Есть два достижения, к которым снова и снова возвращаются российские граждане в поисках опоры в прошлом и российские лидеры в поисках источника легитимности в настоящем - победа над нацизмом и первый полет в космос.

На второй месяц новой победы над нацизмом на космодроме «Восточный» нам обещано новое покорение космоса.

Привлекательность обоих достижений для власти в том, что они перекрывают своей значительностью ключевое для российского сознания требование справедливости, ведь космос, как и победа, один на всех.

Повторить и то, и другое невозможно (сам надрывный лозунг «можем повторить» как раз и родился из невозможности повторения), но можно сымитировать. Имитационные достижения, однако, рождают имитационную опору и имитационную легитимность.

Разговор на обломках https://youtu.be/sczScUJtUJ4

Я встречался с крейсером «Москва» в первой половине девяностых когда студентом ездил на античные практики в Херсонес. Мой друг и одногруппник, сам севастополец, показывал мне главный корабль черноморского флота со смесью гордости и доброго снисхождения, мол, корабль уже не самый новый, и строился долго, но все-таки внушительный и по-своему красивый.

Первое, что поразило меня в новостях о крейсере «Москва», что тридцать лет спустя он по прежнему был флагманом южного российского флота. Корабль, заложенный за четыре года до московской олимпиады и спущенный на воду при живом Брежневе. Корабли, конечно, не легковые машины, но со стороны это выглядит, как во Вторую мировую идти на крейсере «Варяг».

Главная причина военных и политических неудач России на украинском направлении в том, что по мнению российского руководства, огромного числа граждан и обслуживающей их связку медийной и вузовской номенклатуры Россия —  настоящая, а Украина — не настоящая, первая существует в действительности, вторая — понарошку, и просто руки не доходили рассеять обман. Да он и сам, по мнению так верящих, должен рассеяться от приближения реальности. Самоуверенность массовой России в отношении Украины держится не на том, что у России больше самолетов и ракет, денег и людей, а на этой странной вере в собственное существование и чужое несуществование.

Но каждый раз, когда руки протягиваются рассеять обман, они во что-то там упираются, и это злит еще больше: что такое, откуда это, там же ничего не должно быть. И отсюда тяга именно к разрушению, а не просто к нейтрализации: ведь это другое, которого мы не признаем, его надо убрать, чтоб да-да, а нет-нет, а не вот это да вместо нет и наоборот. Отсюда и вера, что на самом деле то, во что раз за разом упирается Москва — никакая не Украина (которой нет), а Австрия, Германия, кайзер, НАТО, Америка.

У этой странной веры много корней. Это и искаженная москвоцентричная картина восточноевропейского средневековья и нового времени, где Киев —  предтеча Москвы, чья задача проложить путь и возвестить приход истинного русского государства. Эту картину создавали придворные публицисты и историки (в том числе хорошие, и даже украинские) под нужды формирующегося российского государства с 17 и особенно с 18 века. Эта картина, попав в школьные учебники и бульварную историческую литературу, которую почитывает российский пенсионер ( к сожалению иногда в рабочее время) вульгаризировалась и упростилась до «Россия есть и всегда была, а Украины нет и никогда не было». Это и в целом очень государствоцентричная картина истории, где по-настоящему существуют только те народы, у которых всегда было и есть свое государство, а остальные едва видны на просвет. Ну и что, что в эту картину не вписываются греки древних и новые, венгры, евреи (в том числе библейский времен, это у них нет влияния?), армяне, грузины, поляки, индийцы, да и сами русские. И весь этот разговор, что Украину придумал Ленин без ответа на вопрос, зачем он её придумал, и почему именно её и именно там, а не государство Урарту или Ассирию на Урале. Ну и если Украина реальна, пришлось бы признать, что московской советской империей всю вторую половину 20 века управляли украинцы, а ставропольский русский её упустил сквозь пальцы.

