольку ряд натуральных чисел бесконечен, и мы, таким образом, не смогли бы проверить это для всех из них. Математический платонизм предполагает, что математическое знание не выстраивается, а обнаруживается, и математические законы, таким образом, представляют собой особую область, существующую вне зависимости от того, знают о ней или нет. Получается, с т.з. интуиционизма эту теорему нельзя доказать, но с т.з. мат. платонизма её истинность можно увидеть.

По вязи ассоциаций легко перейти к мыслительным экспериментам Платона, для которого процесс мышления является припоминанием разумной части души вечных эйдетических истин, пребывающих в мире идей. По логике Платона, совершенно невозможно узнать вещь, если узнающий уже каким-то образом о ней чего-то не знал. Например, невозможно воспринять течение времени, если в сознании заранее не было таких абстрактных понятий как "сейчас", "потом", "затем" и так далее. Платон считает материю вместилищем идей — сама же материя без-образна: если указать на нечто как на "материю", на самом деле мы снова указываем на некую идею, и так далее. Для Платона, весь мир и есть сплошной идеальный континуум; отличие материального мира лишь в том, что он мерцает: одна идея человека, вмещаясь в бесформенную, изменчивую материю, начинает отклоняться от самой себя, распадаясь на множество собственных копий. Познать эту "материальную" изменчивость в вещах невозможно, поскольку саму материю невозможно описать. Человек рождается, взрослеет и умирает, ни секунды не оставаясь тем, кем был в предыдущий момент — но идея человека одна. Подлинным бытием оказывается только бытие идей.

С Платоном согласилась бы современная наука — изменчивость материального мира списывается на погрешность измерений, и научное познание занимается скорее постижением идеальных сущностей. Выражаясь языком схоластики, наука изучает универсалии: рассматривается не вот-эта конкретная бабочка, но её сущность, где отражены основные свойства, вид, род, семейство и так далее — сама же бабочка исчезает в бесконечных потоках материи подобно мерцающей дымке.

Если мы не способны узреть материю саму по себе, даёт ли это нам полную свободу в области размышлений о номинальном? Каким-то образом, человеческому познанию доступно особое зрение, специально предназначенное для идей, наполненных материальным субстратом, на границе множества которых начиннают мерцать пустые абстрактные формы вроде пифагорейских единиц-атомов, математических и геометрических объектов, больших нарративов ("справедливость", "красота", "благо" и т.д.). Не смотря на сохранение общей схемы — такие объекты будут существовать всегда — область номинального представляет собой неизведанные земли, которые постепенно осваиваются научными и философскими методами.

Если европейская и вообще западная рациональность обладает ритмом экстропии, её природа носит колониальный характер. "Поля номинального" осваиваются и вспахиваются; из них выкорчёваны все сорняки; в них построены колонии. Для собственного само-распространения рациональность должна иметь чёткий стандарт, у которого есть строгие границы ("свой/чужой", "эллины/варвары" и т.д.). Вспомним, однако, что экстропия, будучи событием на локальном (т.е. о-граниченном) участке, всё-таки происходит в открытой системе. Такая двойственность приводит к возникновению маргинальной, переходной зоны между разумом и безумием.

В своей "Истории безумия" Мишель Фуко анализирует, каким образом возникновение в европейском сознании идей относительно "герметичной" рациональности привело к возникновению вполне герметичных сумасшедших домов. В своём анализе он приходит к выводу, что отправной точкой можно считать отношение к безумию Декарта в "Размышлениях о первой философии": «Разве только я мог бы сравнить себя с Бог ведает какими безумцами, чей мозг настолько помрачен тяжелыми парами черной желчи, что упорно твердит им, будто они — короли, тогда как они нищие (. . .) но ведь это помешанные, и я сам показался бы не меньшим сумасбродом, если бы перенял хоть какую-то их повадку». Фуко обращает внимание на то, что Декарт без раздумий отбрасывает позицию сумасшедших как не входящую в его рациональный проект.

