Начала вспоминать папины афоризмы, наши семейные мемы, – они прекрасны, я их обожаю.
Например, когда мама начинала его пилить, что он подшофе откуда-то явился, он с совершенно трезвым видом произносил довольно длинную тираду: «Лизок, не бойся, когда я выпиваю, до энтропии дело никогда не дойдет, дойдет всего лишь до поведения квантовых систем с бесконечно большим числом степеней свободы!».
На глупые вопросы папа всегда отвечал: «Не обязательно быть яйцом, чтобы разбираться во вкусе яичницы!».
Если кто-то жаловался на то, что его все достало – папа говорил: «Радио – великое открытие: одно движение руки – и ничего не слышно!». Но один его афоризм был для меня особенным.
В моем школьном табеле посреди гуманитарных пятерок и твердых технических четверок обязательно красовалась одна вечная тройка: по поведению.
И мама начинала вопить папе: «Василий, надо же что-то делать, она же с таким табелем в институт не поступит!».
И папа всегда на это философски отвечал: «Не так важно высшее образование, как среднее соображение!».
Это выражение мы все потом часто повторяли, но не оно было нашим главным семейным мемом.
А вот когда мама в очередной раз завопила про тройку по поведению, отец внезапно изменил концепцию, и, при нас, при детях, иронично взглянув на маму поверх очков, спросил вдруг: «И что, считаешь, теперь её с этой тройкой замуж не возьмут?».
С нами всеми случилась коллективная истерика.
И вот это сразу намертво впечаталось в лексикон.
Что бы я потом ни вытворяла и за что бы меня когда-либо ни ругали – это было моим ответом на все претензии: «И что, меня теперь за это замуж не возьмут?!».
Павлов, влившийся в семью, этот папин мем время от времени тоже слышал и стал повторять.
Однажды я написала очень острую и довольно опасную статью. А её взяли да напечатали.
Герман, с которым мы тогда еще дружили, сказал Юрке: «Зря она так. Можно было бы и поаккуратнее!».
Павлов, совершенно машинально, на автомате, ответил: «И что, считаешь, её теперь за это замуж не возьмут?!».
Например, когда мама начинала его пилить, что он подшофе откуда-то явился, он с совершенно трезвым видом произносил довольно длинную тираду: «Лизок, не бойся, когда я выпиваю, до энтропии дело никогда не дойдет, дойдет всего лишь до поведения квантовых систем с бесконечно большим числом степеней свободы!».
На глупые вопросы папа всегда отвечал: «Не обязательно быть яйцом, чтобы разбираться во вкусе яичницы!».
Если кто-то жаловался на то, что его все достало – папа говорил: «Радио – великое открытие: одно движение руки – и ничего не слышно!». Но один его афоризм был для меня особенным.
В моем школьном табеле посреди гуманитарных пятерок и твердых технических четверок обязательно красовалась одна вечная тройка: по поведению.
И мама начинала вопить папе: «Василий, надо же что-то делать, она же с таким табелем в институт не поступит!».
И папа всегда на это философски отвечал: «Не так важно высшее образование, как среднее соображение!».
Это выражение мы все потом часто повторяли, но не оно было нашим главным семейным мемом.
А вот когда мама в очередной раз завопила про тройку по поведению, отец внезапно изменил концепцию, и, при нас, при детях, иронично взглянув на маму поверх очков, спросил вдруг: «И что, считаешь, теперь её с этой тройкой замуж не возьмут?».
С нами всеми случилась коллективная истерика.
И вот это сразу намертво впечаталось в лексикон.
Что бы я потом ни вытворяла и за что бы меня когда-либо ни ругали – это было моим ответом на все претензии: «И что, меня теперь за это замуж не возьмут?!».
Павлов, влившийся в семью, этот папин мем время от времени тоже слышал и стал повторять.
Однажды я написала очень острую и довольно опасную статью. А её взяли да напечатали.
Герман, с которым мы тогда еще дружили, сказал Юрке: «Зря она так. Можно было бы и поаккуратнее!».
Павлов, совершенно машинально, на автомате, ответил: «И что, считаешь, её теперь за это замуж не возьмут?!».
День рождения Алексея Германа.
Когда-то мы с мужем очень любили этот день, и встречали его на даче Германа в Сосново, где всегда было шумно, пьяно и весело.
Я знала этого человека в пору его изгойства, я знала его в пору его невероятной славы и обласканности, мы тесно дружили семьями – даже не стану сейчас объяснять, до какой степени «тесноты». Иначе пришлось бы вспомнить и рассказать слишком много всего личного, а я долго и усердно трудилась над тем, чтобы это личное – смешное, трогательное, прекрасное, а иногда и ужасное – забыть, выкинуть из головы.
Про его фильмы и его роль в нашем кинематографе тут и так довольно всего понаписано.
Добавить могу лишь, что даже когда после нескольких лет очень тесной личной дружбы мы вступили в пору лютой и непримиримой вражды, мы с Павловым, включив телевизор и случайно «напоровшись» на «Лапшина», «Двадцать дней без войны» или «Проверку на дорогах», которые мы помнили наизусть до последней реплики, смущенно говорили друг другу: «ну, пять минуточек посмотрим, и переключим».
И ни разу не смогли переключить: совершенство этих лент нас захватывало, завладевало глазами профессиональных кинематографистов, и против этой магии и этой силы мы были бессильны.
А потом говорили друг другу: «Такой-сякой, там-там-тарарам, – но какое же кино делал!».
Он мог работать только через сопротивление.
В так называемой «зоне комфорта» он находиться не мог совершенно, он в ней задыхался. То есть не только физически и морально – а и творчески: это было ему категорически противопоказано.
А вот в атмосфере всеобщей злости и ненависти не просто мог, а и любил: просто расцветал в ней.
Он это знал.
Накануне новой картины ему было нужно со всеми перессориться, всех проклясть, всех тяжело и непоправимо обидеть (а если этого было нельзя – то самому тяжело и непоправимо обидеться незнамо за что – и он, вот так вот, обижался за что-нибудь на Авербаха или Хейфица), оказаться в человеческом вакууме, и сделать кино «всем назло».
Он во время съемок нарывался на выговоры начальства, разругивался вусмерть со съемочной группой, которая начинала его тихо ненавидеть (когда на съемках «20 дней без войны» его с головы до ног оплевал верблюд – вся группа без исключения аплодировала верблюду!); он срывал все административные сроки и рушил все сметы, лишая студию премии, а начальству доставляя неприятности, переругивался с актерами, рассказывая им, признанным корифеям актерского искусства, что они – тупые бездари, клацал зубами на собственных операторов, директоров картин, еще Бог знает на кого, и тогда его настигал творческий кураж.
Он органически не мог работать в мире и любви – только через злость, войну со всеми и сопротивление.
К нему шли работать, гордясь и хвастаясь его приглашением, а опытный ленфильмовский народ помалкивал и хихикал в ладошку: посмотрим, что вы запоете через пару недель.
И всё равно: все завидовали тем, кого он позвал!
Когда его стали холить и лелеять, и с утра до вечера рассказывать ему, какой он гений – его гений забуксовал. Мастерство осталось, куда денется, но копить и культивировать в себе злость и самому себе устраивать препятствия и сопротивление так долго, как он делал две свои последние ленты, оказалось непродуктивно и разрушительно.
Я не стану тут давать оценки и делать разбор двух его последних лент.
Скажу только, что как бы трагичны и мучительны ни были события, показанные в предыдущих его картинах, фильмы эти хотелось смотреть и пересматривать всегда.
А вот две последние и досмотреть-то за один присест можно только по приговору суда, ценой тяжелого насилия над самим собой.
Удивительное дело, – обидчивый и склочный ленфильмовский народ, обычно долго державший обиды, – прощал ему все его выходки, вообще – прощал его за всё легко и быстро.
На студии высоко ценили не приятный характер, а фильмы, которые человек делал.
Завидовали не машинам-квартирам-дачам и вхожести к начальству – а только таланту.
И потому прощали.
Когда кино заканчивалось и начинались неприятности – он переносил эти неприятности стоически.
Когда-то мы с мужем очень любили этот день, и встречали его на даче Германа в Сосново, где всегда было шумно, пьяно и весело.
Я знала этого человека в пору его изгойства, я знала его в пору его невероятной славы и обласканности, мы тесно дружили семьями – даже не стану сейчас объяснять, до какой степени «тесноты». Иначе пришлось бы вспомнить и рассказать слишком много всего личного, а я долго и усердно трудилась над тем, чтобы это личное – смешное, трогательное, прекрасное, а иногда и ужасное – забыть, выкинуть из головы.
Про его фильмы и его роль в нашем кинематографе тут и так довольно всего понаписано.
Добавить могу лишь, что даже когда после нескольких лет очень тесной личной дружбы мы вступили в пору лютой и непримиримой вражды, мы с Павловым, включив телевизор и случайно «напоровшись» на «Лапшина», «Двадцать дней без войны» или «Проверку на дорогах», которые мы помнили наизусть до последней реплики, смущенно говорили друг другу: «ну, пять минуточек посмотрим, и переключим».
И ни разу не смогли переключить: совершенство этих лент нас захватывало, завладевало глазами профессиональных кинематографистов, и против этой магии и этой силы мы были бессильны.
А потом говорили друг другу: «Такой-сякой, там-там-тарарам, – но какое же кино делал!».
Он мог работать только через сопротивление.
В так называемой «зоне комфорта» он находиться не мог совершенно, он в ней задыхался. То есть не только физически и морально – а и творчески: это было ему категорически противопоказано.
А вот в атмосфере всеобщей злости и ненависти не просто мог, а и любил: просто расцветал в ней.
Он это знал.
Накануне новой картины ему было нужно со всеми перессориться, всех проклясть, всех тяжело и непоправимо обидеть (а если этого было нельзя – то самому тяжело и непоправимо обидеться незнамо за что – и он, вот так вот, обижался за что-нибудь на Авербаха или Хейфица), оказаться в человеческом вакууме, и сделать кино «всем назло».
Он во время съемок нарывался на выговоры начальства, разругивался вусмерть со съемочной группой, которая начинала его тихо ненавидеть (когда на съемках «20 дней без войны» его с головы до ног оплевал верблюд – вся группа без исключения аплодировала верблюду!); он срывал все административные сроки и рушил все сметы, лишая студию премии, а начальству доставляя неприятности, переругивался с актерами, рассказывая им, признанным корифеям актерского искусства, что они – тупые бездари, клацал зубами на собственных операторов, директоров картин, еще Бог знает на кого, и тогда его настигал творческий кураж.
Он органически не мог работать в мире и любви – только через злость, войну со всеми и сопротивление.
К нему шли работать, гордясь и хвастаясь его приглашением, а опытный ленфильмовский народ помалкивал и хихикал в ладошку: посмотрим, что вы запоете через пару недель.
И всё равно: все завидовали тем, кого он позвал!
Когда его стали холить и лелеять, и с утра до вечера рассказывать ему, какой он гений – его гений забуксовал. Мастерство осталось, куда денется, но копить и культивировать в себе злость и самому себе устраивать препятствия и сопротивление так долго, как он делал две свои последние ленты, оказалось непродуктивно и разрушительно.
Я не стану тут давать оценки и делать разбор двух его последних лент.
Скажу только, что как бы трагичны и мучительны ни были события, показанные в предыдущих его картинах, фильмы эти хотелось смотреть и пересматривать всегда.
А вот две последние и досмотреть-то за один присест можно только по приговору суда, ценой тяжелого насилия над самим собой.
Удивительное дело, – обидчивый и склочный ленфильмовский народ, обычно долго державший обиды, – прощал ему все его выходки, вообще – прощал его за всё легко и быстро.
На студии высоко ценили не приятный характер, а фильмы, которые человек делал.
Завидовали не машинам-квартирам-дачам и вхожести к начальству – а только таланту.
И потому прощали.
Когда кино заканчивалось и начинались неприятности – он переносил эти неприятности стоически.
После закрытия «Моего друга Ивана Лапшина» – на всех студиях страны висел приказ Министерства, чтоб режиссера А.Г. Германа в связи с полной профнепригодностью не принимать на работу ни чучелом, ни тушкой, ни вторым, ни сценаристом – никем.
Именно в ту пору, когда стало нечего жрать, и начали продавать отцово столовое серебро, вместо имени Лёши в заголовках сценариев, подаваемых на студию, стало появляться имя Кармалиты: его сценарий бы просто не приняли, а у неё принимали.
Сценарий «Торпедоносцев» писался на наших с Юркой глазах, и уж я-то знаю, кто был автором этого сценария. И Семен Аранович, разумеется, знал. И когда фильм выдвинули на Госпремию СССР, он честно спросил Лёшу: Светку оставлять в группе выдвинутых, или убрать?
Деньги были нужны, работы не было, ревнивый Лёша подумал пару минут и сказал: оставляй, хоть денег получим!
Так она стала сценаристом и лауреатом Госпремии.
Год спустя, во время очередной их ссоры, в Репино, при большом стечении народу, в ответ на его реплику «Да кто ты вообще такая?!!!», она рявнула:
– Я – Лауреат Государственной премии СССР, а вот ты – кто такой?!
Я не смотрю парадные телепередачи про него: что они мне нового расскажут про него, кроме засахаренного вранья?
Мы с ним как бы помирились незадолго до его смерти, но я внутри себя так и не смогла простить ему того, что он сделал с Юриной и моей жизнью.
Но теперь, когда их уже никого нет на свете, я понимаю, что я – не участница этой драмы, а просто свидетель и жертва. И что если Юра простил, то какое я имею право не прощать?
И злое мстительное чувство меня понемногу отпустило, наконец…
Не стану врать, будто полностью. Но хотя бы частично.
Лично для меня – это и есть главный итог.
Мне очень нравится монолог Германа, который я публикую ниже.
