Да, жидов оттого и колотят, что они — бабы: как русские мужики своих баб. Жиды — не они, а оне. Лапсердаки их суть бабьи капоты: а на такого кулак сам лезет. Сказано — «будешь биен», «язвлен будешь». Тут — не экономика, а мистика; и жиды почти притворяются, что сердятся на это.
(выпустил из коррект. «Уед.»)

«Разврат» есть слово, которому нет соответствующего предмета. Им обозначена груда явлений, которых человечество не могло понять. В дурной час ему приснился дурной сон, будто все эти явления, — на самом деле подобные грибам, водорослям и корням в природе, — суть «дурные» уже как «скрываемые» (мысль младенца Соловьёва в «Оправдании добра»); и оно занесло их сюда, без дальних счетов и всякого разумения.
(Эйдкунен—Берлин, вагон)

Раза три в жизни я наблюдал (издали, не вблизи) или слышал рассказ о матерях, сводничающих своих замужних дочерей. Точно они бросают стадо к... на неё как с... Никогда не «прилаживают к одному», не стараются устроить «уют», хотя бы на почве измены.
Вся картина какого-то «поля» и «рысканья». Удивительно.
Ещё поразительнее, что таких жён, всё зная о них, глубоко любят их мужья. Плачут и любят. Любят до обожания. А жёны, как и тёщи, питают почти отвращение к несчастному мужу. Тут ещё большая метафизика. Между прочим, такова была знаменитая Фаустина senior, жена Антонина Благочестивого. Она сходилась даже с простолюдинами. А муж, когда она умерла, воздал ей божеские почести (divinatio) и воздвиг её имени, чести и благочестию — храм.
На монетах лицо её — властительное, гордое. На темени она несёт маленькую жемчужную корону (клубочком). По-видимому, хороша собой, во всяком случае «видная». Лицо Антонина Пия — нежное, «задумчивое», отчётливо женственное.
Он — родоначальник добродетели и философии.
Я знавал двух славянофилов, испытавших эту судьбу. Комично, что один из них водил своего старшего сына (конечно, не от себя) смотреть памятник Минина и Пожарского и всё объяснял ему «русскую историю».
(на представлении переводной пьесы на эту тему;
пер. Е. А. Егорова)

Всё это тянется как резинка и никакого индивидуального интереса. Только наблюдаешь общие законы (проститутки).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Мы — мостовая. Каких же надписей ты на нас ищешь?
(о проституции; еду в Киев, Столыпина)

Несмотря на важность проституции, однако в каком-то отношении, мне не ясном, — они суть действительно «погибшие создания», как бы погаснувшие души. И суть действительно — «небытие»; «не существуют», а только кажется, что они — «есть».
(вагон) (еду в Киев)

О девстве глубокое слово я слышал от А. С. Суворина и от А. В. Карташова.

Первый как-то сказал:
— Нет, я замечал, что когда девушка теряет девство (без замужества), то она теряет и всё. Она делается дурною.
Конечно, он ни малейше не имел в виду обычных нравственных суждений и передал наблюдение «что бывает», «что случается», «что дальше следует».
Карташов сказал, когда — в их же присутствии — я сказал о двух барышнях типа вечных девственниц (vigro aeterna):
— Ведь они никогда не выйдут замуж: непонятно, почему они или почему вообще такие не бросят своё девство кому попало, — и вообще всё равно, кто возьмёт?
У меня было философское об этом недоумение. Он ответил:
— Они (он как бы запнулся, придумывая формулу) — питаются от своего девства. Да, оно не нарушено и, кажется, не нарушится. Но сказать, чтобы оно было им и не нужно, — нельзя: оно им не только нужно, но и необходимо. Они живут им, и именно — его целостью. Это — богатство, которое не тратится, но которое их обеспечивает. Обеспечивает что? Их душу, их талант (они были талантливы), их покой и свежесть.
— Есть девство — и они трудятся, выставляют работы (художницы), дружатся, знакомятся, читают, размышляют.
— Не будет девства — и всё разрушится. Так что хотя они и призваны к девству и никакой мужчина им не воспользуется, но это не обозначает, что их девственность есть ничто, — есть несуществующая для мира вещь. Для «мира»-то оно не существует; но как телесная нетронутость и целость — оно существует и для них самих.
Замечательно глубоко. Несколько месяцев перед этим я спросил одну из этих девушек, что бы она сделала с мужчиною, если бы он «с голоду» взял у неё то, что у неё лишнее (как мне казалось).
— Упекла бы в Сибирь, — ответила она твёрдо и по-мужски.
— И не пощадили бы?
— Не пощадила бы.
— Но ведь вам не нужно? (aeterna virgo).
Она промолчала.
Рассуждение Карташова, так сказать, наполняет речами её молчание. Она не успела только формулировать; но поступила бы по чувству («засуху»), которое неодолимо и в котором правда.
Вот источник, по-видимому, непонятно-жестоких наказаний, присуждаемых насилователям.
«Кроме замужества — совокупление есть гибель. Обществу оно безвредно: но оно губит субъекта, лицо».
Тогда, конечно — казнь! Как за убийство или ближайшее к убийству!!! Кроме особенных случаев, о которых длинна речь: но как раз именно в нашей цивилизации и приходится принимать во внимание эти «кроме»...

