По одной из версий, философское мышление возникает там, где на ткани религиозного мифа появляются разрывы; этот плащ больше не защищает от холода бессмысленной жизни. Экзистенциалисты не правы, когда говорят, что человек обречён на бессмысленное существование — напротив, он обречён на смысл, на постоянное осваивание новых территорий, постижение новых идей и включения их в сонм старых. Человек как разум твёрдо стоит лишь одной ногой, потому что он идёт. О-смысление, кружение смысла вокруг нового явления — в этом глубокий смысл жизни человека как разумного существа. Смысл является тем же, чем является кровь или дыхание — это элемент конструкции человека, его природная особенность. Смысл объективен — важно лишь понять, что это за объект. Или, иными словами, существуют ли идеи вне ума?

Это точка, где расходятся Платон и Аристотель, реалисты и номиналисты, рационалисты и эмпирики, "гуманитарии" и "технари". Первые считают, что смыслы-идеи существуют сами по себе — вторые говорят, что это всего лишь часть нашего восприятия; генерализующая способность, за которой не стоит онтологической реальности. У обоих позиций есть свои неразрешимые проблемы. Например, отрицающие онтологическую реальность идей (назовём их аристотелианцами) толком не могут обозначить их статус. Если это "всего лишь" генерализующая способность, почему от неё так много зависит? Для "платоников" главным вопросом является вопрос идеальной иерархии: между "человеком вообще" и конкретным вот-этим человеком существует определённая степень подобия, но как идея может быть подобна самой себе? Если подобие существует, оно выверяется по идее второго порядка, и так до бесконечности.

Нетрудно догадаться, что само по себе рассуждение о природе смысла является его же деятельностью; это частично обращённая на себя структура. В 20-м веке много занимались смыслом как структурой внутри человека — и мира, им освоенного. Один из основателей структурализма Леви-Стросс основной особенностью разума считал выделение в мире опыта дихотомий (например, по Леви-Строссу, в основе культуры лежит различие между сырой и обработанной пищей). Пост-структуралисты и вовсе не занимаются содержанием структур, что приводит к относительному обессмысливанию мира; однако, как пишет Делёз, в самой структуре невозможно сомневаться.

Процесс познания — это обнаружение не нагруженных смыслом лакун и их последующее заполнение. Пользуясь метафорическими образами, в угодьях смысла есть домашние зоны (религиозное), зоны спокойной культивации (научное) и зоны опасной и рискованной охоты (философское); человек путешествует между ними, принося охотничьи трофеи в дом; высаживает новые культуры возле дома; страдает от разрушения дома лесными стихиями. Что тут более важно — содержание (получаемые знания) или форма (сам процесс осмысления/познания)? Каждый отвечает на этот вопрос по-своему. Главное помнить, что это — ещё одна дихотомия :)

Декарт очень любим на Западе. В сонме известных и читаемых философов его имя всегда в первых рядах. Ещё бы: хорошо образованный, уставший от религиозных войн, много путешествовавший интеллигентный офицер — почти архетип современного европейца, изнурённого социальными экспериментами и живущего среди земляков, которые находятся в перманентном "духовном поиске". Декарт по-сократовски иронизирует: куда уж мне до тех, на кого сошла божественная благодать! — свои суждения я постараюсь развивать собственными скромными силами.

Хотя Декарт всю жизнь был католиком, в его системе часто прослеживаются полу-гностические сюжеты. Картезий сидит возле камина, тихо покачиваясь в кресле. За окном мерцают звёзды, в его руках кое-какие бумаги. Думаете, этому можно доверять? Как бы не так! — на самом деле Декарт задремал в своей постели, и ему это приснилось. Всё течёт, всё меняется; впрочем, кое-что остаётся неизменным: например, математика и геометрия. Во сне ли, на яву ли — 2 + 2 = 4, а сумма углов треугольника 180 градусов. Однако, "следите за руками": что если и эти вечные истины не такие уж истинные? Положим, их забавы ради выдумал злобный дух с невыносимым характером, и мы живём, не способные разумом ухватить разумные структуры, как рука не способна ухватить саму себя! Однако, не стоит беспокоиться — Картезий устраивается в кресле поудобней — сам факт мышления невозможно подделать или же наслать, подобно мороку. В самом деле, с кем бы тогда всё это происходило? Нет, совершенно ясно, что сам факт мысли и её со-знания у человека отнять невозможно — и потому человек существует. Важно лишь об этом помнить, чтобы не перепутать себя с телом. Человек видит что он идёт — это совершенно верно. Но он ли это делает, большой вопрос: может, на самом деле он сейчас в постели, и ему снится сон.

Декарт, конечно, знает о Боге и верит в него. Я обладаю пониманием того, что есть совершенство. Несовершенный дух, случись такому существовать в мире или даже управлять им, не смог бы создать ничего совершенного. Да и сам человек — признаёт Картезий, глядя на суровые и даже жестокие действия религиозных орденов, сотрясающие всю Европу — не Бог весть какой идеал. Откуда же во мне это чувство бесконечно прекрасного, совершенного, справедливого? Вопрос вполне платоновский, ровно как и ответ: если не из внешнего опыта, то из опыта внутреннего; образы, преисполненные чистого совершенства, вложены в человека свыше. Создать совершенное может лишь совершенный — это и есть высший разумный принцип, сотворивший мир, подобно мастеру, создающему красивый часовой механизм. Если гармония не видна, нужно всё хорошо ещё раз продумать — в конце концов, человек тут и там совершает эвристические ошибки.

Жизнь человека это жизнь мышления. Декарт был разумен, возможно, даже слишком разумен; это дало свои невероятные плоды в виде блестящей западной науки — и одновременно создало большие трудности для понимания человеческой природы: что бы там ни говорили, а главной проблемой сознания в аналитической философии до сих пор является дуализм разума и тела. В Европе Декарт со временем возымел головокружительный успех, им зачитывались студенты университетов, не смотря на все запреты и выговоры профессоров-кальвинистов. Ничто не ново под Луной, и судьба Картезия чем-то напоминает судьбу стоической философии, которая оберегала личность в неуютном мире Александрийских завоеваний. Декарт, будучи католиком, воевал на стороне протестантов, однако, в отличие от местами безумствующего Лютера, по-европейски не впадал в крайности: всё хорошо в меру, и если что-то вызывает возмущение — или, наоборот, кажется само собой разумеющимся — не надо торопиться с выводами.