Всё, рассказанное в этом монологе – правда. Вранья там нет ни слова.
Примерно так же работали на «Ленфильме» Венгеров (у которого и учился кинорежиссуре Герман), Аранович, Аристов и Лопушанский.
И делали настоящее кино, которому хоть 100, хоть 200 лет – «сносу не будет».
Но в ту пору не было актерских агентов, да и продюсерская власть была чисто кабинетной, на площадке царь и бог был режиссер – и это очень развязывало руки.
Ссылка на оригинал в конце.
Именно в ту пору, когда стало нечего жрать, и начали продавать отцово столовое серебро, вместо имени Лёши в заголовках сценариев, подаваемых на студию, стало появляться имя Кармалиты: его сценарий бы просто не приняли, а у неё принимали.
Сценарий «Торпедоносцев» писался на наших с Юркой глазах, и уж я-то знаю, кто был автором этого сценария. И Семен Аранович, разумеется, знал. И когда фильм выдвинули на Госпремию СССР, он честно спросил Лёшу: Светку оставлять в группе выдвинутых, или убрать?
Деньги были нужны, работы не было, ревнивый Лёша подумал пару минут и сказал: оставляй, хоть денег получим!
Так она стала сценаристом и лауреатом Госпремии.
Год спустя, во время очередной их ссоры, в Репино, при большом стечении народу, в ответ на его реплику «Да кто ты вообще такая?!!!», она рявнула:
– Я – Лауреат Государственной премии СССР, а вот ты – кто такой?!
Я не смотрю парадные телепередачи про него: что они мне нового расскажут про него, кроме засахаренного вранья?
Мы с ним как бы помирились незадолго до его смерти, но я внутри себя так и не смогла простить ему того, что он сделал с Юриной и моей жизнью.
Но теперь, когда их уже никого нет на свете, я понимаю, что я – не участница этой драмы, а просто свидетель и жертва. И что если Юра простил, то какое я имею право не прощать?
И злое мстительное чувство меня понемногу отпустило, наконец…
Не стану врать, будто полностью. Но хотя бы частично.
Лично для меня – это и есть главный итог.
Мне очень нравится монолог Германа, который я публикую ниже.
Всё, рассказанное в этом монологе – правда. Вранья там нет ни слова.
Примерно так же работали на «Ленфильме» Венгеров (у которого и учился кинорежиссуре Герман), Аранович, Аристов и Лопушанский.
И делали настоящее кино, которому хоть 100, хоть 200 лет – «сносу не будет».
Но в ту пору не было актерских агентов, да и продюсерская власть была чисто кабинетной, на площадке царь и бог был режиссер – и это очень развязывало руки.
Ссылка на оригинал в конце.
Максим Буткo:
АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН О МАССОВКЕ
В «Проверке на дорогах» под заминированным мостом проплывает баржа с советскими военнопленными. Их изображали зэки (основная статья — изнасилование). «Какие лица! — повторял вслед за папой Константин Симонов. — Какие лица!» Особенно ему нравился комбриг в центре. В жизни комбриг был барменом-валютчиком из гостиницы «Европейская». Симонов умер и не узнал, что это уголовники. Я не признался: он был советский человек, он бы меня проклял.
Но где еще я мог взять шестьсот мужчин в возрасте от 18 до 50, которые согласятся побриться наголо? И главное, ну-ка набери в гражданской массовке столько интересных лиц! А именно они — тот раствор, который делает картину, который может погрузить зрителя в правду. Артист сам по себе — никогда. Он — персонаж, вставленный в жизнь, он кого-то изображает. Жизнь в кино — это массовка. Но если артиста с ней соединить, попадаешь в плен мира, который существует по своим законам. И дальше зритель никуда не денется.
Что такое «Андрей Рублев»? Что там есть? Потрясающий Солоницын? Да ничего подобного. Просто Тарковский посадил его в мир, который сотворил, где хохочут, где плавают, где — «летююю», он слился с этим миром, и получилось потрясающее кино.
Если картина снимается семь лет, то четыре года из них я смотрю массовку. Все, что крупным зерном, все лица, которые попадают в камеру, утверждаются, одеваются, гримируются мной. До пуговиц, до соплей, до небритости. Тут же стоит фотограф и снимает. Общий план, крупный план. Нет, не то. В дерьме обвалял, шапку переодел — хлоп! — получилось. Иногда же гримируешь, гримируешь, одеваешь, одеваешь — и все впустую. «Мой друг Иван Лапшин» я хотел закончить так: улица, дождь, играет оркестр, мужчина что-то выговаривает девочке, она вырывает руку, идет, выводит нас на подъезд, в подъезде стоят люди и среди них мои молодые мама и папа. Они слушают дождь. Маму нашли, папу нашли. Курсанта милицейского училища. Похож необычайно. Одели, загримировали. Но камера наехала — и все выдала: стоит баран, тупой баран. Не нужен мне такой папа.
А вот сцена митинга на экскаваторном заводе в «Двадцати днях без войны» удалась, хотя там массовка — 5000 человек. Их согнали по звонку Рашидова на воскресенье, цех оцепили милицией, чтобы не сбежали, и они там писались. Мне было нужно, чтобы толпа стояла, не шелохнувшись. Добиться этого не получалось — кто-нибудь да мяукнет. Тогда мы повсюду развесили динамики, по моему сигналу из них без предупреждения рявкнуло: «Вставай, страна огромная…» — и все замерли. Получился совершенно застывший цех, который слушает Никулина.
Для этого эпизода мы скупали повсюду драные ватники. Проходили каждый шов: сначала напильником, потом — паяльником. В «Двадцати днях без войны» мы вообще ничего не шили. Симонов обратился к людям с просьбой приносить на студию старую одежду. И нам понесли — ботики, шубки, варежки, женские пальто, перешитые из немецких шинелей, в которых ходило полстраны. Артистам они очень помогали: в подлинных вещах труднее соврать.
Даже под подлинное радио труднее схалтурить. Я на «Мой друг Иван Лапшин» специальную ассистентку бросил на подбор исчезнувших мелодий. Вычислил, что они должны быть, ведь композиторов сажали. Нашли, но вытащить удалось чуть-чуть. Оказалось, что и по звуковой дорожке у нас цензурованная хроника: «На собрании присутствовал министр транспорта товарищ…», а дальше — «др…др…др…». У «врагов народа» стерты фамилии. Должности оставлены, лица оставлены. А фамилии по всей хронике — а это десятки километров пленки — стерты. Этот бугорок на пленке стереть можно только вручную. Монтажеры сидели и «цк…цк…цк». Тысячи фамилий.
АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН О МАССОВКЕ
В «Проверке на дорогах» под заминированным мостом проплывает баржа с советскими военнопленными. Их изображали зэки (основная статья — изнасилование). «Какие лица! — повторял вслед за папой Константин Симонов. — Какие лица!» Особенно ему нравился комбриг в центре. В жизни комбриг был барменом-валютчиком из гостиницы «Европейская». Симонов умер и не узнал, что это уголовники. Я не признался: он был советский человек, он бы меня проклял.
Но где еще я мог взять шестьсот мужчин в возрасте от 18 до 50, которые согласятся побриться наголо? И главное, ну-ка набери в гражданской массовке столько интересных лиц! А именно они — тот раствор, который делает картину, который может погрузить зрителя в правду. Артист сам по себе — никогда. Он — персонаж, вставленный в жизнь, он кого-то изображает. Жизнь в кино — это массовка. Но если артиста с ней соединить, попадаешь в плен мира, который существует по своим законам. И дальше зритель никуда не денется.
Что такое «Андрей Рублев»? Что там есть? Потрясающий Солоницын? Да ничего подобного. Просто Тарковский посадил его в мир, который сотворил, где хохочут, где плавают, где — «летююю», он слился с этим миром, и получилось потрясающее кино.
Если картина снимается семь лет, то четыре года из них я смотрю массовку. Все, что крупным зерном, все лица, которые попадают в камеру, утверждаются, одеваются, гримируются мной. До пуговиц, до соплей, до небритости. Тут же стоит фотограф и снимает. Общий план, крупный план. Нет, не то. В дерьме обвалял, шапку переодел — хлоп! — получилось. Иногда же гримируешь, гримируешь, одеваешь, одеваешь — и все впустую. «Мой друг Иван Лапшин» я хотел закончить так: улица, дождь, играет оркестр, мужчина что-то выговаривает девочке, она вырывает руку, идет, выводит нас на подъезд, в подъезде стоят люди и среди них мои молодые мама и папа. Они слушают дождь. Маму нашли, папу нашли. Курсанта милицейского училища. Похож необычайно. Одели, загримировали. Но камера наехала — и все выдала: стоит баран, тупой баран. Не нужен мне такой папа.
А вот сцена митинга на экскаваторном заводе в «Двадцати днях без войны» удалась, хотя там массовка — 5000 человек. Их согнали по звонку Рашидова на воскресенье, цех оцепили милицией, чтобы не сбежали, и они там писались. Мне было нужно, чтобы толпа стояла, не шелохнувшись. Добиться этого не получалось — кто-нибудь да мяукнет. Тогда мы повсюду развесили динамики, по моему сигналу из них без предупреждения рявкнуло: «Вставай, страна огромная…» — и все замерли. Получился совершенно застывший цех, который слушает Никулина.
Для этого эпизода мы скупали повсюду драные ватники. Проходили каждый шов: сначала напильником, потом — паяльником. В «Двадцати днях без войны» мы вообще ничего не шили. Симонов обратился к людям с просьбой приносить на студию старую одежду. И нам понесли — ботики, шубки, варежки, женские пальто, перешитые из немецких шинелей, в которых ходило полстраны. Артистам они очень помогали: в подлинных вещах труднее соврать.
Даже под подлинное радио труднее схалтурить. Я на «Мой друг Иван Лапшин» специальную ассистентку бросил на подбор исчезнувших мелодий. Вычислил, что они должны быть, ведь композиторов сажали. Нашли, но вытащить удалось чуть-чуть. Оказалось, что и по звуковой дорожке у нас цензурованная хроника: «На собрании присутствовал министр транспорта товарищ…», а дальше — «др…др…др…». У «врагов народа» стерты фамилии. Должности оставлены, лица оставлены. А фамилии по всей хронике — а это десятки километров пленки — стерты. Этот бугорок на пленке стереть можно только вручную. Монтажеры сидели и «цк…цк…цк». Тысячи фамилий.
А еще трудно соврать в подлинных декорациях, отыскать которые иногда стоит бешеных усилий. Например, поезд образца 1942 года в «Двадцати днях без войны». Перед началом съемок мы послали в Ташкент найти старые паровозы и вагоны замдиректора Веню Рымаря. Он прежде работал в рыбном магазине на Невском. Под угрозой увольнения ему было запрещено встречаться с любой местной властью и показывать кому бы то ни было сценарий. Но я не знал, что Симонов попросил первого секретаря ЦК Узбекистана Рашидова о всесторонней помощи, и Рашидов эту помощь пообещал.
Веня снял номер в гостинице, и его тут же стали осаждать разные номенклатурные боссы, например, председатель горисполкома г. Ташкента. Веня лег на дно, перебрался в какую-то хибарку, не отвечал ни на какие звонки. Мы, приехав, обнаружили Веню, счастливого тем, что его никто не нашел. Но и никаких паровозов найдено не было. Пришлось самому идти на поклон к Рашидову. На свое несчастье, я взял с собой Никулина, которому на все поезда было наплевать, а не наплевать было на комнату для какого-то клоуна, и он с порога про этого клоуна завел. Я надавил ему на ногу как на тормоз — заткнись со своим клоуном, у меня нет поезда, на котором ты поедешь, — и жалуюсь Рашидову, что нам дали состав, полный дерьма, без единого стекла, а берут, как за спальные вагоны. Тот снял трубку: «Министра железнодорожных путей. Рашидов говорит. Ты что же… табулды-табулды-оп-твою-табулды-табулды-на-хрен… уважаемые гости из Москвы… табулды-табулды, чтоб завтра же!.. Какие еще проблемы?»
И бараки в «Мой друг Иван Лапшин» настоящие. Все, кто в Лапшине играл, жили в этих бараках. В картине есть эпизод: на крыльце воровской хазы парень мнет бабе голую грудь. Мял он ее восемь часов. После съемки женщина ко мне подошла: «Товарищ режиссер, помогите. Что ж он, лапал меня лапал, а закончить отказывается». Подзываю парня. «Да ну ее, она старая». Баба стоит в стороне, не отходит, ждет. Капитан переговорил с солдатами из оцепления. Безрезультатно. Из группы тоже никто не соглашается. Вернулся, развел руками: сам бы это сделал, но при мне жена. «Ладно, понимаю. Дайте на бутылку портвейна». Дал.
Заброшенная деревня в «Проверке на дорогах» тоже настоящая. Мы искали ее по всей России. Считалось, что у нас полно брошенных деревень. На самом деле их не было. Потому что в ту же секунду такую деревню или разбирали на дрова, или для потехи сжигали. Нашли в Калининской губернии… Единственная улица, восемь изб, скрипят оторванные двери, лежат иконки на порогах. Я увидел и просто задохнулся.
Очень милая женщина из цеха комбинированных съемок предложила удлинить улицу до 20 домов. Подписали договор. Они сделали избы с крышами, снегом, величиной в два телевизора, повесили на веревках. Смотрим отснятый материал. Идет Ролан Быков по улице, что-то кричит, а сзади на веревках болтаются десять домов. И сколько я после работал с комбинаторами, столько они мне вешали дома на веревках. Я их боюсь и ненавижу. И стараюсь как-то справляться без них.