Эта картина неравноценного существования других народов легко накладывается на презумпцию неравноценного существования других вообще — тот стихийный онтологический эгоизм, который здесь встречается сплошь и рядом и ошибочно принимается за силу, а его отсутствие за слабость. Я однажды описал его по поводу русской езды по дорогам (которая, кстати, в последние годы стала исправляться). Это отрицание равнозначности чужого существования, основанное буквально на физиологическом понимании бытия. Это когда человек никак не может взять в толк, как это другой существует в том же самом смысле, как и я сам. Я существую взаправду, другие – как бы понарошку. Они не такие же настоящие. Я-то могу ущипнуть себя за руку, за ногу – и мне больно. А что другим тоже, знать про это ничего не хочу. Отсюда это одновременное отрицание равнозначности чужого существования и низкий порог перед тем, чтобы причинить другому страдание: ведь он же не существует в том же смысле, как я. В нашем случае это относится и к Украине как целому и отдельным украинкам и украинцам, у командиров проявляется в их отношении к солдатам, у пропагандистов в отношении к аудитории, у работодателей к работникам, у правителей в отношении к гражданам. (Продолжение в следующем посте)

(Начало в предыдущем посте) И у граждан в отношении к себе самим. Понижение чужого онтологического статуса отраженным образом понижает собственный, который трактуется в фаталистическом ключе — что намеренное и тщательное избегание смерти — это грех, вызов высшим силам, этим не надо заниматься, ведь все в руках божьих и чему быть, тому не миновать. Это мы хорошо видели в пандемию. Поэтому можно пьяным сесть за руль и поехать за догоном, или завербоваться на войну, где бог не выдаст и свинья не съест, а если выдаст, так от судьбы не уйдешь. Погибнуть при обгоне ночью на повороте, в непонятном бою, на стройке без страховки, в эпидемии, в драке, — это обычная человеческая судьба, которую не надо предотвращать. Способность умереть и причинить смерть как мера реальности.

То, как в России смотрят на Украину, похоже на то, как в России смотрят на Запад. Западное трепетание над жизнью — по крайней мере своей и похожей на свою — воспринимается как слабость. Отсутствие пренебрежения смертью — как свидетельство упадка и недостаточной полновесности бытия. Ведь готовность к смерти идет у нас за критерий подлинности существования. То есть не только Украина, но и Запад существует неравноценно, не в том же смысле, в каком готовая на смерть Россия. Поразительным образом Россия, которая с самоубийственной настойчивостью добивается равенства с Западом, делает это с позиции превосходства, и уже считает себя выше и сильнее Запада. И это может привести к тем же ошибкам в отношении Запада к каким привело в отношении Украины.

1/ Для российских государственных спикеров и пропагандистов нет хорошей версии гибели флагманского крейсера «Москва», одна тут хуже другой.

2/ Если это успех украинских вооруженных сил, это военное поражение на море, подобного которому Россия не знала со времен русско-японской войны сто лет назад, да и тогда «Варяг» был добровольно затоплен экипажем.

3/ Если крейсер погиб по вине экипажа, такая степень хаоса и разгильдяйства на флагманском корабле несовместима с представлениями о эффективности армии и её способности к победам.

4/ От того, какая интерпретация будет выбрана зависит ближайшее будущее российско-украинских переговоров.

5/ Если решат, что корабль потоплен украинцами, возобновление переговоров в ближайшее время невозможно, так как в этом случае оно будет выглядеть как следствие крупной военной неудачи. Переговоры о мире тут будут окрашены в тона компромисса, даже просьбы о пощаде.

6/ Если решат, что крейсер погиб в результате разгильдяйства, возобновление переговоров в обозримом будущем возможно.

7/ В любом случае перед переговорами Россия теперь будет пытаться совершить что-то грозное, предьявить какую-то военную победу, чтобы попытаться вернуться себе позицию силы, утраченную с гибелью «Москвы» и компенсировать символический урон.

8/ Это нечто не может быть просто бомбардировкой жилых или деловых кварталов, такое и какие-нибудь боевики-исламисты умеют, для армии это преступление, а не победа. Правда этот порог уже перейден, а побед без гражданских жертв и разрушений похоже взять уже неоткуда. Но все-таки ответ на гибель боевого корабля в виде уничтожения гражданских объектов не будет символически равным, ухудшит, а не улучшит образ армии, потерявшей флагманский крейсер.

9/ Парадоксальным образом, партия войны в России заинтересована в том, чтобы «Москва», пусть неофициально, считалась боевой потерей, за которую надо мстить, а партия переговоров, чтобы она считалась жертвой халатности. Выбор основной версии происходит прямо сейчас.

Распятый и воскресший Христос не был с оккупационной властью вечно воюющей империи, но не был, в расхожем смысле слова, и против нее вместе с национальным сопротивлением. Это не значит, что он был выше всего этого. Он выше этого противопоставления в ином смысле с его взглядом из вечнсоти на каждого отдельного человека, чьи поступки существуют не друг за другом, а все сразу в виде целой судьбы.