Л. Я. Жмудь, один из ведущих европейских исследователей пифагореизма, на одной встрече рассказал забавную историю: однажды с ним связалась некая ассоциация вегетарианцев и попросила приехать в Мюнхен с лекцией о Пифагоре как родоначальнике европейского вегетарианства. От приглашения Леонид Яковлевич любезно отказался (ввиду противоречивости данных по этой теме), но этот казус заставил его задуматься о том, что у каждого из нас свой Пифагор. Он не один и тот же для разных веков, разных стран, разных культур. Есть Пифагор математический, Пифагор религиозный, эзотерический, нумерологический, Пифагор как персонаж литературных биографий, Пифагор-диетолог, Пифагор-медик — и много ещё каких! Поразительно, что такую разноплановость в описаниях сицилийский мудрец заслужил ещё при жизни: никому среди греческих философов не было посвящено подобного числа очерков и биографий. В результате Пифагору приписывается столько качеств, зачастую диаметрально противоположных, что в одном человеке всех их не уместить. Каждые 10-20 лет появляется плеяда антиковедов, создаюших на Пифагоре огромный фокус. В результате Платон оказывается чуть ли не плагиатором и простым эклектиком; везде за спиной отца западной философии нам подмигивает её дедушка.

Почему Пифагор произвёл такое сильное впечатление на греческий мир? Можно дать n-ное число объяснений, но каждое из них будет грешить редукционизмом. Считается, что пифагорейская школа, основанная в Кротоне, способствовала победе над соседним Сибарисом, в результате чего пифагорейцы получили непростительно большое политическое влияние — и со временем были свергнуты. Однако, очевидно, что социальные пертурбации были следствием жизни мудреца в городе, его головокружительной популярности. Другая гипотеза: греки были большими охотниками до традиции, и популярность Пифагора принадлежит не столько ему самому, сколько особенностям массовой психологии. Даже если это так, почему такой знаковой фигурой, породившей целую школу, стал именно он? Что-то невероятно притягательное в личности Пифагора заставило, как на дрожжах, вырасти целой плеяде великих умов: Эмпедокл, элейцы Парменид и Зенон, Тимей из Локр, наконец, Архит и через него — Платон.

Пифагору приписываются долгие путешествия. Он принимал участие в египетских мистериях Исиды, общался с магами Зороастра, по свидетельству некоторых болтливых авторов даже был в Индии. Трудно сказать, что из этого является правдой (например, утверждается, что идею метемпсихоза Пифагор взял у египетских жрецов, однако в прото-христианской ( ;) ) религии Египта перерождения нет), однако, сам факт пифагоровых знаний не вызывает сомнения; в ином случае даже высокомерный Гераклит не отметил бы этого, пусть и в негативном ключе («многознание уму не научает»).

Достаточно ли исполинской эрудиции для того, чтобы стать гигантом, на плечах которого будет сидеть Платон? Очевидно, работа Пифагора — это работа эклектики. Ничего удивительного: религиозным синкретизмом в тот период была охвачена вся Греция, заворожённо отправлявшая золотую молодёжь путешествовать и учиться в Египте, Персии и Месопотамии. И Пифагору выпало стать гениальным именно в деле трансформации духовного опыта как такового.

Мудрец с Самоса, Пифагор стал точкой сборки для всех звеньев интеллектуальной цепи, получившей название "греческого чуда". Под знаменателем Пифагора стала развиваться вся греко-римская мысль, каждый раз на новый манер обновляя сюжет, условно сводимый к двум пунктам: 1) накопление информации о мире; 2) формирование по ней этической стратегии. Начиная с пифагореизма, философия — не просто исследование мира, а целое искусство жизни. Овладеть своим разумом и с его силой научиться жить, чтобы спасти свою бессмертную душу, позволить взлететь ей в космические выси — мотив, который есть у любого греческого мыслителя, и который угадывается так просто, так легко... Если, как пишет Гадамер, вся европейская мысль это последовательное развитие платонизма, то растёт этот цветок в геометрически идеальном пифагоровом горшке.

Существует большая путаница в том, чем всё-таки занималась пифагорейская школа. С одной стороны, в этом ничего удивительного, учитывая, что Сам (как звали Пифагора ученики) собирал духовный материал по всему тогдашнему "первому миру". Однако, откладывать в интеллектуальный багаж чужие традиции и формировать свою — не одно и то же; поэтому, на первый взгляд, в такой ситуации логично ожидать от Пифагора стройной системы взглядов. Однако, её не наблюдается.

Уже было упомянуто, что о самом Пифагоре существует запредельное число байек, легенд, а также исторических (и не очень) анекдотов. Можно списать это на чудинку восторженных последователей, но дыма без огня не бывает: эпатирующий публику золотым бедром или по-свойски окликаемый духами рек мудрец, окружённый ореолом загадочности ("многого мы ещё не знаем"), не может быть создателем стройной системы. В самом деле, если всех секретов учителя не знают даже самые приближённые ученики, трудно составить себе общую картину его мировозрения. Если стройная система действительно существовала, то она была вещью an sich, которая так и не стала вещью für uns.

Нетрудно догадаться, что ученики систематизировали по крайней мере то, что Сам сообщил, но и здесь возникают трудности: до сих пор существуют большие разногласия относительно такой систематизации. По тем обрывочным данным, что у нас есть, каждый ученик писал от себя — начиная с идеи о 10-й "противоземле" и заканчивая 183-мя параллельными мирами, расположенными тремя линиями треугольника по 60 миров в каждой и мирами-точками в навершиях. Безусловно, во всём этом великолепии есть некая общая атмосфера или Беньяминовская аура, но вычленить единую систему взглядов, из которой исходили ученики, — проблема, над которой до сих пор бьются историки философии. Однако, подвижки имеются. Например, в одном из недавних исследований был предложен концепт, согласно которому в основании пифагореизма лежит принцип прото-упорядочивания одинакового.

Мир состоит из зон с большей и меньшей аксиологической нагрузкой. Например, люди, живущие-де на Луне, обладают более совершенным телом, их душам легче жить в материальном воплощении, а их разум лучше земного. По своему устройству человек повторяет устройство мира: микрокосмос и макрокосмос на определённом уровне связаны через фрактальный принцип самоподобия. И, подобно тому, как в мире зоны разной ценности выстроены в правильную иерархию, таким же образом они должны быть выстроены внутри самого человека и в паре человек-мир. Теперь вы понимаете, почему, согласно одной из акусм, нельзя мочиться на Солнце? :)

Человек ориентирован: от беспредельного, множественного, хаотичного, кривого, тёмного — к имеющему предел, единому, упорядоченному, прямому, испускающему свет. Плохо, когда человек повёрнут более благородными частями к менее благородным или наоборот, т.к. это приводит к дисгармонии. Речь идёт не только о телесных практиках — таким аксиологическим континуумом обладает и разум. Вот почему нужно упражняться в математике и геометрии, усматривая гармонию в любом материальном или мысленном объекте. В Пифагореизме нет разделения на материю и форму: предел, накладываемый на беспредельное, даёт едва уловимую, абстрактную единицу, из которой формируются первые, бесконечно малые материальные сущности. Чем чище и совершенней геометрические формы в составе вещи, тем в большей степени она гармонична. Мысль совсем невесома, ибо состоит из неуловимого эфира.