В «Хрусталев, машину!» есть эпизод на железнодорожной станции. И в нем все настоящее — и станция, и ее жители. Настоящее снимать всегда интересно, но и непросто: на той же станции шла такая пьянь! Раз в середину съемки въехал состав. Тепловоз высокий. Оттуда высунулся машинист, попытался помахать нам рукой и с трехметровой высоты навернулся вниз. Его подняли, засунули назад, окровавленная морда снова появилась в окне, заулыбалась, и это поехало дальше. Своих пьяных со съемочной площадки я гоню нещадно. Лишь однажды допустил и даже сам напоил.
Репетировали объяснение на пристани Миронова и Руслановой, и вдруг перед ней морячок в белом кителе начал танцевать танго тридцатых годов. Пьяный механик с судна. Пришел и танцует. Чудно, дивно, но дождь, снимать нельзя. Договорились, что завтра повторит. Утром механик сидит в своей каюте, составляет ведомости, хмурый, не подступись. Сниматься отказывается. Достаю водку, предлагаю выпить за знакомство, всаживаю в него всю бутылку — «Хрен с тобой, пошли танцевать».
Веня снял номер в гостинице, и его тут же стали осаждать разные номенклатурные боссы, например, председатель горисполкома г. Ташкента. Веня лег на дно, перебрался в какую-то хибарку, не отвечал ни на какие звонки. Мы, приехав, обнаружили Веню, счастливого тем, что его никто не нашел. Но и никаких паровозов найдено не было. Пришлось самому идти на поклон к Рашидову. На свое несчастье, я взял с собой Никулина, которому на все поезда было наплевать, а не наплевать было на комнату для какого-то клоуна, и он с порога про этого клоуна завел. Я надавил ему на ногу как на тормоз — заткнись со своим клоуном, у меня нет поезда, на котором ты поедешь, — и жалуюсь Рашидову, что нам дали состав, полный дерьма, без единого стекла, а берут, как за спальные вагоны. Тот снял трубку: «Министра железнодорожных путей. Рашидов говорит. Ты что же… табулды-табулды-оп-твою-табулды-табулды-на-хрен… уважаемые гости из Москвы… табулды-табулды, чтоб завтра же!.. Какие еще проблемы?»
И бараки в «Мой друг Иван Лапшин» настоящие. Все, кто в Лапшине играл, жили в этих бараках. В картине есть эпизод: на крыльце воровской хазы парень мнет бабе голую грудь. Мял он ее восемь часов. После съемки женщина ко мне подошла: «Товарищ режиссер, помогите. Что ж он, лапал меня лапал, а закончить отказывается». Подзываю парня. «Да ну ее, она старая». Баба стоит в стороне, не отходит, ждет. Капитан переговорил с солдатами из оцепления. Безрезультатно. Из группы тоже никто не соглашается. Вернулся, развел руками: сам бы это сделал, но при мне жена. «Ладно, понимаю. Дайте на бутылку портвейна». Дал.
Заброшенная деревня в «Проверке на дорогах» тоже настоящая. Мы искали ее по всей России. Считалось, что у нас полно брошенных деревень. На самом деле их не было. Потому что в ту же секунду такую деревню или разбирали на дрова, или для потехи сжигали. Нашли в Калининской губернии… Единственная улица, восемь изб, скрипят оторванные двери, лежат иконки на порогах. Я увидел и просто задохнулся.
Очень милая женщина из цеха комбинированных съемок предложила удлинить улицу до 20 домов. Подписали договор. Они сделали избы с крышами, снегом, величиной в два телевизора, повесили на веревках. Смотрим отснятый материал. Идет Ролан Быков по улице, что-то кричит, а сзади на веревках болтаются десять домов. И сколько я после работал с комбинаторами, столько они мне вешали дома на веревках. Я их боюсь и ненавижу. И стараюсь как-то справляться без них.
В «Хрусталев, машину!» есть эпизод на железнодорожной станции. И в нем все настоящее — и станция, и ее жители. Настоящее снимать всегда интересно, но и непросто: на той же станции шла такая пьянь! Раз в середину съемки въехал состав. Тепловоз высокий. Оттуда высунулся машинист, попытался помахать нам рукой и с трехметровой высоты навернулся вниз. Его подняли, засунули назад, окровавленная морда снова появилась в окне, заулыбалась, и это поехало дальше. Своих пьяных со съемочной площадки я гоню нещадно. Лишь однажды допустил и даже сам напоил.
Репетировали объяснение на пристани Миронова и Руслановой, и вдруг перед ней морячок в белом кителе начал танцевать танго тридцатых годов. Пьяный механик с судна. Пришел и танцует. Чудно, дивно, но дождь, снимать нельзя. Договорились, что завтра повторит. Утром механик сидит в своей каюте, составляет ведомости, хмурый, не подступись. Сниматься отказывается. Достаю водку, предлагаю выпить за знакомство, всаживаю в него всю бутылку — «Хрен с тобой, пошли танцевать».
А еще у меня кадры по сто метров, потому что, когда кино сшивают из маленьких кусочков, теряется иллюзия реальности, и людям из массовки надо эти сто метров прожить. Они готовы. Но очень боятся не запомнить последовательность действий. Жена одного станционного персонажа из «Хрусталев, машину!» жаловалась, что он из-за съемок супружеских обязанностей не выполняет, только ходит и твердит свою реплику: «Я вообще-то техник, но заведую водокачкой». При этом каждые съемки он мне говорил: «Я вообще-то техник, но работаю водокачкой». Я, естественно, орал: «Заведую, идиот, за-ве-ду-ю!» — он плакал и каялся. Но стоило включить камеру, и снова раздавалось: «Я вообще-то техник, но работаю водокачкой».
Или бабушка из той же картины, которая отсидела 20 лет и при виде энкавэдэшной формы по-прежнему обмирала. Таким я вставляю в ухо микрофончик без провода. Артист из массовки идет, а рядом на четвереньках ползет ассистент режиссера и командует: правей, левей, понюхал палец, почесался, остановись, гад. Иногда человека из массовки надо похвалить, иногда на него прицыкнуть, иногда напугать, иногда подкупить.
На роль серых офицеров в «Трудно быть богом» мне привели двух литовцев. Лица поразительные. Но ничего по-русски не понимают. Ни-че-го. Я им говорю: «Триста долларов в день. Может, вспомните русский язык? Но увижу, что в голове переводите, — катитесь». Через пять минут вернулись два Ломоносовых.
При этом массовка должна понимать, что они соучастники художественного процесса, наши друзья и братья. И не дай бог им кто-то хамит! На «Лапшине…» мне не спалось ночью, и я пошел по гостинице искать собеседника. Никого не нашел и от горя уснул в костюмерной в куче шмоток. Проснулся от скандала: «Что значит ветром? Что значит в Волгу? Полезайте и принесите!» Костюмерша орет на статиста, которого мы выдернули с конференции научных работников и упросили сняться. У него накануне сдуло шляпу. Пришел объясняться, а ему не возвращают паспорт. Я выпрыгиваю из тряпья. Перед одним извиняюсь, другую покрываю матом, слезы, рев, ее успокаивают, его успокаивают, все братаются, а я уползаю досыпать.
Хамить, материться и драться на съемках позволено только мне. Потому что снимать кино и быть не хамом нельзя. Вся массовка придет из актерского отдела «Ленфильма» плюс две дочки портнихи. Декорация будет сделана из дешевого шпунта, и в два раза меньше, чем надо. Артисты будут саботировать и капризничать.
Одному артисту перед командой «Мотор!» я давал оглушительную пощечину. У артиста были пустые глаза. А после пощечины пустыми глаза хотя бы первые несколько секунд точно не будут. В «Двадцати днях без войны» мы старались, чтобы исторических персонажей играли похожие на них люди.
Собственно, такой исторический персонаж в картине был один — первый секретарь ЦК Узбекистана Юсупов на заводском митинге. В ресторане в Фергане заметили певца. Похож. Сняли. Через два года вызываем этого лабуха на озвучку. И вдруг входит толстый узбек. Уже абсолютный секретарь обкома. Депутатский значок, значок «Отличник кинематографии», еще что-то, кейс сзади несет холуй. Баа! С тех пор снялся в тринадцати фильмах. Кого ж ты, дорогой, играл? Играл начальников: начальника партизанского отряда, начальника оборонного завода. Ну, молодец. Иди к микрофону, произноси свою речь. А мне требовалось, чтобы в конце голос дрогнул. И в нужный момент я схватил его за ширинку. Голос сразу стал осипшим.
Гурченко регулярно говорил гадости, чтобы думала о том, какая я сволочь, а не о зрителях на площадке. Ей нельзя думать о зрителях. Она начинает показывать. И она сыграла блестяще, но меня ненавидела. Даже организовала против меня бунт. Формальный предлог — дал поджопника капитану милиции, которого вообще следовало убить: мы пять часов ждали погоды, а когда разволокло, у него, видите ли, созрел бешбармак, и он, не предупредив, снял оцепление, и на нас с воплем «Никулин, Никулин!» ринулась громадная толпа. Съемочный день был сорван.
Или бабушка из той же картины, которая отсидела 20 лет и при виде энкавэдэшной формы по-прежнему обмирала. Таким я вставляю в ухо микрофончик без провода. Артист из массовки идет, а рядом на четвереньках ползет ассистент режиссера и командует: правей, левей, понюхал палец, почесался, остановись, гад. Иногда человека из массовки надо похвалить, иногда на него прицыкнуть, иногда напугать, иногда подкупить.
На роль серых офицеров в «Трудно быть богом» мне привели двух литовцев. Лица поразительные. Но ничего по-русски не понимают. Ни-че-го. Я им говорю: «Триста долларов в день. Может, вспомните русский язык? Но увижу, что в голове переводите, — катитесь». Через пять минут вернулись два Ломоносовых.
При этом массовка должна понимать, что они соучастники художественного процесса, наши друзья и братья. И не дай бог им кто-то хамит! На «Лапшине…» мне не спалось ночью, и я пошел по гостинице искать собеседника. Никого не нашел и от горя уснул в костюмерной в куче шмоток. Проснулся от скандала: «Что значит ветром? Что значит в Волгу? Полезайте и принесите!» Костюмерша орет на статиста, которого мы выдернули с конференции научных работников и упросили сняться. У него накануне сдуло шляпу. Пришел объясняться, а ему не возвращают паспорт. Я выпрыгиваю из тряпья. Перед одним извиняюсь, другую покрываю матом, слезы, рев, ее успокаивают, его успокаивают, все братаются, а я уползаю досыпать.
Хамить, материться и драться на съемках позволено только мне. Потому что снимать кино и быть не хамом нельзя. Вся массовка придет из актерского отдела «Ленфильма» плюс две дочки портнихи. Декорация будет сделана из дешевого шпунта, и в два раза меньше, чем надо. Артисты будут саботировать и капризничать.
Одному артисту перед командой «Мотор!» я давал оглушительную пощечину. У артиста были пустые глаза. А после пощечины пустыми глаза хотя бы первые несколько секунд точно не будут. В «Двадцати днях без войны» мы старались, чтобы исторических персонажей играли похожие на них люди.
Собственно, такой исторический персонаж в картине был один — первый секретарь ЦК Узбекистана Юсупов на заводском митинге. В ресторане в Фергане заметили певца. Похож. Сняли. Через два года вызываем этого лабуха на озвучку. И вдруг входит толстый узбек. Уже абсолютный секретарь обкома. Депутатский значок, значок «Отличник кинематографии», еще что-то, кейс сзади несет холуй. Баа! С тех пор снялся в тринадцати фильмах. Кого ж ты, дорогой, играл? Играл начальников: начальника партизанского отряда, начальника оборонного завода. Ну, молодец. Иди к микрофону, произноси свою речь. А мне требовалось, чтобы в конце голос дрогнул. И в нужный момент я схватил его за ширинку. Голос сразу стал осипшим.
Гурченко регулярно говорил гадости, чтобы думала о том, какая я сволочь, а не о зрителях на площадке. Ей нельзя думать о зрителях. Она начинает показывать. И она сыграла блестяще, но меня ненавидела. Даже организовала против меня бунт. Формальный предлог — дал поджопника капитану милиции, которого вообще следовало убить: мы пять часов ждали погоды, а когда разволокло, у него, видите ли, созрел бешбармак, и он, не предупредив, снял оцепление, и на нас с воплем «Никулин, Никулин!» ринулась громадная толпа. Съемочный день был сорван.
Когда капитан, покушав свой бешбармак, вернулся, я его сапогом и припечатал. Бунтовщики требовали, чтобы я извинился и изменился. А я уехал. День не снимаем, два не снимаем, на третий явились с повинной. «Ну что, довольны? Будем закрывать картину? Симонов вам этого не простит. Зато вас всегда будет уважать Людмила Марковна». Договорились — да, я деспот, да, я хам, но все претензии — после съемок.
Усмирять Ролана Быкова было проще. Что такое Ролик? Божественно талантливый артист и плут. Американские сигареты он уходил курить в кадр, где у него никто не стрельнет. В буфете выгребал из кармана жуткую мелочь и считал до тех пор, пока чье-то сердце не выдерживало. И стоило ему закапризничать — я натравливал на него своего директора Феликса Михайловича Эскина. Дальше было так: по коридору шел Эскин с тремя огромными бухгалтерскими книгами и счетами, за ним плелся Ролик. Эскин складывал, умножал, щелкал и объявлял сумму, которую Ролик должен вернуть. Потом среди ночи или ранним утром раздавался страшный стук в мою дверь. Я в трусах, за дверью Ролик: «Алексей, я столько всего про тебя плохого говорю! Я говорю, что ты идиот, буржуин, куль масла. И я задумался, а почему я так много плохого про тебя говорю? И я понял — это потому, что я тебя люблю. Можно я у тебя поживу?» Прошел в квартиру, прилипая носками к паркету, и лег спать.
В конце концов, и Люська Гурченко меня полюбила. Артисты не прощают поражения. А если успех, если победа — тебе простят всё. Простят и полюбят. А на следующей картине снова будут ненавидеть, а потом снова так же искренне любить.