В ответ на строгую и имеющую такие же чёткие границы, как и критикуемая рациональность, позицию Фуко, Деррида, сам будучи уроженцем Французской колонии, ополчается с тезисом о том, что безумие является недостаточно дешифрованным для разума, но это не значит, что оно а) не может быть освоено (слабый вариант) и б) вообще является безумием (сильный вариант). Деррида, придерживаясь вполне левых взглядов, указывает и на то, что сам рациональный проект просвещения как разум, стремящийся осветить все области жизни, имеет несколько параноидальный оттенок.

Европейское ratio, таким образом, — чей-то невротический проект в ряду таких же. Как и всегда, спор о судьбе просвещения оказался спором о власти Запада над миром. Деколонизация мышления приводит к почти что биологическому растормаживанию других проектов человеческой рациональности. Проблема их подведения под общий знаменатель — это частная особенность и одновременно судьба западной цивилизации. Сам факт такой рациональной множественности — указание на то, что области человеческого разума стоят друг от друга очень далеко; заполнив меж-рациональные, "безумные" лакуны, мы приобретаем универсальное понимание человеческого разума в целом. Логика Римской экспансии продолжается до сих пор: объединение всего мира в единую структуру с признанием локальных, конфликтующих зон — и их постепенный анализ. Современный "Рим 2.0" не только не отрицает, но и приветствует наличие как можно большего количества моделей рациональности.

Просвещённое сознание как политический и антропологический проект многое унаследовало от романтизма — если не в идейном отношении, то в пафосе. Обыденный мир кажется необработанной почвой, которую ещё предстоит вспахать. Из неё тянутся деревца прогрессивных идей и социальных утопий; и чем дальше, тем меньше этот лес просвещения связан с корнями. Перенасыщенность идеями не позволяет расти чему-то принципиально новому; творчество становится серией деконструкций и реконструкций — ветки деревьев переплетаются, гнутся и опадают, формируя всякий раз новый узор. Места под солнцем не осталось. Но где-то далеко внизу, в тени буйного леса, течёт повседневная жизнь, слабо попадающая в фокус нашего восприятия.

Изучение повседневности стало актуальным после потрясений XX века, оставивших поистине кровавое впечатление от возможностей "просвещенного сознания". Тогда оказалось понятным: любая сознательная власть строится на благополучии как системе гарантий; всякая гарантия нужна там, где есть Другой как тот, кто хочет её нарушить. В этом заключается изначальный порок "возвышенной политики": ей всегда нужен враг, и поэтому он должен быть найден. Освободившись от практики больших военных действий, Запад сегодня опьянён террористическими бойнями. Камеры наблюдения осматривают каждый уголок, и их работа по определению не может оказаться напрасной. "Возвышенный объект идеологии" (Жижек) всегда порождает конфликт, не важно, говорим ли мы о вопросах правильного питания или расизма. Можно сослаться на саму природу человека — "хищной обезьяны"; представляется, однако, что существуют и другие объяснения.

Один из основателей традиции изучения повседневности, Мишель де Серто в ряде своих работ указывает на то, что универсализированная, идеальная "картинка" реальности просвещения напоминает своего рода слепоту, которая возникает из-за неверной идентификации повседневного опыта; различие между бытовым и возвышенным не качественное, а количественное: учёный в лаборатории и любопытный ребёнок в саду отличаются лишь степенью профессионализма. В системе повседневных практик существует бесконечный творческий потенциал: нормы обходятся, отрицаются и принимаются на новый лад; правила устанавливаются каждый раз заново — в виду всего этого повседневность даёт фору интеллектуальным академическим практикам по самому устройству когнитивных процессов. Повседневность невозможно ухватить или чётко концептуализировать, и поэтому она заранее привита от всевозможных "утопических" проектов, которыми, по Де Серто, являются даже самые маленькие установленные государством законы. Однако, если вспомнить, что разница между академическим и повседневным познанием количественная, вопрос их соотнесения оказывается вопросом правильного контакта одного с другим. Если это так, не существует никакой контрадикции в картине мира, совмещающей просвещённое и обыденное сознание — рецепция, превращающая Другого из проблемной зоны политики в актора познавательных процессов.