Человек, увлекаясь играми разума, впитывает в себя благо, т.к. преисполняется божественного эфира. Благо распространяется и на тело — если оно правильно ориентировано. С этим связано большее число акусматических предписаний, обладающих иррациональным содержанием лишь на первый взгляд. Система указаний и запретов не объяснялась ученикам на первой ступени; за пять лет пифагорейское мировоззрение проникало глубоко в сознание — только перед понимающим учеником Сам мог раскрывать последние, мистериальные секреты своей космологии. После Пифагоровой школы лучшие умы Греции занимались философией, зная уже не только как, но и зачем.

Современная философия любит решать логические проблемы весьма нелепыми с т.з. классической логики способами. Дихотомии и противоречия "снимаются", но отнюдь не в Гегелевском смысле, а через постмодернисткие "репрезентации". Иногда, как в случае Рорти, некоторые проблемы вообще рассасываются. А что такого? — раз проблема сошла на нет, нечего с ней возиться. В мире, где сама истина в лучшем случае объявляется романтизированным нарративом, говорить о каких-то финальных ответах не приходится. Экстропия мира порождает новые уровни порядка, по сравнению с которыми блекнут старые. Состояние постмодерна, с одной стороны, было самозапущенным, с другой — оказалось железной необходимостью; не случайно, что постмодернисткая мысль взялась за философию в последнюю очередь, созревая в искусстве и ряде социальных практик.

Постмодерн явился попыткой выйти не только из старого понимания мира в новое, но выйти из самого выхождения: не поменять одну краску на другую, а вообще убрать краски. С самого начала было понятно, что это программа, обречённая на смерть. И вот, такие исследователи как Бадью, заявляют о необходимости возвратиться на классические основания. Но в состоянии "после оргии" (Бодрийяр) простой секс больше не прельщает. Постмодернисткое сознание слишком загружено когнитивными перверсиями; это развратная женщина, которая больше не способна волноваться перед первым свиданием. Или способна? Быть может, среди тысячи и одного развлечения постмодернисткого карнавала ей захотелось чего-то простого, наивного... И вот, уставший постмодернист, подобно Одиссею, после бурной жизни в постмодерне выбирает жизнь, полную наивных установок. Если можно всё, то можно и это.

21-й век в философии назван "антропологическим" по той причине, что ни логика, ни онтология, ни гносеология постмодернистов больше не прельщают. Или пост-постмодернистов — какая разница? Если всё вокруг лишь декорации, важен сам актёр. И структуралисткие заигрывания с дихотомиями; кантовские антиномии разума; наука и наукообразное восприятие — эти, и многие другие, "строгие" системы, диктующие-де человеку нормы поведения, напоминают булыжники древнего храма, обрастающие лианами человеческой жизни. Да, минералы долговечней зелени, но по большому счёту разговор не о них. Да, существуют неискоренимые структуры сознания, двоящиеся и троящиеся. Или иерархии в мышлении. К ним человек "в состоянии постмодерна" относится с холодным интересом и без фанатизма.

На секунду может показаться, что он воспринимает их как нечто объективное. Вероятно, так и есть! Логика постмодерна — логика обживания положений истины, а не их поиска или решения. Кажется, будто бы это почти античный, великий взгляд — если не брать во внимание, что так глядит прошедший через многие перверсии и уставший от карнавальных оргий интеллектуал конца 20-го века, путешествие которого напоминало скорее не "Одиссею", а "Пигмалион".

Дорогие подписчики, оказалось, что ссылка на яндекс диск изменилась, так что прикрепляю новую. Также добавил её в описание канала. В случае чего она будет обновляться именно там.

Если вы вдруг никогда не читали античных трагедий и не смотрели их сравнительно успешных постановок, вы многое упустили — почти всё. Поэтому мне в голову пришла идея написать серию небольших эссе, которые могут послужить протрептиком к вхождению в сонм людей, бесконечно любящих античный театр.

Учитывая, что символизм любой трагедии из-за её принадлежности общеэллинскому духу уходит в бесконечность, по ходу повествования нужно будет делать много отступлений и комментариев о греческой религии, греческом мифе и греческой культуре par excellence.

Трагедия является священнодействием в честь Диониса, назвать которого богом виноделия — значит, дать бесконечной бездне нелепое имя. По преданию, Дионис был рождён из богословской проблемы, которой стала гибель его матери: Семела, подговариваемая ревнивой и мстительной Герой, упросила своего любовника Зевса показаться ей в истинном обличье — и в результате сгорела в божественном огне. Генезис нового бога равен генезису новой области жизни, и в случае Диониса её можно сформулировать так: как человеку увидеть абсолютную истину и не умереть? Как возможно, чтобы смертное существо познало вечность? Вероятно, для этого оно должно на время перестать быть смертным — или перестать быть существом.

Люди, которые не были рождены женщиной, символически знаменуют новый век. Дионис был взят Зевсом из пепла матери и выношен в бедре (традиционно бедро и живот были местами силы и желания). Выношенный Вакх был отдан Зевсом сестре Семелы. Месть Геры идёт по пятам: новые родители впадают в безумие, и отчим почти убивает Диониса. Тогда Зевс превращает юного сына в козлёнка и отправляет в Азию на воспитание к нифмам.

Дальнейшее путешествие Диониса по Греции, вероятно, содержит в себе отзвук исторических событий, в ходе которых произошло нашествие жестокого стихийного культа с Востока и реакции на это эллинского духа. Ликург заставил Диониса выброситься в море и убил своего сына, приняв его за виноградную лозу; царь Миний запретил вакхические шествия, за что был растерзан вакханками, среди которых была его мать, насадившая голову сына на пику, приняв её за львиную пасть; в Аргосе безумствующие женщины убегали в горы и пожирали своих детей. Пленившие Диониса пираты в приступе помешательства бросились с корабля в море и превратились в дельфинов. Главный вывод здесь: сопротивление бесполезно. Поэтому новая стихия диониссийского начала необходимым образом должна была быть вписана в греческое мипонимание.

Диониса воспитывали как девочку, он одновременно мужественный и женственный. В юном боге есть черты гнева и милости, бесконечной эйфории и безумной агонии. Восторженно мерцающий, вечно двоящийся Дионис преодолевает грани человеческого разума, одновременно указывая на них: чтобы принять такого бога, сперва нужно сойти с ума; выйти из разума в некое новое пространство, каковым и был Восток, принесший новый культ. Дионис экстатичен (ἔκ-στᾰσις — букв. "выход из себя"), и уже поэтому диониссийское начало снимает с человека бремя отделённого, индивидуального существования.

Вакхические шествия в честь Диониса никуда не делись — человечество пускается в пляс в клубах, предварительно опьянённое чем-то не совсем легальным. О том, какими были шествия во время своего зарождения и как из них возникла греческая трагедия, мы поговорим в следующий раз.