Вообще мгновенный переход от любви к ненависти и обратно — наше национальное свойство. Классический, несчетное количество раз повторявшийся эпизод: ужинаем с Андреем Мироновым в вагоне-ресторане. За соседним столиком — шахтерская семья. Муж поднимается с бутылкой и стаканом: «Товарищ Миронов, разрешите познакомиться. Я — Иванов, супруга Галя и дочка Леночка. Леночка, поздоровайся с дорогим нашим артистом». Миронов встает, говорит, что очень благодарен, но, с вашего позволения, выпьет лимонаду за шахтеров, за жену Галю, за дочку Леночку, за подземный труд. Проходит полчаса: «Товарищ Миронов, я не понимаю, почему, товарищ Миронов, вы отказываетесь выпить с простым рабочим? Не уважаете?» И, наконец, финальное: «Жидовская морда, брезгуешь с русским человеком!..»
Таков наш народ. Такова наша жизнь. Такая у меня массовка. Другое дело, что же с этим народом веками делали: и пороли, и в солдаты на 25 лет забривали, и землю давали-отбирали, и сажали, и убивали. Генерал, начальник астраханской милиции, с удовольствием вспоминал, как в 1935 году они избавили город от бродяг: втыкали в скамейку на пристани иголки, острием наверх. Бродяга сойдет с парохода, они его на эти иголочки посадят, еще и машинного масла на ватник капнут, подожгут, он поорет, повырывается и больше в Астрахань ни ногой.
А тот капитан с бешбармаком после поджопника только дико меня зауважал.
Когда запретили «Двадцать дней без войны», меня вызвал секретарь горкома по идеологии Лопатников, бывший директор какого-то провинциального театра. Как всегда бывает в таких ситуациях, при закрытых дверях мы курили, почти дружили, и он мне объяснял, что в фильме все очень точно, атмосферу я очень точно передал, и артистка-истеричка очень похожа. Но если это образ советской артистки в кино, то такого быть не может. Военного журналиста Никулин сыграл замечательно. Но если это у меня образ советского писателя на экране — это никуда не годится. И когда я умру, про меня, грубияна и драчуна, снимут фильм, и это будет образ советского режиссера, и играть меня будет кто-то вроде Вячеслава Тихонова.
Мне на мой посмертный образ в чужом кино наплевать. У меня другие надежды и страхи.
…После войны папе дали квартиру на Мойке, возле Пушкинского дома, и он часто писал, что боится: вдруг войдет Александр Сергеевич и спросит: «А ты что тут делаешь? Пшёл вон…»
Я папу понимаю. Каждую из своих картин я б с удовольствием снял заново.
( Запись и монтаж монолога – Лилия Гущина)
https://www.facebook.com/groups/1400694493482122/posts/3032322536985968/
Усмирять Ролана Быкова было проще. Что такое Ролик? Божественно талантливый артист и плут. Американские сигареты он уходил курить в кадр, где у него никто не стрельнет. В буфете выгребал из кармана жуткую мелочь и считал до тех пор, пока чье-то сердце не выдерживало. И стоило ему закапризничать — я натравливал на него своего директора Феликса Михайловича Эскина. Дальше было так: по коридору шел Эскин с тремя огромными бухгалтерскими книгами и счетами, за ним плелся Ролик. Эскин складывал, умножал, щелкал и объявлял сумму, которую Ролик должен вернуть. Потом среди ночи или ранним утром раздавался страшный стук в мою дверь. Я в трусах, за дверью Ролик: «Алексей, я столько всего про тебя плохого говорю! Я говорю, что ты идиот, буржуин, куль масла. И я задумался, а почему я так много плохого про тебя говорю? И я понял — это потому, что я тебя люблю. Можно я у тебя поживу?» Прошел в квартиру, прилипая носками к паркету, и лег спать.
В конце концов, и Люська Гурченко меня полюбила. Артисты не прощают поражения. А если успех, если победа — тебе простят всё. Простят и полюбят. А на следующей картине снова будут ненавидеть, а потом снова так же искренне любить.
Вообще мгновенный переход от любви к ненависти и обратно — наше национальное свойство. Классический, несчетное количество раз повторявшийся эпизод: ужинаем с Андреем Мироновым в вагоне-ресторане. За соседним столиком — шахтерская семья. Муж поднимается с бутылкой и стаканом: «Товарищ Миронов, разрешите познакомиться. Я — Иванов, супруга Галя и дочка Леночка. Леночка, поздоровайся с дорогим нашим артистом». Миронов встает, говорит, что очень благодарен, но, с вашего позволения, выпьет лимонаду за шахтеров, за жену Галю, за дочку Леночку, за подземный труд. Проходит полчаса: «Товарищ Миронов, я не понимаю, почему, товарищ Миронов, вы отказываетесь выпить с простым рабочим? Не уважаете?» И, наконец, финальное: «Жидовская морда, брезгуешь с русским человеком!..»
Таков наш народ. Такова наша жизнь. Такая у меня массовка. Другое дело, что же с этим народом веками делали: и пороли, и в солдаты на 25 лет забривали, и землю давали-отбирали, и сажали, и убивали. Генерал, начальник астраханской милиции, с удовольствием вспоминал, как в 1935 году они избавили город от бродяг: втыкали в скамейку на пристани иголки, острием наверх. Бродяга сойдет с парохода, они его на эти иголочки посадят, еще и машинного масла на ватник капнут, подожгут, он поорет, повырывается и больше в Астрахань ни ногой.
А тот капитан с бешбармаком после поджопника только дико меня зауважал.
Когда запретили «Двадцать дней без войны», меня вызвал секретарь горкома по идеологии Лопатников, бывший директор какого-то провинциального театра. Как всегда бывает в таких ситуациях, при закрытых дверях мы курили, почти дружили, и он мне объяснял, что в фильме все очень точно, атмосферу я очень точно передал, и артистка-истеричка очень похожа. Но если это образ советской артистки в кино, то такого быть не может. Военного журналиста Никулин сыграл замечательно. Но если это у меня образ советского писателя на экране — это никуда не годится. И когда я умру, про меня, грубияна и драчуна, снимут фильм, и это будет образ советского режиссера, и играть меня будет кто-то вроде Вячеслава Тихонова.
Мне на мой посмертный образ в чужом кино наплевать. У меня другие надежды и страхи.
…После войны папе дали квартиру на Мойке, возле Пушкинского дома, и он часто писал, что боится: вдруг войдет Александр Сергеевич и спросит: «А ты что тут делаешь? Пшёл вон…»
Я папу понимаю. Каждую из своих картин я б с удовольствием снял заново.
( Запись и монтаж монолога – Лилия Гущина)
https://www.facebook.com/groups/1400694493482122/posts/3032322536985968/
С Праздником чудотворной иконы Казанской Божьей Матери!
О, Пресвятая Госпоже, Владычице Богородице!
Со страхом, верою и любовию пред честною и чудотворною иконою Твоею припадающе, молим Тя: не отврати лица Твоего от прибегающих к Тебе.
Избави же всех с верою Тебе молящихся от падений греховных, от навета злых человек, от всяких искушений, скорбей, болезней, бед и внезапныя смерти.
Даруй нам дух сокрушения, смирения сердца, чистоту помышлений, исправления греховной жизни и оставление прегрешений, да вси благодарне воспевающие величия и милости Твоя.
*********
У Казанской Божьей Матери
Дивно светел вечный взгляд,
Жены, дочери и матери
Перед ней с мольбой стоят.
С. М. Городецкий
Когда-то именно к этой иконе в Казанском соборе в СПб, прихожанкой которого я была какое-то время, я непременно подходила, чтобы о чём-то попросить.
Мне один из клириков этого собора тогда сказал: «Вы бы у Казанской не просили ничего, она сама всё видит и знает, как правильно всё управить. Вы бы просто с благоговением благодарили её, за то, что она с нами. Того и будет достаточно!».
С тех пор так и стала делать.
*********
Казанская икона Божией Матери пользуется в России беспримерным почитанием. Обычно именно этой иконой благословляют молодых к венцу, именно ее вешают у детских кроваток, чтобы кроткий лик Богородицы с любовью смотрел на юных христиан.
Ныне в Москве на Красной площади вновь стоит посвященный этой иконе Казанский собор, разрушенный в середине 1930-х и возрожденный уже в наши дни по чертежам, сохраненным замечательным реставратором Петром Дмитриевичем Барановским. Вновь в нескольких шагах от Воскресенских ворот и неподалеку от памятника спасшим Русь гражданину Минину и князю Пожарскому возносятся пред ликом Казанской иконы молитвы.
Возвращен Церкви и Казанский собор в Санкт-Петербурге, в котором покоится прах фельдмаршала М. И. Кутузова, отстоявшего Россию два века спустя.
Казанская икона — незыблемое напоминание о милости Богородицы к Русской земле, о заступничестве Ее за нашу страну в тяжелейшие для России годы.
В 1552 году, на следующий день после взятия Казани войском царя Иоанна Васильевича, монаршим повелением заложен был собор во имя Благовещения Пресвятой Богородицы, а спустя год учреждена Казанская епархия и прислан первый Казанский владыка, святитель Гурий.
Но спустя четверть с лишним века, в 1579 году, страшный пожар опустошил половину Казанского кремля с прилегающей к нему частью города.
Именно тогда и явил Господь милосердие Свое. Девятилетней девочке, стрелецкой дочери Матрене, явилась во сне Богородица и повелела искать на пепелище сгоревшего дома Свою икону. Девочке долго не верили, но вот 8 июля (по старому стилю), устав от бесплодных хождений по градским властям, мать Матрены сама взяла заступ и нашла на указанном Царицей Небесной месте икону, завернутую в ветхий рукав мужской одежды из вишневого сукна. Лик Пречистой был светел и ясен, словно икона была только что написана.
Образ торжественно перенесли в приходскую церковь Николы Тульского, настоятелем которой был тогда благочестивый иерей, будущий патриарх Гермоген, погибший от рук поляков за свою верность Православию и причисленный к лику святых. Будущий святитель и составил подробное сказание о чудесах Казанской иконы Божией Матери.
Царь Иван Грозный повелел выстроить на месте обретения иконы женский монастырь на сорок инокинь; отроковица Матрена вместе со своей матерью первыми приняли в новой обители пострижение. В 1594 году здесь был заложен Казанской обширный собор.
В обитель делались обильные вклады утварью, образами, ризами; чудотворная была обложена царскими дарами — золотом, драгоценными камнями, жемчугом. Спустя два века императрица Екатерина II подарила Казанской новую ризу, главным украшением которой стала бриллиантовая корона, снятая с себя земной властительницей ради Царицы Небесной. В 1798 году для Казанской был заложен, а в 1808 году освящен новый обширный собор, разрушенный вместе со всем Богородицким монастырем уже в 1930-х. Но к тому времени иконы здесь уже не было.
О, Пресвятая Госпоже, Владычице Богородице!
Со страхом, верою и любовию пред честною и чудотворною иконою Твоею припадающе, молим Тя: не отврати лица Твоего от прибегающих к Тебе.
Избави же всех с верою Тебе молящихся от падений греховных, от навета злых человек, от всяких искушений, скорбей, болезней, бед и внезапныя смерти.
Даруй нам дух сокрушения, смирения сердца, чистоту помышлений, исправления греховной жизни и оставление прегрешений, да вси благодарне воспевающие величия и милости Твоя.
*********
У Казанской Божьей Матери
Дивно светел вечный взгляд,
Жены, дочери и матери
Перед ней с мольбой стоят.
С. М. Городецкий
Когда-то именно к этой иконе в Казанском соборе в СПб, прихожанкой которого я была какое-то время, я непременно подходила, чтобы о чём-то попросить.
Мне один из клириков этого собора тогда сказал: «Вы бы у Казанской не просили ничего, она сама всё видит и знает, как правильно всё управить. Вы бы просто с благоговением благодарили её, за то, что она с нами. Того и будет достаточно!».
С тех пор так и стала делать.
*********
Казанская икона Божией Матери пользуется в России беспримерным почитанием. Обычно именно этой иконой благословляют молодых к венцу, именно ее вешают у детских кроваток, чтобы кроткий лик Богородицы с любовью смотрел на юных христиан.
Ныне в Москве на Красной площади вновь стоит посвященный этой иконе Казанский собор, разрушенный в середине 1930-х и возрожденный уже в наши дни по чертежам, сохраненным замечательным реставратором Петром Дмитриевичем Барановским. Вновь в нескольких шагах от Воскресенских ворот и неподалеку от памятника спасшим Русь гражданину Минину и князю Пожарскому возносятся пред ликом Казанской иконы молитвы.
Возвращен Церкви и Казанский собор в Санкт-Петербурге, в котором покоится прах фельдмаршала М. И. Кутузова, отстоявшего Россию два века спустя.
Казанская икона — незыблемое напоминание о милости Богородицы к Русской земле, о заступничестве Ее за нашу страну в тяжелейшие для России годы.
В 1552 году, на следующий день после взятия Казани войском царя Иоанна Васильевича, монаршим повелением заложен был собор во имя Благовещения Пресвятой Богородицы, а спустя год учреждена Казанская епархия и прислан первый Казанский владыка, святитель Гурий.
Но спустя четверть с лишним века, в 1579 году, страшный пожар опустошил половину Казанского кремля с прилегающей к нему частью города.
Именно тогда и явил Господь милосердие Свое. Девятилетней девочке, стрелецкой дочери Матрене, явилась во сне Богородица и повелела искать на пепелище сгоревшего дома Свою икону. Девочке долго не верили, но вот 8 июля (по старому стилю), устав от бесплодных хождений по градским властям, мать Матрены сама взяла заступ и нашла на указанном Царицей Небесной месте икону, завернутую в ветхий рукав мужской одежды из вишневого сукна. Лик Пречистой был светел и ясен, словно икона была только что написана.