Христианство говорит о том, что Бог спасает не народы, не государства и нации, не носителей языков и культур, не паству той или иной церкви или последователей правильной религии, а исключительно отдельного человека, который может хоть в самый последний момент успеть стать не тем, чем является сейчас. Церковь коллективна, но суд и спасение индивидуальны, смерть и воскресение индивидуальны.

Разговор о случайности священной истории и её альтернативном ходе еще менее осмыслен, чем об альтернативах истории человеческой. Присутствие творца внутри времени, его смерть и воскресение вряд ли случайно произошли в несвободной, но сравнительно мирной стране. Уже тем, что выбрал для воплощения это сравнительно мирное время, Бог не благословил войну. Вряд ли суть послания изменилась бы, если бы жизнь творца внутри своего творения совпала бы и с временем, когда легионеры Тита жгли Иерусалим. Но и тогда, как и всегда, Христос был бы с умирающими, потому что только вместе с ними можно победить смерть. ХВ. Христос воскрес.

Кусочек про французские выборы из пятничного разговора, который весь тут https://www.youtube.com/watch?v=i0uNWGDSTVA

«Французский избиратель не хочет, чтобы его президент был другом Владимира Путина»: Александр Баунов об отношении кандидатов в президенты Франции к конфликту на Украине

Раннее Эмманюэль Макрон назвал спецоперацию на Украине «плодом духа мести», а также заявил, что собирается дальше поддерживать контакт с Владимиром Путиным, поскольку это является его долгом. Тем временем Марин Ле Пен сообщила, что не испытывает «особого восхищения» в отношение Зеленского, а в течение следующих лет ставит целью воссоединение Европы и России.

Как французские избиратели влияют на риторику кандидатов? В чем соревнуются Макрон и Ле Пен? Стоит ли говорить о поддержке политическими деятелями Украины? В программе «Что это было» обсудили с экспертом Фонда Карнеги Александром Бауновым

Новый для меня термин «хрюканина» ознаменовал видимую часть раскола элит (и групп граждан) на радикальных и умеренных, и одновременно вполне точно обозначил ту радикализацию официального языка, которую мы наблюдаем — эту гонку на остервенение, эти веселые старты оголтелости, задача которых связать всех не повязанных или недостаточно повязанных кровью (то есть непосредственным участием в принятии и реализации силовых решений) пактом слова — втянуть как можно больше людей в радикализацию высказывания.

Именно эту задачу, в частности, выполняют ведущие и большинство гостей в студиях государственных СМИ, когда день за днем повышают тон, громкость и резкость. На их фоне чиновниками некомфортно оставаться умеренными. Умеренность, спокойствие, попытка не втягиваться в хрюканину начинается выглядеть как попытка оставить дверь приоткрытой, сбежать с черного хода, уклониться, быть святее других: почему это он не хрюкает? Задача информационной номенклатуры — радикализовать обычную номенклатуру.

Испытываешь некоторую благодарность и уважение к тем официальным лицам, которые сохраняют человеческий язык, хотя бы бюрократический жаргон. Даже это стало рискованным, как ровный почерк в школе, где от всех вдруг стали требовать, чтобы страница была закалякана беспорядочными линиями.

Эта навязанная сверху речевая радикализация и умножает количество хрюканины, превращая в нее не только телепередачи, но и пресс-конференции, соцсети высоко и не очень поставленных спикеров, официальные заявления, статьи, концерты, а на подходе такие же книги, фильмы и спектакли. Даже балет-хрюкаинину уже нельзя исключить.

Так вышло, что 24 февраля я был в Казахстане, на запланированной задолго до этого лекции. Утром, узнав новости, думал было не лететь. Но там уже были билет, гостиница, и зал. Это "Школа аналитики" связанная с тамошним Сенатом, ну и нельзя было не ехать, да и хорошо в мирном-то городе было оказаться, и слушатели были терпеливы и, говорят, даже телефона никто не достал, я-то не всматривался. А только теперь повесили видео в Ютюбе. Спасибо за приглашение главе Сената Маулену Ашимбаев и за всяческую практическую помощь Жанне Тулиндиновой

Там долгий гносеологический разговор, не про войны, а про мышление и про тексты, а в нем как-то сами собой возникли пелевинские мотивы, они же платоновские и прочие. Тут обе части
https://youtu.be/BxKnS3sShZo и https://youtu.be/TU7_Buo1yik

Судя по тому, что даже архивный сайт Carnegie.ru не открывается, к нему перестали пускать трафик. Бояться остановленного сайта вроде бы нечего, скорее решение механическое. Но это механическое решение принято в рамках общего потока по переписыванию даже не прошлого, а настоящего собственной страны. Не было тридцать лет в центре Москвы, из них 22 при самом Путине, американского, но при этом и русского интеллектуального учреждения, не приходили туда и не считали там престижным публиковаться, среди прочих, представители системной внешнеполитической и экономической мысли, члены РСМД или Валдая, эксперты с опытом работы в министерствах и ведомствах, парламенте и госкомпаниях.