Как именно вакхические шествия трансформировались в культурное событие, сотрясавшее греческое общество с не меньшей силой, практически неизвестно. Для нас это terra incognita; термодинамическая реакция, для которой известны лишь входные и выходные данные. Это по-своему символично, ведь в диониссийских праздниках первоначально нет никого, кто существовал бы как индивидуальность, потому как это, хоть и глубоко закономерный, но стихийный процесс.

Шествие Диониса нужно встретить таким же шествием. Кони, козы, наряженные козлами люди, исступлённые женщины: всё это великолепие повторяло священное слово "Вакх!" и пело дифирамбы — диониссийскую песню, исполняемую вместе со священным трёхшаговым танцем. Главным местом пляски становился орхест. Сама же трагедия буквально переводится как козлинная ода, козлинное пение (τράγος + ᾠδή). Лучший певец становился трагедом — победителем, получавшим в награду козла.

Символ козы навсегда останется для нас загадкой. Зевса, как и Одина, вскармливала коза; голова козы находилась посередине в химере, и для греческого сознания это было что-то очевидное и ужасное одновременно. Вероятно, козлиный образ был связан с хтоническими силами, существовавшими до порядка, до космоса. На ранних этапах народная греческая религия была сфокусирована на борьбе божественных поколений, а не на генезисе мира. Соответственно, в начале времён боги наводят порядок в утробных водах первоначального хаоса; это скорее мастера, а не творцы. Химере с головой козы противостоял Пегас — символ красоты, родившийся из крови Медузы Горгоны. Красота, подобно космосу, рождается из хтонической бездны, но может и привести в бездну; в этом кроется смысл диониссийских трансформаций.

Не смотря на изначально "безумную" трагическую страсть, критерием мастерства для трагика являлась мера, выдерживаемая им всякий раз с филигранной точностью. Пегасом ещё нужно овладеть: необходимо дойти до черты здравого ума. Пройти дальше неё — значит, впасть в безумие; однако, не дойти до неё означало получить обвинение в "холодности" — высшее оскорбление для трагика. Ужас трагедии, помещённый в формы красоты, обладающие своим логосом, своей формой порядка, оказывается жизнеутверждающим. Безумие должно завершиться выздоровлением, подобно тому, как Диониса исцелила богиня Рея, которой во Фригии был посвящён культ Кибелы.

Переход от стихийного, дикого шествия к первым трагическим формам был, конечно же, импровизацией. Там, где существует почитание бога, существует и желание добиться особого мастерства. Божественное чувство открыло эллинам возможность, не оскорбляя стихийного духа Диониса, всё же создать нечто вроде канона. Трагедию начинал запевала, который одновременно был кем-то вроде гончарного мастера, на разный лад формирующего хоровод из миловидных девушек и юношей, уже пригодных для женитьбы. В центре круга были головоходы, исполнявшие акробатическую пляску. Здесь, быть может, в хороводе уже можно усмотреть будущий хор зрителей, в акробатах — будущих актёров, а в запевале — автора трагедии.

Способность индивидуального существа приблизиться к миру, чтобы мир приблизился к нему, в результате чего границы между миром и "я" оказываются стёртыми — заслуга греческого гения. Но ещё большей его заслугой явился тот факт, что в подобном состоянии греческая душа, внутри которой играли Аполлон и Дионис, оказывалась способной к индивидуальному творчеству. Эстетическое священнодействие предоставило лучшим из греков возможность быть не только медиумом бурных божественных сил, но и соучастником их действий. О двух творческих началах греческого сознания и самых первых из трагиков мы поговорим в следующий раз.

Создатель трагедии сам выбирал сюжет, сам создавал и обрабатывал текст, получал деньги от города, подбирал актёров, учил нужным образом петь и танцевать. Нередко он играл и сам. Арион был первым из авторов античной трагедии. Он первым поставил хор в круг, при этом изобрёл трагический тропос, что позволило придать буйной стихии Диониса некую меру. Хор позволял укротить первобытную страсть, обрамить её в искусные формы. Вместе с тем хор как идеальный зритель снимал и другое противоречие: находясь в толпе, благодаря музыкальной гармонии и ритму человеку удавалось оставаться собой, оставаться на плаву, пусть и внутри коллективного хорового сознания.

Греческий историк Геродот рассказывает об Арионе следующее: он родился на Лесбосе, однако жил в Коринфе у Периандра. После путешествий и жизни в Сицилии Арион, разбогатев, решил вернуться на родину, но коринфяне, вёзшие его на корабле, задумывают ограбление. Поскольку убивать такую священную личность нельзя, ему предлагают одно из двух: либо самоубийство, либо прыжок в море. Арион выбрал второе, но перед этим изъявил желание спеть. Восторженные пираты радостно согласились: золото золотом, но услышать божественного поэта не менее ценно. Пение Ариона повергло всех в глубокий и ошеломляющий транс. Арион прыгает в море, и вот уже дельфин несёт его на Пелопонес. Периандр не поверил поэту, но прибывшие вскоре моряки признали, что он говорит правду.

Если в акробатах, танцующих в центре вакхической пляски, можно угадать будущую фигуру героя трагедии, то в личностях подобных Ариону зародился сам героический сюжет, достойный Диониса. Вакх позволяет говорить в трагедии не о себе, только если говорится о великой личности и её деяниях (таких как ошеломляющее красотой и ужасом пение Ариона на корабле). Логика божественной трагедии такова: смертной личности дано существовать, если она представляет собой переплетение таких буйных сил, пучок таких страстей, что становится чем-то большим, чем просто личностью. В дальнейшем это выразилось в переживании героем трагедии нечеловеческих страданий и чувств, повергающих в бездну первозданного, хтонического ужаса.

В Арионе сочеталась божественная искра и человеческая умудрённость. Таким был идеал греческого человека — и такой была цель трагедии, в лоне которой происходило преображение самого духа эллинов, столкнувшегося с ошеломляющей бездной в лице нового Бога. В историческом смысле Арион стоит на переломе двух эпох — в смысле же духовном он стал символом новой интеллектуальной и духовной задачи, над которой трудились лучшие умы Греции.

А я — беспечной веры полн, —
Пловцам я пел... Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный...
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.

Развитие греческого искусства представляет собой поступательное движение начал Диониса и Аполлона — с этого заявления начинается "Рождение Трагедии" Ф. Ницше. В известный момент данный труд произвёл настоящий фурор и, в частности, стал источником бесконечного вдохновения для Серебряного века в России, особенно для Иванова и Зелинского. В человеке, благословенном обоими богами, усматривали идеал человеческой чувственности: «благороднейшая глина, драгоценнейший мрамор — человек здесь лепится и вырубается».