Развивая мысль, Де Серто, будучи иезуитом, говорит о восприятии говорящих на другом языке иноземцев в архаичных культурах как пророка, божественного посланника; Outside превращается в святыню, дающую энергию для вхождения в особый режим познания: неловкое общение с ничего не понимающим иностранцем становится возможностью для общения на особом языке человечества именно засчёт такого "непонимания" обеих сторон. Декларация "утопий", не фундированных в практиках повседневности, лишь переводит проблему "другого" в скрытые формы: африканцы, не знающие, как улыбаться на фотографиях белых пришельцев, не смогут чувствовать себя комфортно в предлагаемых моделях общества — какими бы сильными и убедительными ни были идеалы белых людей.

Изучение повседневности может стать ключом к пониманию устройства общества будущего, где громоздкие модели просвещения, претендующие на универсальный статус, оказываются костями большого ящера, в тени которых резвится новая и пёстрая жизнь.

Существует популярное мнение, что диалоги Платона не являются диалогами. Действительно, ответы собеседника уровня "Да, Сократ", "Клянусь Зевсом, это так" или "Глупо с этим спорить!" трудно назвать действительной позицией. В рамках такого взгляда считается, что наличие собеседника в текстах — это скорее дань драматургическому прошлому Платона; стилистическая особенность, упрощающая следование за ходом мысли. Но так ли это?

Как замечает в "Жизненной драме Платона" Вл. Соловьёв, «можно себе представить, какое действие смертный приговор Сократу произвел на такого его ученика, как Платон, который успел крепко привязаться к чарующей личности учителя». Возможно, не только принцип "незнающего познания", но и драматичность самой биографии Сократа не позволила ученику выразить его систему в виде стройного текста. Обладая чуткой и восприимчивой душой, юный Платон навсегда запомнил, что поиск истины неразрывно связан с самыми глубокими человеческими переживаниями.

Далеко не всегда собеседник безропотно соглашается с блестящей силлогистикой; Протагор в одноимённом диалоге или Фрасимах в "Государстве" обладают столь яркой харизмой, что, зачастую, затмевают тихо звучащий голос похожего на силена Сократа. Очевидно, дело здесь не в слабо сознаваемой стилистической склонности: Платон, будучи блестящим писателем и драматургом, просчитывает каждый филологический ход, не только воздействуя на читателя, но и подчёркивая особо важные места мышления; сильным аргументам (λόγος) соответствуют сильные драматические события (πάθος).

Ряд авторов, среди которых можно выделить Пьера Адо, подчёркивают, что обучение в Платоновской Академии происходило коллективно, и диалоги главы, таким образом, представляют собой не простой пучок информации, запечатлённой в тексте, но особое духовное упражнение. Начиная с Академии, этим характеризуется вся античная мысль — за внешне разрозненным корпусом текстов всегда стоит мощный пласт социальной, эмоциональной и чувственной жизни в философском обществе. Философия — не только поиск истины, но искусство жизни с истиной, её обживания. Читающий философский текст по необходимости должен на время впасть в особый когнитивный транс, совершая преобразование своего сознания.

Человеческое мышление обучается лишь в присутствии другого, который своим существованием провоцирует порождение речи, нагруженной смыслом. Другой — это зеркало; площадка, на фундаменте которой только и возможно взглянуть на самого себя. Например, далеко не случайно, что начало своего образования греки начинали с долгих путешествий по другим полисам и странам (Индия, Персия, Египет): только так возможно адекватно оценить систему мировоззрений и уклад жизни на родине.

С этой темой связан известный тезис Сократа в диалоге "Федр" о том, что книга не может заменить учителя, ведь она не отвечает на вопросы. Обучение в академии, по мысли Платона, предполагало наличие учебных диалогов как стартовой точки для дискуссии; топоса, с которого начинается акт настоящего мышления.

В текстах Платона трудно уловить его собственную позицию. Эта проблема, получившая название "анонимности платоновских диалогов", разгадывается по-разному. Обычно считается, что выразителем позиции великого философа и драматурга является протагонист — как правило, Сократ, которому противостоят обезоруженные афинские граждане. Действительно, в ранних диалогах голос Сократа затмевает все остальные; но даже он от места к месту может себе противоречить: Сократ — живой человек, и с возрастом жизнь открывалась ему во всё новых подробностях. Однако, что мешало Платону показать своего учителя непротиворечивым — особенно после его смерти?

