Он успел отснять только треть необходимого материала. Но и по этому «немногому» уже можно было судить о том, какой энергетики кино могло бы получиться. Мне был показан вчерне смонтированный материал. Нас в зале было трое—Аранович со своим верным «оруженосцем» Тамарой Агаджанян (они, кажется, смотрели это уже раз в десятый) и я, для которой все было внове. В материале Арановича никогда никто не мог разобраться, кроме него самого. Что получилось бы в результате – эта тайна ушла с ним в могилу. Но ощущение, что там, в материале, все кровоточит и болит, было даже в этих 45 минутах экранного времени. В том, как смотрит на гранату девочка в каске. Совсем другая девочка, не из близнецов. Это она должна была стать героиней очерка Иваницкого. Но – нелепая случайность. И «героиню» теперь вызовут «со скамейки запасных», и это будет Вера. В том, как страшно кричит и бьется в руках вертухаев полковник Соболев – Олег Янковский, только что узнавший, что именно ЕГО девочка, его Ника села сейчас в самолет с десантниками. В том, как безнадежно и отрешенно староста Чалый ждет свершения своей участи – записанной равнодушной рукой сытого борзописца, которому никого и ничего не жаль...
А по городу, который снял Аранович, бродили странные тени, похожие на людей. А город был страшен – и прекрасен.
Это снималось в год 50-летия Победы, и фильм явно был не ко двору в момент юбилейных торжеств: слишком просто, слишком страшно...
Аранович не доснял этот фильм не потому, что заболел.
Скорее, заболел, когда с отчетливостью осознал, что никогда не доснимет. Этот фильм был его последней болью и последней любовью.
У каждого, кто в нем снимался, был шанс.
У одних – разорвать рамки приевшегося амплуа, у других – с блеском войти в большое кино. У третьих – вернуться в большое кино. Из маленького.
Не сложилось. У всех.
*****
Юрий ПАВЛОВ Юрий Павлов
«Несколько комментариев к фильму, которого уже никто не увидит».
Представить себе будущий фильм на основании сценария практически невозможно. В процессе съемок важную роль играет все: натура, воображение, случай. Актеры, которым удобнее существовать так, а не этак. Погода, которую не закажешь. Одно цепляется за другое, подчас радикально изменяя форму, а иногда и саму суть эпизода. Тогда и следующий эпизод будет другим, и начинается цепная реакция….
О том, каким мог бы стать фильм Семена Арановича «Agnus Dei», теперь можно только догадываться.
На правах участника съемок фильма попробую рассказать о том, что казалось мне в этой работе Арановича особенно важным.
Картина «Agnus Dei» делалась в год 50-летнего юбилея Победы. С официозной точки зрения, идея была совершенно бредовой: выпустить к юбилею фильм о том, как ради пропагандистских целей был сфальсифицирован подвиг и как человеческой жизнью были оплачены чьи-то идиотские амбиции.
К тому же и название «Агнец Божий» казалось мало подходящим для фильма о Блокаде.
Снимать блокадный Ленинград в современном Санкт-Петербурге – занятие трудоемкое и дорогостоящее. В конце ноября группа Арановича произвела выбор натуры, съемочных объектов, интерьеров, были утверждены основные исполнители.
В огромной комнате объединения «Кинодокумент» все было увешано фотографиями актеров в гриме персонажей, подчас совершенно неожиданными: Олег Басилашвили с «гитлеровскими» усиками, в каракулевой ушанке – гэбист Лежава, сестры Кутеповы в старомодных беличьих шубках, Александр Калягин – холеный официозный журналист, Олег Янковский в офицерской гэбэшной форме, Игорь Скляр в щегольском военном полушубке и еще много-много других фото.
Даже типажей для массовки отбирали и одевали с особой тщательностью: тот фильм, который задумал и начал снимать Аранович, требовал абсолютной, безусловной достоверности фактур.
Ждали только наступления зимы, а она все не наступала.