Образ торжественно перенесли в приходскую церковь Николы Тульского, настоятелем которой был тогда благочестивый иерей, будущий патриарх Гермоген, погибший от рук поляков за свою верность Православию и причисленный к лику святых. Будущий святитель и составил подробное сказание о чудесах Казанской иконы Божией Матери.
Царь Иван Грозный повелел выстроить на месте обретения иконы женский монастырь на сорок инокинь; отроковица Матрена вместе со своей матерью первыми приняли в новой обители пострижение. В 1594 году здесь был заложен Казанской обширный собор.
В обитель делались обильные вклады утварью, образами, ризами; чудотворная была обложена царскими дарами — золотом, драгоценными камнями, жемчугом. Спустя два века императрица Екатерина II подарила Казанской новую ризу, главным украшением которой стала бриллиантовая корона, снятая с себя земной властительницей ради Царицы Небесной. В 1798 году для Казанской был заложен, а в 1808 году освящен новый обширный собор, разрушенный вместе со всем Богородицким монастырем уже в 1930-х. Но к тому времени иконы здесь уже не было.
Божиим Промыслом явление Казанской иконы знаменовало при царе Иоанне Васильевиче начало многовекового продвижения России на восток. Православие просветило всю Сибирь и дошло, вместе с государством Российским, до берегов Тихого океана. Как будто на всем этом движении лежало особое благословение Пречистой чрез Казанскую Ее икону.
В ночь на 29 июня 1904 года несколько святотатцев-грабителей во главе с некиим В. А. Стояном-Чайкиным забрались в собор, привлеченные драгоценными украшениями ризы. Когда святотатцев поймали, ни ризы, ни самого чудотворного образа при них уже не было. Главный грабитель не раз уверял, будто ризу они распилили и продали ювелирам, а икону бросили в печку, чтобы проверить, в самом ли деле она чудотворная. Было это в доме купца Шевлягина в Академической слободке Казани. Многолетнее следствие и сопоставление противоречивых показаний святотатцев тогда ни к чему не привело.
Говорили, будто икона в действительности была куплена Шевлягиным, после революции уехавшим в Англию и продавшим ее там в частные руки. В 1960-х на Западе действительно появилась Казанская икона в драгоценной ризе. Образ этот оказался мастерски исполненным уже в XX столетии списком; но вот риза на нем, судя по всем свидетельствам, подлинная — та самая, что была на пропавшей в 1904 году чудотворной.
Православные американцы пытались было выкупить этот образ, он даже выставлялся для молебна в бостонском православном храме, где его видели тысячи людей, но собрать средства не удалось. В итоге эта Казанская вместе с украшающей ее ризой была куплена в 1970 году католиками, долгое время хранилась в португальском городе Фатима, а с 1982 года находится в Ватикане.
Но если так, если не была распилена подлинная риза, то мог сохраниться и первый чудотворный образ Казанской, во что верили и продолжают верить тысячи православных людей.
Кто знает, о чем думал Чайкин, многие годы медленно угасавший в одиночной камере Шлиссельбурга, о чем он лгал, а о чем говорил правду? Трудно представить себе злодейство более страшное, нежели сожжение в печи образа, к которому веками припадали мириады паломников, к которому обращались самые горячие мольбы всей России…
Доподлинно же известно другое.
Все время, пока образ Казанской красовался в соборе Богородицкого монастыря, России ничто не угрожало с востока. А как только пропала Заступница, страну постигло поражение в Русско-японской войне 1905 года, которая стала одним из первых ударов, за двенадцать последующих лет расшатавших и разрушивших великую империю.
Но любые смутные времена по милости Божией кончаются. Кончилась та смута, кончится и нынешняя, и, быть может, чудотворная еще вернется к нам.
Когда пресеклась благочестивая династия Рюриковичей, наступило междуцарствие, сопровождавшееся насилиями, расхищением казны, распадом государственности и многими иными бедами. И когда, уповая на Господа и молитвы Его Матери, русские люди взялись спасать Россию, то земская рать несла с собой список с иконы Казанской Богородицы. 22 октября 1612 года православное воинство вошло в Московский Кремль, и этот день также посвящен Казанской иконе.
Устрашенные ополчением Минина и Пожарского, поляки бежали из Москвы. В первый же воскресный день земская рать и все обитатели столицы совершили торжественный крестный ход на Лобное место с Казанской иконой, в чьей чудотворной силе они убедились воочию.
Для нее и был выстроен на Красной площади Казанский собор. По размеру московская Казанская заметно меньше пребывавшего в Казани образа. Когда в 1930 году был закрыт только что отреставрированный П. Д. Барановским на средства прихожан собор на Красной площади (в 1936-м его разрушат), эту Казанскую перенесли в ставший кафедральным собором града Москвы храм Богоявления в Дорогомилове, у Киевского вокзала (после осквернения храма Христа Спасителя еретиками-обновленцами). Но и он к концу 1930-х был закрыт и снесен, после чего следы этой Казанской затерялись в музейных запасниках.
В ночь на 29 июня 1904 года несколько святотатцев-грабителей во главе с некиим В. А. Стояном-Чайкиным забрались в собор, привлеченные драгоценными украшениями ризы. Когда святотатцев поймали, ни ризы, ни самого чудотворного образа при них уже не было. Главный грабитель не раз уверял, будто ризу они распилили и продали ювелирам, а икону бросили в печку, чтобы проверить, в самом ли деле она чудотворная. Было это в доме купца Шевлягина в Академической слободке Казани. Многолетнее следствие и сопоставление противоречивых показаний святотатцев тогда ни к чему не привело.
Говорили, будто икона в действительности была куплена Шевлягиным, после революции уехавшим в Англию и продавшим ее там в частные руки. В 1960-х на Западе действительно появилась Казанская икона в драгоценной ризе. Образ этот оказался мастерски исполненным уже в XX столетии списком; но вот риза на нем, судя по всем свидетельствам, подлинная — та самая, что была на пропавшей в 1904 году чудотворной.
Православные американцы пытались было выкупить этот образ, он даже выставлялся для молебна в бостонском православном храме, где его видели тысячи людей, но собрать средства не удалось. В итоге эта Казанская вместе с украшающей ее ризой была куплена в 1970 году католиками, долгое время хранилась в португальском городе Фатима, а с 1982 года находится в Ватикане.
Но если так, если не была распилена подлинная риза, то мог сохраниться и первый чудотворный образ Казанской, во что верили и продолжают верить тысячи православных людей.
Кто знает, о чем думал Чайкин, многие годы медленно угасавший в одиночной камере Шлиссельбурга, о чем он лгал, а о чем говорил правду? Трудно представить себе злодейство более страшное, нежели сожжение в печи образа, к которому веками припадали мириады паломников, к которому обращались самые горячие мольбы всей России…
Доподлинно же известно другое.
Все время, пока образ Казанской красовался в соборе Богородицкого монастыря, России ничто не угрожало с востока. А как только пропала Заступница, страну постигло поражение в Русско-японской войне 1905 года, которая стала одним из первых ударов, за двенадцать последующих лет расшатавших и разрушивших великую империю.
Но любые смутные времена по милости Божией кончаются. Кончилась та смута, кончится и нынешняя, и, быть может, чудотворная еще вернется к нам.
Когда пресеклась благочестивая династия Рюриковичей, наступило междуцарствие, сопровождавшееся насилиями, расхищением казны, распадом государственности и многими иными бедами. И когда, уповая на Господа и молитвы Его Матери, русские люди взялись спасать Россию, то земская рать несла с собой список с иконы Казанской Богородицы. 22 октября 1612 года православное воинство вошло в Московский Кремль, и этот день также посвящен Казанской иконе.
Устрашенные ополчением Минина и Пожарского, поляки бежали из Москвы. В первый же воскресный день земская рать и все обитатели столицы совершили торжественный крестный ход на Лобное место с Казанской иконой, в чьей чудотворной силе они убедились воочию.
Для нее и был выстроен на Красной площади Казанский собор. По размеру московская Казанская заметно меньше пребывавшего в Казани образа. Когда в 1930 году был закрыт только что отреставрированный П. Д. Барановским на средства прихожан собор на Красной площади (в 1936-м его разрушат), эту Казанскую перенесли в ставший кафедральным собором града Москвы храм Богоявления в Дорогомилове, у Киевского вокзала (после осквернения храма Христа Спасителя еретиками-обновленцами). Но и он к концу 1930-х был закрыт и снесен, после чего следы этой Казанской затерялись в музейных запасниках.
А когда после Великой Отечественной войны патриаршим собором был сделан тоже Богоявленский храм, что в Елохове, то благочестивые христиане принесли туда еще один список с Казанской, пребывающий там и поныне. Предание гласит, что и он тоже сопровождал ополчение 1612 года, но то был не чудотворный образ из собора на Красной площади. Поэтому когда этот собор был воссоздан, образ Казанской для него заново написали мастера-реставраторы Центра имени Грабаря. И не умолкают перед ним слова народной молитвы…
Несомненно промыслительной стала судьба третьего по времени обретения чудотворного образа Казанской — петербургского.
Он появился в северной столице в 1710-х и был, скорее всего, привезен на берега Невы благочестивой царицей Параскевой Федоровной, вдовой царя Иоанна Алексеевича. Уже в 1730-х петербургская Казанская неоднократно совершала многообразные чудеса и стала заветнейшей и любимейшей святынею града святого Петра.
С 1737 года она пребывала в храме Рождества Богородицы на Невском проспекте; к 1811 году на его месте был выстроен новый Казанский собор. Спустя год разразилась Отечественная война. Когда Александр I назначил главнокомандующим М. И. Кутузова, фельдмаршал перед отъездом в действующую армию специально отправился помолиться в Казанский собор перед чудотворной. Народ взывал к полководцу: «Прогони французов!» Богородица не отвергла возложенного на Нее старым солдатом упования, и фельдмаршал вернулся к Ее образу на вечное упокоение в том же Казанском соборе.
А донские казаки, отбив у французов награбленное теми в московских церквах серебро, поднесли его в дар Казанской — в соборе стоял литой из этого серебра иконостас с надписью: «Усердное приношение Донского войска».
Тут же, у величественной колоннады собора, были воздвигнуты монументы М. В. Кутузову и М. Б. Барклаю-де-Толли.
17 марта 1922 года этот иконостас был разобран, большевики забрали сто двадцать девять пудов серебра и более тридцати семи фунтов золота; в конце 1922 года были отобраны и проданы за границу и украшения с самой Казанской иконы.
Спустя год, в 1923-м, обновленцы, умевшие выпрашивать у безбожных властей самые обширные и величественные храмы, захватили и Казанский собор.
Но чудотворная была спасена от них, оказавшись сначала в церкви на Смоленском кладбище Васильевского острова, а с 1940-го — у правого клироса Князь-Владимирского собора на Петроградской стороне, где пребывает и по сей день.
Эта икона московского письма конца XVI столетия, близкая по времени к первому образу из Казани, явила в годы Великой Отечественной войны еще одно чудо.
Престарелый митрополит Гор Ливанских Илия Салиб имел видение, в котором Богородица повелела ему передать кремлевским властителям Свою волю: обойти с чудотворным образом Казанской иконы окруженные фашистами города. По преданию, перепуганные военными неудачами властители-богоборцы не посмели перечить.
Доподлинно известно, что когда в 1947 году Илия Салиб посетил город на Неве, его по указанию властей встречали с поистине царскими почестями (многие из горожан решили по обилию машин и стражи, что к ним приехал Сталин), а самой Казанской иконе этот благочестивый восточный архиерей подарил новый золотой венчик.
Давно уже возвращен Церкви и Казанский собор на Невском, но вернется ли туда чудотворная, зависит лишь от воли Самой Царицы Небесной.
https://pravoslavie.ru/1947.html?fbclid=IwZXh0bgNhZW0CMTAAAR3lXR_PrqxMPDyqVClfJwux0EBlh7DmNlFu1XfpiQ6-sHf0MBz3EHACDKE_aem_KU-PB9fhnQRbaU60bv2uPw
Несомненно промыслительной стала судьба третьего по времени обретения чудотворного образа Казанской — петербургского.
Он появился в северной столице в 1710-х и был, скорее всего, привезен на берега Невы благочестивой царицей Параскевой Федоровной, вдовой царя Иоанна Алексеевича. Уже в 1730-х петербургская Казанская неоднократно совершала многообразные чудеса и стала заветнейшей и любимейшей святынею града святого Петра.
С 1737 года она пребывала в храме Рождества Богородицы на Невском проспекте; к 1811 году на его месте был выстроен новый Казанский собор. Спустя год разразилась Отечественная война. Когда Александр I назначил главнокомандующим М. И. Кутузова, фельдмаршал перед отъездом в действующую армию специально отправился помолиться в Казанский собор перед чудотворной. Народ взывал к полководцу: «Прогони французов!» Богородица не отвергла возложенного на Нее старым солдатом упования, и фельдмаршал вернулся к Ее образу на вечное упокоение в том же Казанском соборе.
А донские казаки, отбив у французов награбленное теми в московских церквах серебро, поднесли его в дар Казанской — в соборе стоял литой из этого серебра иконостас с надписью: «Усердное приношение Донского войска».
Тут же, у величественной колоннады собора, были воздвигнуты монументы М. В. Кутузову и М. Б. Барклаю-де-Толли.
17 марта 1922 года этот иконостас был разобран, большевики забрали сто двадцать девять пудов серебра и более тридцати семи фунтов золота; в конце 1922 года были отобраны и проданы за границу и украшения с самой Казанской иконы.
Спустя год, в 1923-м, обновленцы, умевшие выпрашивать у безбожных властей самые обширные и величественные храмы, захватили и Казанский собор.
