— Байрон был свободен, — неужели же не буду свободен я?! — кричал Арцыбашев.
— Ибо ведь я печатаюсь теми же свинцовыми буквами!
Да, в свинцовых буквах всё и дело. Отвоевали свободу не душе, не уму, но свинцу.
Но ведь, господа, может прийти Некто, кто скажет:
— Свинцовые пули. И даже с Гуттенберговой литерой N(apoleon)... — как видел я это огромное «N» на французских пушках вокруг Арсенала в Москве.
(июнь)

До тех пор пока вы не подчинитесь школе и покорно дадите ей переделать себя в не годного никуда человека, до тех пор вас никуда не пустят, никуда не примут, не дадут никакого места и не допустят ни до какой работы.
(история русских училищ)

Нет хорошего лица, если в нём в то же время нет «чего-то некрасивого». Таков удел земли, в противоположность небесному — что «мы все с чем-то неприятным». Там — веснушка, там — прыщик, тут — подпухла сальная желёзка. Совершенство — на небесах и в мраморе. В небесах оно безукоризненно, п. ч. правдиво, а в мраморе уже возбуждает сомнение, и мне, по крайней мере, не нравится. Обращаясь «сюда», замечу, что хотя заглавия, восстановленные мною «из прежнего», — хуже (некрасивее) тех, какие придал (в своих изданиях) П. П. Перцов некоторым моим статьям, но они натуральнее в отношении того настроения духа, с каким писались в то время. Эти запутанные заглавия — плетью — выразили то «заплетённое», смутное, колеблющееся и вместе порывистое и торопливое состояние ума и души, с каким я вторично вступил в литературу в 1889 году, — после неудачи с книгою «О понимании» (1886 г.). Вообще заглавия — всегда органическая часть статьи. Это — тема, которую себе напитывает автор, садясь за статью; и если читателю кажется, что заглавие неудачно и неточно, то опять характерно, как он эту тему теряет в течение статьи. Всё это — несовершенства, но которые не должны исчезнуть.
(обдумываю Перцовские издания
своих статей; и что ему может показаться
печальным, что при втором издании я
восстановил свои менее изящные,
«долговязые» заглавия. Они характерны и
нужны)

У нас Polizien-Revolution*; куда же тут присосались студенты.
А так бедные бегают и бегают. Как таракашки в горячем горшке.
_______________
* Полицейская революция (нем.).

Этот поп на пропаганде христианских рабочих людей зарабатывал по нескольку десятков тысяч рублей в год. И квартира его — всегда целый этаж (для бессемейной семьи, без домочадцев) — стоила 2—3 тысячи в год. Она вся была уставлена тропическими растениями, а стены завешаны дорогими коврами. Везде, на столах, на стенах, «собственный портрет», — en face, в ¾, в профиль… с лицом «вдохновенным» и глазами, устремлёнными «вперёд» и «ввысь»... Совсем «как Он» («Учитель» мой и наш)... Сам он, впрочем, ходил в бедной рясе, суровым, большим шагом и не флиртировал. За это он мне показался чуть не «Jean Chrisostome», как его вывел Алексей Толстой:

К земным утехам нет участья,
И взор в грядущее глядит...

Можно же быть такой телятиной, чтобы «Повесть о капитане Копейкине» счесть за «Историю Наполеона Бонапарте».
(из жизни)

Что это было бы за государство с «историческим призванием», если бы оно не могло справиться с какою-то революциишкой; куда же бы ему «бороться с тевтонами» etc., если б оно не справлялось с шумом улиц, говором общества и нервами «высших женских курсов».
И оно превратило её в Polizien-Revolution,«в своё явление»: положило в карман и выбросило за забор, как сифилитического, неудачного ребёнка.
Вот и всё. Вся «история» её от Герцена до «Московского вооружённого восстания», где уже было больше полицейских, чем революционеров, и где вообще полицейские рядились в рабочие блузы, как и, в свою очередь и со своей стороны, революционеры рядились в полицейские мундиры (взрыв дачи Столыпина, убийство Сипягина).
«Ряженая революция»: и она кончилась. Только с окончанием революции, чистосердечным и всеобщим с нею расставанием — можно подумать о прогрессе, о здоровье, о работе «вперёд».
Эта «глиста» всё истощила, всё сожрала в кишках России. Её и надо было убить. Просто убить.
«Верю в Царя Самодержавного»: до этого ни шагу «вперёд».
(за другими занятиями)