Снимать лютую блокадную зиму среди черной слякоти было невозможно, а время катастрофически уходило. Из Германии прислали кучу дорогостоящего спрея, имитирующего снег и иней. Администрация картины подружилась с городской снегоуборочной службой: весь собранный снег свозился на съемочную площадку Арановича, и «сражение» шло за каждый грузовик снега.
Решено было прежде всего отснять зимнюю натуру. Аранович упорно хотел снимать все городские эпизоды в узнаваемых местах исторического центра. Для него это было принципиально: город – памятник. Защищали не просто «крупный населенный пункт», защищали красоту, защищали культуру. Но именно эти места труднее всего было «гримировать» под блокадную зиму, под военную пору. Город, в общем-то, «сопротивлялся» как мог…
В первый съемочный день снимаем стреляющие зенитки на Стрелке Васильевского острова, прямо под Ростральными колоннами. Виртуоз монтажа, Аранович уже составил себе план стыковки кадров внутри эпизода. <…> Прямо накануне съемки Аранович заменил старуху мужчиной: мужчины в блокаду сдавали быстрее женщин. Деталь значимая.
Отбой воздушной тревоги, тишина. Тут словно Бог помог: прямо во время съемки и в самом деле пошел негустой медленный снег. Именно в Свечном нашли многоэтажный дом, «срезанный по сечению». В разрушенных квартирах в разбомбленном доме разбрасывали обломки мебели, старые игрушки, фотографии, сковородки и прочие предметы быта – следы жизни, покинувшей дом. По крупицам создавали облик блокадного Ленинграда.
В эпизоде у Смольного нужна была яркая деталь военного времени. Напрашивался стандартный ход: колонны портика Смольного, обложенные мешками с песком. Аранович от мешков отказался: куда более ёмким образом ему показались маскировочные сети, которыми декораторы и опутали всю съемочную площадку <…>.
Пожалуй, самыми тяжелыми были все сцены в деревне Синёво.
Большие сюжетные блоки – подготовка операции и приезд Иваницкого уже после казни Ники и освобождения деревни от немцев.
Эпизод был подробно и тщательно разработан. На одном пятачке, практически одновременно, разворачивалось несколько массовых сцен.
Эпизод начинался с крупного плана валявшегося на площади венского стула, у которого сидит умывающаяся кошка. Камера отъезжала, и в кадр попадала виселица. Аранович во что бы то ни стало хотел, чтобы была кошка, и непременно умывающаяся. Кошка, однако, сидеть между ножками стула категорически отказывалась. Пришлось принести молока, помазать ей мордочку сметаной…
Солдаты после боя ели кашу, привезенную полевой кухней. Кинооператор продолжал снимать, заставляя командира имитировать для съемки обстановку боя, в реальности давно закончившегося. Мертвая Ника лежала на тулупе. Деревенские женщины голосили над ней. Выводили старосту Чалого (Виктор Сухоруков), который кидался к телу Ники. Чалого начинали бить. В толпе женщин стояла и жена старосты (Зоя Буряк), которую тоже стали рвать на части.
Это было по-настоящему страшно – и во время съемок, и в материале. В ярости массовка была готова растерзать актеров всерьез. При всем при том соблюдалась некая мера условности, ибо это – «спектакль», «срежиссированный» Иваницким и Лежавой. Белый снег, красные кирпичные стены, арка, сквозь которую снимает все эти сцены народного гнева оператор, усугубляя жуткое ощущение театральности происходящего. Толпа была – и как античный хор, и как вакханки. Внутри эпизода возникал двойной смысл. <…>
...Вся зимняя натура была практически снята. Выстроены павильоны: квартира Иваницкого, квартира Ники и Веры. Группа была готова к переходу от натурных съемок в интерьеры.
Всё оборвалось в один миг.
Сразу связались в узел все проблемы. Кончились немецкие деньги. Не пришли российские. Арановича в миг свалила тяжелая болезнь. Он сам, на своих ногах ушел в больницу, а в Германию, на операцию, – уже на носилках.
Он вернулся через три месяца и продолжал говорить о фильме, готовился к новому съемочному этапу... Но как-то сразу стало ясно, что продолжения не будет. Кажется, он и сам это понимал, но не хотел признаваться в том, что понимает. Все уже было кончено: фильм умер, не родившись.

Остались лишь 45 минут смонтированного киноматериала.
Ровно треть картины, которой уже никто никогда не увидит.

Семен Аранович. Съемки «Agnus Dei».

