Furia Roja - чемпион!!!!!!!
Уррраааа!!!!!!!!!

Рембрандт.
Сегодня - день рождения Рембрандта, хоть и не круглая дата; 418 лет со дня рождения.
У нас в России - "собственный" Рембрандт отличный - превосходная коллекция в Эрмитаже (лучшая в мире после Рейксмусеум), кое-что есть в ГМИИ им. Пушкина.
Но пределом моих юношеских мечтаний был "Ночной дозор", о котором на занятиях по ИЗО нам взахлёб рассказывала незабвенная Р. З. Рахмилевич.
Мне он долго казался мечтой недосягаемой, и когда в 1990 году немецкий мой приятель просто посадил меня в машину в Оберхаузене, повез в Амстердам, и привёл в Рейксмюсеум, я думала, что умру от счастья...
*****
Я давно уже перестала испытывать волнение перед различными дальними вояжами, да и удовольствие от них - если, разумеется, не едешь в гости к любимым людям - как-то сильно потускнело.
Конечно - Париж он всегда Париж, а Рим - всегда Рим.
Но в музей или в театр уже идешь просто как в музей или в театр - как шёл бы в Москве или в Питере.
Красоты рассматриваешь без этого замирания сердца: "Не может быть! Это же я - я в Париже, в Риме, в Мадриде, в Нью-Йорке, в Пекине!!!".
То ли дело было при железном занавесе ездить - это всегда был какой-то невероятный драйв и хэппенинг!
У меня первые впечатления от заграниц были связаны прежде всего с фестивалями и с легко тогда возникавшими знакомствами и даже дружбами.
Некоторые из тех дружб как-то теплятся и поныне, некоторые давно забылись.
Давно я потеряла из виду и немца Йоргена, очень богатого чеовека, владельца заводов-газет-пароходов в Рурской области Германии. А 90-м, когда я оказалась в жюри МКФ в Оберхаузене, меня с ним познакомил уже не помню кто.
Но точно не кто-то из наших, которых кроме меня там было довольно много, а из тех, кого помню, были Евгения Головня, Irina Margolina, Мурад Алиев.
Вот тогда как-то само собой, за чашкой чая и рюмкой шнапса мы с Йоргеном внезапно обнаружили невероятное родство душ, и он принялся меня опекать.
Благодаря ему я впервые в жизни поехала в другую страну без визы. Просто села в машину, и Йорген увёз меня на день в Амстердам. Как же я тряслась, когда мы переезжали пограничный пункт!
Ай-я-яй, ой-ё-ёй, у меня же нет визы!
Но пограничнику до пассажиров немецкой дорогой машины не было никакого дела.
Я тогда вообще не понимала, куда еду, вырядилась в туфли на каблуках, в которых ходить по брусчатке было совершенно немыслимо. И Йорген мне сказал: "Снимай туфли и иди босиком!".
Я была в шоке.
Но выбора не было - я сняла и, сгорая со стыда, пошла. На меня ровным счетом никто не обратил внимания, а через 200 метров, в первом же попавшемся магазине, он мне купил туфли на плоской подошве - шёлковые балетки. У нас таких в ту пору никто не носил и потом мне весь Питер завидовал.
Зато я именно тогда увидела "живьем" рембрандтовский "Ночной дозор".
Но как - увидела!
Я о нём мечтала всю сознательную жизнь, и потому, уже наплевав на всякие приличия, просто уселась в огромном зале на пол, и уставилась.
И так чуть не час просидела по чуть-чуть перемещаясь то вправо, то влево, чуть вперед и чуть назад, - чтобы впитать в себя всю игру знаменитых световых пятен, рассмотреть каждый мазок.
Я бы и дольше сидела, но Йорген, успевший за это время обойти полмузея, уволок меня чуть ли не силком.
"Ночной дозор" я потом еще дважды видела, и кажый раз волновалась перед встречей с ним...
Но я примерно так же волнуюсь, когда "чую приближение" к "Блудному сыну" в Эрмитаже, или к "Аристотелю" в Метрополитан...
Меня печалит то, как он старел.
Старел неопрятно, неряшливо...
На автопортретах он с годами становился к себе безжалостен, да и смолоду был ироничен...
Я видела его знаменитый "Автопортрет с Саскией на коленях", и только в Дрездене с изумлением узнала, что название картины с этим совершенно неотразимым смеющимся молодым мужчиной вовсе не такое, что на самом деле она называется "Блудный сын в таверне", и мужчина мне немедленно разонравился...
У меня с Рембрандтом практически личные отношения, капризные, предвзятые, - он то на меня сердится, то благоволит ко мне.
А я хочу смотреть на его картины до тех пор, пока вообще могу видеть.