В диалоге "Парменид" совсем юный Сократ беседует с 60-летним мудрецом в присутствии его возлюбленного, сорокалетнего Зенона — знаменательное зрелище для Афин! Сократ задаёт Пармениду фантастически-сложный вопрос: как возможно противоречие внутри самих идей? Возможно представить себе, чтобы тёплый предмет стал холодным, так как, сообразно Платоновской логике, в него приходит больше идеи холода и убывает идея тепла; однако, невозможно представить себе, что идея тепла сама по себе становится холодной — ведь мы тут же начинаем мыслить не её саму, а идею холода: рука не может схватить сама себя. Парменид на примере категорий бытия и небытия показывает юному Сократу, как возможно, чтобы сама идея — элемент мышления, которым мы нечто схватываем — превратилась в свою противоположность. Парменид открывает Сократу, что его просьба наткнулась на исследование, которое не только интересно, но и необходимо: «влечение, влекущее тебя к рассуждениям, конечно, прекрасно и божественно, но всё же сдержи себя и, покамест ещё молод, больше упражняйся в том, что кажется бесполезным [. . .] В противном случае истина будет ускользать от тебя». Натыкаться на фундаментальные противоречия в самом устройстве мира — обязательное упражнение для того, кто, выбравшись из платоновой пещеры, хочет смотреть на яркий свет истины и не слепнуть.

Почему при стремлении Платона и всей античной традиции к стройной, преисполненной красоты картине мира так важно было искать противоречия? Для ответа стоит обратиться к Платоновской космологии, изложенной в диалоге "Тимей". Космос устроен подобно разумному существу. В нём существует две области, задействованных в вечном круговороте, одна из которых всегда тождественна, другая — всегда иная, не равная самой себе. В великой космической душе области тождества и различия чётко разделены. На их стыке и появляется осязаемый мир; вещи возникают и уничтожаются — это вечные идеи соединяются и разъединяются с мерцающей тканью материи. Человек устроен подобным же образом. В нём присутствует три части души: эмоциональная, "утробная" сторона, заключённая в животе; волевая, действующая — заключённая в груди; наконец, разумная, располагающаяся в голове. При их идеальном балансе разумная часть души, соответствующая вечно тождественной мировой области, совершает вращения, аналогичные макрокосмическим.

Однако, в силу меньшего совершенства человеческого тела, области вечного и изменчивого в нём могут путаться между собой. Таким образом, "упражнения", о которых говорит Парменид — это тренировка разумной части души, чтобы она училась различать вечное и преходящее, тождественное и иное. Диалоги Платона устроены по схожему принципу: они являются не изложением истины, а входом в область, где человеческому мышлению есть чем заняться. Идеи мерцают, сменяя одна другую — это упражнение для разума в их различении; персонажи иногда говорят стройные речи, а иногда противоречат сами себе — это тренировка логической способности души; временами возникают моменты драматического напряжения — это упражнение для баланса в душе волевой, эмоциональной и разумной части; Чтение платоновских диалогов — это особая медитация, которая восстанавливает правильное вращение вечных идей в человеческом разуме и делает его более подобным божественному, космическому замыслу.

Существует распространённое представление о возникновении крупных государств ввиду появления потребности в благах, требующих высокотехнологичного производства. Идея конвейера как государствообразующего принципа, конечно, распространяется не только на экономическую область; можно вспомнить Марксову дихотомию "базис/надстройка", которую, вообще-то, переводят не совсем корректно — речь идёт не о первичном материальном (экономическом) субстрате и вторичном идеальном (культурном) его "обслуживании"; "надстройка" здесь скорее является коррелятом или зеркалом экономических процессов. Высокотехнологичный продукт требует универсализации сознания; работающий на конвейере человек сам в некотором роде попадает под конвейерные шестерёнки. Если позволить себе взгляд Маркса ещё на какое-то время, можно усмотреть в бесконечной веренице однотипных школ, детских садов, тюрем и сумасшедших домов (Фуко) систему формации сознания, призванную облегчить производство высокотехнологичных продуктов. Гоббсовский Левиафан должен иметь хорошую нервную систему, поскольку он сам высокотехнологичен: у него есть органы и части тела, связанные между собой. Макрокосмизация человеческого общества, по Марксу, приводит к угнетению индивидуального западного сознания, судьба которого — быть развращённым идеологическими системами всех мастей.