Когда Надежда Романовна уже умирала, то всё просила мужа не ставить ей другого памятника, кроме деревянного креста. Непременно — только дерево и только крест. Это — христианка.
Не только — «почти ничего» (дерево, ценность), но и — временное (сгниёт).
И потом — ничего. Ужасное молчание. Небытие. В этом и выражается христианское — «я и никогда не жила для земли».
Христианское сердце и выражается в этом. «Я не только не хочу работать для земли, но и не хочу, чтобы земля меня помнила». Ужасно... Но и что-то величественное и могущественное.
Надежда Романовна вся была прекрасна. Вполне прекрасна. В ней было что-то трансцендентное*.
________________
* Здесь приложен портрет Над. Ром. Щербовой, скончавшейся в мае 1911 г. (Примеч. В. В. Розанова.)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Может быть, мы сядем в трамвай: он, кажется, сейчас трогается...
— Ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха!
— Он и довезёт нас до Знаменской...
— Ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха!
(опыты)

Да, жидов оттого и колотят, что они — бабы: как русские мужики своих баб. Жиды — не они, а оне. Лапсердаки их суть бабьи капоты: а на такого кулак сам лезет. Сказано — «будешь биен», «язвлен будешь». Тут — не экономика, а мистика; и жиды почти притворяются, что сердятся на это.
(выпустил из коррект. «Уед.»)

«Разврат» есть слово, которому нет соответствующего предмета. Им обозначена груда явлений, которых человечество не могло понять. В дурной час ему приснился дурной сон, будто все эти явления, — на самом деле подобные грибам, водорослям и корням в природе, — суть «дурные» уже как «скрываемые» (мысль младенца Соловьёва в «Оправдании добра»); и оно занесло их сюда, без дальних счетов и всякого разумения.
(Эйдкунен—Берлин, вагон)

Раза три в жизни я наблюдал (издали, не вблизи) или слышал рассказ о матерях, сводничающих своих замужних дочерей. Точно они бросают стадо к... на неё как с... Никогда не «прилаживают к одному», не стараются устроить «уют», хотя бы на почве измены.
Вся картина какого-то «поля» и «рысканья». Удивительно.
Ещё поразительнее, что таких жён, всё зная о них, глубоко любят их мужья. Плачут и любят. Любят до обожания. А жёны, как и тёщи, питают почти отвращение к несчастному мужу. Тут ещё большая метафизика. Между прочим, такова была знаменитая Фаустина senior, жена Антонина Благочестивого. Она сходилась даже с простолюдинами. А муж, когда она умерла, воздал ей божеские почести (divinatio) и воздвиг её имени, чести и благочестию — храм.
На монетах лицо её — властительное, гордое. На темени она несёт маленькую жемчужную корону (клубочком). По-видимому, хороша собой, во всяком случае «видная». Лицо Антонина Пия — нежное, «задумчивое», отчётливо женственное.
Он — родоначальник добродетели и философии.
Я знавал двух славянофилов, испытавших эту судьбу. Комично, что один из них водил своего старшего сына (конечно, не от себя) смотреть памятник Минина и Пожарского и всё объяснял ему «русскую историю».
(на представлении переводной пьесы на эту тему;
пер. Е. А. Егорова)

Всё это тянется как резинка и никакого индивидуального интереса. Только наблюдаешь общие законы (проститутки).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Мы — мостовая. Каких же надписей ты на нас ищешь?
(о проституции; еду в Киев, Столыпина)

Несмотря на важность проституции, однако в каком-то отношении, мне не ясном, — они суть действительно «погибшие создания», как бы погаснувшие души. И суть действительно — «небытие»; «не существуют», а только кажется, что они — «есть».
(вагон) (еду в Киев)

О девстве глубокое слово я слышал от А. С. Суворина и от А. В. Карташова.

Первый как-то сказал:
— Нет, я замечал, что когда девушка теряет девство (без замужества), то она теряет и всё. Она делается дурною.
Конечно, он ни малейше не имел в виду обычных нравственных суждений и передал наблюдение «что бывает», «что случается», «что дальше следует».
Карташов сказал, когда — в их же присутствии — я сказал о двух барышнях типа вечных девственниц (vigro aeterna):
— Ведь они никогда не выйдут замуж: непонятно, почему они или почему вообще такие не бросят своё девство кому попало, — и вообще всё равно, кто возьмёт?
У меня было философское об этом недоумение. Он ответил:
— Они (он как бы запнулся, придумывая формулу) — питаются от своего девства. Да, оно не нарушено и, кажется, не нарушится. Но сказать, чтобы оно было им и не нужно, — нельзя: оно им не только нужно, но и необходимо. Они живут им, и именно — его целостью. Это — богатство, которое не тратится, но которое их обеспечивает. Обеспечивает что? Их душу, их талант (они были талантливы), их покой и свежесть.
— Есть девство — и они трудятся, выставляют работы (художницы), дружатся, знакомятся, читают, размышляют.
— Не будет девства — и всё разрушится. Так что хотя они и призваны к девству и никакой мужчина им не воспользуется, но это не обозначает, что их девственность есть ничто, — есть несуществующая для мира вещь. Для «мира»-то оно не существует; но как телесная нетронутость и целость — оно существует и для них самих.
Замечательно глубоко. Несколько месяцев перед этим я спросил одну из этих девушек, что бы она сделала с мужчиною, если бы он «с голоду» взял у неё то, что у неё лишнее (как мне казалось).
— Упекла бы в Сибирь, — ответила она твёрдо и по-мужски.
— И не пощадили бы?
— Не пощадила бы.
— Но ведь вам не нужно? (aeterna virgo).
Она промолчала.
Рассуждение Карташова, так сказать, наполняет речами её молчание. Она не успела только формулировать; но поступила бы по чувству («засуху»), которое неодолимо и в котором правда.
Вот источник, по-видимому, непонятно-жестоких наказаний, присуждаемых насилователям.
«Кроме замужества — совокупление есть гибель. Обществу оно безвредно: но оно губит субъекта, лицо».
Тогда, конечно — казнь! Как за убийство или ближайшее к убийству!!! Кроме особенных случаев, о которых длинна речь: но как раз именно в нашей цивилизации и приходится принимать во внимание эти «кроме»...