Не может же быть такого, чтобы они буквально вчера публиковались на одной площадке с иностранцами, разными сомнительными либералами и даже, прости господи, иностранными агентами, выступали за мир и даже сотрудничество, и не только публиковались, приходили на подкасты и круглые столы.

Не могло же быть такой российско-американской площадки всего-то два года назад, да что года, и трех месяцев не прошло. Не может быть ничего российско-американского, а значит и не могло быть, Океания всегда воевала с Остазией, и казаки у Репина — кубанские, и пишут письмо римскому папе. Надеюсь, американские или европейские (а может, чем султан не шутит, индийские или китайские коллеги по Карнеги) восстановят архив, чтобы труд не пропал, и помнили, что бывает.

В "Осторожно, новости" про три источника, три задачи, три аудитории безрассудных угроз атомной войны, активно исходящих в последнее время от постсоветского информ- и политбюро https://www.youtube.com/watch?v=KC7Uvca8GwQ

«Понятно, в чем главное отличие той памяти о победе, которая была в 1970-е и 1980-е, которая начала менять свой характер в 1990-е и окончательно изменила его в новом веке. В послевоенном Советском Союзе память о войне была памятью народа-победителя о собственной победе. Соответственно, в этой памяти не было никаких комплексов неполноценности и никаких «веймарских синдромов»…

Начиная с 1990-х годов у российского народа стал формироваться комплекс побежденной стороны. Таким образом, носителем памяти о победе в Великой Отечественной войне стал народ, который ощущал себя проигравшим и чуть ли не захваченным. Возникло то напряжение, которого не было раньше, хотя в позднесоветское время люди уже говорили: «Что же мы, победители, живем хуже, чем побежденные?»…

Я очень люблю вывешивать в соцсетях на День Победы фотографию своей бабушки на ступенях здания парламента в Вене (тогда это был не парламент, а здание Рейхсгау), где она была в черном, почти вечернем платье и в туфельках на каблучке. Ее офицеры-однополчане, женщины и мужчины, на этой фотографии в форме, а она сразу же переоделась. День Победы был ровно про это: можно снять военную форму и наконец-то надеть условное шанелевское платье и туфли на каблуке. В 2000-е для многих в России День Победы постепенно стал про то, что нужно снять с себя гражданскую одежду и переоблачиться в военную форму. Почему? Потому что мы теперь не победители, а еще и побежденные. А раз мы бывшие победители, а не нынешние, что остается делать? Нужно надевать форму и идти драться за неясно кем отобранную победу….

Это будет сложный день. Такой же сложный, каким для думающих и переживающих христиан был в этом году праздник Пасхи. Сложно праздновать Воскресение и жизнь, когда вокруг разрушение и смерть. Тем не менее праздник Пасхи был отпразднован, в том числе и этими людьми. Ровно так же будет отпразднован и День Победы». 

Это три маленьких кусочка из довольно большого разговора разных собеседников с Медузой о том, как меняется отношение к победе и войне https://bit.ly/37tEYXr. И, разумеется, с праздником!

Когда министр, считавшийся грамотным дипломатом, сообщает на ассамблее СВОП, что Запад объявил России тотальную гибридную войну, что среди антироссийских мер есть прямой грабеж, что в самые мрачные времен холодной войны Россия не припомнит, а внешнеполитические мудрецы кивают в ответ, они там точно ничего не пропускают?

Всегда казалось, что хотя бы самая обычная, общечеловеческая память является предпосылкой внешнеполитической мудрости — ну там запомнить ряд из двух, трех, пяти чисел, картинок, событий. Взял и объявил? Пришел и ограбил? А что раньше терпел? Всегда же небось хотелось. Может что-то случилось? Затесалось ненароком между 3 и 5, может произошло между кружочком и треугольничком какое событие, может, между «соль» и «си» «ля» какое-то прозвучало?

Только насчет «не припомнит» согласимся. Похоже, уже ничего не припомнит. Вернее, что захочет, то припомнит, а что не захочет, того и не было. Ну и что то же ждет всех, кто проводит самостоятельную внешнюю политику — хороший тезис. А какую, спрашивается, Россия проводила три месяца назад, раз ничего подобного с ней за всю историю, какую удается припомнить, не случалось? Как следует из тезиса, недостаточно самостоятельную. А самостоятельная вот только сейчас и началась. И, видимо, это не предел самостоятельности. Ведь если все, что угодно, называть политикой, предела у нее нет.