В случае обоих начал речь идёт об экстазе человеческой природы, её выходе из себя. Под покровом Диониса человек теряет свой индивидуальный принцип, растворяется в пульсирующем ритме мира; сама его душа и его тело превращаются в иероглиф, в символ, по лекалам которого он пускается в танец, превращается в произведение божественного искусства, становится эстетическим объектом. Ницше описывает толпы плящущих варваров, которые волнами захлёстывали Грецию с Малой Азии, двигаясь от деревни к деревне, от полиса к полису, увлекая за собой всё новых и новых последователей первобытной страсти, этого напитка ведьм, состоящего из смеси похоти и садизма, как его назвал сам Ницше.

Противостоять новому веянию, представлявшему собой первобытный, неразличённый культ материнскому жизненному началу, его интенсивным и ошеломляющим чувствам — было невозможно. Неожиданно греки с ужасом для себя осознали, что это начало есть в них самих, и оно неумолимо зовёт к себе. Заслуга греческого гения состоит в том, что диониссийское начало впервые смогло быть обрамлено в формы искусства.

Если Диониссийское начало представляет собой опьянение, то начало Аполлона есть состояние сна. Начало Диониса сметало культ Феба везде где находило его — но тем строже к себе и сплочённей были последователи Аполлона там, где атака была отбита. Аполлонийское начало представляло собой мощный творческий импульс, куда более благородный, чем варварские начинания. В состоянии сна человек пребывает всякий раз, когда увлечён событием так сильно, что забывает себя. Киноман, который смотрит захватывающий фильм; меломан, прижатый к креслу и очарованный звуками второго концерта Рахманинова в филармонии; забывший о времени читатель ошеломляющего детектива— всё это проявления аполлонического начала. Человек во власти Аполлона смотрит на события так, как боги наблюдают за жизнью самих людей: с творческим интересом, но без аффекта. Первый среди аполлоновых поэтов — это, конечно же, Гомер. Заворожённые греческой культурой европейцы говорили, что Гомер — "всего лишь грезящий грек", подразумевая, что любой грек, погружённый в сон, гениален в не меньшей степени.

Архетипом диониссийского искусства стал Архилох, бросивший щит в ходе одной из битв. В последствии это стало символом его несдержанности, того, что он не вполне контролирует себя и свои страсти. Показательно, что именно такой нестабильный человек, не лишенный таланта, стал вместилищем божественных творческих сил: вознесённый в экстазе до мира богов, он уже давно перестал быть собой; и, здесь, неожиданно он говорит от своего имени. Только это уже не его "я", а "Я" божества, говорящего через него как через одну из тысяч индивидуальных форм. В таком состоянии все его эстетические действия — это действия божества.

Личность способна достичь такого божественного уровня в искусстве и творчестве, если она переживёт великие страсти, причиной или следствием которых является отмеченность богами. Страдания, которые были запечатлены в трагических сюжетах, показывали их подлинное предназначение. Через диониссийский экстаз личность возносилась до небывалых высот, чтобы оттуда сказать некую индивидуальную правду, не впадая в противоречия. Мудрость, полученная таким образом, называлась "двойным зрением". О том, в чём оно состояло и кто из героев греческой трагедии его получил, мы поговорим в следующий раз.

В связи с небольшим юбилеем решил поменять картинку на более эстетичную. Всё-таки христианские мумии ( :) ) не самый лучший выбор — даже для канала, слабо проговариваемой целью которого является медленно вести нить повествования к духовной смерти античного мира, которая, не смотря ни на какие оговорки, имела место.

Также решил открыть обратную связь для комментариев, вопросов и предложений.

Человеческое мышление имеет границы, и это факт, не нуждающийся в большом основании. Лучше всего это показал И. Кант, когда заговорил об "антиномиях чистого разума": когда человек взбирается на горные вершины метафизики, от нехватки воздуха-опыта у него кружится голова и двоится в глазах. Делимы ли вещи до бесконечности или существует предел делимости? Вечен ли мир во времени и пространстве или у него есть границы? Свободен ли человек или полностью предсказан? Антиномий, как нетрудно догадаться, бесчисленное множество, но вот эта последняя очень важна, ибо вокруг неё строится сюжет одной из самых известных античных трагедий — Софокловского «Царя Эдипа».

И по сей день трудно представить себе более популярный сюжет для постановки. Трагедию Эдипа ставят на помостках лучших театров мира, ей посвящены бесчисленные исследования, вереницу аллюзий и отсылок к ней можно найти во многих произведениях. Хотя греки и не страдали современным страхом "спойлеров" (в случае великих сюжетов никогда дело не заключается в вау-эффекте), я не буду обильно распространяться о содержании "Эдипа" в надежде, что открытый гештальт сподвигнет кого-то к самостоятельному чтению/просмотру, а потому сразу перейду к обсуждению упомянутой антиномии.

Какой бы ни была судьба античной трагедии в поздние периоды, её изначальный смысл — это массовое богослужение. Соответственно, трагические сюжеты крутятся вокруг важнейших богословских проблем. Одной из них является соотнесение вины человека и его судьбы. Парис был рождён на гибель Трои — и, одновременно, это его личная "заслуга". Человеческими силами эту "загадку Сфинкса" разгадать невозможно, но о ней можно благоговейно думать. Человеку дана его судьба — и вместе с тем он свободен в своих решениях. От божественного промысла зависит лишь набор жизненных декораций, в которых человек поступает таким или другим образом.

Вопрос о злонамеренности таких "декораций жизни" на раннем этапе решался греками через понятие родового греха — когда дети в ответе за грехи своих родителей; позднее возникает представление о том, что каждый человек выбирает себе жребий в промежутке между земными воплощениями, и всё зависит от него самого. Так, в "Одиссее" Зевс говорит о напрасных роптаниях смертных: любые невзгоды даются человеку по его делам. Платон в "Государстве" рассказывает, как после смерти каждая душа выбирает себе жребий, известный лишь наполовину. Так, одна душа взяла себе участь великого правителя, и уже после она узнала скрытое условие: в погоне за властью ей придётся убить всех родных и близких. Душа Одиссея, за свою жизнь уставшая от странствий, выбрала всеми заброшенную участь простого человека, занимающегося сельским хозяйством.

Упражняясь в мудрости и пройдя через все перипетии судьбы, к старости человек способен сделать двойное зрение пребывающим в себе постоянно. Это отголосок общей максимы мышления, которую старик Парменид в одноимённом диалоге сообщает Сократу: зрение ума обостряется тогда, когда обычное уже подводит. Хитроумный Эдип, разгадавший загадку Сфинкса, оказался умён достаточно, чтобы быть отмеченным богами для другой загадки, более ужасной. Об этом Эдипу говорит божественный слепец Тиресий: тот же самый разум, каким он отгадал загадку, станет его гибелью.

Эдипу было предречено убить собственного отца и жениться на матери с тем, чтобы она родила ему детей. Он избегает этого всеми силами, но именно этим привёл себя к неумолимой развязке. В конце концов, не в силах вынести произошедшего, он выкалывает себе глаза серёжками повесившейся матери, одновременно наказав себя — и выменяв человеческое зрение на зрение нечеловеческих, божественных антиномий.