Кроме случая aeternae virginis*, который чрезвычайно редок и сам себя отстаивает, во имя чего мы могли бы потребовать у девушки и всех вообще девушек сохранения их девства?
«Мы» здесь — государство, религия, нравственность, старая семья (родители, братья, «Валентин» [Фауст]).
Девушка всегда может ответить, или, при молчании, — она будет полна речей:
— Мотивируйте мне моё девство: и я его сохраню.
Но единственного мотива нет: замужества.
Нет замужества, рассыпатся и девство!
Девство только и сохраняется для мужа; каждая девушка обязана его хранить — если непременно каждой девушке замужество обеспечено. Чем? кем? Status quo* общества, законом, религией, родителями. «Мне до этого дела нет, я в это не вмешиваюсь, я не законодательница, — может ответить девушка, — мне подай мужа. Вот это — я знаю, и — только это».

Девство есть вещь, которая есть (будет) муж.

А когда муж «будет или нет», «выйдет или нет», «чёт-не́чет» и «сколько лепестков у сирени», то и девство тоже «выйдет» или «нет», при «чёте» — выйдет, а если «не́чет» — то не «выйдет»; и девушка просто выйдет за калитку и бросит его на́-ветер: ибо «на́-ветер» бросила целая цивилизация её замужество.
Тут смычок и струна: струна поёт ту арию, которую ведёт смычок. Смычок — замужество, активная сторона, «хозяин всего дела». И если «хозяин» пьян или дурак, то пусть уж и не слезает с полатей, если у него «из-под полы» все девушки разбегутся.

Девство в наше время потенциально-свободно; и оно не сегодня завтра станет реально-свободно. Девушки вырвутся и убегут. Убегут неодолимо с этими криками дочерей Лота: «Никого нет, кто вошёл бы к нам по закону всей земли: напоим отца нашего и зачнём от него детей — я, потом — ты».
Это сказала старшая и благоразумнейшая младшей, которой осталось только послушаться. От дев произошли два народа — моавитяне и аммалеткияне. Почему сразу случилось? Бог не хотел, с одной стороны, чтобы это повторялось: а решительные девушки повторили бы поступок свой, если бы остались пустыми, без зарождения. С другой стороны, однако, сохранив потомство их в веки и веки, до размножения в целый народ, — что далеко не с каждой беременной девушкой случается, — Бог тех библейских времён, и не знавший иной награды угодному Ему человеку, как умножение его потомства, тем самым явно показал, что таковое твёрдое, как у дочерей Лота, размножение, уверенное в себе размножение — гордое и смелое, не ползучее, а как бы «верхом на коне, в латах и шлеме» — Ему приятно. Да и в самом деле, только оно обеспечивает расцвет земли и исполнение воли Божией.
(выпустил из коррект. «Уедин.»)
___________
* Вечной девственности (лат.).
* Существующим порядком (лат.).