В Москве собрался первый после начала вторжения в Украину саммит российского военного блока ОДКБ, заявления в поддержку действий России в Украине ожидаемо не прозвучало, достичь его бы нереально. Факт пребывания в ОДКБ уже делает государства союзниками, и Москве пока этого достаточно … Страны ОДКБ, хоть и испытывают беспокойство, видя, что российская власть ведёт себя не вполне рационально и является опасным соседом, понимают, что Россия – опасный сосед прежде всего не для них, а для тех, кто не хочет входить в ее интеграционные проекты. Ведь Украина пострадала именно потому, что она не союзник и не хотела стать союзником, а хотела быть союзником совершенно других сил — «другом моего врага».

Вот для таких РФ является источником угрозы. Москве ведь самой нужно показать, что есть разница между статусом противника и статусом союзника, поэтому понятно, что на союзников она нападать не будет. Хотя бы для того, чтобы продемонстрировать всем остальным, что быть союзником России – безопасно, а вот противником —ровно наоборот. 

Может ли случиться так, что Россия использовать разрывы украинских снарядов в Брянской и Белгородской областях, якобы из Украины, чтобы привлечь страны ОДКБ к каким-то активным военным действиям? Ведь это можно трактовать, как угрозу безопасности одной стран-членов ОДКБ. Это тяжёлый вопрос для Путина. И ответ на него скорее отрицательный. Это как с мобилизацией: когда вы объявляете мобилизацию, вы показываете, что у вашей профессиональной армии недостаточно сил, и вам приходится забирать гражданских на войну. Это не очень хороший сигнал всем остальным. Тоже самое в отношении членов ОДКБ: можно мобилизовать союзников, но это будет плохой  сигнал — значит России не хватает своей армии. Кроме того, Россия в этом союзе очевидно собиралась выступать и воспринималась как экспортер безопасности и военной силы, а не наоборот. Если наоборот — союз теряет смысл…

Главная озабоченность в странах ЕврАзЭс и ОДКБ сейчас – это не угроза нападения России, а вторичные санкции со стороны Запада, когда вы находитесь в одной экономической лодке со страной, которая является участником экономической войны. Здесь им нужно найти какой-то путь, чтобы и не потерять российский рынок, и при этом не попасть под санкции. Конечно, Россия заинтересована в том, чтобы у неё были дополнительные каналы для импорта, и чтобы союзники не разбежались.

Но есть момент, который может быть предметом тревоги для союзников, – России в каком-то смысле выгодно, если бы они попали под санкции. Есть такая развилка для Москвы, где определенная выгода существует при обоих исходах. Если союзники не под санкциями, они спокойнее себя чувствуют и их можно использовать как источники неофициального импорта или посредников для инвестиций. А с другой стороны, если они попадут под санкции, то это сработает на сплочение союзников вокруг России — как это произошло с белорусским режимом. Именно поэтому они не торопятся с санкциям против формальных союзников России. 

По мотивам разговоров с казахстанскими коллегами написал набросал несколько тезисов и оформил их в комментарий для Коммерсанта, который в трудных условиях остается тем, что можно считать настоящей прессой https://www.kommersant.ru/doc/5355209?from=author_2

Главный русский вопрос теперь не «кто виноват?», и не «что делать?», и даже не «ты меня уважаешь?», а «на хуя?».

А еще бывает так: русский — хороший, а человек — говно

https://www.youtube.com/watch?v=ik1punWW9AE Вчера, звук плохой, но вопросы хорошие

Все случайно увиденные обрывки государственных репортажей из занятых украинских мест выглядят одинаково абсурдно. Репортеры в касках и бронежилетах ползают по развалинам, которые произвели их собственные войска, и ищут следы нацистов, при которых никаких развалин тут не было. Вопросом, откуда взялись развалины, они не задаются, только ищут следы антисанитарии (типично нацистской, ага), фляжечки, татуировочки, каракули, значки, марки и монетки. Настоящим победителям настоящих нацистов ничего такого искать не приходилось — они находили лагеря смерти, разбомбленные города, миллионы угнанных в плен рабов и рвы, заполненные телами невинных жертв. Доказательства нацизма, построенные на каракулях и монетках, рядом с этим не выглядят реальными — в отличие от развалин.