Кроме случая aeternae virginis*, который чрезвычайно редок и сам себя отстаивает, во имя чего мы могли бы потребовать у девушки и всех вообще девушек сохранения их девства?
«Мы» здесь — государство, религия, нравственность, старая семья (родители, братья, «Валентин» [Фауст]).
Девушка всегда может ответить, или, при молчании, — она будет полна речей:
— Мотивируйте мне моё девство: и я его сохраню.
Но единственного мотива нет: замужества.
Нет замужества, рассыпатся и девство!
Девство только и сохраняется для мужа; каждая девушка обязана его хранить — если непременно каждой девушке замужество обеспечено. Чем? кем? Status quo* общества, законом, религией, родителями. «Мне до этого дела нет, я в это не вмешиваюсь, я не законодательница, — может ответить девушка, — мне подай мужа. Вот это — я знаю, и — только это».

Девство есть вещь, которая есть (будет) муж.

А когда муж «будет или нет», «выйдет или нет», «чёт-не́чет» и «сколько лепестков у сирени», то и девство тоже «выйдет» или «нет», при «чёте» — выйдет, а если «не́чет» — то не «выйдет»; и девушка просто выйдет за калитку и бросит его на́-ветер: ибо «на́-ветер» бросила целая цивилизация её замужество.
Тут смычок и струна: струна поёт ту арию, которую ведёт смычок. Смычок — замужество, активная сторона, «хозяин всего дела». И если «хозяин» пьян или дурак, то пусть уж и не слезает с полатей, если у него «из-под полы» все девушки разбегутся.

Девство в наше время потенциально-свободно; и оно не сегодня завтра станет реально-свободно. Девушки вырвутся и убегут. Убегут неодолимо с этими криками дочерей Лота: «Никого нет, кто вошёл бы к нам по закону всей земли: напоим отца нашего и зачнём от него детей — я, потом — ты».
Это сказала старшая и благоразумнейшая младшей, которой осталось только послушаться. От дев произошли два народа — моавитяне и аммалеткияне. Почему сразу случилось? Бог не хотел, с одной стороны, чтобы это повторялось: а решительные девушки повторили бы поступок свой, если бы остались пустыми, без зарождения. С другой стороны, однако, сохранив потомство их в веки и веки, до размножения в целый народ, — что далеко не с каждой беременной девушкой случается, — Бог тех библейских времён, и не знавший иной награды угодному Ему человеку, как умножение его потомства, тем самым явно показал, что таковое твёрдое, как у дочерей Лота, размножение, уверенное в себе размножение — гордое и смелое, не ползучее, а как бы «верхом на коне, в латах и шлеме» — Ему приятно. Да и в самом деле, только оно обеспечивает расцвет земли и исполнение воли Божией.
(выпустил из коррект. «Уедин.»)
___________
* Вечной девственности (лат.).
* Существующим порядком (лат.).

...«Дорого назначаете цену книгам». Но это преднамеренно: книга — не дешёвка, не разврат, не пойло, которое заманивает «опустившегося человека». Не дева из цирка, которая соблазняет дешевизною.
Книгу нужно уважать: и первый этого знак — готовность дорого заплатить.