...«Дорого назначаете цену книгам». Но это преднамеренно: книга — не дешёвка, не разврат, не пойло, которое заманивает «опустившегося человека». Не дева из цирка, которая соблазняет дешевизною.
Книгу нужно уважать: и первый этого знак — готовность дорого заплатить.

Затем, сказать ли: мои книги — лекарство, а лекарство вообще стоит дороже водки. И приготовление — сложнее, и вещества (душа, мозг) положены более ценные.
(в лесу на прогулке)

Учёных надо драть за уши... И мудрые из них это одобрят, а прочие если и рассердятся, то на это нечего обращать внимание.
(на прогулке в лесу)

Удивительна всё-таки непроницательность нашей критики... Я добр или, по крайней мере, совершенно не злобен. Даже лица, причинившие мне неисчерпаемое страдание и унижение, — Афонька и Тертий, не возбуждают во мне собственно злобы, а только смешное и «не желаю смотреть». Но никогда не «играла мысль» о их страдании. Струве — ну да, я хотел бы поколотить его, но добродушно, в спину. Господи, если бы мне «ударить» его, я расплакался бы и сказал: «Ударь меня вдвое». Таким образом, никогда месть мне не приходила на ум. Она приходила разве в отношении учереждений, государственности, Церкви. Но это — не лица, не душа.
Таким образом, самая суть моя есть доброта — самая обыкновенная, без «экивоков». Ничьё страдание мне не рисовалось как моё наслаждение, — и в этом всё дело, в этом суть «демонизма». Которого я совершенно лишён — до непредставления его и у кого-нибудь. Мне кажется, что это всё выдумано, преимущественно дворянами, как Байрон, — и от молодости. «Были сказки о домовых, а потом выдумали занимательнее — демон».

Печальный и пр., и пр., . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между тем все статьи обо мне начинаются определениями: «Демонизм в Р.». И ищут, ищут. Я читаю: просто — ничего не понимаю. «Это — не я». Впечатление до такой степени чужое, что даже странно, что пестрит моя фамилия. Пишут «о корове» и что она «прыгает», даже потихоньку «танцует», а главное — у неё «клыки» и «по ночам глаза светят зелёным блеском». Это ужасно странно и нелепо, и такое нелепое я выношу изо всего, что обо мне писали Мережковский , Волжский, Закржевский, Куклярский (только у Чуковского строк 8 индивидуально-верных — о давлении крови, о температуре, о множестве сердец). С Ницше... никакого сходства! С Леонтьевым — никакого же личного (сход.). Я только люблю его. Но сходство и «люблю» — разное.
Я самый обыкновенный человек; позвольте полный титул: «Колежский советник Василий Васильевич Розанов, пишущий сочинения».

Теперь, эти «сочинения»... Да, мне многое пришло на ум, чего раньше никому не приходило, в том числе и Ницше, и Леонтьеву. По сложности и количеству мыслей (точек зрения, узора мысленной ткани) я считаю себя первым. Мне иногда кажется, что я понял всю историю так, как бы «держу её в руке», как бы историю я сам сотворил, — с таким же чувством уроднения и полного постижения. Но сюда я выведен был свом «положением» («друг» и история с ним), да и пришли лишь именно мысли, а это — не я сам. Я — добрый и малый (parvus): а если «мысли» действительно великие, то разве мальчик не «открывает солнце» и «звёзд», всю «поднебесную», и что «яблоко падает» (открытие Ньютона), и даже труднейшее и глубочайшее — первую молитву. Вот я такой «мальчик с неутёртым носом», — «всё открывший». Это — моё положение, но не — я. От этого я считаю себя, что «в Боге»... У меня есть серьёзная уверенность: Бог для того-то и подвёл меня (точно взяв за руку) встретиться с другом, чтобы я безмерно наивным и добрым взглядом увидел «море зла и гибели», вообще — сокрытое «от премудрых земли», о чём не догадывались никогда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тогда я жил оставленный, брошенный — без моей вины. Обошёл человек и сделал вред.
Вдруг я встречаю, при умирании третьего (товарищ), слёзы... Я удивился... «Что такое слёзы?» «Я никогда не плачу». «Не понимаю, не чувствую».
Я весь задеревенел в своей злобе, и оставленности, и мелких «картишках».

