Мы продолжаем: заброшенный сад камней

Сегодня и навсегда в течение месяца — открытие краудфандинга на издание новых книг, ненавистных и обожаемых.

· Любовь Баркова, «Все существуют и всё существует»
(с предисловием Анны Родионовой)

Редактор — Михаил Бордуновский

***

между альвеолами
мы проложили
спрессовье имён.

плотным-плотно‌
сымёнье
на прочной диафрагме —
там и несу его.

<...>

· Зухра Яникова, «Горгона Медуза»

Редактор — Владимир Кошелев

<...>

Вот здесь у тебя и возникает противоречие, если бы видео не было ФЕЙКОМ, то все бы мы уже окаменели, потому что через камеру эффект такой же, как и в жизни. Если ты говоришь, что у змей такие же глаза, то и работают они так же, а именно — превращают смотрящих в камень. Ты камень сейчас? А, может, я камень? А, может, миллионы людей с ютуба? Здесь у тебя не может быть контраргументов совсем. Все живы.

·

Молча отдать последнее: https://planeta.ru/campaigns/barkova-yanikova

В Spectate вышла моя рецензия на «Знаки препинания». Эта выставка укоренена в текстуальности, в речи и ее отсутствии; неудивительно — проект родился из практик совместного чтения и обсуждения книг. Письмо превратилось в игру: каждый визуальный объект тянул за собой теоретическое, оставалось все сшить, избегая упрощения, создать что-то, что бы рассыпа́лось при пристальном вчитывании.


Объекты выставки много, интенсивно и плотно говорят, в момент взаимодействия нам остается только усваивать их нарративы. Но стоит отойти в белые промежутки, отделяющие работы друг от друга, как начинается молчаливое обдумывание, затем — неуверенные перешептывания, из которых вырастает речь: кураторский текст, зрительская рецепция, в конце концов — эта рецензия. Этот недолгий момент запинки, передышки во время дистанцирования от работ структурирует весь проект, делает его возможным и дает место для рождения новой речи. После небольшой паузы пространство вновь заполняется разговорами, перекрикивая голос матери, прорывающийся из зеркального купола.


Прочесть можно здесь. Спасибо Кате Киселевой за приглашение и Анастасии Хаустовой за публикацию.

климатрон, механика жидких тел*

посв. С.С.

(I'm discovering God
and she is paper-thin)
astronaut, sir sly


«выпори ад, чудовище космоса! поднеси мне стекла, оскопи всех сестер; я буду пить тебя каждый день. я стану графоманкой либидиозного озера. эта планета не умеет быть домом, но верность земле завораживает: вот бы размазать гумус по лицу. сточить зубы о всё, что становится камнем...»


*«Механика жидких тел», Люс Иригарей


_____
хор стриженных барашков это письмо дружбы, целиком — в комментариях

Где-то два года назад нашла у бабушки «Нигилистку» Софьи Ковалевской, которую все знают как математикессу, а она еще и крутая писательница. Почему-то я помню этот роман с 14 лет, но прочла только сейчас и решила писать кандидатскую про политический субъект в женской литературе XIX-XX вв. Про всех — начиная с нигилисток и народоволок (тут еще предстоит разбор терминов, наблюдаю вольное обращение с ними как с синонимами), продолжая революционерками и террористками и заканчивая одиозной фигурой Александры Коллонтай, куда без нее.

Сейчас начитываю прозу шестидесятниц, писавших не меньше Герцена-Чернышевского-Тургенева и т.д.. Проблема не в количестве текстов, а в том, что их сложно найти. Большинство книг нет в открытом доступе, что-то я покупала на авито и искала в библиотеках. Некоторые как напечатали в «Современнике» в 1860-х, так и не переиздавали — сижу и разбираю сканы на дореволюционном. Отдельный прикол: романа Людмилы Ожигиной в интернете нет, зато каждая первая ссылка в гугле — рецензия на него Салтыкова-Щедрина.

Помимо Ковалевской в диссер пойдет Надежда Хвощинская. У нее я читала «Большую медведицу» про Катерину — дочь управляющего из палаты госимущества. Девушка работает с отцом, почти каждый день разрешает земельные споры крестьян и несправедливое отношение дворянства, берет шитье на заказ, что не статусно для ее общественного положения, а еще читает, например, вот такую книгу («не русскую и не роман»):

«...о благодатном будущем, возможном, если полюбить его всем сердцем, если сообща, всеми силами, — не стремиться только, — но прикладывать к нему руки. В книге было много и печального. Она указывала на многих виноватых и еще прямее доказывала, что всякий, упрямо глядя в одну свою сторону, ограниченно заботясь только о себе, прежде всего виноват перед самим собою тем, что лишает себя высшего наслаждения  —  делиться, высшего блага  —  жить с людьми заодно, высшей чести  —  быть полезным».