Но чудотворная была спасена от них, оказавшись сначала в церкви на Смоленском кладбище Васильевского острова, а с 1940-го — у правого клироса Князь-Владимирского собора на Петроградской стороне, где пребывает и по сей день.
Эта икона московского письма конца XVI столетия, близкая по времени к первому образу из Казани, явила в годы Великой Отечественной войны еще одно чудо.
Престарелый митрополит Гор Ливанских Илия Салиб имел видение, в котором Богородица повелела ему передать кремлевским властителям Свою волю: обойти с чудотворным образом Казанской иконы окруженные фашистами города. По преданию, перепуганные военными неудачами властители-богоборцы не посмели перечить.
Доподлинно известно, что когда в 1947 году Илия Салиб посетил город на Неве, его по указанию властей встречали с поистине царскими почестями (многие из горожан решили по обилию машин и стражи, что к ним приехал Сталин), а самой Казанской иконе этот благочестивый восточный архиерей подарил новый золотой венчик.
Давно уже возвращен Церкви и Казанский собор на Невском, но вернется ли туда чудотворная, зависит лишь от воли Самой Царицы Небесной.
https://pravoslavie.ru/1947.html?fbclid=IwZXh0bgNhZW0CMTAAAR3lXR_PrqxMPDyqVClfJwux0EBlh7DmNlFu1XfpiQ6-sHf0MBz3EHACDKE_aem_KU-PB9fhnQRbaU60bv2uPw
Воскресенье.
Солнце жарит как оголтелое с 6 утра, в тени +33, сколько на солнце - боюсь даже предполагать, воздух абсолютно неподвижный - ни ветерка.
Собралась в храм.
Просто попыталась надеть на себя платье - не успела сделать в нём по квартире трёх шагов, как пришлось его снять: насквозь мокрое. В храме кондиционера нет, - боюсь, не выдержу службу чисто физически, а падать в храме в обморок - как-то не очень.
Отменяем - хотя бы до появления ветра.
Собралась было уже на пляж: надела на себя купальник - результат примерно тот же, что и с платьем. Сидеть всё время в воде - не вариант (вода +28).
Передумала.
Раз так, останусь дома, опущу ламбрекен и жалюзи, включу кондиционер, буду работать.
Других вариантов не осталось.
Солнце жарит как оголтелое с 6 утра, в тени +33, сколько на солнце - боюсь даже предполагать, воздух абсолютно неподвижный - ни ветерка.
Собралась в храм.
Просто попыталась надеть на себя платье - не успела сделать в нём по квартире трёх шагов, как пришлось его снять: насквозь мокрое. В храме кондиционера нет, - боюсь, не выдержу службу чисто физически, а падать в храме в обморок - как-то не очень.
Отменяем - хотя бы до появления ветра.
Собралась было уже на пляж: надела на себя купальник - результат примерно тот же, что и с платьем. Сидеть всё время в воде - не вариант (вода +28).
Передумала.
Раз так, останусь дома, опущу ламбрекен и жалюзи, включу кондиционер, буду работать.
Других вариантов не осталось.
В прошлом году в этот день исполнилось бы 75 лет одному из самых талантливых писателей-сатириков России Михаилу Задорнову.
Я тот юбилей пропустила, «отдам должок» сейчас.
Я с Задорновым была знакома мало и шапочно, нас познакомила Шура Яковлева в Калининграде, в 1993 году. Я не знаю, каким он был человеком, знаю только, что был он русским патриотом. А кем должен был стать сын известного писателя, автора знаменитых исторических романов, и столбовой дворянки?
Когда он умер от рака, я помню, половина моей ленты в фейсбуке (тогда еще недостаточно вычищенной) плясала и улюлюкала.
Я просто спросила, не учили ли их родители почтению к чужой смерти.
Огребла тоже, под самую завязку.
Мне никогда не нравилось, что авторов скетчей для эстрады или «стендапов» называют писателями-сатириками.
Если это так – то кто тогда Гоголь и Салтыков-Щедрин?
Но, поскольку для этого рода деятельности другого названия не придумали – пусть будет так.
Хотя лучшие из них писали и кое-что менее эфемерное, чем эстрадные скетчи. Горин, к примеру, – пьесы. Задорнов – статьи и эссе.
Одно из этих эссе меня просто потрясло.
Сейчас, когда грядёт Олимпиада без нас, оно выглядит еще актуальнее, чем прежде.
Я тут в ДР Михаила Задорнова публикую только часть этого эссе. Но очень советую зайти по ссылке и прочесть его целиком.
Потому что оно актуально не только в части Олимпиады.
Поразительно: это эссе читается так, словно написано не 12 лет тому назад, а точнёхонько сегодня.
«…Шестьдесят лет назад, жарким летом 1952 года, во всемирных Олимпийских играх впервые приняли участие советские спортсмены. Без анаболиков и гормонов роста, без промоутеров и сумасшедших призовых фондов они взяли там 22 золотые медали и 19 бронзовых. Оставив позади по числу наград всю Европу, Австралию и уступив только США.
У тяжелоатлета Евгения Лопатина одна кисть была малоподвижной (её перебило пулемётной очередью в бою под Ерзовкой, где Лопатин командовал ротой противотанковых ружей). Он взял на Играх серебро!
Гимнаст Грант Шагинян был хромым (его ранило в ногу в 1943-м), что не помешало ему завоевать две золотые и две серебряные медали, совершенно покорить зрителей выступлением на коне и обогатить спортивный мир термином «вертушка Шагиняна».
У борца Якова Пункина на ковре подёргивалось плечо – нервный тик после контузии (из-за неё, треклятой, он в бессознательном состоянии попал в плен и прошёл через ряд концентрационных лагерей). Это не сделало менее беспощадным его коронный приём – бросок с прогибом. Он взял на тех Играх золото. (И не надо говорить, что всех, кто вернулся из немецких концентрационных лагерей, посадили в наши).
Тяжелоатлет Василий Удодов всего за семь лет до выступления в Хельсинки весил 29 кило и не мог самостоятельно передвигаться (семнадцатилетним он был угнан немцами из Ростова и, в конце концов, оказался в Бухенвальде). Удодов выиграл золотую медаль.
Бухенвальд прошёл и гимнаст Виктор Чукарин – он попал туда из другого лагеря смерти, Бременфорда. Отходя, фашисты заперли его с другими пленниками в трюме баржи, но, к счастью, потопить баржу не успели. На той Олимпиаде Чукарин выиграл абсолютное первенство, получив четыре золотых и две серебряных медали.
У боксёра Сергея Щербакова не сгибалась ступня (боец отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД, короче, спецназовец-диверсант, он получил ранения, которые едва не привели к ампутации ноги). На Олимпиаде стал серебряным призёром.
Чемпионом в беге на три тысячи метров с барьерами мог стать Владимир Казанцев. Он уверенно лидировал, но, неудачно преодолев яму с водой, порвал связку и завоевал только серебряную медаль. Знал ли его соперник – американец Гораций Ашенфельтер, что Казанцев воевал с 41-го года и на Калининском фронте получил тяжёлую контузию?
Гребец Юрий Тюкалов, взявший в Хельсинки золотую медаль, был блокадником. Детство он провёл за тушением зажигательных бомб и предыдущую медаль – «За оборону Ленинграда» – получил в 12 лет.
Эти имена можно перечислять долго: фронтовики, блокадники, узники концлагерей, чудом не попавшие в газовую печь, и составили костяк советской сборной.
Я тот юбилей пропустила, «отдам должок» сейчас.
Я с Задорновым была знакома мало и шапочно, нас познакомила Шура Яковлева в Калининграде, в 1993 году. Я не знаю, каким он был человеком, знаю только, что был он русским патриотом. А кем должен был стать сын известного писателя, автора знаменитых исторических романов, и столбовой дворянки?
Когда он умер от рака, я помню, половина моей ленты в фейсбуке (тогда еще недостаточно вычищенной) плясала и улюлюкала.
Я просто спросила, не учили ли их родители почтению к чужой смерти.
Огребла тоже, под самую завязку.
Мне никогда не нравилось, что авторов скетчей для эстрады или «стендапов» называют писателями-сатириками.
Если это так – то кто тогда Гоголь и Салтыков-Щедрин?
Но, поскольку для этого рода деятельности другого названия не придумали – пусть будет так.
Хотя лучшие из них писали и кое-что менее эфемерное, чем эстрадные скетчи. Горин, к примеру, – пьесы. Задорнов – статьи и эссе.
Одно из этих эссе меня просто потрясло.
Сейчас, когда грядёт Олимпиада без нас, оно выглядит еще актуальнее, чем прежде.
Я тут в ДР Михаила Задорнова публикую только часть этого эссе. Но очень советую зайти по ссылке и прочесть его целиком.
Потому что оно актуально не только в части Олимпиады.
Поразительно: это эссе читается так, словно написано не 12 лет тому назад, а точнёхонько сегодня.
«…Шестьдесят лет назад, жарким летом 1952 года, во всемирных Олимпийских играх впервые приняли участие советские спортсмены. Без анаболиков и гормонов роста, без промоутеров и сумасшедших призовых фондов они взяли там 22 золотые медали и 19 бронзовых. Оставив позади по числу наград всю Европу, Австралию и уступив только США.
У тяжелоатлета Евгения Лопатина одна кисть была малоподвижной (её перебило пулемётной очередью в бою под Ерзовкой, где Лопатин командовал ротой противотанковых ружей). Он взял на Играх серебро!
Гимнаст Грант Шагинян был хромым (его ранило в ногу в 1943-м), что не помешало ему завоевать две золотые и две серебряные медали, совершенно покорить зрителей выступлением на коне и обогатить спортивный мир термином «вертушка Шагиняна».
У борца Якова Пункина на ковре подёргивалось плечо – нервный тик после контузии (из-за неё, треклятой, он в бессознательном состоянии попал в плен и прошёл через ряд концентрационных лагерей). Это не сделало менее беспощадным его коронный приём – бросок с прогибом. Он взял на тех Играх золото. (И не надо говорить, что всех, кто вернулся из немецких концентрационных лагерей, посадили в наши).
Тяжелоатлет Василий Удодов всего за семь лет до выступления в Хельсинки весил 29 кило и не мог самостоятельно передвигаться (семнадцатилетним он был угнан немцами из Ростова и, в конце концов, оказался в Бухенвальде). Удодов выиграл золотую медаль.
Бухенвальд прошёл и гимнаст Виктор Чукарин – он попал туда из другого лагеря смерти, Бременфорда. Отходя, фашисты заперли его с другими пленниками в трюме баржи, но, к счастью, потопить баржу не успели. На той Олимпиаде Чукарин выиграл абсолютное первенство, получив четыре золотых и две серебряных медали.
У боксёра Сергея Щербакова не сгибалась ступня (боец отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД, короче, спецназовец-диверсант, он получил ранения, которые едва не привели к ампутации ноги). На Олимпиаде стал серебряным призёром.
Чемпионом в беге на три тысячи метров с барьерами мог стать Владимир Казанцев. Он уверенно лидировал, но, неудачно преодолев яму с водой, порвал связку и завоевал только серебряную медаль. Знал ли его соперник – американец Гораций Ашенфельтер, что Казанцев воевал с 41-го года и на Калининском фронте получил тяжёлую контузию?
Гребец Юрий Тюкалов, взявший в Хельсинки золотую медаль, был блокадником. Детство он провёл за тушением зажигательных бомб и предыдущую медаль – «За оборону Ленинграда» – получил в 12 лет.
Эти имена можно перечислять долго: фронтовики, блокадники, узники концлагерей, чудом не попавшие в газовую печь, и составили костяк советской сборной.
Казалось бы, после того, что эти люди пережили и хлебнули, согласно всем учебникам психологии, им оставалось только засесть дома мышью и до конца жизни прятать хлеб под подушку.
Но – нет! Они повели себя ровно наоборот! Показали всему миру, что радость жизни – лучший допинг! Что Олимпиада после ужасов войны – семечки. Что прыгнуть на искалеченных ногах дальше всех – ерунда, если ты сумел уцелеть в окопе, проутюженном танком.
Гитлеру, затеявшему жуткую войну ради появления на свет сверхчеловека, создать такового не удалось. Зато спровоцировать – получилось. Развязанная им война таки создала сверхлюдей, богов, олимпийцев. Советских олимпийцев.
Шестьдесят лет назад советские спортсмены выступали за Родину так же, как воевали, – с равной неукротимостью. Притом что с точки зрения современной спортивной медкомиссии все они инвалиды. Она бы их на соревнования не выпустила. Ну, разве что к параолимпийцам…»
https://vz.ru/opinions/2012/8/8/592407.html?fbclid=IwZXh0bgNhZW0CMTEAAR2Li6j4zh_pymUVdv6ze5z_GrfXr-ORm-jitdmtWDPkQSoAcyViEaPVIzs_aem_xlvq31hU6DA3sS-owMdgIA
Но – нет! Они повели себя ровно наоборот! Показали всему миру, что радость жизни – лучший допинг! Что Олимпиада после ужасов войны – семечки. Что прыгнуть на искалеченных ногах дальше всех – ерунда, если ты сумел уцелеть в окопе, проутюженном танком.
Гитлеру, затеявшему жуткую войну ради появления на свет сверхчеловека, создать такового не удалось. Зато спровоцировать – получилось. Развязанная им война таки создала сверхлюдей, богов, олимпийцев. Советских олимпийцев.
Шестьдесят лет назад советские спортсмены выступали за Родину так же, как воевали, – с равной неукротимостью. Притом что с точки зрения современной спортивной медкомиссии все они инвалиды. Она бы их на соревнования не выпустила. Ну, разве что к параолимпийцам…»
https://vz.ru/opinions/2012/8/8/592407.html?fbclid=IwZXh0bgNhZW0CMTEAAR2Li6j4zh_pymUVdv6ze5z_GrfXr-ORm-jitdmtWDPkQSoAcyViEaPVIzs_aem_xlvq31hU6DA3sS-owMdgIA
ВЗГЛЯД.РУ
«Лучший допинг»
Шестьдесят лет назад, жарким летом 1952 года, во всемирных Олимпийских играх впервые приняли участие советские спортсмены. Без анаболиков и гормонов роста, без промоутеров и сумасшедших призовых фондов они взяли там 22 золотые медали и 19 бронзовых.