Плач — у гроба третьего — был для меня что яблоко для Ньютона. «Так вот, можно жалеть, плакать»... Удивлённый, поражённый (Ньютонов момент), я стал вникать, вслушиваться, смотреть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Раз я стоял во Введенской церкви с Таней, которой было три года.
Службы не было, а церковь никогда не запиралась. Это — в Петербурге, на Петербургской стороне. Особенно — тихо, особенно — один. В церковь я любил заходить всё с этой Таней, которая была худенькая и необыкновенно грациозна, мы же боялись у неё менингита, как у первого ребёнка, и почти не считали, что «выживет». И вот тихо-тихо... Вот прекрасно... Когда вдруг в эту тишину и мир капнула какая-то капля, точно голос прошептал:
«...Вы здесь — чужие. Зачем вы сюда пришли? К кому? Вас никто не ждал. И не думайте, что вы сделали что-то "так" и "что следует", придя "вдвоём" как "отец и дочка". Вы — "смутьяны", от вас "смута". . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда я услышал этот голос, может быть и свой собственный, но впервые эту мысль сказавший, без предварений и подготовки, как «внезапное», «вдруг», «откуда-то», — то я вышел из церкви, вдруг залившись сиянием и гордостью и как победитель. Победитель того, чего никто не побеждал, — даже того, кого никто не побеждал.
— Пойдём, Таня, отсюда...
— Пора домой?
— Да... домой пора.

«Неужели же так и кончится его деятельная жизнь, посвящённая всецело на благо человечества?»
«Ему не хотелось верить, что Провидение уготовило ему столь ужасный конец».
«Он вспомнил о Гарри Тэксоне, вспомнил много случаев, когда он освобождал от ужасной смерти этого многообещающего, дорогого ему юношу…»
(«Графиня-Преступица»)

Так предсмертно рассуждал Шерлок Холмс, вися в коптильне под потолком, среди окороков (туда его поднял на блоке, предварительно оглушив ударом резины, разбойник), и ожидая близкой минуты, когда будет впущен дым и он прокоптится наравне с этими окороками.
Мне кажется, Шерл. Хол. — то же, что «Страшные приключения Амадиса Гальского», которыми зачитывался, по свидетельству Сервантеса, герой Ламанчский, — и которыми, без сомнения, потихоньку наслаждался и сам Сервантес. Дело в том, что неизвестный составитель книжек о Холмсе (в 48 стр., 7 к. книжка), — вероятно исключённый за неуспешность и шалости гимназист V—VI-го класса, — найдя такое успешное приложение своих сил, серьёзно раскаялся в своих гимназических пороках и написал книжки свои везде с этим пафосом к добродетели и истинным отвращением к преступлению. Книжки его везде нравственны, не циничны и решительно добропорядочнее множества якобы «литературно-политических» газет и беллетристики.

Есть страшно интересные и милые подробности. В одной книжке идёт речь о «первом в Италии воре». Автор принёс, очевидно, рукопись издателю: но издатель, найдя, что «Король воров» — незаманчиво и неинтересно для сбыта, зачеркнул это заглавие и надписал своё (издательское): «Королева воров». Я читаю-читаю и жду, когда же выступит королева воров? Оказывается во всей книжке — её нет: рассказывается только о джентельмене-воре.

Есть ещё трогательные места, показывающие дух книжек:
«На мгновение забыл всё на свете Шерлок Холмс ввиду такого опасного положения своего возлюбленного ученика. Он поднял Гарри и понёс его на террасу, но окно, ведущее в комнаты, оказалось уже закрытым. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— А кто этот раненый молодой человек?
— Это честный, добрый молодой человек, на вас не похожий, милорд».
(«Только одна капля чернил»)

Ещё, в конце:

« — И вы действительно счастливы и довольны своим призванием?
— Так счастлив, так доволен, как только может быть человек. Раскрыть истину, охранять закон и права — великое дело, великое призвание.
— Пью за ваше здоровье… Вы утешитель несчастных, заступник обиженных, страх и гроза преступников».
(«Одна капля чернил», конец)