КАЙДАНОВСКИЙ
Вот ему уже и 78.
Я по-настоящему любила и ценила только одну его роль – в «Сталкере».
Быть по-настоящему крупным актером и просто душкой-обаяшкой, на котором хорошо смотрится белогвардейский мундир с аксельбантами – разные вещи.
Так что когда нас познакомила Оля Наруцкая (которая, кажется, была знакома со всеми на свете!), я не придала этому знакомству особого значения: мало ли их, душек-обаяшек.
У меня в личном «сундучке регалий» хранились совсем другие «ордена»: там уже было несколько по-настоящему великих людей, которых я с незаслуженной гордостью могла называть своими друзьями.
После просмотра «Сталкера» я просто не могла дышать, а Юрка, который вообще никогда не придавал значения своим знакомствам со знаменитостями, в этот раз с лёгким оттенком зависти спросил: «Звонить-поздравлять будешь?».
Он еще пару-тройку раз на меня произвел огромное впечатление.
Когда я услышала, как он откликается на прозвище «Каин». У меня никогда не хватило духу его так назвать – разве что за глаза, чтобы продемонстрировать кому-то степень короткости этого знакомства.
Еще раз, когда во время Московского кинофестиваля, оказавшись у меня на дне рождения в ресторане Дома кино, он предложил в подарок «всё, что захочу». Я захотела, чтобы скрипач с гитаристом (кажется, цыгане), наяривавшие без передышки, заткнулись.
Он засмеялся: «Ну, этого я, боюсь, финансово не потяну!».
А потом, в 1994-м в Канне, где он был членом жюри. И какого жюри! С Клинтом Иствудом и Катрин Денёв в ролях сопредседателей!
Но он не пошёл на какую-то вечеринку жюри (о степени роскоши которой потом слагали легенды), а отправился с нашей съемочной группой 5 канала в ресторанчик на Рю Д`Антиб – пить вино, заедая его черными спагетти с морскими гадами...
Он вообще был чужд какой-то светскости.
Возможно, на момент нашего знакомства, а, возможно, и всегда был таким.
Когда Ольга нас познакомила, я рассказала ему любимую байку Коли Еременко про их бытность в армии, в «мосфильмовском» конногвардейском полку, когда дневальный нашёл у него под подушкой томик Пушкина, и ему решили всей казармой устроить тёмную, «чтоб не зазнавался шибко умный артист».
Свой рассказ Колюня всегда завершал словами: «Ну, мы пареньки были крепкие – вдвоем как-то отбились!».
Когда я произнесла эту фразу – Каин просто взвыл: «Да я сам уже практически отбился, Колян только в конце драки подоспел!».
Я тогда еще не знала, что Кайдановский – известный драчун и очень этим гордился, куда больше, чем своими кинематографическими успехами...
Но он мучительно, болезненно, трепетно относился к своей дебютной режиссерской картине «Простая смерть», по толстовской «Смерти Ивана Ильича».
Я этого не знала, а привычка рубить кому ни попадя «правду-матку в глаза» у меня в ту пору была. Хорошо, что Валера Приёмыхов меня про это предупредил сразу, потому что когда Кайдановский спросил меня, видела ли я картину, я, ответив утвердительно, сразу начала «переводить стрелки и вешать лапшу» – про толстовскую вещь, её жестокость и своевременность, про супругов Суриковых и т. д., – и до вопроса «И как тебе?» дело, слава Богу, не дошло.
Не то быть бы худу.
... После его смерти я для статьи о нём пересмотрела большинство его фильмов. Ожидая, что меня, как и прежде, потрясёт только роль Сталкера, а что всё остальное пройдёт по разряду «миленько».
Я и сама от себя не ожидала, что у меня вдруг начнет перехватывать горло практически от каждой его работы – от точности и тонкости рисунка, от нервности, от филигранности деталей...
Я задавала сама себе вопрос: «Павлова, где были твои глаза раньше?» – и честно отвечала себе: неуспех (с моей точки зрения) фильмов убивал в моих глазах и отдельно взятые актерские работы...
Или вместе с ним снимался громадный, гениальный артист (ну, к примеру, Олег Борисов в «Гиперболоиде» или Шакуров в «Спасателе»), рядом с гением которого просто всё меркло...
Но ведь и в «Сталкере» рядом с ним были абсолютно гениальные Солоницын и Гринько, да и в «Своём среди чужих» – гениальный Богатырёв, – и ведь не заслонили же они его собой там?
И всё же не могу назвать его удачливым в профессии актером.

Да, много снимался (в основном, в фильмах «второго эшелона»); да, был популярен и любим барышнями, да, ротмистр Лемке и Сталкер дали мощный толчок карьере, но сам он, слишком умный для артиста, понимал – что популярность и значимость в профессии – далеко не одно и то же.
Кому-то другому всей этой актерской «повидлы» было бы вполне достаточно. Но не ему.
Он, в сущности, и сам считал себя неудачником.
Возможно, он и в режиссуру подался из-за этого. Не знаю, не спрашивала.
Но и с режиссурой как-то не задалось...
А вот сейчас, когда ему всего-то 78, и когда его давно уже нет на свете, я думаю: а кого из «удачливых» и полностью себя реализовавших актеров его поколения сегодня помнят, как помнят его?
И это, как мне кажется, и есть ответ на вопрос, каким он был актером...