Из нержавеющего.
Т а р е л к и н (один).
Решено!.. не хочу жить... Нужда меня заела, кредиторы истерзали, начальство вогнало в гроб!.. Умру. Но не так умру, как всякая лошадь умирает, - взял, да так, как дурак, по закону природы и умер. Нет, - а умру наперекор и закону и природе; умру себе в сласть и удовольствие; умру так, как никто не умирал!.. Что такое смерть? Конец страданиям; ну и моим страданиям конец!..
Что такое смерть? Конец всех счетов! И я кончил свои счета, сольдировал долги, квит с покровителями, свободен от друзей!.....
...Да, почтенные посетители, восскорбим душами о Тарелкине!..
Не стало рьяного деятеля - не стало воеводы передового полку. Всегда и везде Тарелкин был впереди. Едва заслышит он, бывало, шум совершающегося преобразования или треск от ломки совершенствования, как он уже тут и кричит: вперед!! Когда несли знамя, то Тарелкин всегда шел перед знаменем; когда объявили прогресс, то он стал и пошел перед прогрессом - так, что уже Тарелкин был впереди, а прогресс сзади!
Когда пошла эмансипация женщин, то Тарелкин плакал, что он не женщина, дабы снять кринолину перед публикой и показать ей... как надо эмансипироваться.
Когда объявлено было, что существует гуманность, то Тарелкин сразу так проникнулся ею, что перестал есть цыплят, как слабейших и, так сказать, своих меньших братий, а обратился к индейкам, гусям, как более крупным.
Не стало Тарелкина, и теплейшие нуждаются в жаре; передовые остались без переду, а задние получили зад!
Не стало Тарелкина, и захолодало в мире, задумался прогресс, овдовела гуманность...
Т а р е л к и н (один).
Решено!.. не хочу жить... Нужда меня заела, кредиторы истерзали, начальство вогнало в гроб!.. Умру. Но не так умру, как всякая лошадь умирает, - взял, да так, как дурак, по закону природы и умер. Нет, - а умру наперекор и закону и природе; умру себе в сласть и удовольствие; умру так, как никто не умирал!.. Что такое смерть? Конец страданиям; ну и моим страданиям конец!..
Что такое смерть? Конец всех счетов! И я кончил свои счета, сольдировал долги, квит с покровителями, свободен от друзей!.....
...Да, почтенные посетители, восскорбим душами о Тарелкине!..
Не стало рьяного деятеля - не стало воеводы передового полку. Всегда и везде Тарелкин был впереди. Едва заслышит он, бывало, шум совершающегося преобразования или треск от ломки совершенствования, как он уже тут и кричит: вперед!! Когда несли знамя, то Тарелкин всегда шел перед знаменем; когда объявили прогресс, то он стал и пошел перед прогрессом - так, что уже Тарелкин был впереди, а прогресс сзади!
Когда пошла эмансипация женщин, то Тарелкин плакал, что он не женщина, дабы снять кринолину перед публикой и показать ей... как надо эмансипироваться.
Когда объявлено было, что существует гуманность, то Тарелкин сразу так проникнулся ею, что перестал есть цыплят, как слабейших и, так сказать, своих меньших братий, а обратился к индейкам, гусям, как более крупным.
Не стало Тарелкина, и теплейшие нуждаются в жаре; передовые остались без переду, а задние получили зад!
Не стало Тарелкина, и захолодало в мире, задумался прогресс, овдовела гуманность...
У каждой вандербильдихи есть своя эллочка-людоедка, и не одна.
А вот на всех эллочек-людоедок личных вандербильдих не напасёшься.
А вот на всех эллочек-людоедок личных вандербильдих не напасёшься.
Если бы все великие люди были теми напомаженными санта-клаусами, какими их описывают льстивые биографы, только представьте себе, какой бы херни они понаписали и понаснимали!
АРАНОВИЧ
23 июля – 90 лет со дня рождения Семена Арановича.
Создателя фильмов «Летняя поездка к морю», «Торпедоносцы», «Противостояние», «Рафферти» и многих еще.
Выдающегося режиссера, с которым мы с Юрой много лет дружили, болезнь и смерть которого в 1996 году была для нас огромной личной утратой.
Вместе с бессменными соратницами Семена – Адой Ставиской и Тамарой Агаджанян – мы сделали о нем большую (и, как мне кажется, очень красивую – во всех смыслах) книгу «Аранович».
Сделали в 1998 году, когда всё рухнуло.
И мы – рухнули.
Но появилась эта книга, и она спасла нас тогда.
Семен с того света спас четверых близких ему людей.
Сегодня фейсбук услужливо подбрасывает напоминание о юбилейном 23 июля 2014, когда ему было 80.
Я весь тот день писала о нем – вспоминала.
Перечитала сейчас эти километры собственных воспоминаний, сижу пришибленная.
Думаю о том, как я по нему соскучилась. Просто ужасно.
Ужасноужасноужасно.
Мы долгие годы приятельствовали, а подружились близко, по-настоящему, после разрыва с Германом, и нашего, и его.
И мы, и он, очень мучились и этим разрывом, и причинами этого разрыва, мучились молча, и сошлись так близко, думаю, именно поэтому.
Мы друг другу не могли его заменить, но дружба наша стала для нас троих – Семена, моего мужа и меня – чем-то вроде лекарства.
Вообще, когда дружишь с человеком, когда перезваниваетесь по утрам и вечерам, встречаетесь чуть не ежедневно, когда вместе выпиваете и болтаете обо всем на свете – о пустяках и о важном, о жизни и об искусстве, о друзьях и врагах – как-то не думаешь о громадной разнице в возрасте и о том, что вот, ты – и рядом великий человек.
Как-то думаешь совсем о другом, и говоришь ему «ты», и орешь в спорах, и говоришь ему «не пори херню», и он тоже орет и обижается, и говорит тебе «дура», а потом вы оба приходите к выводу, что вы оба гении…
Ну, как-то так.
А потом включаешь телевизор, и там – его кино, и ты рыдаешь, и звонишь ему, и кричишь в трубку: «Семен, твою мать, Сенька, ё-моё, ты хоть знаешь, кто ты таков?»
И буквально слышишь, как он польщенно улыбается на том конце провода, и ждет комплиментов, потому что любит комплименты, и ты говоришь ему их, в самых превосходных степенях, и снова слышишь, что он счастлив…
А потом как-то оказывается, что он – начальник, и его все ненавидят, и на него все катят бочку, и лаешься с друзьями-приятелями, доказывая, что нет, вы неправду говорите, вы не понимаете. Хотя знаешь, что кое-что, конечно, правда, и что лучше бы он этого не делал.
Но он твой друг, и вокруг него близких становится всё меньше, и уж всяко ты не будешь тем, кто нанесет ему еще один удар и не будешь тем, кто спрячется в кусты под напором общественного мнения.
Потом он снимает великий фильм - на немецкие деньги. А русских денег так и не дали. И фильм не окончен, и уже не будет окончен, и этот немыслимой силы удар вы переживаете вместе. Хотя и по-разному...
А потом он болеет, и ближний круг сужается еще сильнее, и внезапно обнаруживаешь, что в этом ближнем его круге остались только самые верные. Семья, Тома, Ада, Юра Клепиков, мы с Павловым, и А.А. Собчак.
Потом он умирает, и все сразу забывают и про то, как травили его, и про то, как убили… Делают вид, что ничего этого как бы и не было...
Хотя – всё было, и я даже спустя 30 лет помню каждого, поименно.
И еще про одну вещь не могу не сказать.
Я давно уже заметила, что с почти каждым крупным художником, вступившим в пору серьезной зрелости, происходит одна ужасная вещь.
Он начинает избавляться от старых друзей.
Хоть со скандалом, хоть тихо и незаметно – но избавляется.
Это на моих глазах происходило многажды. Не счесть случаев.
И, одновременно, что-то невероятно важное, любимое и прекрасное, исчезало в творчестве такого человека.
Какие-то внутренние струны, от которых дрожало сердце, и переполняло счастье, даже если произведения были трагическими.
А потом они, произведения этих художников, становились вдруг ватными, плоскими, скучными...
Ну, в общем, одновременно с исчезновением друзей, как-то внезапно исчезал и талант.
23 июля – 90 лет со дня рождения Семена Арановича.
Создателя фильмов «Летняя поездка к морю», «Торпедоносцы», «Противостояние», «Рафферти» и многих еще.
Выдающегося режиссера, с которым мы с Юрой много лет дружили, болезнь и смерть которого в 1996 году была для нас огромной личной утратой.
Вместе с бессменными соратницами Семена – Адой Ставиской и Тамарой Агаджанян – мы сделали о нем большую (и, как мне кажется, очень красивую – во всех смыслах) книгу «Аранович».
Сделали в 1998 году, когда всё рухнуло.
И мы – рухнули.
Но появилась эта книга, и она спасла нас тогда.
Семен с того света спас четверых близких ему людей.
Сегодня фейсбук услужливо подбрасывает напоминание о юбилейном 23 июля 2014, когда ему было 80.
Я весь тот день писала о нем – вспоминала.
Перечитала сейчас эти километры собственных воспоминаний, сижу пришибленная.
Думаю о том, как я по нему соскучилась. Просто ужасно.
Ужасноужасноужасно.
Мы долгие годы приятельствовали, а подружились близко, по-настоящему, после разрыва с Германом, и нашего, и его.
И мы, и он, очень мучились и этим разрывом, и причинами этого разрыва, мучились молча, и сошлись так близко, думаю, именно поэтому.
Мы друг другу не могли его заменить, но дружба наша стала для нас троих – Семена, моего мужа и меня – чем-то вроде лекарства.
Вообще, когда дружишь с человеком, когда перезваниваетесь по утрам и вечерам, встречаетесь чуть не ежедневно, когда вместе выпиваете и болтаете обо всем на свете – о пустяках и о важном, о жизни и об искусстве, о друзьях и врагах – как-то не думаешь о громадной разнице в возрасте и о том, что вот, ты – и рядом великий человек.
Как-то думаешь совсем о другом, и говоришь ему «ты», и орешь в спорах, и говоришь ему «не пори херню», и он тоже орет и обижается, и говорит тебе «дура», а потом вы оба приходите к выводу, что вы оба гении…
Ну, как-то так.
А потом включаешь телевизор, и там – его кино, и ты рыдаешь, и звонишь ему, и кричишь в трубку: «Семен, твою мать, Сенька, ё-моё, ты хоть знаешь, кто ты таков?»
И буквально слышишь, как он польщенно улыбается на том конце провода, и ждет комплиментов, потому что любит комплименты, и ты говоришь ему их, в самых превосходных степенях, и снова слышишь, что он счастлив…
А потом как-то оказывается, что он – начальник, и его все ненавидят, и на него все катят бочку, и лаешься с друзьями-приятелями, доказывая, что нет, вы неправду говорите, вы не понимаете. Хотя знаешь, что кое-что, конечно, правда, и что лучше бы он этого не делал.
Но он твой друг, и вокруг него близких становится всё меньше, и уж всяко ты не будешь тем, кто нанесет ему еще один удар и не будешь тем, кто спрячется в кусты под напором общественного мнения.
Потом он снимает великий фильм - на немецкие деньги. А русских денег так и не дали. И фильм не окончен, и уже не будет окончен, и этот немыслимой силы удар вы переживаете вместе. Хотя и по-разному...
А потом он болеет, и ближний круг сужается еще сильнее, и внезапно обнаруживаешь, что в этом ближнем его круге остались только самые верные. Семья, Тома, Ада, Юра Клепиков, мы с Павловым, и А.А. Собчак.
Потом он умирает, и все сразу забывают и про то, как травили его, и про то, как убили… Делают вид, что ничего этого как бы и не было...
Хотя – всё было, и я даже спустя 30 лет помню каждого, поименно.
И еще про одну вещь не могу не сказать.
Я давно уже заметила, что с почти каждым крупным художником, вступившим в пору серьезной зрелости, происходит одна ужасная вещь.
Он начинает избавляться от старых друзей.
Хоть со скандалом, хоть тихо и незаметно – но избавляется.
Это на моих глазах происходило многажды. Не счесть случаев.
И, одновременно, что-то невероятно важное, любимое и прекрасное, исчезало в творчестве такого человека.
Какие-то внутренние струны, от которых дрожало сердце, и переполняло счастье, даже если произведения были трагическими.
А потом они, произведения этих художников, становились вдруг ватными, плоскими, скучными...
Ну, в общем, одновременно с исчезновением друзей, как-то внезапно исчезал и талант.
Я эти вещи друг с другом никогда не связывала, думая, что талант просто «износился» и усох, чисто по возрастному принципу.
Но потом поняла, что это не так.
Мастера избавлялись не от друзей.
Они избавлялись от неудобной правды, которую друзья имели право высказать и высказывали.
С ними можно было соглашаться или не соглашаться, но они не молчали и их надо было выслушивать.
Эти, вошедшие в возраст классики, просто создавали вокруг себя своего рода ватный кокон, зону вечного комфорта, где нет друзей, где есть только холуи, которые с утра до вечера талдычат: «генийгенийгений»!
И вот как только эта зона вечного комфорта вокруг художника смыкалась, таланту наступал каюк.
Оставалось мастерство, опыт, а вот того внутреннего трепета, страха, что не поймут и не оценят, или еще худшего страха – «а вдруг не получится, а вдруг все увидят, что я – не гений» – вот его не оставалось.