Надпись "познай самого себя" возле храма в Дельфах призывала не к результату, а к самому процессу. Познать себя невозможно, но в ходе такого познания человек возвышается, сверх-разумным, почти мистическим способом начинает видеть мерцающее единство антиномий божественного промысла. Под конец жизни Эдип достиг блаженства и благосклонности богов. Однако, цена человеческих страстей за это была высока.

По преданию, война с Троей началась из-за Париса, похитившего Елену. Очень трудно представить себе хоть одну войну в истории, которая началась бы из-за такой, скажем прямо, мелочной причины. Оскорбление великому властителю может стать поводом для безжалостной резни, но в поход против Трои пошёл не только муж Елены Менелай (и, допустим, его брат Агамемнон) — на призыв откликнулись все эллинские племена.

Война длилась 10 лет. О значении чисел в античном мифе и их символизме мы ещё поговорим, но и без дополнительных штудий понятно, что 10 лет срок скорее эстетический. Вероятно, войн было несколько, и трудно представить, что каждый раз они начинались из-за жены одного басилевса, пусть и сильного.

В переписке, обнаруженной в Богазкёйском архиве хеттского царства, Троя фигурирует как "Таруиша", а также упоминается правитель страны "Аххиявы", некто "Акагамунас". Значит, ахейский царь Агамемнон, представленный в мифе, имел исторический прототип.

Во времена, когда греки были совсем молодым народом, существовало три великих страны: Хеттское царство, Вавилония и Египет. Троянский народ, живший в Илионе (отсюда название поэмы), был под патронажем хеттов. В определённый момент Хеттское царство, ближе всего стоявшее к воде, столкнулось с нападениями варварских "народов моря" и в результате распалось. Троя находилась в зоне черноморских проливов рядом с Гелеспонтом, т.е. в выгоднейшей с географической т.з. позиции. Когда патронаж хеттов исчез (у них было достаточно своих проблем), Трою оказалось "можно".

Вот такой cherchez la femme :)

Вопрос о том, когда начинается греческая философия (и философия вообще), не так прост. Если понимать под ней постижение абсолюта, исчезнет граница между философией и религией. В этом нет ничего удивительного, поскольку богословие тоже является разновидностью философского или хотя бы "философического" мышления. Однако, мышления ли? Религиозное познание строится на иррациональных (но не значит что плохих) предпосылках, поэтому философия отличается от религии чисто методологически. При этом философское мышление должно быть самоценно: истина постигается ради самой истины.

Рабовладельческий строй давал грекам много поводов для размышлений, и Аристотель в "Метафизике" сравнил все науки с рабами, а философию — со свободным хозяином; любая наука, пока остаётся таковой, служит какой-то цели — философия никому не служит. Она не для чего-то, не обладает "полезным применением", как таковым не обладает свободный грек. "Любые другие науки полезней, но лучше неё не найти".

В соответствии с тремя этими критериям философия, таким образом, может быть понята как рациональное и самоценное постижение абсолюта. Первым настоящим философом Аристотель считал Фалеса из Милета. Стобей передаёт утверждение Фалеса о том, что "всё есть вода". Действительно, много путешествовавший мудрец прекрасно понимал её жизнеформирующую силу. Более того, мировым началом воду считали многие древние космологи, да и культ Посейдона среди эллинского (т.е. "парусного" по версии Флоренского) народа был чрезвычайно популярным. Имел ли Фалес в виду просто тот факт, что вода участвует во многих процессах жизни? Или же воду он полагал за онтологическое первоначало, то самое αρχή, создающее, но не созданное? Предполагается, что второе.

Однако, существует один маленький грязный секрет: дело в том, что Аристотель додумал мысль Фалеса. Фалес высказал теорию о неподвижности Земли: дескать, плоская Земля (или земляной материк, который он хорошо осмотрел во время морских путешествий) покоится на воде, плавая подобно кораблю. Аристотель не поверил, что Фалесу не пришло в голову продлить своё размышление ещё на один шаг и задаться вопросом, на чём тогда покоится сама вода. Должно быть, по мысли Аристотеля, Фалес полагал воду безграничным началом. Однако, было ли это так на самом деле?

Возле моря эллинским духом веет куда сильней. Где-то на самом глубоком уровне пространство и время являются одним и тем же, поэтому когда что-то ближе в пространстве, оно ближе и во времени. И, действительно, кажется, что где-то недалеко всё ещё совершаются элевсинские мистерии, ну а винные в честь Вакха и подавно. Писать ни о чем совсем не хочется, хотя надо. Поэтому время создания небольшого эссе о Гераклите тянется медленно: из-за пространственной близости возникает очень много связанных переживаний, которые надо пережить; а время мы как раз измеряем по частоте событий в его единицу.

Гераклит был очень высокомерным; можно сказать, аристократом духа. Иногда и мне это бывает очень близко. Размышления о Гераклите всегда медитативны, и волей-неволей настраиваешься на особую "гераклитовскую" волну в философии, у которой было много представителей.

Вот, например, решил поглядеть, как философскую тематику освещают в соцсетях, и стало досадно и грустно. Глупые телеграм-каналы с цитатами вместо философии или паблики ВКонтакте с мемами "гоголь гегель" и комментариями в стиле "ребята, кто такой гегель?" или "скайп конфа с философами, заходи если ты умный".

От всего подобного меня искренне тошнит. Конечно, каждый человек знакомится с этой аристократической дисциплиной в меру свободного времени, знаний и мотивации; плюс, не надо сбрасывать со счетов чисто завлекающую или "научно-популярную" функцию таких виршей. Безусловно, увлечение наукой может начаться (и начинается) с протрептика, будь то небольшая брошюра или веяние моды. Проблема в том, что в большинстве случаев на такой бульварной литературе всё и заканчивается.

Думаете, "человек изначально и не хотел"? Верно. Реальная наука (как и всё реальное) за свои плоды требует чего-то взамен. На данном этапе отсеивается много людей; те же, чья мотивация оказалась выше некоего критического значения, преодолевают порог входа в науку.

Претензия многих учёных к научно-популярной литературе в том, что она не помогает, а мешает людям преодолеть такой рубеж. Сократовское "знание незнания" намертво забивается ощущением достаточной осведомлённости. И вот, насмотревшись мемов и прочитав три цитаты, прекраснодушный идиот считает, что "во всём разобрался".

Помимо согласия с этим аргументом учёных, многие философы испытывали отвращение от факта, что у них есть точки соприкосновения с толпами таких интеллектуальных ничтожеств. Как иронично заметил Розанов:

«Был Шопенгауэр: и "пессимизм" стал фразою. Был Ницше: и "Антихрист" его заговорил тысячею лошадиных челюстей. Слава Богу, что на это время Евангелие совсем перестало быть читаемо: случилось бы то же».