Галковский, как известно, вместо экономической редукции предпринимает редукцию информационную: общество испытывает резкий скачок в развитии при изобретении новых способов хранения и передачи информации. Государства, таким образом, появляются если не после, то хотя бы одновременно с изобретением книгопечатания. Текст теряет подпись автора и переписчика, становясь универсальным. Маклюэн в "Галактике Гутенберга" предпринимает попытку глубокого анализа влияния раз навсегда закреплённого в печати текста на сознание новоевропейского субъекта. В средневековый и античный период текст воспринимается как портативная речь. Он произносится вслух рабом, зачитывается в группе товарищей (можно вспомнить случай Сократа и Федра, когда они бегут за стены Афинского полиса "почитать вместе") или читается вслух самостоятельно в монастырской библиотеке. В момент появления книгопечатной продукции текстов становится слишком много, и книга испытывает своего рода информационное отчуждение. Чтение перестаёт быть индивидуальным событием, а читать такой большой массив книг возможно лишь про себя. С феноменом чтения "про себя" Маклюэн связывает развитие индивидуального сознания, для которого характерна "внутренняя речь".

И в экономическом, и в информационном плане государственный строй принёс много благ и приятных сюрпризов. Однако, цена за это была высока: развитие индивидуального сознания и его одновременное заточение в строгих рамках унифицированной системы образования; производство высококачественной и сложной по своему составу продукции — и возникновение экономического рабства, когда рабочий, труд которого претерпел отчуждение, больше не может существовать вне капиталистической системы распределения благ.

История показала, что Маркс оказался силён в критике и совершенно беспомощен в своей "позитивной" программе: методологическое наследство, доставшееся от Гегелевской диалектики. На ум приходит Оруэлловский роман "1984", где главный герой обнаруживает манифест с блестящим анализом действительности и наивным, мечтательным методом освобождения.

В философском отношении Запад предпринимает попытку "отката назад": по Хайдеггеру, латинизированный метафизический проект, на котором базируется Просвещение, должен быть подвержен деструкции; в свою очередь, в области идеологии и экономики предполагается, что сознание будет освобождено от гнетущего "государственнического" наследия через ряд постмодернистких деконструкций (Деррида заимствовал и слегка модифицировал Хайдеггеров термин). Проект Просвещения, идущий рука об руку с идеей государства-Левиафана, на сегодняшний день напоминает ступень ракеты, которая отработала своё. Отсоединить её в условиях открытого космоса платонических идей — задача, до конца решить которую не удалось до сих пор.

Неореакционное движение, сконцентрировавшее в себе пафос "отката назад" в предельной форме, в нём же и усомнилось. Уже упомянутая идея акселерационизма предполагает, что любое увеличение энтропии в современном обществе приводит к феномену экстропии: капиталистический мир захватывает новые территории, высасывая из них энергию для создания локального порядка. Когда условные границы территорий исчерпаны, выстроенная человечеством система начинает развиваться вглубь, уплотняя "систему вещей" (Бодрийяр) — и загружая в человеческое сознание всё новые и новые идеологические системы, поскольку сознание тоже является пространством, пригодным для экстропии. Любое отрицание этого процесса порождает дополнительную степень свободы, давая возможность капиталистической системе развиться в ещё одном отношении.

Претензии неореакции к левой мысли можно свести к тому, что в борьбе с капитализмом невежественные левые каждый раз одерживают "пиррову победу". Скармливая капиталистической модели новые и оригинальные идеи, левые делают это из рук вон плохо; это напоминает не до конца пройденный курс антибиотиков: болезнь уничтожается лишь частично и, вооружившись иммунитетом, заражает организм с новой силой. Неореакция напоминает метод гомеопатии в медицине: такой же давно отринутый, маргинальный и базирующийся на архаичных представлениях. [1] Капитализмом нужно переболеть: сопротивление бесполезно. Возможно, отработавшая своё ступень — это само человечество? И тогда капитализм, освоив человеческую природу и кардинально изменив её, в скором времени превратится в самозамкнутую машину, свободно парящую в космосе Outside.