Затем, сказать ли: мои книги — лекарство, а лекарство вообще стоит дороже водки. И приготовление — сложнее, и вещества (душа, мозг) положены более ценные.
(в лесу на прогулке)

Учёных надо драть за уши... И мудрые из них это одобрят, а прочие если и рассердятся, то на это нечего обращать внимание.
(на прогулке в лесу)

Удивительна всё-таки непроницательность нашей критики... Я добр или, по крайней мере, совершенно не злобен. Даже лица, причинившие мне неисчерпаемое страдание и унижение, — Афонька и Тертий, не возбуждают во мне собственно злобы, а только смешное и «не желаю смотреть». Но никогда не «играла мысль» о их страдании. Струве — ну да, я хотел бы поколотить его, но добродушно, в спину. Господи, если бы мне «ударить» его, я расплакался бы и сказал: «Ударь меня вдвое». Таким образом, никогда месть мне не приходила на ум. Она приходила разве в отношении учереждений, государственности, Церкви. Но это — не лица, не душа.
Таким образом, самая суть моя есть доброта — самая обыкновенная, без «экивоков». Ничьё страдание мне не рисовалось как моё наслаждение, — и в этом всё дело, в этом суть «демонизма». Которого я совершенно лишён — до непредставления его и у кого-нибудь. Мне кажется, что это всё выдумано, преимущественно дворянами, как Байрон, — и от молодости. «Были сказки о домовых, а потом выдумали занимательнее — демон».

Печальный и пр., и пр., . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между тем все статьи обо мне начинаются определениями: «Демонизм в Р.». И ищут, ищут. Я читаю: просто — ничего не понимаю. «Это — не я». Впечатление до такой степени чужое, что даже странно, что пестрит моя фамилия. Пишут «о корове» и что она «прыгает», даже потихоньку «танцует», а главное — у неё «клыки» и «по ночам глаза светят зелёным блеском». Это ужасно странно и нелепо, и такое нелепое я выношу изо всего, что обо мне писали Мережковский , Волжский, Закржевский, Куклярский (только у Чуковского строк 8 индивидуально-верных — о давлении крови, о температуре, о множестве сердец). С Ницше... никакого сходства! С Леонтьевым — никакого же личного (сход.). Я только люблю его. Но сходство и «люблю» — разное.
Я самый обыкновенный человек; позвольте полный титул: «Колежский советник Василий Васильевич Розанов, пишущий сочинения».

Теперь, эти «сочинения»... Да, мне многое пришло на ум, чего раньше никому не приходило, в том числе и Ницше, и Леонтьеву. По сложности и количеству мыслей (точек зрения, узора мысленной ткани) я считаю себя первым. Мне иногда кажется, что я понял всю историю так, как бы «держу её в руке», как бы историю я сам сотворил, — с таким же чувством уроднения и полного постижения. Но сюда я выведен был свом «положением» («друг» и история с ним), да и пришли лишь именно мысли, а это — не я сам. Я — добрый и малый (parvus): а если «мысли» действительно великие, то разве мальчик не «открывает солнце» и «звёзд», всю «поднебесную», и что «яблоко падает» (открытие Ньютона), и даже труднейшее и глубочайшее — первую молитву. Вот я такой «мальчик с неутёртым носом», — «всё открывший». Это — моё положение, но не — я. От этого я считаю себя, что «в Боге»... У меня есть серьёзная уверенность: Бог для того-то и подвёл меня (точно взяв за руку) встретиться с другом, чтобы я безмерно наивным и добрым взглядом увидел «море зла и гибели», вообще — сокрытое «от премудрых земли», о чём не догадывались никогда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тогда я жил оставленный, брошенный — без моей вины. Обошёл человек и сделал вред.
Вдруг я встречаю, при умирании третьего (товарищ), слёзы... Я удивился... «Что такое слёзы?» «Я никогда не плачу». «Не понимаю, не чувствую».
Я весь задеревенел в своей злобе, и оставленности, и мелких «картишках».

Плач — у гроба третьего — был для меня что яблоко для Ньютона. «Так вот, можно жалеть, плакать»... Удивлённый, поражённый (Ньютонов момент), я стал вникать, вслушиваться, смотреть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Раз я стоял во Введенской церкви с Таней, которой было три года.
Службы не было, а церковь никогда не запиралась. Это — в Петербурге, на Петербургской стороне. Особенно — тихо, особенно — один. В церковь я любил заходить всё с этой Таней, которая была худенькая и необыкновенно грациозна, мы же боялись у неё менингита, как у первого ребёнка, и почти не считали, что «выживет». И вот тихо-тихо... Вот прекрасно... Когда вдруг в эту тишину и мир капнула какая-то капля, точно голос прошептал:
«...Вы здесь — чужие. Зачем вы сюда пришли? К кому? Вас никто не ждал. И не думайте, что вы сделали что-то "так" и "что следует", придя "вдвоём" как "отец и дочка". Вы — "смутьяны", от вас "смута". . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда я услышал этот голос, может быть и свой собственный, но впервые эту мысль сказавший, без предварений и подготовки, как «внезапное», «вдруг», «откуда-то», — то я вышел из церкви, вдруг залившись сиянием и гордостью и как победитель. Победитель того, чего никто не побеждал, — даже того, кого никто не побеждал.
— Пойдём, Таня, отсюда...
— Пора домой?
— Да... домой пора.