Поэтому, если угоден совет, он будет таким: не тратьте время на "философию для чайников", потому что её пишут глупые люди для глупых людей. Читайте хороших авторов, труды которых уже стали классикой.

А чайникам философия не нужна.

Фалеса многие считали мудрецом, точнее "всё ещё мудрецом", а не философом. Ряд историков вполне справедливо полагает, что для момента начала философии, помимо уже упомянутых ранее трёх критертев, нужен четвёртый — наличие традиции в виде учеников и последователей. Этот критерий даёт осечку в случае Гераклита (хотя и у него были последователи среди маргинальной молодёжи), но вполне хорошо ложится, например, на Пифагора. В самом деле, в отличие от последнего, милетцы не создали традиции, если под ней понимать не только размышления о природе, но и более широкое осмысление мира и места человека.

О Пифагоре я уже неоднократно писал, можно лишь ещё раз акцентировать внимание на формировании им особого общества, впоследствии ставшего в Кротонском полисе серьёзной политической силой. В редкие минуты мне кажется, что после десяти лет путешествий и общения с пифагорейцами (Архит и др.) Платон забыл Сократа. Учитель без остатка растворился в платонизме, освятив его своим духом; однако, содержание платонизма оказалось почти полностью пифагорейским.

Доказать это или опровергнуть проблематично. О пифагоровом учении мы знаем из свидетельств неопифагорейских авторов, когда после катастрофы что-то сохранилось, и от неоплатоников, таких как Ямвлих, который собирал абсолютно все свидетельства, не особо задумываясь о степени их достоверности. В результате, зная о Пифагоре многое, точно мы не знаем ничего.

С Платоном ситуация в чём-то аналогичная. По мнению Тюбингенской школы, которая специально была создана для платонических исследований, у отца западной философии существовало неписаное учение. В сицилийских письмах Платон часто намекает на некое эзотерическое знание, недоступное посторонним, о котором «у него нет и никогда не будет никакой записи» (7 письмо). Надо сказать, что и Аристотелевская "Метафизика" была как раз таким эзотерическим учением, курсом лекций для ближайших учеников внутри Ликея. И если самые популярные сочинения Аристотеля, в отличие от эзотеричной "Метафизики", до нас не дошли, с Платоном наблюдается обратная ситуация. Предполагается, что диалоги были чем-то вроде упражнений, но самое главное, что едва ли может быть выражено в словах (см. там же), записывать Платон не планировал.

В письмах Платон указывает на то, что есть "Три Царя", т.е. три уровня бытия, и останавливается на этом. В дальнейшем Нумений Апамейский, пифагореец-эзотерик 3в., будет обвинять Плотина в том, что тот многое позаимствовал из неписаного учения Платона, после чего ученик Плотина Порфирий написал целый трактат о различиях у того и другого. Косвенно это подтверждает, что данное учение (а именно курс лекций "О благе как таковом") у Платона всё-таки существовало. Если нападки Нумения имели за собой основания, след данного учения запечатлен в неоплатонизме (подробный разговор о котором мы ещё будем вести).

Иными словами, мы в точности не знаем, о чём на самом деле учил Платон и о чём учил Пифагор, но знаем, что первый был учеником второго: одного лишь "Тимея" достаточно, чтобы понять, какое место тема числа и числовой онтологии занимает в Платоновской философии. Если всё это так, началом философии в том виде, как мы её знаем, пунктирно можно обозначить именно пифагореизм.

Как известно, от Гомеровского эпоса до нас дошло совсем немного. Т.е. существовала уйма интересного и до Илиады и после. Всё это, конечно, было известно самим грекам. Однако, помимо основной поэмы существовало что-то вроде "кулуарных" мифов, которые были представлены у Гомера лишь отчасти. Например, из Одиссеи известно, что вождя ахейцев Агамемнона убила его жена, Клитемнестра. Но как это произошло?

Трагедии Эсхила являются откровением греческого мифа. История убийства Агамемнона и возмездия за него отражена в "Орестее" — трилогии, названной по имени главного героя Ореста, сына своих грешных родителей. На его долю выпало искупить Ату — страшную ненависть, передаваемую через цепь смертей. Прежде чем приступить к анализу "Орестеи", нужно сделать несколько познавательных мифологических сентенций.

Изначально Ата — богиня, которую Зевс сверг с Олимпа за то, что она помратила ему рассудок, в связи с чем правителем Эллады вместо любимого Зевсом Геракла стал другой его сын Еврисфей. У Аты нежные пяточки, потому что она ходит по головам людей, принося им безумие. Ата проявляет себя как неуёмная злоба. Наполниться атой — впасть в безумие от ненависти. Ата является карой, проявлением рока. Однако, возникла она в мире богов.

Первое зло сотворил Уран, т.е. само небо. Страдающая Гея расценила действие Урана как нечестивое и из седого железа создала первый серп, после чего воззвала к детям с просьбой о помощи. Младший сын Крон сам вызвался оскопить отца, т.е. проявил дурную дерзость. С тех пор возник красный закат: это кровь от оскопления Урана. Из этой крови появились Эринии — наказательницы за кровное убийство; и одновременно из вспенившегося семени в море возникла Афродита. Чтобы быть любящим, нужно быть и безумным; месть и любовь стоят рядом.

Из Гесиода мы знаем о существовании пяти веков. Веку эллинов предшествует век героический. С момента его конца начинаются события Илиады: Гея взывает к Зевсу, жалуясь сыну на то, как ей тягостно носить на себе тяжёлое племя героев; земля больше не может впитывать героическую кровь. Кронион предрекает героям самоистребление в результате Аты. Какова же цепь роковых причин, ведущих к Ате на момент этого заявления?

Вы никогда не задумывались, почему у Афины двойное имя (Паллада)? Всё дело в одном происшествии, случившемся с ней в детстве. Дочь морского бога Тритона Паллада была подружкой Афины. Вместе девочки проводили всё время, веселясь или упражняясь в борьбе. Во время одного сражения Паллада была особо резвой, чем вызвала беспокойство Зевса. Наконец, сильно распереживавшись, в разгар битвы Зевс протянул перед Афиной эгиду — священную накидку из козьей шкуры. Паллада замерла, в изумлении рассматривая эгиду, и Афина, не ожидавшая бездействия Паллады, случайно её убила. Горюя по своей подруге, Афина взяла её имя и стала носить эгиду, прикрепив на ней голову Медузы Горгоны.

В честь Паллады Афина сотворила Палладий — священную реликвию из дерева, которой делала подношения. Илос, сын Троса (основателя Трои), взмолился Зевсу отдать ему Палладий. По другой версии, он гулял возле холма, и увидел, как Палладий упал с неба. На этом месте Ил основал одноимённый город Илион, это и есть та самая Троя в нашем понимании. Город, где находится Палладий, живёт под Зевесовой эгидой, т.е. является неуязвимым.