«Единственно верное учение Великой Анимации гласит, что эволюция сознания неизбежно ведёт к гибели биологических носителей и вообще форм жизни, и к переходу к каменным носителям или к силовому полю. В извечной борьбе Духа и Анимы Анима вытесняет Дух».

[1] Имеется в виду неораекционный термин "old books": Молдбаг советует читать древние тексты, чтобы найти там радикальные и необычные идеи, не встречающиеся в текстах современности.

Сократа никто не убивал. Но для европейского сознания его смерть считается одной из самых несправедливых в истории. Драмой своей жизни — и смерти — Сократ поставил серьёзную проблему, для которой не существует однозначного решения.

Сократ умер в результате смертного приговора пятисот судей. Как известно из «Апологии», обвинение звучало так: «Сократ преступает законы тем, что портит молодежь, не признает богов, которых признает город, а признает знамения каких-то новых гениев» (24c). Было ли это обвинение правдивым? — И да и нет. Чтобы это понять, нужно обратиться к составу преступления. Сократ расспрашивал людей разных профессий — политиков, судей, ремесленников, поэтов — каждый раз показывая, что человек, уверенный в своих знаниях, на деле не знает ничего. Алкивиад в "Пире" упоминает, что люди зачастую сравнивают Сократа с электрическим скатом, потому что на свою жертву он оказывает аналогичное действие: ошеломлённый человек вынужден обратиться к поиску истины, больше не способный придерживаться своих старых взглядов. Таким образом, раз-вращение, в котором обвинили Сократа, заключается в подрыве наивной традиции, укоренённой в человеке, — и в повороте к истине. Это очень фрустрирующий процесс; Неудивительно, что со временем люди, подвергнутые чарам безжалостной логики, начинали наговаривать на Сократа, создавая вокруг него особую ауру, отталкивавшую благородных мужей и притягивавшую знатных юношей, с интересом наблюдавших за очередной деконструкцией.

Логика озлобления общества здесь понятна лишь интуитивно. Одного подрыва идентичности (или попросту "наезда") недостаточно, чтобы объяснить, почему афинские граждане ополчились на Сократа; мало ли среди афинян каждый день возникало политических споров? Подлинная причина, окружённая вереницей второстепенных, заключается в различии двух типов власти, которые можно обозначить как власть истины и власть декларации. Первый тип власти предполагает, что нечто должно существовать, поскольку соответствует действительности (истине); второй тип власти предполагает, что истина не важна: нечто будет существовать, даже если все доводы говорят об обратном.

Платон, ошеломлённый смертью своего учителя, уезжает путешествовать на 10 лет, и около -388г. приезжает в Сицилию к тирану Дионисию Старшему, который активно покровительствует наукам и искусству. В результате ряда конфликтов с ним Платон был продан в рабство, из которого его выкупали близкие друзья. За первой поездкой состоялась вторая и третья, однако, они не увенчались успехом. Неисправимым, с точки зрения идеалиста Платона, оказался не только сам тиран, но и его сын Дионисий Младший. От смерти престарелого Платона спасло лишь влияние пифагорейской общины, вызволившей его из неблагоприятного сицилийского окружения.

Власть истины уничтожает власть декларации. И Сократ, и Платон, став пророками божественной Гиперурании, своими доводами лишали человека права на отклонение от истины; Сократический метод, таким образом, является методом лишения власти. Сократ дважды подчеркнул свою радикальность в этом вопросе, когда ему предложили выбрать себе наказание, и он потребовал обеда за счёт города — награда, которой удостаивали олимпийских чемпионов; Сократ не отступил и перед прямой угрозой жизни: сама истина, представшая в виде городских законов, которым Сократ следовал всю жизнь, велела ему умереть. Человеческие желания исчезают, растворяются в холодном небе платонических идей. И сам человек, будучи отдельно взятой личностью, меркнет перед универсальным эйдосом, запечатлённым в вечности.

Истина Платона убийственна для земли: она убивает любую индивидуальность. Совершенно закономерно, что из идеальных и благих по своей сути представлений Платона возникла жесточайшая модель тоталитарного общества: вечно отклоняющееся от самого себя, мерцающее материальное тело души запихивается в звёздные тиски. Трагическая смерть Сократа была не только смертоносной волей целого общества; бунтом индивидуальной жизни, направленным против философа — своей биографией Сократ продемонстрировал, как следование за истиной обесценивает человеческое "я".