И внезапно оказывалось, что этот внутренний сердечный тремор и был сердцевиной таланта.
А поддерживали этот тремор люди, которые в любой миг – днем и ночью – имели право сказать творцу правду.
Не всегда говорили, но имели право.
И их не стало.
А холуи – что с них взять. Они пол помоют, а сердечного волнения и трепета не возродят.
Семен Аранович был всегда – до последнего своего дня – окружен людьми, способными ему говорить правду.
Он ее терпеливо слушал, хотя кривился и ругался.
Он обижался и орал.
Но даже в своих пацанах-студентах эту страсть к правде и к праву говорения правды вслух воспитывал неукоснительно.
Он и в себе её всегда воспитывал, что тоже было не легко, но у него получалось.
И вот еще что.
Ему не дали возможности доснять фильм «Agnus Dei» – последнюю его работу. Фильм так и остался незавершённым. От него, от этого фильма, осталось всего 45 минут подмонтированного материала и короткая Юрина запись о съемках – Юра в ту пору от безработицы пошел к Семену на картину работать вторым режиссером, и впоследствии опубликовал этот свой рассказ «о фильме, которого не было».
Я этот фрагмент несостоявшегося фильма пересматривала бессчетное количество раз.
Все 45 минут показа пыталась проглотить ком в горле.
Даже не потому, что вновь увидела, какой пронзительности и человеческой мощи, какого высокого художества материал снял Семен.
А просто потому, что снова подумалось: вот, Олега Янковского уже нет. Даже по этому материалу видно, что роль в «Agnus Dei» могла бы стать фантастической силы венцом его карьеры. Не стала.
Калягину и Басилашвили ничего подобного больше даже и не предлагали. А ведь их обоих роли в этом фильме могли бы вывести на совершенно новый уровень и совершенно новый масштаб.
Витя Сухоруков ничего похожего в жизни и до того не играл, и вряд ли теперь уже сыграет – где сегодня такой материал-то взять и такого режиссера?
От того, как там играет Игорь Скляр просто дух захватывает. И тоже – ничего подобного – ни прежде, ни потом.
Кинематографическая судьба сестер Кутеповых – да что, кинематографическая, просто судьба – могла бы стать совсем иной, будь это кино завершено и показано.
Фактуры в операторской работе Володи Брылякова, в построении кадра, в работе со светом – ошеломительны.
Крохотный клочок музыки Каравайчука, вставленный в материал, пробирает до спинного мозга.
И вот смотрела я эти 45 минут подмонтированного материала, и думала: немцы, немцы за это заплатили! Благодаря немецким деньгам это было снято в год 50-летия Победы… В чёрную бесснежную зиму, с тоннами спрея и искусственного снега снималась Блокадная зима и была-таки снята.
А наши ничего не дали, у них был секвестр...
Я даже не хочу заглядывать в список снятого в 94-м-95-м и выпущенного на экран в 96-м – список фильмов, на которые деньги нашлись-таки. Не хочу заглядывать в этот постыдный список снятого и выпущенного в том году, когда не нашлось денег для Арановича, ибо страшно. Ибо хочется зарыдать в голос от горя и обиды за неснятый фильм Семена и этот «парад испорченных судеб»...
Ну да, художники обычно неласковы, скандальны, со скверными характерами, не умеют двух маток сосать, не к тому начальству прислоняются (прислоняются, чего уж там, не будем строить иллюзий!).
Но потом поняла, что это не так.
Мастера избавлялись не от друзей.
Они избавлялись от неудобной правды, которую друзья имели право высказать и высказывали.
С ними можно было соглашаться или не соглашаться, но они не молчали и их надо было выслушивать.
Эти, вошедшие в возраст классики, просто создавали вокруг себя своего рода ватный кокон, зону вечного комфорта, где нет друзей, где есть только холуи, которые с утра до вечера талдычат: «генийгенийгений»!
И вот как только эта зона вечного комфорта вокруг художника смыкалась, таланту наступал каюк.
Оставалось мастерство, опыт, а вот того внутреннего трепета, страха, что не поймут и не оценят, или еще худшего страха – «а вдруг не получится, а вдруг все увидят, что я – не гений» – вот его не оставалось.
И внезапно оказывалось, что этот внутренний сердечный тремор и был сердцевиной таланта.
А поддерживали этот тремор люди, которые в любой миг – днем и ночью – имели право сказать творцу правду.
Не всегда говорили, но имели право.
И их не стало.
А холуи – что с них взять. Они пол помоют, а сердечного волнения и трепета не возродят.
Семен Аранович был всегда – до последнего своего дня – окружен людьми, способными ему говорить правду.
Он ее терпеливо слушал, хотя кривился и ругался.
Он обижался и орал.
Но даже в своих пацанах-студентах эту страсть к правде и к праву говорения правды вслух воспитывал неукоснительно.
Он и в себе её всегда воспитывал, что тоже было не легко, но у него получалось.
И вот еще что.
Ему не дали возможности доснять фильм «Agnus Dei» – последнюю его работу. Фильм так и остался незавершённым. От него, от этого фильма, осталось всего 45 минут подмонтированного материала и короткая Юрина запись о съемках – Юра в ту пору от безработицы пошел к Семену на картину работать вторым режиссером, и впоследствии опубликовал этот свой рассказ «о фильме, которого не было».
Я этот фрагмент несостоявшегося фильма пересматривала бессчетное количество раз.
Все 45 минут показа пыталась проглотить ком в горле.
Даже не потому, что вновь увидела, какой пронзительности и человеческой мощи, какого высокого художества материал снял Семен.
А просто потому, что снова подумалось: вот, Олега Янковского уже нет. Даже по этому материалу видно, что роль в «Agnus Dei» могла бы стать фантастической силы венцом его карьеры. Не стала.
Калягину и Басилашвили ничего подобного больше даже и не предлагали. А ведь их обоих роли в этом фильме могли бы вывести на совершенно новый уровень и совершенно новый масштаб.
Витя Сухоруков ничего похожего в жизни и до того не играл, и вряд ли теперь уже сыграет – где сегодня такой материал-то взять и такого режиссера?
От того, как там играет Игорь Скляр просто дух захватывает. И тоже – ничего подобного – ни прежде, ни потом.
Кинематографическая судьба сестер Кутеповых – да что, кинематографическая, просто судьба – могла бы стать совсем иной, будь это кино завершено и показано.
Фактуры в операторской работе Володи Брылякова, в построении кадра, в работе со светом – ошеломительны.
Крохотный клочок музыки Каравайчука, вставленный в материал, пробирает до спинного мозга.
И вот смотрела я эти 45 минут подмонтированного материала, и думала: немцы, немцы за это заплатили! Благодаря немецким деньгам это было снято в год 50-летия Победы… В чёрную бесснежную зиму, с тоннами спрея и искусственного снега снималась Блокадная зима и была-таки снята.
А наши ничего не дали, у них был секвестр...
Я даже не хочу заглядывать в список снятого в 94-м-95-м и выпущенного на экран в 96-м – список фильмов, на которые деньги нашлись-таки. Не хочу заглядывать в этот постыдный список снятого и выпущенного в том году, когда не нашлось денег для Арановича, ибо страшно. Ибо хочется зарыдать в голос от горя и обиды за неснятый фильм Семена и этот «парад испорченных судеб»...
Ну да, художники обычно неласковы, скандальны, со скверными характерами, не умеют двух маток сосать, не к тому начальству прислоняются (прислоняются, чего уж там, не будем строить иллюзий!).
А в результате погибают вместе со своими фильмами.
Но теперь Семён продолжает жить уже самостоятельно.
Без чьей-либо помощи и поддержки.
Фильмами своими. Которых у него никто не отнимет никогда.
Семён, дорогой, любимый, с днем рождения!
P.S. Сегодня, в день его 90-летия, я публикую тут фрагменты из нашей книги – мой текст и Юрин.
******
Ирина ПАВЛОВА
«Agnus dei»
О будущем фильме Арановича по сценарию Житинского я узнала в самолете, везущем группу российских кинематографистов на Берлинский кинофестиваль. Семен Аранович с картиной «Год собаки» участвовал в конкурсе. Он вытащил из «закромов» бутылку виски и начал рассказывать идею своей новой картины. Видно, она уже давно жгла его изнутри, распирала, и хотелось делиться ею с каждым, кто готов был слушать,—а я была готова. Идея показалась мне сумасшедшей, и я этого от собеседника скрывать не стала. Обидчивый и самолюбивый, Аранович, паче чаяния, не рассердился, продолжая убеждать меня в том, что история гениальная. Сюжет про молоденькую девочку-диверсантку, заброшенную в партизанский край, в тыл к немцам, специально, чтоб ее поймали и казнили и чтоб гибель ее послужила патриотической пропаганде; сюжет, в котором переплетались и рифмовались «любовь-кровь» (а в моей голове еще вертелось и «морковь»), меня не впечатлил.
Но после фестиваля, на котором Аранович был награжден «Серебряным медведем», он позвонил мне, мы встретились на студии, и он снова стал рассказывать ту историю про девочку-партизанку. Он был увлекающим рассказчиком. И постепенно я тоже увлеклась этой историей. Собственно, ему от меня ничего не было нужно. Ну, разве сторонний взгляд. Ему нужен был кто-то, с кем спорить, на ком оттачивать будущую структуру, кто сразу скажет «бред!», а он вот возьмет—и разубедит.
В сценаристы он позвал Александра Житинского. Хотел, чтоб сценарий написал кто-то, у кого хватит чувства юмора облечь эту жуткую историю во вполне обыденную форму. Чтоб ужасная трагедия не «поперла» сразу. Это было крайне важно для Арановича, который все время твердил: «Случай-то, конечно, экстраординарный, но мировоззрение, из которого все выросло, было вполне распространенным. Почти естественным. Ну да: заведомо отправить на муки и смерть девочку, чтоб “раскрутить” потом историю ее гибели в прессе. Ну и что? Так надо! Подумаешь. Мало что ли у нас девчонок! Страна большая, не обеднеем...»
Позже я прочла сценарий. <…>
Трудно было поверить, что из этого получится что-то более значимое, чем латиноамериканское мыло.
Да, авторская изобретательность Житинского смогла увязать в этом лихом хороводе одни сюжетные концы с другими концами. Да, отличающее Арановича природное чувство достоверности обещало, что этот дикий сюжет получит качественную огранку и не будет слишком резать глаз. Но уж больно трудно было себе представить соединение подлинности фактур блокадного Ленинграда и разухабистой клюквы фабулы...
Аранович, в общем-то, рассчитывал всех удивить.
О главном он молчал. О том, что хочет делать эту работу как «кино в кино», «театр в театре». <…>
Но теперь Семён продолжает жить уже самостоятельно.
Без чьей-либо помощи и поддержки.
Фильмами своими. Которых у него никто не отнимет никогда.
Семён, дорогой, любимый, с днем рождения!
P.S. Сегодня, в день его 90-летия, я публикую тут фрагменты из нашей книги – мой текст и Юрин.
******
Ирина ПАВЛОВА
«Agnus dei»
О будущем фильме Арановича по сценарию Житинского я узнала в самолете, везущем группу российских кинематографистов на Берлинский кинофестиваль. Семен Аранович с картиной «Год собаки» участвовал в конкурсе. Он вытащил из «закромов» бутылку виски и начал рассказывать идею своей новой картины. Видно, она уже давно жгла его изнутри, распирала, и хотелось делиться ею с каждым, кто готов был слушать,—а я была готова. Идея показалась мне сумасшедшей, и я этого от собеседника скрывать не стала. Обидчивый и самолюбивый, Аранович, паче чаяния, не рассердился, продолжая убеждать меня в том, что история гениальная. Сюжет про молоденькую девочку-диверсантку, заброшенную в партизанский край, в тыл к немцам, специально, чтоб ее поймали и казнили и чтоб гибель ее послужила патриотической пропаганде; сюжет, в котором переплетались и рифмовались «любовь-кровь» (а в моей голове еще вертелось и «морковь»), меня не впечатлил.
Но после фестиваля, на котором Аранович был награжден «Серебряным медведем», он позвонил мне, мы встретились на студии, и он снова стал рассказывать ту историю про девочку-партизанку. Он был увлекающим рассказчиком. И постепенно я тоже увлеклась этой историей. Собственно, ему от меня ничего не было нужно. Ну, разве сторонний взгляд. Ему нужен был кто-то, с кем спорить, на ком оттачивать будущую структуру, кто сразу скажет «бред!», а он вот возьмет—и разубедит.
В сценаристы он позвал Александра Житинского. Хотел, чтоб сценарий написал кто-то, у кого хватит чувства юмора облечь эту жуткую историю во вполне обыденную форму. Чтоб ужасная трагедия не «поперла» сразу. Это было крайне важно для Арановича, который все время твердил: «Случай-то, конечно, экстраординарный, но мировоззрение, из которого все выросло, было вполне распространенным. Почти естественным. Ну да: заведомо отправить на муки и смерть девочку, чтоб “раскрутить” потом историю ее гибели в прессе. Ну и что? Так надо! Подумаешь. Мало что ли у нас девчонок! Страна большая, не обеднеем...»
Позже я прочла сценарий. <…>
Трудно было поверить, что из этого получится что-то более значимое, чем латиноамериканское мыло.
Да, авторская изобретательность Житинского смогла увязать в этом лихом хороводе одни сюжетные концы с другими концами. Да, отличающее Арановича природное чувство достоверности обещало, что этот дикий сюжет получит качественную огранку и не будет слишком резать глаз. Но уж больно трудно было себе представить соединение подлинности фактур блокадного Ленинграда и разухабистой клюквы фабулы...
Аранович, в общем-то, рассчитывал всех удивить.
О главном он молчал. О том, что хочет делать эту работу как «кино в кино», «театр в театре». <…>