«Капитал» к тому времени не вышел, поэтому я думала — Фурье, но мне подсказали, что это может быть Прудон или Сен-Симон. Короче, эта малышка встречает чела, женившегося по расчету и купившего для своей супруги имение (вот комментарий Катерины: «Для меня любопытна женщина, которая покупает людей для удовольствия»). Он, разумеется, влюбляется, и тут происходит очень интересный поворот в традиции шестидесятнической прозы. В «Что делать?» основным субъектом знания о несправедливом устройстве жизни и изменений является Лопухов. В «Нигилистке» получше — под конец романа дворянка Вера выходит замуж за политзаключенного, чтобы ему облегчили условия содержания, но изначально о всех «новых идеях» ей рассказывает сосланный сосед, который приносит литературу (это Ковалевская явно берет из воспоминаний о детстве, когда пишет, как ее сестра Анна соблазняла семинариста, чтобы тот носил ей книжки). Вернемся к Хвощинской: у нее происходит переворот патерналистского тропа «хождение в народ к женщинам»: именно героиня, а не герой обладает агентностью: и крепостным помогает, и дворян и других свободных людей образовывает.

Меня особенно интригует критика патернализма шестидесятников, потому что ее мы видим именно в произведениях, написанных женщинами. Вот, например, как Авдотья Панаева (опять: о ней знают как о любовнице Некрасова или по ее воспоминаниям, а она писала художку) высмеивает этот троп в романе «Женская доля». Панаева вводит персонажа, который якобы поддерживает эмансипацию:

«...мы [мужчины] уже настолько развиты, настолько уважаем женщин, что из своих жен не делаем рабынь или игрушку, а смотрим на женщину как на разумное существо, равное нам. Разумеется, назначение женщины — любовь, наше же, более суровое — карать пороки и направлять массу к развитию духовных начал в ней. Я спешу скорее вызвать ее из пошлой среды, в которой она родилась...»

Эти строки герой пишет своему другу, оповещая о том, что женился. К письму приложена записка следующего содержания: я не могу поступать с женщинами плохо, поэтому передай Кате (видимо, брошенная им любовница, вероятно, из крестьянок или ниже его сословием) от меня денег.

Конечно, можно сказать: это же XIX век, чего это я придираюсь. Но, во-первых, их же современницы оч хорошо понимали всю дичь образования женщин мужчинами и, как мы видим, сами же это критиковали. Во-вторых, интересен паттерн сравнения хождения в народ и хождения к женщинам (потому я прицельно выбираю не просто женское письмо, а политизированное). И в третьих — ну, это просто очень современная штука. Слова героя из «Женской доли» мне напоминают тиктоки про male feminist, читаю и хохочу каждый раз.


на скрине — цитата из «женской доли» панаевой

Завтра вечером покажу и расскажу о «Небесных созданиях» в рамках онлайн-киноклуба «девичество это спектр».

Кажется, этот фильм можно разбирать бесконечно, то и дело меняя фокализацию — через фантазию о матереубийстве, посредством классового анализа (профессорка Дженифер Хендриксон, писавшая о нем как о феминистком хорроре, говорит, что привязанность Полин к Джульет неотделима от class envy), ретроспективно, опираясь на культурный пласт femcel/female rage эстетик, через критику репрезентации женского безумия (здесь, разумеется, не обошлось без патологизации сексуальности), через пространства белой субурбии, вписывающие это кино в жанр о (само)убийствах белых девочек и женщин («Дурная кровь», «Девственницы-самоубийцы» и т.д.) и еще много как.

На встрече я все же хочу поговорить о роли письма и воображения. Пересматривая вчера фильм, я следила за тем, как эволюционирует идентификация Полин и Джульет с персонаж:ками фэнтези, которое они пишут. Меняется гендер, социальный статус и поведение, главные герои пропадают, второстепенные выходят на первый план, сюжет прыгает, множественные убийства сменяются сексуальными сценами и оргиями. Все это приправлено повторяющейся мыслью о том, что доступ в пространство письма имеют только избранные — в их число, помимо самих героинь, входят гении (музыканты, актеры и прочие люди искусства), таков критерий исключительности. Интересное происходит и с взаимным проникновением литературы в реальность: сначала письмо представляется эмансипаторной практикой, местами — субверсивной, но финал, как часто бывает, проблематизирует такое прочтение. Еще думаю, для анализа хорошо бы посмотреть на дихотомию ангела/монстра, о которой пишут Гилберт и Губар в «Madwoman in the Attic», и, возможно, даже оспорить их оспаривание концепта Гарольда Блума о anxiety of influence в женском письме — в конце концов, сестринство в «Небесных созданиях» вовсе не противоречит матрициду.

___
11 августа, 20:00 по мск
регистрация в сообщениях под постом у «девичества»