Друзья, спешу поделиться ссылкой на диск, куда медленно, но верно загружается моя аудиобиблиотека с лекциями. На данный момент загружено около трети всех курсов, поэтому следите за обновлениями!

Античное понимание философии — это мастерство жизни, овладение ею. Для нас жизнь — немного избитое слово, ассоциированное с чем-то бытовым, третьестепенным. Не то для греческой философии. Презрение к сугубо-бытовому образу жизни ("мещанству"), вероятно, существовало всегда, но осуждению подвергалась и противоположная крайность. Греческий мудрец — человек, вовлечённый в жизнь своего родного полиса. За это ему сходят с рук все чудачества. В некотором смысле мудреца даже любят, приводят соседей из других городов "посмотреть". В период завоеваний Александра родной полис становится уже не таким родным, но главная идея — жизнь в гармонии, овладение ей — сохранилась. Философом является человек на пределе своих разумных способностей, при этом сохраняющий органичную и двустороннюю связь с полисом. И философия жизни в 20м веке (Ясперс, Бергсон, Дильтей) — это попытка восстановить греческое понимание такой предельно-разумной жизни.

Идеи Просвещения базировались на контрарном отношении жизни и разума. Перед учёным стояла задача освоения новых территорий с "дремучим" населением. Птица уже не может быть просто птицей — она приобретает категории вида, рода, семейства и т.д. — сама же в этих определениях исчезает. Жизнь и философия расходятся, находятся в Декартовом противоречии и в Декартовом же сомнении друг к другу. В античной философии никакого фатального разрыва между "телом" и "духом" нет, и даже Платон, наделявший тело негативными коннотациями, говорил всего лишь о правильной иерархии трёх частей души и их материального субстрата.

Критика просвещения в 20-м веке предприняла характер пандемии. Ей занимались (и продолжают заниматься) во всех областях гуманитарного (и даже естественно-научного) знания. Так, Хайдеггер объявляет о том, что латинский язык слишком уродлив для философии, и подлинное философское переживание, затрагивающее "самое само" человека, в латиноязычном мире заменяется сухими формулами, оторванными и отрывающими от жизни. Западное сознание вывело блестящую формулу: если действительность неприемлема, нужно взять опыт античности и реализовать его на новый лад; к этому и призывают многие мыслители в 20-м веке (Ясперс, Фуко, Хайдеггер, Бадью).

Просвещение — это попытка выжать из природы человека всё возможное, разогнать его мышление до невероятных пределов, чтобы в результате — какой успех! — получить нечеловеческие плоды цивилизации. Просвещённый человек поднял планку социальных и научных устремлений до таких высот, что уже давно не соответствует ей. Высокие идеалы разума и прогресса — это путеводная звезда, и отнюдь не только в навигационном смысле: расстояние между человеческими "могу" и "хочу" начинает измеряться в оптоволоконных скоростях, норовящих залезть в человеческое сознание, преобразив его как физически, так и идейно. Человечество проходит через стадии централизации и децентрализации, фокусируя коллективные устремления в разрезающий реальность лазер — и распадаясь на множество частных секторов. Это напоминает работу двигателя внутреннего сгорания с периодами выброса энергии и накопления топлива.

Философская критика всегда находится немного в авангарде, и поэтому предсказания 20-го века воплощаются в жизнь на наших глазах; Фуко умер, но в полной мере его мысли реализованы только сейчас. Философия заговорила о переходе к этапу "децентрализации", а это значит, что человечеству нужно отдохнуть перед следующим просвещением. Накопление топлива (освоение новых типов передачи информации; формирование пост-колониальной и пост-государственной идеологии; изучение больших данных, собираемых с людей; подступы аналитической школы к модификации сознания для следующего рывка) требует времени — и по своему составу и октановому числу позволяет строить прогнозы о дальнейшей централизации. Однако, вне зависимости от исторического периода, главным остаётся вопрос освоения собственной жизни, приведения её к тому, когда можно сказать: "жизнь удалась". Опыт античной философии для 21-го века — не столько опыт "заботы о себе" (Фуко), сколько "оптимизации себя" в условиях теряющего естественное человеческое измерение мира.