Кстати, холм, на котором был основан Илион, назывался Ата :) Это не случайно: вместе с Палладием с Олимпа Кронион сбросил и саму богиню безумия. Так, великая святыня была уравновешена великой напастью. Однако, если Палладий давал благословение лишь Трое, влияние Аты распространилось на весь мир. В результате троянцы возгордились; уже сын Ила Лаомедонт пригрозил отрезать уши Аполлону с Посейдоном, когда те попросили награду за строительство троянской стены. О гордости троянцев вопит морской бог:

«Бедственно все да погибнут, и робкие жены и дети!» (Ил. XXI)

Надменность троянцев вкупе с действием Аты вызывала тихую ненависть среди греческих племён. Под видом нищего Одиссей выкрал Палладий — как раз к моменту, когда к Трое у эллинов накопились вопросы. Похищение Елены стало лишь последней каплей.

Душу троянцев губит Ата — и Ата же приводит к гибели их город. Знаменитого троянского коня жители Илиона принимают, потому что считают себя достойными такого подарка. Город перебит и разграблен, но цепь кровавых событий на этом не останавливается. Ахейцы десять лет испытывали праведный гнев: или в мире нет правды, и Троя будет стоять — или в мире есть правда, и Троя должна быть разрушена. Из всех разновидностей праведный гнев единственный способен довести до Тартара.

Чувствовать праведный гнев способны только герои — души смертных не выдерживают напряжения, падают в истеричное безрассудство или быстро успокаиваются. Только потомок богов может воспринимать свои изуверские поступки как глубоко истинные. Каждый герой имеет божественных предков, что даёт ему право на проявление чисто онтологической власти — и, одновременно, герой получает за это наказание. Любой герой всегда является богоборцем, это фактические синонимы.

По греческим представлениям, возмездие никогда не бывает мгновенным. Поступь рока надвигается медленно, но неотвратимо. Как в случае Эдипа, цепь роковых причин и следствий не скована хронологическими рамками, и поэтому может быть опрокинута даже в будущее. Именно это произошло с вождём ахейцев Агамемноном. Возмездие настигло его лишь после уничтожения Трои (и перехода Аты на ахейцев) — но момент наказания начал своё приготовление ещё до начала Троянской войны.

Перед началом похода ахейские племена принесли жертвы всем богам. Всем, кроме Артемиды. Разгневанная богиня приказала остановиться всем ветрам, в результате чего корабли не продвинулись ни на шаг. Вместе со жрецами цари сделали Артемиде поднесение, недалеко от которого им было явлено знамение: два орла схватили беременную зайчиху и растерзали её. Это смелая интерпретация Эсхила, ведь у Гомера во время жертвы на дерево забралась змея, пожрала восемь птенцов и девятой их мать, после чего окаменела. Калхос раскрыл значение: "поздний конец, которого слава бессмертна". Гомер был сосредоточен на славе победы ахейцев — Эсхил перенёс фокус на вину как самих ахеян, так и их царя. Жрецы-гадатели вынесли вердикт: богиня требует от Агамемнона принести в жертву свою дочь.

Героическое войско, охваченное праведным гневом, было создано для войны. Если её нет, обязательно возникает распря. Войско на кораблях лишь на мгновение остановило свой ход, но даже этого хватило для первой жертвы. Ради движения к Трое царь Агамемнон убивает родную дочь, хоть и испытывает при этом ужасающие чувства. Перед занесением ножа над Ифигенией она исчезает, и вместо неё Артемида посылает дикую лань. Однако, кого в таком деле интересуют поступки? Клитемнестре хватило намерения мужа, чтобы воспылать к нему бесконечной ненавистью. С этого, в хронологическом смысле, и начинается сюжет Эсхиловой "Орестеи".

В своём последнем посте Михаил Каин высказал мысль, которая давно дрейфует в среде около-национальных рассуждений, но почти что не попадает в фокус: Европейская иммиграционная политика направлена на формирование неоколониальных кадров и отправление их обратно в родные страны.

США ничего не могут противопоставить не-белому населению в не-белой стране, поскольку руководствуются бихевиористкой установкой, столь характерной для англосаксонского мира. Её хорошо передаёт шутливый "утиный тест": "если кто-то выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, и есть утка". Здесь легко перейти к метафоре Каина, по которой континентальная традиция — это "софт", а аналитическая — "операционная система", для которой этот софт пишется.

Философ Чалмерс сформулировал "трудную проблему сознания": невозможно подобраться к описанию субъективных переживаний ("квалиа") через позицию третьего лица. Это свойство квалиа получило название "приватности".

Чалмерсу противостоит Деннет: данные субъективного опыта вполне могут быть описаны на языке нейрофизиологии. Один из аргументов такой: люди согласны с тем, что врач или биолог намного лучше знает их тело, но им кажется, что своё сознание они знают лучше сами. Однако, это не так: людям приходится обращаться к психологам или психиатрам, да и сам разум обладает множеством тёмных лакун, слабо осознаваемых (или вообще неосознанных) процессов, бесконечным количеством химических и электрических реакций, которые или слишком слабые для осознания или возникают тогда, когда сознание занято чем-то другим.

Платоники-европейцы понимают всю важность квалиативного опыта. Квалиа мерцающее и иллюзорное, но эта иллюзия создаёт и разрушает цивилизации, осваивает миры и делает научные, религиозные и культурные открытия. Англосаксонский взгляд насквозь эмпиричен. Если квалиа не существует, мы имеем дело только с "телесными" данными — но именно на этом уровне американская политика идентичности даёт сбой: в соответствии с её принципами, форматировать телесное измерение меньшинств является насилием; с этим, например, связана сильная зацикленность американских феминисток на телесных практиках. Средняя американская феминистка это не следящая за своим весом девушка с небритыми крашенными подмышками, зацикленная на репрезентации своего тела; средняя европейская феминистка это детородная исследовательница, пишущая работу о правильных семейных взаимоотношениях. Где здесь феминизм "здорового человека", а где "курильщика", догадаться нетрудно.

Конвертация из миллиона арабов десяти тысяч колониальных управленцев "на экспорт" с высшим образованием — такая игра стоит свеч. Опыт квалиа зависит от телесности, и в то же время обособлен от физиологии. Европейцы пользуются этим, программируя поведение не-белых колониальных кадров и одновременно в том или ином виде сохраняя их собственную "самобытную" идентичность. Однако, здесь интересно другое. Даже если принять, что белое европейское население в своём поведении будет и дальше "метисизироваться", это никак не аффектирует европейское же квалиа. Быть белым можно, и отрицая белую культуру ("НЕ ЖАЛКО"). Чувство европейской идентичности на духовном уровне ("квалиа") мало зависит от европейских же действий на уровне материальном ("тело").