Интересное.

Давайте задумаемся, а что не так с базовыми подходами к демографии, и что нужно, чтобы все нарастающие усилия власти принесли, наконец, долгожданные результаты?
Представляется, что одной из главных инноваций должно стать изменение принципов отношений между государством и семьей. Применяемый при оказании государством финансовой поддержки при рождении детей принцип «сделка» должен уступить место принципу «в дар!». Ведь именно этого принципа придерживались в России в те времена, когда народ наш активно самовоспроизводился. И когда русская сельская община «всем миром» не в ипотеку, а «в дар» строила дом для молодой семьи.
Мне могут возразить: это же не означает, что в те времена от семьи ничего не требовалось взамен? Конечно, требовалось, ведь община ждала от семьи детей – будущих членов общины. Но это не была сделка. И прежде, чем объяснять в чем тут разница, я бы сначала ввел понятия «живые» и «неживые» системы, поскольку нужно разобраться между какими субъектами рассматриваются взаимоотношения, в чем принципиальное отличие этих субъектов.

Молодец, мужик!

Сколько бы цивилизация ни боролась с человеческой природой – природа всегда берёт верх, и это правило не знает исключений.
Вернее, знает – но только одно: вера.
И вот что поражает: с верой человеческая природа никогда не могла совладать полностью, даже во времена лютейшего варварства. Вера одерживала верх даже в не самых крепких душах, наделяя их неведомо откуда взявшейся невероятной стойкостью.
Так, по косвенным свидетельствам современников, князь Михайло Черниговский (один из первых русских святых), был «властитель слабый и лукавый, плешивый щёголь, враг труда» (с).
Уважением среди других князей не пользовался, ибо был трусоват, подловат, предавал и нарушал договоренности неоднократно, был любитель переметнуться на сторону сильнейшего, слыл «двурушником» – не без оснований.
А вот, поди ж ты: твёрдо отказался поклониться татарским идолам и пройти очищение огнём. Причём находившиеся в ставке Батыя христиане умоляли Михаила подчиниться решению хана, обещали взять этот грех на себя и вместе его отмолить, но мученик остался непреклонным.
Стоит отметить, что и житие, и записки францисканского монаха, который был случайным свидетелем трагедии, почти одинаково рассказывают о его смерти: некий вероотступник из русских отрезает ножом голову святому князю, а затем предлагает сопровождавшему князя боярину Феодору власть в обмен на отречение от Христа.
Феодор с гневом отвергает это предложение и после мучений также лишается головы.

Похудела на 5 кг.
Жарко. Есть практически не хочется.
Плавать хочется непрерывно.
Кстати, лайфхак: есть надо только когда настигает чувство голода, а не потому, что время обеда, или рыба наисвежайшая, или кусок мяса аппетитный.
Тупо: голоден - поешь, и больше - нипочему. Точка.
Кстати, куска мяса или рыбины вполне хватает на целый день.
Остальное - фрукты-овощи.
Если бы не пиво, не вино и не ракия, похудела бы еще больше.
😛

Немного о "святых 90-х" - глазами американца.