Читая, я всматривался мысленно в отношения Шерлока и Гарри — с точки зрения «людей лунного света»: нельзя не заметить, что, как их представил автор, они — не замечая того сами — оба влюблены один в другого: Гарри в Холмса — как в старшего по летам своего мужа, благоговея к его уму, энергии, опытности, зрелости. Он везде бежит около Холмса, как около могучего быка — молодая телушечка, с абсолютным доверием, с абсолютной влюблённостью. Холмс же смотрит на него как на возлюбленного сына — с оттенком, когда «сын-юноша» очень похож на девушку. Обоих их нельзя представить себе женатыми: и Гарри, в сущности, — уринг, и Холмс — вполне уринг:

К земным утехам нет участья,
И взор в грядущее глядит.

Удовольствие, вкусная еда, роскошь в одежде — им чужда. Незаметно они суть «монахи хорошего поведения» и имеют один пафос — истребить с лица земли преступников. Это — Тезей, «очищающий дорогу между Аргосом и Афинами от разбойников» и освобождающий человечество от страха, злодеев и преступлений. Замечательно, что проступки, с которыми борются Шерлок и Гарри, — исключительно отвратительны. Это не проступки нужды или положения, а проступки действительного злодейства в душе, совершаемые виконтами, лордами-наследниками, учёными-медиками, богачами или извращёнными женщинами. Везде лежит вкус к злодейству, с которыми борется вкус к добродетели юноши и мужа, рыцаря и оруженосца. Когда я начал «от скуки» читать их, — я был решительно взволнован. И впервые вырисовалось в моём уме человеческое

crimen*

Оно — есть, есть, есть!!!..
Есть как особое и самостоятельное начало мира, как первая буква особого алфавита, на котором не написаны «наши книги»; а его, этого преступного мира, книги все написаны «вовсе не на нашем языке».
И помню, я ходил и всё думал: Crimen! crimen! crimen!
«Никогда на ум не приходило»...
И мне представился суд впервые как что-то необходимое и важное. Раньше я думал, что это «рядятся» люди в цепи и прочее и делают какие-то пустяки, не похожие на дела других людей, и что всё это интересно наблюдать единственно в смысле профессий человеческих.
Нет.
Вижу, что — нужно.
Дело.
________________
* Преступление (лат.).

Только у человека: цветёт, а завязаться плоду не дают.
(«сформировывается» девушка в 13-14 лет, а
«супружество» отложено до 20-ти лет и
далее)

...Да Элевзинские таинства совершаются и теперь. Только когда их совершают люди, они уже не знают теперь, что это — таинства.

...Да ведь совершенно же ясно, что социал-демократия никому решительно не нужна, кроме Департамента государственной полиции.
Без неё — у Департамента работы нет, как нет удочки и лова без «наживки». Социал-демократия как доктрина — есть «наживка» на крючке. И Департамент ловит «живность» этой приманкой.

С этой точки зрения, — а в верности её нельзя сомневаться, — «Отечественные Записки», «Русское Богатство», «Дело», Михайловский, Щедрин, — были в «неводе» правительства и служили наиболее ядовитому его департаменту. Всё совершилось «обходом», и Щедрин — Михайловский со-работали III-му отделению.
Но вышло «уж черезчур». Неосторожно «наживку» до того развели, что она прорвала сеть и грозит съесть самого рыбака. «Вся Россия — социал-демократична».

Понятно, для чего существует «Русское Богатство». Какой же томящийся питомец учительской семинарии, как и сельский учитель «с светлой головой», не напишет «письмо-души-Тряпичкина» нашему славному Пешехонову или самому великому Короленке. И чем ловить там, по губерниям, следить там по губерниям, — легче «прочитать на свет» письма, приходящие к 3—4—10 «левым сотрудникам известного журнала». «Весь улов» и очутится «тут».

Понятно. Математика. Но «переборщили», не заметив, что вся Россия поглупела, опошлела, когда ½ века III-е отделение «оказывало могущественное покровительство» всем этим дурачкам, служившим ему при блаженной уверенности, что они служат солидарной с ними общечеловеческой социал—демократии.
Департамент сделал революцию бессильной. Но он сам обессилел, революционизировав всю Россию.
Каша и русская «неразбериха». Где «тонко» — там и «рвётся».