†
17 июля День памяти преподобного Андрея Рублёва.
Моли Бога о нас, Отче Андрее!
Божественнаго света лучами облистаемый,
преподобне Андрее, Христа познал еси Божию премудрость и силу, и иконою Святыя Троицы всему миру проповедал еси
единство во Святей Троице.
Мы же со удивлением и радостию вопием ти:
имеяй дерзновение ко Пресвятей Троице моли просветити души наша.
*******
Точная дата кончины прп. Андрея Рублева – † 17.10.1428, – установлена академиком О.Г. Ульяновым.
********
Рублёв и мы.
Мы с Павловым Юрий Павлов иногда (крайне редко, к счастью) не совпадали в оценках произведений искусства, и всегда по этому поводу имели друг с другом серьезные разговоры.
Близкие к дому люди знают, что во время серьезных разговоров наши два сильных темперамента вырывались наружу и мы в выражениях себя не слишком стесняли, а когда хотелось доказать собеседнику, что он неправ – то и особенно.
То есть, собеседнику в цветах и красках объяснялось, кто он таков есть, и куда ему следует идти с тем, что он считает у себя художественным вкусом, и какой процесс у себя в голове он принимает за думанье.
Однажды нам подарили роскошный альбом древнерусской живописи. И два самых больших раздела там были посвящены Андрею Рублеву и Феофану Греку.
И вот, мы уселись на полу – потому что альбом был большой, – раскрыли его и стали вдвоем его разглядывать, ахая и охая, и обсуждая детали – мы это любили делать вместе.
И уже облизали рублевскую Троицу, и рублевского Спаса-Вседержителя, а потом – Спаса-Вседержителя и Иоанна Предтечу Феофана, и поговорили о том, что сразу видно личный характер живописца и качество его мировосприятия. Мы друг друга хорошо понимали и разбираться вдвоем в художественных деталях нам было интересно и нравилось.
И тут мы дошли до Страшного суда у обоих художников.
Молча уставились в одну репродукцию, потом в другую.
И оба сказали одновременно: «Обалдеть!».
И каждый подумал, что другой подумал про то же, что и он.
Юра сказал:
- Вот, теперь понятно, что страх Божий и любовь к Богу – вещи совершенно разные! И что они не могут быть у одного и того же человека равны друг другу.
Я покивала головой, соглашаясь.
Тем более, что мы уже только что обсудили, что для Рублева Господь – милостивый Отец, а для Грека – Отец карающий.
А потом еще и то, что это видно даже в цветовой гамме.
Дальше Юра сказал:
– У Феофана грешники дрожат и заслоняются, а все святые и Господь – не просто суровы, а и почти жестоки.
Я опять покивала головой.
– А у Рублева все радуются встрече с Господом, и никто не боится.
И тут у меня не было возражений.
И дальше Павлов подытожил: Феофан и сам Бога боялся, но не любил, а Рублев любил и не боялся.
Я с ним не согласилась.
И сказала, что он так говорит не столько под впечатлением от живописи, сколько под впечатлением от фильма Тарковского.
Павлов рассердился.
Он не любил, когда его художественные взгляды ставились под сомнение.
– Просто ты на всё смотришь с точки зрения религии, а искусство для тебя вторично, – язвительно заметил он (он знал, как меня задеть, и умело воспользовался своим знанием).
Слово за слово – и мы, обменявшись еще несколькими язвительными интеллигентными репликами, – плавно перешли в фазу скандала с переходом на личности.
Как всегда, последнее слово осталось за ним:
– Ты – Зинка Бегункова, вот ты кто!
После этого оскорбления я, с криком «Тартюф!», кинула в него тяжёлой толстой книжкой.
Я знала, что он поймает, у него реакция была хорошая, и он поймал. А я зато обозначила своё к нему отношение.
Часа полтора мы ненавидели друг друга по по разным комнатам, но мы оба быстро уставали ненавидеть друг друга, тем более, что в таком состоянии ни читать, ни телевизор смотреть не получалось.
Поэтому он мне из другой комнаты крикнул: «Была бы ты умная, так приняла бы во внимание разницу в возрасте!».
Мне стало интересно, и я со злой физиономией зашла к нему:
– При чем тут разница в возрасте?!

– А при том, что одному из них на этот суд уже завтра-послезавтра, и он не просто так боится, а твёрдо знает, что ему там будет предъявлено. А другому еще жить, и потому у него и Господь добрый и милостивый, и судимые Господу радуются, а не боятся.
После этого мы сразу помирились и снова уселись на полу листать альбом.

В моей захолустной тиши хорошо думается.
Работается плохо: жара и близость моря плохо способствуют работе.
А вот плавному свободному течению мысли способствуют хорошо.
Начинается всегда одинаково, с полусонного «а вот если бы...».
И вдруг уносит в какие-то немыслимые дали, в то, про что в бытовой мелочной суете вообще сроду не думалось, но вдруг возникло, и понесло, понесло...
Мне самые странные и самые лучшие идеи всегда приходят в эту звенящую жару, когда тело плавится, неудержимо клонит в сон, а мозг продолжает работать совершенно автономно – сам по себе, когда возникают мысли и образы, абсолютно недоступные и невозможные в «нормальной жизни».
Любой пустяк, прочитанный или просто увиденный краем глаза, становится толчком к каким-то совершенно фантасмагорическим идеям, процентов 90 которых сразу же забываются, но даже оставшиеся 10, вспоминающиеся вечером, под ветром, на закате, могут потом давать пищу уму (и базу работе) целый год.
Главное – запомнить хотя бы эти 10 процентов...